Многие видные русские политические и военные деятели поддерживали тайные контакты с японскими лидерами еще со времен Гражданской войны в России и после завершения ее активной фазы. Например, генерал-лейтенант Лукомский свидетельствует, что Г. М. Семенов, в свое время получив от китайского императора титул «мандарина 1-го класса», использовался японцами не только для переговоров с китайскими сановниками, но и для информационной разведки, которую он вел, переодеваясь китайцем[1306]. В конце 1920-х гг. Семенов приезжал из Японии в Китай по заказу своих японских хозяев. Такие поездки делались для того, чтобы раскалывать эмиграцию. Если левая часть эмиграции по понятным причинам резко дистанцировалась от Семенова, то, напротив, из правого лагеря к нему начиналось настоящее паломничество. Вчерашние монархисты становились ярыми семеновцами, клеймившими своих бывших односумов, оставшихся верными дискредитированной идее монархии, будучи подкормленными с японского стола атамана. Кроме того, японцы использовали Семенова как пугало для коммунистов: «Смотрите, мол, если не выполните то-то, тогда наш Гришка заварит кашу где-нибудь на границе!»[1307]

Амурское крестьянско-казацкое восстание, имевшее место в декабре 1923 – январе 1924 г. и вспыхнувшее в основном на земле Амурского казачьего войска, во многом было вызвано работой японцев. Они обещали амурскому атаману в изгнании генералу Сычеву в случае восстания оружие и деньги. Сам он должен был при начале восстания перейти на другую сторону Амура и возглавить движение против коммунистов. Однако этого сделано не было. На помощь к восставшим не прибыл Сычев, не было денег и оружия, в результате восстание было подавлено ГПУ с особой жестокостью. Очевидцы заявляли, что нередко чекисты заставляли женщин рыть могилы своим мужьям. Всего при подавлении погибло не менее полутора тысяч человек. Еще не менее двух тысяч бежали на китайскую сторону. Сам Сычев в оправдание себя говорил, что восстание было поднято преждевременно и что его подвели японцы, которые не дали обещанных денег и оружия. При выяснении деталей восстания выяснилось, что оно было поднято провокатором Арнаутовым, который занимался в ГПУ разложением белых партизанских отрядов и сумел ликвидировать некоторых из них. Действительно, время для начала восстания было выбрано крайне неудачное – разгар зимы, когда пути между станицами и селами были занесены непроходимым снегом, а в лесах было невозможно укрыться. Следовало дождаться хотя бы мая, когда появляется «зеленка», важный козырь всех повстанцев. Так или иначе, эта попытка свержения советской власти на Дальнем Востоке потерпела поражение, и не последнюю роль в ее неудачном исходе сыграли японцы. Генерал Сычев так и просидел в Харбине, ожидая обещанных средств и оружия. В результате его авторитет среди казаков и вообще эмигрантов был сильно подорван[1308]. Одновременно с этим среди жителей советского Дальнего Востока и эмигрантов была подорвана вера в «японцев-освободителей».

Японские спецслужбы еще в 1924 г. пытались с помощью русских белоэмигрантов захватить власть в Маньчжурии. Генерал-лейтенант Бордзиловский, председатель Русского офицерского союза в Китае, свидетельствует, что японские и китайские представители при штабе Чжан Цзолина предлагали ему начать борьбу на КВЖД «против большевиков». Люди Бордзиловского должны были захватить здесь власть и продержаться своими силами недели полторы-две до подхода японских войск. С приходом японских войск, которые должны были оккупировать Маньчжурию, они обещали помочь русским в борьбе против коммунистов. Бордзиловский был слишком умен, чтобы пойти на такую авантюру. Он понимал, что есть возможность того, что японцы не придут в нужный момент на помощь, или придут слишком поздно, или не захотят ввязываться в борьбу с Советской Россией. Кроме того, неудача такого выступления означала катастрофу для всей русской эмиграции в данном регионе и массовые репрессии против нее[1309]. В то же время уже в 1926 г. японцы использовали в качестве своего советника Клерже. Они очень часто беседовали с ним «в связи с предстоящим столкновением с СССР и поручали ему разработку тех или иных вопросов, связанных с участием русских в этом столкновении. Таким образом был подробно разработан план развития белого партизанского движения, вопросы вооружения, снабжения и содержания партизанских отрядов и т. п. Вооружение и прочее снабжение японцы склонны выдать из своих запасов, вопрос же денежный остается пока открытым»[1310].

Уже в это время многие русские работали в японских спецслужбах. Еще до «массового прихода» японцев в Китай в 1931 г., когда у них были ограниченные колонии вроде Чанчуня, они насаждали свою систему шпионажа в тех районах, где жили. Пошедший на службу в японскую жандармерию Ильин пишет 1 декабря 1928 г.: «Каждый чиновник имеет у себя несколько осведомителей, которые за 10–15 иен в месяц дают сведения. Этот расход покрывается специальными суммами, которые распределяются между японцами-чиновниками «на особые расходы». В Хуаньхедзах на таком жалованье – несколько русских полицейских. Вообще, у японцев шпионаж всюду и везде, и где только можно они имеют осведомителей. Они совершенно не стесняются в средствах и следят за всеми, никому не верят, следят даже друг за другом! И что страннее всего, лучше всего у них уживаются люди абсолютно аморальные и подлые, и чем хуже человек, тем он пользуется большим фавором у японцев! Так, Панков, который еще в мирное время был урядником, во время революции стал левить, а потом попал к Семенову и Унгерну, где был палачом на бронепоезде полковника Сипайлова. Недавно он убил китайца, которому должен был за опий. Японцы его не выдали, а завербовали на службу в качестве осведомителя. Панков, чтобы оправдать свое существование, разумеется, старается вовсю»[1311].

Некоторые русские жандармы на японской службе тоже не отличались высокими моральными качествами. Так, Ильин в своем дневнике пишет, что в отношении набора осведомителей у японцев нет никакой брезгливости, «раз они им нужны». Например, жандарм подпоручик Ясворский (Яскорский) регулярно организовывал вымогательства у своих же соотечественников, более-менее преуспевающих в бизнесе, и т. п. Ясворский начал свою службу шпионом у японцев еще в 1918 г., когда они пришли в Приморье. К ним он перешел с русской полицейской службы, на которой, очевидно, и пристрастился к вымогательствам. В период Гражданской войны он работал вместе с контрразведчиком полковником Беккером, бывшим начальником хабаровской жандармерии. Их служба заключалась «в том, чтобы выдумывать, как брать взятки». Они «прижимали» корейских и китайских коммерсантов на основании получения документов для работы в России и получали таким образом десятки тысяч иен[1312].

Им было раздуто «дело Лейтлова», производителя колбас. Дело было в том, что умер мальчик, который до этого ел колбасу Лейтлова. Ясворского нисколько не смутило то, что вся семья мальчика имела наследственную болезнь желудка, которой наградил детей отец-пьяница и от которой до этого умерли два брата несчастного мальчика. Японское начальство не только не предотвращало вымогательство со стороны русских подчиненных, но и само вынуждало их делать это. Так, это дело Ильину предложил раздуть через Ясворского его начальник Фужита. «План действий» составил сам Ясворский. В конце концов Ильин и Ясворский явились к Лейтлову и предложили ему заплатить 600 иен «за молчание» и отказ от ракручивания дела о смерти мальчика. Все прошло на ура. Лейтлов сам в означенный час, унижаясь, принес означенную сумму русским и японским жандармам, которые и поделили ее на троих[1313].

Идея понравилась, и вымогательства продолжили. Ясворский предложил с поощрения Фужита проделать ту же операцию с Борисовичем, начальником местного отделения кампании «Дженерал моторс». Здесь масштабы были мельче – запросили на троих 300 иен. Предлогом для вымогательства сделали то, что якобы жена летчика Беляева, работавшего под начальством Борисовича, – коммунистка. Данные жандармерии на Беляеву были благожелательные, и ни в каких связях с коммунистами она замечена не была. Каково же было удивление самих жандармов, когда они, раскрутив дело на жену бывшего каппелевского летчика, получили, благодаря самому Беляеву, на нее компромат, что она действительно была завербована коммунистами. Оказалось, что она была платной осведомительницей – за 50 долларов собирала интересующие коммунистов сведения. При обыске у подозреваемых нашли даже расписки в получении ею денег. В итоге Борисович «за молчание» уплатил жандармам необходимую сумму. Ильин, у которого была жена и двое детей, на содержание которых у него не хватало денег, писал: «Все это, в общем, мерзко до отвращения, а кончить с этим не могу!»[1314]

Вслед за этим начальнику Ясворского, Ильина и Фужиты, Исиде, стали поступать доносы, что они-де – вымогатели. Исида в их присутствии зачитывал эти доносы. Таким образом он, вероятно, вымогал у них деньги, намекая на то, что надо делиться. Однако Ильин решил эту проблему по-своему: он написал анонимку на самого Исиду и отправил ему же. Тот в присутствии подчиненных прочел ее и, смутившись, сказал: «Ну, мы на это не обращаем внимания!» Анонимные письма после моего письма чудесным образом прекратились[1315].

Таким образом, имевшиеся после Гражданской войны контакты японцев с русскими эмигрантами были расширены. В результате этого спецслужбы и прочие силовые структуры Страны восходящего солнца получили в свои руки опытные кадры. Это сотрудничество являло собой новую ступень отношений русских и японцев. Поэтому создавалась база к его будущему расширению.

Японцы подготовили нападение на Китай в 1931 г., как это ни горько, с помощью части русской эмиграции. С ее активным участием была развернута кампания по дискредитации китайцев и имитация с их стороны антияпонских и антирусских действий. Накануне вторжения японцев в Маньчжурию японофильские круги русской эмиграции стали раздувать антикитайскую кампанию. В русской печати пошла волна антикитайских публикаций. Русские борзописцы на японские деньги раздули банальный конфликт в китайском магазине, когда русский мальчик стащил с прилавка конфету и это заметили китайцы. Весь «конфликт» замял другой русский посетитель, заплативший за конфету. Однако «Харбинское время» начало в отношении китайцев клеветническую кампанию. Эта газета не постеснялась напечатать откровенную ложь. По ее версии, китайцы не удовлетворились уплатой за конфету и проломили русскому заступнику череп гирей! «Насколько надо было потерять совесть, чтобы так нагло врать!» – возмущался полковник Ильин[1316].

Вслед за этим начались провокации: нанятые японцами русские бросали бомбы в японские учреждения, выставляя это как действия враждебных Японии китайцев[1317]. По данным советских источников, перед самым вторжением японцев в Маньчжурию белые русские восстали в Харбине с требованием независимости Маньчжурии от Китая, организовав беспорядки и погромы. Коммунисты писали: «Белогвардейские террористы приступили к захвату китайских государственных учреждений и разоружению полиции. Между белогвардейцами и китайской полицией возникли стычки и перестрелки»[1318]. В итоге русским удалось разоружить китайскую полицию. Главную роль при этом играли русские фашисты во главе с Родзаевским, Ухтомским, к которым примкнули Вс. Иванов и И. А. Михайлов. Кое-где русские отряды вступали в столкновения с китайскими отрядами. Очевидец одного из них, полковник Ильин, писал, что 27 января китайцы подбили японский самолет, который приземлился недалеко от Харбина. К нему подскакали китайские кавалеристы, которые стали рубить самолет, но их прогнали русские. Собралась большая толпа, стали его осматривать, но самолет не успел сбросить бомбы, и, словно в наказание свыше, они неожиданно взорвались, убив и покалечив немало тех, кто спасал самолет от китайцев[1319].

Когда японские войска вторглись в Китай и захватили его северную часть, включая Маньчжурию, десятки тысяч русских эмигрантов оказались под их контролем. Большая их часть 5 февраля 1931 г. радостно приветствовала в Харбине японцев. Многие русские приветствовали японских солдат криками «Банзай!» и били китайцев. Русские девушки забрасывали входивших в китайские города японских солдат цветами. За этот позор вся русская община очень скоро сильно поплатилась. И даже не от китайцев, которые начали притеснения и аресты русских, а от японцев, которым они так активно помогали утвердиться в Маньчжурии. С другой стороны, антикитайские настроения части русской эмиграции подогревали беглые солдаты из разбитых японцами китайских частей, которые, отходя, грабили и убивали при отходе всех подряд – как русских, так и китайцев[1320].

Непосредственно при захвате Маньчжурии японцами часть эмигрантов поддержала с оружием в руках их продвижение в глубь Китая. Так, Б. Н. Шепунов возглавил небольшой русский отряд, который двигался впереди наступающих японских войск, а после захвата ими Маньчжурии он выступил с ним на станцию Пограничная и действовал как «полицейский надзиратель», заявив, что будет очищать данный район от коммунистов[1321].

Но приветствия в адрес оккупантов звучали недолго. Вскоре начались «прижимания» эмигрантов, издевательства, изнасилования русских женщин и даже убийства»[1322]. Скоро русские эмигранты перестали удивляться, например, таким случаям: «4 японских солдата раздевают на улице донага молодую русскую женщину. Дни идут, и это становится рутиной. По всей Маньчжурии каждый японец, занимающий какой-то более-менее хотя бы заметный пост, обладает одной или двумя русскими наложницами. Некоторых русских девушек отправляют в Японию в качестве подарка»[1323]. В случае изнасилований эмигранткам в японскую полицию обращаться не рекомендовалось, так как там бывали повторные изнасилования пострадавших[1324].

Надо сказать, что японцы в скором времени дали сотням и тысячам русских эмигрантов относительно хорошо оплачиваемую в тех условиях работу, что позволило многим из них не только выжить, но и вести нормальную сытую жизнь. О том, каким было положение эмигрантов из России в Маньчжурии на момент прихода сюда японцев, свидетельствует то, что, по данным советской разведки, «много бывших графинь и дочерей спившихся генералов» пошли от безысходности в наложницы к японцам[1325].

Поскольку японское руководство никогда не питало к Советской России симпатий и желало отобрать у нее территории Дальнего Востока, с самого начала своего прихода в Северный Китай оно стало готовиться к войне против СССР. В планировавшейся войне должны были сыграть видную роль русские эмигранты, оказавшиеся в Китае после Гражданской войны и бежавшие туда в 1920—30-х гг. из-за несогласия с проводившейся в СССР политикой. Русские эмигранты, в большинстве своем отлично знакомые с местностью и способные свободно общаться с местным населением на территории самого СССР без опасения быть опознанными как «шпионы», представляли для японских спецслужб огромную ценность. Поэтому с самого прихода японцев в Северный Китай они начали активную работу среди русских эмигрантов, склоняя их разными способами к службе в пользу Японии в спецслужбах, полиции, вспомогательных войсках и администрации.

Несколько десятков бывших генералов и полковников продолжали служить, теперь уже не у китайцев, а у японцев разного рода советниками. Бывший помощник министра по морским делам в правительстве Колчака Ильин писал, что все эти советники были заражены «пещерным антисемитизмом» и всюду искали «жидомасонов» и советовали делать то же японцам. «Как хорошо, что они их так просвещают!»[1326] Таким образом, эти «советники» уводили японцев от более важных дел и от настоящей борьбы с советской агентурой.

В СССР тогда считали, что японцы решили превратить Маньчжоу-Го в плацдарм Японии против коммунизма и спекулировали на этом, говоря, что «для японских милитаристов многие продажные белогвардейцы явились сущей находкой. За грошовую плату белоэмигранты готовы служить японцам и против своей Родины, и против русского народа»[1327].

Между тем коммунисты отмечали, что японцы ведут себя по отношению к русским эмигрантам намного лучше, чем к китайцам, давая первым «подачки» – платили больше, чем китайским солдатам, создавали для них «режим благоприятствования» и специальные районы, поощряя белогвардейцев экономически. При этом коммунисты отмечали, что японцы особенно «обхаживают» казаков, поручая им нести важную караульно-пограничную службу и доверяя быть проводниками на советскую территорию диверсантов[1328].

Многих русских неоднократно пытались вербовать на службу в японскую разведку и контрразведку. Казачий генерал Е. Г. Сычев, раз уже обманутый японцами, на такое предложение генерала Янагита, который заявил ему о необходимости возглавить Бюро по делам российских эмигрантов, ответил так: «Ваше превосходительство, я в дураки без карт не играю!» За этот отказ, чреватый в СССР смертной казнью, Сычеву ничего не было, кроме указания сменить Харбин как место проживания на Шанхай[1329].

От сотрудничества с японцами и руководства Бюро по делам эмигрантов в 1934 г. также отказались генералы Г. А. Вержбицкий, М. К. Дитерихс, казачий генерал Глебов, профессор Хионин, видные гражданские деятели, такие как Н. Л. Гондатти и профессор Головачев[1330].

К чести Романовых, все те из них, кто жил на Дальнем Востоке, оказавшись под властью японцев, наотрез отказались плясать под их дудку и играть роль маньчжурского ставленника японцев Пу И[1331]. Этим во многом и объясняются последующие гонения на монархистов, в том числе на легитимистов и кирилловцев.

Русские эмигранты в своей массе были японофобами еще с проигрыша в Русско-японской войне в начале ХХ в. Неприязнь еще больше развилась в ходе Гражданской войны в России, когда японцы под видом борьбы с большевизмом беспощадно уничтожали русское население на Дальнем Востоке. В то же время представители Страны восходящего солнца зачастую непорядочно вели себя по отношению к белогвардейцам, как это было по отношению к Колчаку в его конфликте с Семеновым и др.

Кроме того, «отказники» от сотрудничества с японцами знали пример бывшего министра финансов у Колчака И. А. Михайлова, который в начале 1920-х гг. стал японским осведомителем. Однако это его не спасло от ареста осенью 1924 г., когда коммунисты заключили с Чжан Цзолином договор, наносивший удар по интересам белогвардейцев, и надавили, чтобы он был арестован. Михайлов скрылся, рассчитывая, что японцы, представлявшие тогда на Дальнем Востоке главную силу, заступятся за него. Но они его выдали, по данным журналиста Ильина, несмотря на то что «он верой и правдой служил японцам, давая им все секретные сведения об экономическом бюро и КВЖД»[1332].

Но большинство русских эмигрантов, опасаясь репрессий, шли на такое сотрудничество, одновременно ожидая возможности заработать и продвинуться по служебной лестнице. Среди них были и такие, кто одновременно работал на японскую, советскую и китайскую разведки, например видный деятель эмиграции Коробов[1333].

Среди тех, кто работал на японцев еще до их вторжения в Маньчжурию в 1931 г., был известный генерал А. И. Андогский. По данным советской разведки, он, «по заданию японских спецслужб, разрабатывал планы вторжения на территорию советского Дальнего Востока и Забайкалья армейских частей Японии, Китая и белоэмигрантских вооруженных формирований»[1334].

Впоследствии сами японцы, плененные в августе 1945 г., подтвердили, что Хата Масадзи, переводчик русского языка при японской военной миссии, руководил работой Бюро по делам российских эмигрантов. По их показаниям было установлено, что многие русские эмигранты-партизаны, совершавшие вылазки в СССР и делавшие там нападения на погранзаставы и коммунистов, в том числе известные диверсанты Рябович и Кладиенко, были японскими агентами[1335].

После изучения ряда документов создается впечатление, что в той или иной мере на японцев работала практически вся дальневосточная эмиграция. Осуждать таких людей было бы неправильно, так как во многих случаях японская разведка прибегала к форсированному способу вербовки в агенты лиц, не желающих добровольно идти на эту работу, применяя против них насилие. В их отношении устраивались аресты, длительное подследственное заключение, во время которого применялись угрозы, издевательства и пытки, включая и такие, как вливание из чайника через нос воды, смешанной с керосином. В подобных деяниях участвовали не только японцы и корейцы, считавшиеся непревзойденными мастерами пыточных дел, но и отдельные русские эмигранты[1336]. Как признают современники, таких наших соотечественников оказалось немало и в пыточном мастерстве они затмили даже корейцев. Особенно преуспели в этом русские на службе в японской контрразведке в 1935 г., когда происходили расчеты с увольняемыми работниками КВЖД, которых они грабили.

Бывший офицер японской жандармерии Ильин пишет 15 сентября 1932 г.: «Сейчас все японские штабы заполнены русскими осведомителями. При каждом штабе имеется штатный чиновник, осведомитель, получающий за свою шпионскую работу, в сущности, гроши. Японцы мелки и даже за предательство платить много не любят, обычно иен 75, максимум 90. Затем идет целая серия мелких доносчиков, собирателей сплетен и прочего, которые получают от 15 до 25 целковых в месяц, некоторые – просто сдельно, за доставленные сведения. За разовую сдельную работу доносчикам платят по 2–3 иены. Советником при японском жандармском управлении устроился некто Николай Робертович Грассе – капитан, всю гражданскую войну проведший у Семенова в Чите и при японских миссиях. Грассе искренне верит, что делает большое дело, натравливая японцев на большевиков, на СССР, на отобрание КВЖД, Маньчжурии и прочего. Затем – сонм мелкой мошки, которая вьется, кружится, наушничает, пишет, доносит. Разумеется, когда нечего сообщать, врут и лгут вовсю…»[1337] Грассе и более мелкие «советники» еще в конце 1932 г. убеждали японцев начать войну против СССР, которая, по их мнению, должна спасти Россию.

Ильин пишет 21 октября 1938 г.: «В японскую военную миссию приняты еще двое русских – полковник Тарасов и Истомин. Всего сейчас в миссии одного только Харбина служат 40 человек, главные из которых – Касаткин и «Ванька-Каин», или И. А. Михайлов, прозванный так эсерами за свое предательство их идеалов в годы Гражданской войны. Касаткин – тот самый, который при Колчаке был начальником военных сообщений и которого военно-полевой суд приговорил к расстрелу, а Колчак помиловал его под давлением Ставки, Андогского и Генерального штаба. Дела для этих 40 человек – почти никакого, да и в самом деле – что делать? Какая же цель держать всех этих людей? Оказывается, это будущие «кадры» для Дальнего Востока, который должен будет освобожден от большевиков!!! Все эти Михайловы, Касаткины, Дубинины, Грассе и т. д. – будут министрами, губернаторами, генералами – точь-в-точь как в Маньчжоу-Ди-Го китайцы Ли-Шао-Чены, Чжан Хуан Сяны и т. д. и пляшут под японскую дудку… Они ходят ежедневно в военную миссию, сидят там до 12 часов. Потом, с часу дня до 5, их иногда всех собирают и или начальник миссии полковник Хата, или его помощник просят каждого из них дать информацию о положении на русском Дальнем Востоке и о том, каково там настроение «масс», каково отношение к власти и т. д. Большинство наперебой, надо думать, из лакейства и холуйства, а может быть, кто-нибудь и по непроходимой глупости – начинают рисовать картину полного развала, беспорядка, ненависти. «Армия драться не будет, ждут с нетерпением «избавителей», население власть ненавидит, голодает» и т. д. Японцы слушают с явным удовольствием, записывают эту чушь и отправляют в штаб Квантунской армии. Надо думать, на основании этих сводок японцы и сунулись к сопке Заозерной, а получился конфуз. Оказалось, что вместо распростертых объятий им набили морду! А вчера на Амуре русские заняли остров, который японцы попытались присвоить… Русские неизменно во всех пограничных стычках бьют им морду!.. Всю эту комбинацию с «кадрами» можно объяснить только исключительной тупостью и упрямством японцев. Дубинин мне говорил, что он в единственном числе на этих собраниях пытается «предупреждать» и доказывать, что рассчитывать на то, что в России все так легко будут сдаваться, не приходится, что многое там обстоит иначе, чем пытаются представить остальные русские, служащие в миссии. Армия будет драться, будет защищать свою землю и т. д. и т. д. Но его голос – одинокий, а все остальные уверяют японцев, что стоит им только… и все готово… В общем, можно сказать одно: какой все это вздор, равно ничего не решающий и никакого значения не имеющий… Странно только, что большинство этого не понимает и 40 человек русских, бывших министров, генералов, полковников и прочих засоряют мозги тупому и зарвавшемуся народцу разной чушью! Хотя, может быть, как знать, возможно, некоторые из них отлично знают, что они делают?!»[1338] В отношении полковника Я. Я. Смирнова подозрение Ильина впоследствии подтвердилось.

Находясь на японской секретной службе, некоторые русские эмигранты открыто совершали преступления, пользуясь своим положением. Так, «Ванька-Каин» от имени японской разведки выписывал себе чеки-деньги и требовал принимать их к оплате, погашать которые впоследствии отказывался. Так он обокрал эмигранта Игнатьева на 2 тысячи иен. В итоге Михайлов округлил свой карман, а Игнатьева свалил удар[1339].

Отчасти их вынуждали совершать такие действия японцы, которым они служили. Например, работающий на японскую контрразведку С. С. Костомаров столкнулся с тем, что ему стали выплачивать намного меньшее жалованье, чем это было оговорено при приеме на работу. Кроме того, они не хотели давать ему положенную квартиру, хотя на КВЖД пустовало полторы тысячи пригодных для жилья домов, оставшихся от уехавших в СССР советских подданных. В итоге ему предложили один из таких домов, но его жена обязана была за это убирать квартиру его японского начальника! Костомаров отказался, чем вызвал страшное негодование начальника! Также пытались японцы обжулить своего русского сотрудника при выплате суточных, ссылаясь на «нехватку средств». Костомаров при этом вел себя очень достойно и наотрез отказывался от предлагаемых вместо этого подачек. Видя, что дальнейшее затягивание денежного вопроса ведет к срыву работы и что русского офицера ничем не сломить, наглый японец все же выдал положенные Костомарову 23,5 иены[1340].

Особым объектом внимания японских спецслужб были советские учреждения, главным образом консульство в Харбине. По данным эмигранта Ильина, «около консульства, наискосок через улицу на углу стоит деревянная будка с тремя окнами. Окна заклеены грязной газетной бумагой. В бумаге – посередине дырка. В этой будке сидят «стукачи», русские парни, служащие японского жандармского управления, которые высматривают, кто ходит в советское консульство. Советский консул приказал забить решетку ограждения здания фанерой, чтобы «стукачи» не видели, что делается во дворе и у подъезда. На это японцы тоже приняли меры: рядом с этой будкой строится целый фаршированный домик с высокими окнами – «стукачи» будут оттуда глядеть поверх забора!»[1341]

Японцы перестраховывались при работе даже с самыми проверенными агентами. С 1918 г. они держали под постоянным контролем атамана Семенова. За ним «наблюдал» известный сотрудник японской военной миссии в Дайрене Павел Нива[1342].

Японцы не гнушались использовать для своей работы в разведке даже проституток. По свидетельству китайских источников, они вербовали девушек легкого поведения, которые занимались своим промыслом в лагерях строителей Транссиба и на амурских пристанях[1343].

Эмигрантам приходилось идти на японскую службу не отказываясь, потому что в случае отказа их могли обвинить в том, что они работают на СССР. Многих из таких отказников отправляли в страшный лагерь Пинфань. Там проводились опыты по применению бактериологического оружия. Пинфань имел ужасную славу, откуда на возвращение живым надеяться было нельзя[1344].

Когда японцы укоренились в Маньчжурии, они стали любыми способами выбивать деньги, и потому им приходилось зорко следить за тем, сколько «берут» их подчиненные. Пример этого приводит контрразведчик итальянец Веспа. Однажды русские и японские жандармы совершили удачный налет на крупного бизнесмена, поделив между собой 200 тысяч долларов. Об этом узнало вышестоящее начальство и потребовало львиную долю из этой суммы. Двое русских, участвовавших в налете, получили по 10 тысяч долларов. Один из них чувствовал, что этими деньгами ему воспользоваться не дадут, и вовремя скрылся. На эти деньги он мог спокойно прожить остаток жизни, так как стоимость доллара тогда была совсем иной. Другому агенту, сержанту Книпе, повезло меньше. Накануне начальство арестовало его непосредственных руководителей, двух японских капитанов, получивших с налета по 90 тысяч долларов, и потребовало дележа, оставив им по 10 тысяч долларов. Арестовали и Книпе, потребовав с него уплаты 9600 долларов. Тот не понял своего положения и упрямился, просидев в тюрьме 43 дня, где его избивали начальники-капитаны, с которыми он и участвовал в налете. Когда он не выдержал и указал место, где лежат деньги, его сразу выпустили из тюрьмы и вернули на прежнее место работы, все продолжилось как ни в чем не бывало![1345]

Многие русские жандармы, не говоря уже о полицейских, не гнушались наживаться на торговле живым товаром. В то время около женских гимназий вертелись агенты еврейско-армянской мафии, занимавшейся вовлечением девочек в проституцию. Чтобы представители закона молчали, им отстегивали определенную сумму денег.

В другом случае целая группа русских эмигрантов на Мулинских копях отказалась от работы на японцев секретными осведомителями. Лешко и целый ряд других эмигрантов вскоре после этого были арестованы русскими агентами японских спецслужб. Отказников нещадно избивали русские полицейские вместе с японцами, которые наглядно демонстрировали на отказниках своим русским коллегам по палаческому ремеслу приемы джиу-джитсу. Кроме того, арестованные эмигранты подверглись жестоким и изощренным пыткам. От них требовали сознаться во вредительстве, что их якобы завербовал НКВД для взрыва мулинских шахт. Эти аресты и пытки совпали с массовыми насилиями над служащими КВЖД. Таким образом, японцы хотели повлиять на СССР, чтобы поскорее прибрать к своим рукам инфраструктуру края. Попутно японцы уничтожали все нелояльные им организации русских эмигрантов, например легитимистов. Среди таких палачей, которые особенно прославились пытками своих соотечественников по приказу японцев, были видный эмигрант Шепунов, а также сын генерала Рычкова, агенты Вощило и Мешков. Арестованным эмигрантам приходилось во всем «сознаваться», в противном случае их или калечили, или забивали насмерть[1346]. Несмотря на то что потом пострадавших избавляли от наказания, при китайской власти таких случаев насилия над русскими эмигрантами практически не было.

Следует обратить внимание, что в Маньчжурии массовые преследования населения «органами» начались еще до репрессий 1937–1938 гг. в СССР. Таким образом, маньчжурские коллеги советских энкавэдэшников предвосхитили «охоту на ведьм» в СССР и политические процессы по разгрому «врагов народа». Так, один из палачей, Вощило, сердобольно сказал избиваемому им же Лешко: «Мы ведь на вас злобы не чувствуем. Вы – агент ГПУ, наше учреждение – тоже ГПУ!»

Многих русских из числа «отказников» от сотрудничества с органами устраняли сами же русские. Узнавалось, что такой человек неожиданно пропадал, а потом его находили зверски убитым. Находившиеся на японской службе русские, среди которых называли и сына генерала Белова, терроризировали эмигрантов и просто убивали тех, кто мог потенциально быть опасен японцам[1347].

По данным самих эмигрантов, многих русских погубил И. А. Михайлов, бывший министр финансов правительства Колчака, ставший главным советником японцев в Харбине по русским делам. Он вербовал агентов для японцев путем кнута и пряника – деньгами и угрозами. Угрозы эти, по данным эмигрантов, претворялись в жизнь[1348]. Михайлов к этому времени, по свидетельству современников, полностью перенял китайские манеры от еды до философии жизни.

Сын известного при Колчаке генерала Матковского, Михаил Алексеевич Матковский, влиятельный русский эмигрант в Китае, открыто заявлял о том, что при вербовке русских «отказников» японцы нередко пытали и убивали многих из них[1349].

По данным самих русских эмигрантов, из всех эмигрантских организаций наибольший успех в засылке агентов на территорию СССР еще до прихода в Маньчжурию японцев имело общество «Русская правда». Его агенты, преимущественно молодежь, годами успешно работали неразоблаченными в СССР. Однако то ли по старому правилу всякое начинание губилось канцелярщиной, то ли новые хозяева Маньчжурии японцы опасались того, что секрет живучести таких агентов в их возможной двойственности, но, по свидетельству самих эмигрантов, начатое ими дело «погибало под сукном в японских штабных канцеляриях»[1350].

Других русских эмигрантов японцы готовили для службы в своих военных миссиях и жандармских отделах агентами, переводчиками и секретными сотрудниками. В разведывательных целях ими использовались немногочисленные белоповстанческие отряды, еще до прихода японцев проникавшие с территории Китая в Советскую Россию по собственной инициативе или по заданию китайцев для диверсионных действий против коммунистов. Они поставляли японцам информацию о состоянии пограничных рубежей, численности и составе войск и т. п.[1351]

Использовали японцы для борьбы против коммунистов и староверов, используя их ненависть к советскому строю. Они были особенно ценными элементами при проведении диверсий, так как, проживая в глухих местах, отлично знали местность и могли лучше других пересекать год от года все лучше охраняемую границу[1352].

Дело в том, что к концу 1930-х гг. зачастую из трех переходов неподготовленных или слабо подготовленных людей через границу два кончались поимкой или гибелью нарушителей.

С другой стороны, японцы сами опасались диверсий и создавали для борьбы с ними особые охранные отряды. Первые отряды стали формироваться на японской службе в начале мая 1933 г. По данным самих эмигрантов, «солдатами были молодые люди, командные должности занимали офицеры, воевавшие в гражданскую войну»[1353]. При этом за основу для службы был взят старый устав русской армии царского времени. Нередко им приходилось служить в качестве пограничников на самой границе[1354].

Такое внимание японцев к русским эмигрантам объяснялось и тем, что к 1940 г. в Маньчжурию стала активно проникать советская разведка, которая поддерживала антияпонские силы. Японцам нужно было на кого-то опереться в борьбе против этих сил. Единственными заслуживающими серьезного внимания были русские эмигранты, которых пыталась привлечь на свою сторону и советская разведка[1355].

Японская жандармерия не гнушалась брать на службу целые шайки русских гангстеров. По заданию японцев эти гангстеры совершали налеты и похищения[1356], конкурируя в этом с китайцами, и служили крепкой дубинкой в руках японских спецслужб. Сразу после прихода в Маньчжурию японцы приступили к давлению на местные финансовые и политические круги. По данным Амлето Веспы, которого японцы заставили работать на свою разведку, она имела одной из главных целей собирание денег в японскую казну, что делалось путем давления на тех, кто их имел.

По воспоминаниям Веспы, для выполнения «особых» операций по устранению неугодных им лиц японцы предпочитали использовать людей из бывшего отряда Нечаева, так как они считались лучшими убийцами[1357]. В отношении русских, служивших японцам, «Веспа категоричен: в конце концов, в Маньчжоу-Го не останется ни одного порядочного русского, кто сотрудничал бы с японцами. Идут на это только те русские преступники, кого японцы освобождают из тюрем после своего вторжения в Маньчжурию. Эти должны либо исправно кричать «банзай!», либо вновь отправиться на нары»[1358]. Как вспоминал Веспа, его японский начальник говорил ему при инструктаже перед налетами на крупных торговцев разных национальностей, и особенно евреев, у которых японцы вымогали большие суммы денег:

«Русские головорезы сделают за нас всю грязную работу. Сами мы не станем марать руки. Кстати, почему вы даже не взглянули на их список? Вы знаете этих людей?» В списке – 10 имен.

– Я знаю почти всех. Это уголовники, у каждого не один срок за спиной.

– Это как раз то, что мне нужно для того, чтобы выжать сок из здешних евреев. Если не помогают финансовые и полицейские репрессии, будем применять старый и испытанный, истинно русский метод воздействия. Как там у них говорится: «Удар зубодробительный, удар искросыпительный, удар – скуловорот!»[1359]

Однако в японской контрразведке работали не только русские уголовники, но и офицеры. Японцы дали Веспе не только «кулаки», но «мозги»: пятерых русских, бывших офицеров. Японский начальник Веспы спросил у него:

– Что вы думаете о своих помощниках?

– Это русские офицеры.

– Заметьте, это интеллигентные люди, а не какие-то преступники. Им предстоит, как и вам, выполнять интеллектуальную работу, а не действовать руками»[1360].

Вместе с ними Веспа осуществлял давление и контроль на советских граждан, что стало второй основной задачей японской разведки после выколачивания денег из денежных мешков: «Мы не можем оставлять советских граждан в покое. Они представляют собой чудовищную заразу и должны быть либо уничтожены, либо принуждены покинуть Маньчжурию в результате непрерывной и систематичной их «проверки», обысков и арестов»[1361].

Некоторые русские, работавшие на японскую разведку, стали ее же жертвами. Так, в феврале 1932 г. Веспа записал свой разговор с японским начальником, который сказал ему: «Завтра в 9 часов двое русских, Крупенин и Забелло, отправятся на станцию Даймагоу, чтобы сесть там на поезд. Передайте вашим агентам, чтобы убрали обоих. Они вели с нами двойную игру, а это означает одно: смерть». При встрече с помощниками Веспа провел необходимый инструктаж и спросил, знает ли кто-нибудь Крупенина и Забелло. Один из помощников, стоявший под номером 2, по фамилии Пастухин[1362] (он, правда, и не догадывается, что Веспа знает его настоящее имя), отвечает, что знает обоих и что Забелло не русский, а поляк.

– Это не имеет значения, мне надо, чтобы завтра тот и другой были ликвидированы в 9 часов вечера. Поскольку вы их знаете, ваши люди и выполнят акт возмездия. Подберите таких, кто сможет сделать это достаточно профессионально».

На следующий день Крупенин был убит наповал прямо на платформе, но Забелло удалось скрыться после перестрелки без единой царапины. Но эта промашка осталась для Веспы без последствий[1363].

Японцы видели, что в Китае им пока никто не может противодействовать, и распоясались вовсю. Например, в Хэндао в апреле 1932 г. по подозрению в подрыве японского эшелона по приказу начальника японской жандармерии лейтенанта-полковника была проведена карательная операция. В результате ее арестовали 400 русских и китайцев, из которых без суда и следствия были убиты десятки человек, в том числе сторож железной дороги Астахин и бросившийся его защищать китаец. Среди убитых были и женщины – трое русских и одна китаянка. Кроме того, были также изнасилованы десятки девушек, русских и китаянок, среди которых были и не достигшие десятилетнего возраста девочки, пять из них вскоре умерли. Веспа так описывал происходившее: «Пьяный японский лейтенант ударом бутылки по голове убивает в публичном доме одну из проституток. Выйдя на улицу, самурай открывает стрельбу по прохожим: убит кореец, ранены двое китайцев и русская женщина. По дороге к вокзалу, временной резиденции лейтенанта-полковника, Веспа и остальные сталкиваются с группой вдребезги пьяных японских солдат, которые волокут за собой нескольких девушек, китаянок и русских. Одежда с них сорвана, нагие тела белеют на фоне весенней грязи. Лейтенант-полковник криво усмехается: «Уверен, теперь здесь не будет взрывов поездов. Охотников до этого, китайцев и русских, можно образумить только террором. А теперь приглашаю Вас отобедать». Обедали награбленным из русских магазинов. Дикое пьянство. Дверь отворяется, в комнату вталкивают пятерых плачущих русских девушек. Их усаживают на пол рядом с лейтенантом-полковником, который пытается вести себя галантно и предлагает им пива. Те отказываются. Жандарм обращается к Веспе: «Скажите им, что я – полковник и жизнь их – в моей власти. Они должны вести себя благоразумно. Какая из них Вам больше по вкусу? Выбирайте, Вы – гость. Мы, японцы, всегда относимся к гостям с должным почетом. Почему Вы молчите? Может, Вам не нравятся русские женщины? Может, Вы предпочитаете китаянок? Я распоряжусь!»[1364]

Карателями было сожжено и немало русских и китайских домов. В этой гнусной акции приняли участие и 23 русских уголовника, которые обыскивали дома жертв и забирали ценное.

Однако в ту же ночь каратели были уничтожены смешанным русско-китайским партизанским отрядом. Важную роль в этом сыграл Веспа, давший ценную информацию русским офицерам, входившим в руководство отрядом. При нападении партизан из 23 русских жандармов 14 были убиты, остальные бежали[1365].

О том, как многие японские контрразведчики высшего звена относились к русским, свидетельствует А. Веспа со слов командовавшего отрядом карателей лейтенанта-полковника, заявившего ему: «Вы итальянец. Тем лучше. Не люблю русских. Точнее, ненавижу. Всех – белых, красных, черных – всех цветов. Абсолютно бесполезные люди, как, впрочем, и китайцы, которые могут убивать только под покровом ночи, из-за угла и никогда не выйдут драться открыто. Свиньи, все они свиньи – 450 миллионов китайцев и 150 миллионов русских. Знаете, что они из себя представляют? Молчите? Ладно, я сам Вам скажу: 600 миллионов свиней!»[1366]

Японцы не только не противодействовали, но даже поощряли активную деятельность созданной при участии японских спецслужб эмигрантской организации Антикоммунистический комитет, занятой физическим устранением лиц, неугодных правому крылу эмиграции и японским спецслужбам, например того же Клерже в Шанхае[1367]. Эта организация помогала японцам держать русских эмигрантов в постоянном страхе. Например, когда в июне 1940 г. японцы открыли военное училище для русских эмигрантов на сорок человек и когда часть молодежи уклонилась от обучения, то Антикоммунистический комитет принимал против них соответствующие меры[1368].

Случаи злоупотреблений находившихся на японской службе эмигрантов в отношении своих же соотечественников отмечались даже среди весьма известных в эмиграции людей. Например, полицейский отряд Б. Н. Шепунова, стоявший на станции Пограничная, у советской границы, чьей задачей было заявлено «очищение района от коммунистов», арестовывал всех подряд, без разбора. Достаточным основанием для ареста было то, что человек недавно прибыл из СССР или у него там были родственники. Бакшеев зарвался до того, что в конце концов даже арестовал несколько десятков человек из Русской фашистской партии, также обвиненных им в «коммунизме»[1369].

Японцы сразу после своего прихода на север Китая создали разведывательные школы, готовившие кадры агентов из среды иностранцев. Обычно они маскировались под видом школ изучения японского языка и культуры. Наиболее известными из них были японский колледж Дунвень в Шанхае и Общество по изучению японского языка в Тунчжоу. В Токио существовал особый институт для иностранцев, среди слушателей которого были и русские эмигранты, командированные туда из Харбина. В Токио также существовала школа Накано, готовившая сотрудников для агентурно-разведывательной работы при японских военных миссиях. Она имела русское, китайское и английское отделения. Кроме языков, в этой школе проходили географию, экономику и политику соответствующих стран. Основным предметом, однако, в этой школе было изучение методов работы иностранных разведывательных органов, главным образом советских, американских, английских и китайских. Одним из дополнительных курсов было изучение различных способов вербовки белоэмигрантов и китайцев для разведывательной работы[1370].

В качестве разведчиц японцы использовали молоденьких русских эмигранток, которых засылали на советскую сторону под видом колхозниц, собирающих грибы. Например, только на одной из погранзастав в Забайкалье таких «колхозниц» лишь за 1941 г. задерживали дважды.

Вторая мировая война разделила эмигрантов на два непримиримых лагеря. Сначала отношение к сторонникам победы СССР было крайне отрицательным. Их просто старались убивать. Так, наемным убийцей-китайцем был убит эмигрант Мамонтов, агитировавший соотечественников в пользу сбора средств для СССР и разоблачивший эмигранта Хованса как агента японской жандармерии. Показательно, что китайский суд Шанхая приговорил Хованса к пятнадцати годам тюрьмы, но через несколько недель, под давлением японцев, оправдал его, и Хованс занял свое привычное место в японском морском штабе по делам европейцев[1371].

Личность Евгения Михайловича Хованса[1372] (он же Кожевников, Хованский, Пик, Клюге, Петров) представляет особый интерес. По свидетельству русских эмигрантов, он «был колоритной фигурой военного времени. Известный японский шпион, он был также шпионом нескольких других разведок. Кроме того, по данным самих эмигрантов, он был хорошим певцом. Карьеру свою он начал еще в 1918 г. в ЧК. В Шанхае военного времени он был как рыба в воде и доставлял сведения заинтересованным лицам и разведкам, а также шантажировал людей «с секретами», а таких было множество»[1373]. Одновременно он был директором Шанхайского театра русской драмы. По данным самих эмигрантов, он был застрелен на улице города Тайпей на Тайване после 1947 г.[1374] Но вполне возможно, что старый шпион инсценировал собственную смерть и таким образом пытался замести следы.

Другим известным разведчиком-эмигрантом был журналист Дроздов. По свидетельству русских эмигрантов, «он также состоял в Советском клубе и был активен в шахматном кружке. Дроздов прекрасно издавал для кружка еженедельные брошюры. В 1951 г. Дроздов уехал в Советский Союз, где устроился в Хабаровске как «столичный журналист». Я помню высылку Дроздова из Цинтао в 1934 г., когда он решил показаться «в чем мать родила» одной уважаемой даме. В то время история была скандальная»[1375]. Он стал двойным агентом и помогал советской разведке. Еще одним видным русским шанхайцем, работавшим на японские спецслужбы, был известный авантюрист и общественный деятель эмиграции казак М. Н. Третьяков.

Также по заказу японцев был убит Н. А. Иванов, председатель Эмигрантского комитета, отказавшийся дать деньги Антикоммунистическому фонду, помогавшему японцам в войне. Несколько раз пытались убить и известного шанхайского деятеля эмиграции Жиганова из-за того, что он издал свою антифашистскую брошюру[1376]. К концу войны среди «русских китайцев» сторонников СССР под влиянием побед над Германией и ее союзниками было не менее половины. В то же время, когда Жиганов участвовал 13 августа 1945 г. в демонстрации, прославлявшей Чан Кайши и союзников по случаю объявления 11 августа того же года готовности капитулировать, он вскоре был арестован. Дело в том, что он шествовал во главе колонны русских эмигрантов и китайцев под флагами союзников, национального Китая и СССР. Арестовывали его японцы и русский помощник политического отдела полиции Шанхая, несмотря на заступничество присутствовавших на демонстрации японцев. Жиганову угрожала расправа со стороны служивших у японцев русских, объявивших его «коммунистом», но ситуация тогда с каждым часом складывалась во все худшую для японцев сторону, и они предпочли отпустить видного эмигранта-оборонца[1377].

Характерно то, что многие из тех, кто ревностно служил японцам, при появлении советских войск, подобно архиепископу Виктору или Родзаевскому, начинали сотрудничать по собственной инициативе с коммунистами[1378].

По признанию японцев, самой громкой операцией должна была стать вылазка в Неаполе в январе 1939 г. по уничтожению Сталина под кодовым названием «Медведь» с участием наших соотечественников. Столкновение на Хасане в 1938 г. показало силу Советской армии и что борьба с коммунистами будет тяжелой. Поэтому японские спецслужбы разработали план, который сводился к тому, чтобы устранить «Вождя народов» и тем самым вызвать в СССР политический кризис, во время которого лидеры коммунистов должны были передраться между собой в борьбе за власть, а японцы хотели этим воспользоваться и оккупировать советский Дальний Восток.

Непосредственной подготовкой диверсантов занималось «ведомство Утагавы». Накануне Второй мировой войны японские спецслужбы получили задание максимально ослабить СССР к началу боевых действий. Утагава Тацуя провел немало диверсионных операций на территории СССР, однако далеко не все из них увенчались успехом. Так, он потерпел неудачи при засылке и активизации подобных групп в глубоком советском тылу, например при организации диверсий на Транссибе. Зато ему неплохо удавалось руководить действиями самолетов-нарушителей, подстрекать к выступлениям против СССР монголов и корейцев, организовывать и выпускать фальшивые советские деньги для нанесения максимального ущерба советской экономике, прослушивать советское консульство в Харбине и др.

Кроме того, ему все же удалось провести громкую диверсию в Благовещенске, заразив хлором юго-восточную часть этого города.

Но задача по устранению Сталина не шла ни в какое сравнение с распылением хлора в пограничном городе. Поэтому Утагава Тацуя отнесся к подготовке со всей серьезностью. Группа из семерых русских, главным образом бывших белогвардейцев, и одного японца после полугодичной подготовки по заданию видного японского контрразведчика и «гения диверсий» Амакасу выехала в Европу, однако была нейтрализована советскими разведчиками. Позже выяснилось, что в группу проник не кто иной, как предводитель советской разведки в Китае, и поэтому каждый шаг диверсантов был известен коммунистам. Достоверно известно, что в группу входили члены малочисленной эмигрантской организации Союз русских патриотов Борис Безыменский, Николай Лебеденко, Леонид Марухан, Василий Смирнов, Михаил Сурков и Айзак Зеленин. Сурков, Зеленин и Марухан оставили после себя семьи. Однако они не бедствовали: японские спецслужбы позаботились о них. Дочь Суркова вышла замуж за японца, от которого родилась гордость японской эстрады певица Нина Асанума[1379].

Некоторые партизанские отряды из русских эмигрантов для борьбы с коммунистами создавались самими японцами. Подобный отряд был сформирован при сахалянской военной миссии. Осенью 1938 г. сюда приехал представитель Всероссийской фашистской партии Г. С. Наумов, целью которого было создать на месте фашистскую ячейку и преобразовать ее в вооруженный отряд для борьбы с коммунистами на советской территории. Все это реально происходило под руководством и контролем японцев, которые обеспечивали этот отряд всем необходимым[1380].

Сахалянский партизанский отряд из русских эмигрантов в числе 20 человек был укомплектован в апреле 1939 г. В основном в него вошла молодежь в возрасте от 14 до 24 лет. Сначала они прошли необходимую подготовку для ведения диверсионной деятельности на советской территории. Первоначально, до середины 1940 г., эту дисциплину вел сам Наумов, имевший чин фельдфебеля и окончивший ранее соответствующие курсы в Учебной команде при своей партии[1381].

В связи с нападением Германии на СССР и возможностью удара по советской территории японских войск сборы отряда Наумова, осуществлявшиеся японскими инструкторами, участились до двух раз в месяц. Обучение стало планомерным, отряд увеличили в два раза. Упор делался на методы ведения партизанской войны. Но Япония, хотя имела военный план нападения на СССР «Кан-току-эн», не выступила на стороне Германии.

Причину этого советские эксперты видели в том, что японцы помнили уроки, полученные на Хасане и Халхин-Голе. Кроме того, зная, что не менее сорока боеспособных дивизий стоят на хорошо укрепленной дальневосточной границе даже в самые критические моменты вроде битвы под Москвой или Сталинградом, японцы не рискнули в очередной раз испробовать силу русского медведя и предпочли внезапно напасть на США и их союзников на Тихом океане. Само собой, это была авантюра японского командования, ведь даже без Англии, Китая, Австралии и других стран справиться с мощными США, по объему выпуска военной продукции во много раз превышающими Японию, по всем расчетам было невозможно. Причина тут кроется не только в самонадеянности японцев и уверенности в их превосходстве над другими расами. Очень многое в поведении Японии объясняет поведение Германии в августе – сентябре 1939 г., когда Гитлер заключил потрясшее всех соглашение со Сталиным, перечеркивавшее предыдущие соглашения Берлина с Токио. Фактически со стороны Германии это было предательство Японии, войска которой в то время терпели поражение на Халхин-Голе. Известно, что японцы, как любой восточный народ, злопамятны, и это нашло отражение даже в политике высшего уровня. Поэтому в декабре 1941 г. они демонстративно вступили в войну не на советском фронте, а против США. В то время началось контрнаступление советских войск против немцев под Москвой. Обескровленные германские войска крайне нуждались в поддержке, а японцы тогда припомнили им пакт Молотова – Риббентропа.

Многим в отряде Наумова не понравилась активизация в обучении, однако до 1943 г. занятия проводились регулярно. Во второй половине 1940 г. в Сахалян, где находилось больше двух десятков русских молодых людей, к которым приставили русских полицейских, прибыли из Харбина еще восемь человек русской молодежи, первоначально предназначенные для «работы при японской военной миссии» и полиции. Они были зачислены в отряд. Для подготовки увеличившегося численно отряда Наумов взял себе в помощники младшего надзирателя городской полиции А. Л. Солодова. Незадолго до этого он успешно закончил школу полиции для русских на станции Ханьдаохедзы. Эта школа готовила унтер-офицерские кадры для лесной полиции Маньчжоу-Ди-Го. Помогали им еще двое японских инструкторов, вместе с которыми Солодов и Наумов осенью 1940 г. провели своему партизанскому отряду двухнедельный лагерный сбор в деревне Сытяза. Результат удовлетворил японцев, и они решили продолжить дальнейшее обучение. В начале 1941 г. на смену Наумову, уволившемуся из Сахалянской полиции, пришел новый руководитель отряда, надзиратель городской полиции Г. П. Милюков. Японцы обязали его привлечь в партизанский отряд для обучения все мужское население Сахаляна от 18 до 40 лет. В результате этого отряд Милюкова вырос до 45 человек[1382].

В начале 1943 г. японская военная миссия назначила руководителем отряда А. Л. Солодова[1383]. В это время в отряде произошли сокращения и в числе диверсантов оставили лишь 22 наиболее подготовленных и проверенных человека. Весной 1943 г. отряд перевели для практического обучения на расстояние более чем 40 километров от Сахаляна в долину реки Чикеска за 5 километров от деревни Саншинфу. Там диверсантов разместили в казармах, которые до этого занимали японские войска. «Еще до отъезда в лагерь наряду с военно-партизанским обучением в отряде было введено изучение разведывательных дисциплин. Все основные занятия проводились на т. н. «даче японской военной миссии» на 8-й улице в Сахаляне. С этого же времени японская военная миссия взяла на себя полное содержание всех чинов отряда, зачисленных сюда внештатными сотрудниками»[1384]. Заработная плата их была неплохой: 100–150 гоби в месяц при полном обеспечении служащих с их семьями продуктами.

Фактическим руководителем отряда был второй помощник начальника японской военной миссии капитан Нагаи (Мори). Под его руководством русскую молодежь обучали технике съемки планов населенных пунктов и местности, фотографированию при особых условиях и наиболее трудных объектов, методам сбора разведданных о военной силе противника, способам антисоветской пропаганды. Кроме того, диверсантов обучали пользоваться средствами связи, сигнализации, методам диверсий на объектах связи и прослушиванию переговоров противника[1385].

Кроме того, для обучения диверсантов езде на лошадях сюда приезжали инструкторы-кавалеристы из Харбина. Также проводились занятия по подрывному делу. После напряженной работы русских диверсантов два-три раза в месяц вывозили на отдых в Сахалян, где они находились на полуказарменном положении. В обычные дни занятий личный состав отряда носил японскую форму без знаков различия. В городских условиях чины отряда одевались в штатское, но всегда имели при себе холодное оружие, чтобы, по выражению инструктора-японца, «свыкнуться с ним»[1386]. На вооружение отряда были приняты советские винтовки, пистолеты-пулеметы Дегтярева, гранаты. Кроме того, при заброске на территорию СССР им полагалось красноармейское обмундирование.

В конце 1943 и первые месяцы 1944 г. русские диверсанты закрепляли полученные знания и навыки, а также тренировались в длительных переходах по бездорожью и пересеченной местности, которые включали ходьбу на лыжах. В конце мая 1944 г. отряд был полудемобилизован, но все его чины оставались в Сахаляне – часть в лагере, а часть на хозяйственных работах при японской военной миссии.

В июле 1944 г. весь состав отряда был перевезен в верховья Амура, где его чинов перебросили на советскую территорию группами по три – пять человек. Одна из переброшенных групп на обратном пути при возвращении в Маньчжурию, столкнувшись с советскими пограничниками, вступила с ними в перестрелку. Ее руководитель был убит. Другой член группы, Глебов, был ранен и смог переплыть Амур с помощью третьего участника группы, Занфирова[1387].

Во время этого боевого выхода русские диверсанты реально опробовали почти все то, чему их обучали несколько лет. Они не только успешно выполнили задания по фотографированию военных и гражданских объектов на территории СССР, но и прослушивали телефонные разговоры важных советских лиц и даже доходили с разведывательными целями до приграничных линий советской железной дороги[1388].

После успешного выполнения этого рискованного задания, во время которого почти все вернулись обратно с выполненной работой, до осени 1944 г. личный состав отряда использовался главным образом на хозяйственных работах при японской военной миссии. Осенью 1944 г. отряд был вновь направлен в лагерь, в долину реки Чикеска, где находился до 1945 г., после чего был опять переведен в Сахалян, а в феврале снова был направлен в лагерь, где и оставался до августа 1945 г.[1389]

В это время личный состав отряда занимался охотой и практическими занятиями по методам ведения партизанских действий и упражнялся в разведке на японских объектах.

С 1 марта 1945 г. происходило доукомплектование отряда за счет прибывавших в резерв русских военных отрядов со станции Ханьдаохедзы. В это время его личный состав был разбит на два отделения по принципу: 10 бойцов – 1 командир. Командирами были назначены Глебов и Баратов при общем руководстве Солодова. Его помощником был Притуляков, а инструкторами оставались японцы[1390].

В начале лета 1945 г. японцы планировали перебросить отряд на территорию СССР вместе с несколькими русскими сотрудниками из агитационно-пропагандистского отдела японской военной миссии. По неизвестным причинам эта переброска так и не была осуществлена.

Кроме Сахалянского «партизанского» отряда японцы создали еще несколько диверсионных отрядов из русских эмигрантов:

1. Неподалеку от Харбина, на станции Ханьдаохедзы, стоял диверсионно-полицейский отряд капитана Трофимова. Там же находился другой диверсионный отряд поручика Лукеша.

2. В 22 километрах от станции Ханьдаохедзы находился диверсионный отряд горно-лесной полиции поручика Ильинского.

3. На Мулинских копях находился созданный в 1944 г. диверсионно-полицейский отряд прапорщика Павлова.

4. На станции Милучжень находился диверсионный отряд из резервистов, созданный в 1944 г., которым командовал поручик Ложенков.

В среднем в таких отрядах насчитывалось по 40 бойцов[1391].

По данным русских диверсантов, задержанных Смершем, отряды горной и лесной полиции скрывали существовавшие с 1941 г. шестимесячные курсы разведчиков и диверсантов для засылки в СССР по ведению подрывной работы. На этих курсах проходили: 1) подрывное дело; 2) военную подготовку; 3) методы диверсионной работы; 4) характеристику и организацию Красной армии; 5) изучение жизни Советского Союза; 6) методы перехода государственной границы. Подрывное дело вел поручик Плешко, изучение жизни в СССР, характеристику и организацию Красной армии, методы перехода границы – капитан Иванов и поручик Плешко; военную подготовку, методы диверсионной работы – подпоручик Шимко Григорий. Одновременно обучалось 43 слушателя. При поступлении на курсы все давали подписку о молчании. «Подписка» давалась лишь устно и содержала обещание преданно служить японским властям и бороться с коммунизмом до его уничтожения и установления в России монархии. Разведывательно-диверсионная школа состояла из двух взводов и отделения связистов. Командиром первого взвода был Плешко, а второго – Шимко. Отделение связистов готовило агентов радистов-разведчиков для направления их в советский тыл с рацией. Командовал отделением старший унтер-офицер Плигин. Школа находилась у вокзала на станции Ханьдаохедзы. В декабре 1943 г. курсы диверсантов были закрыты, но до вступления этого распоряжения в силу персоналу объявили, что его могут в любой момент перебросить в СССР для непосредственной диверсионно-разведывательной работы. С закрытием этих курсов на их базе был создан Русский отряд армии Маньчжоу-Ди-Го, а выпускников разведывательно-диверсионной школы с декабря 1943 г. стали готовить непосредственно к партизанским действиям на случай войны против СССР[1392].

Подготовку русских полицейских на японской службе новые власти начали вскоре после своего утверждения в Маньчжурии. Дело в том, что китайцы не прекратили сопротивления после оккупации севера страны, а своими силами японцы против них справиться не могли. Особенно активно процесс формирования русских полицейских отрядов пошел с 1935 г. К тому времени через специальную русскую полицейскую школу прошло 129 человек, но японцы считали, что этого мало, и увеличили ежегодные выпуски[1393].

Сами полицейские высмеивали черную японскую форму: «Куртка с разрезами с боков по шву, шаровары, заправленные в сапоги, серебряный кант по обшлагам и на воротнике и малиновой выпушкой. Черная фуражка с малиновым околышем и кантами, несуразная сабля с невероятной рукояткой без дужки, которая упирается под мышку. Вместо дужки наверчен кожаный желтый темляк. Вместо кокарды – на шапке медный лепесток хризантемы. Старые начальники, начальники и прочие отличаются золотыми нашивками, а у сабель имеются дужки. На всех почти форма сидит безобразнейшим образом, особенно широкие и большие сапоги – а это парадная форма!»[1394]

Русских полицейских привлекали к работе с советскими пленными, взятыми в боях на реке Халхин-Гол. Им поручалась охрана, фотографирование, обслуживание и пр.[1395] Кроме того, они нередко подрабатывали незаконным способом, например перевозили опийный мак[1396]. Особенно отличались при этом сыщики уголовной полиции. Русский жандарм на японской службе Ильин писал: «Ехал в обществе старых знакомых сыщиков. Сидели в вагоне-ресторане. Сыщики пили водку и закусывали. Пользуются они всем даром – буфетчики ведь не хотят иметь разные неприятности»[1397].

Чтобы укрепить преданность русских полицейских к японцам, их регулярно вывозили к местам Русско-японской войны, где находились ухоженные благодаря заботам представителей Страны восходящего солнца кладбища русских героев и установленные на японские деньги памятники в честь таких героев, как Кондратенко. Стоит отметить, что это был настоящий парадокс, из-за того что нам, русским, к сожалению, во многих случаях свойственно забывать своих героев. Так, горьким упреком выглядят эти японские памятники от былых врагов русским героям на фоне заброшенных кладбищ героев Русско-японской войны в Харбине[1398]. Впоследствии, когда в Маньчжурию пришли советские войска, первым делом они стали уничтожать эти памятники. Чаще это делалось даже не советскими солдатами, а руками китайцев с поощрения советских властей. Не случайно советский писатель Михаил Колесников в своей «Маньчжурской тетради» высмеивал японцев за традицию беречь и сохранять русские кладбища, часовни, церкви и другие памятники доблестным воинам России. Теперь уже на сопках Маньчжурии «не спит больше русский солдат, и горе России он слышать не может».

Нередко на фоне японских коллег русские полицейские выглядели более профессиональными, хотя из-за этого случались неприятности. Так, в Харбине японский жандарм попытался обыскать подвыпившего русского гуляку. Кончилось это для японца печально: русский хулиган отнял у него револьвер, сломал руку и жестоко избил, проломив череп. Задержал хулигана младший инспектор полиции Федоров, однако получил за это вместо поощрения головомойку, так как в протоколе он четко изложил суть произошедшего и представил все, как было. Федоров не учел того, что японец не может в понимании соотечественников проиграть, в результате в газетах появилась краткая заметка о героическом японском жандарме, который в одиночку задержал опасного вооруженного преступника![1399]

Но главная задача русских полицейских состояла в борьбе с хунхузами, которыми стали называть китайских партизан. Эти партизаны с начала захвата Маньчжурии и других районов Китая японцами ушли в горы и леса и приступили к борьбе с захватчиками. В этой борьбе они оценивали русских по-разному: сначала как предателей, помогающих японцам, и поступали с ними соответственно. И лишь впоследствии, когда многие обездоленные японцами русские шли в эти отряды, где нередко занимали высокое положение, отношение к русским поменялось в лучшую сторону.

Параллельно этому с приходом в Маньчжурию японцев положение китайцев ухудшилось настолько, что они тысячами уходили в леса и горы и предпочитали становиться партизанами или бандитами, чем быть японскими рабами. Поэтому те русские, которые, как и японцы, становились объектом удара китайцев, тоже не различали китайские вооруженные нелегальные отряды, партизаны ли это или хунхузы, и приступили к их уничтожению. Столкнувшись с тем, что год от года вооруженное движение китайцев все нарастало, японцы решили любым способом справиться с ним. Одним из средств борьбы против партизан и хунхузов стали русские полицейские и прочие отряды. Действовали они очень успешно. Дело в том, что среди этих полицейских было немало казаков-дальневосточников, которые были профессиональными охотниками и умели выслеживать партизан и хунхузов так же, как они выслеживали дичь. К концу 1938 г. русские полицейские только задержали более 3 тысяч хунхузов и партизан[1400]. Убитых вообще не считали.

Явление хунхузничества существовало с незапамятных времен. Исследователи считают, что хунхузы во многом своим укладом напоминали казачество XVII в. в России. Ежегодно тысячи мужчин пополняли вольницу, которая жила лихими налетами и похищениями. Это был настоящий бич Китая. В конце XIX – начале XX в. зарвавшиеся хунхузы атаковали даже российскую территорию и российские объекты в Маньчжурии. Для их нейтрализации привлекались казачьи и регулярные части, которые в ряде боев наголову разбили хунхузов. Но особенно эти бандиты распоясались во время Гражданской войны в России, когда русские войска были вовлечены в междоусобную борьбу и были лишены возможности держать хунхузов в узде. Дошло до того, что маньчжурский диктатор Чжан Цзолин, известный в среде хунхузов как Корявый, отправлял против них в 1921–1922 гг. карательную экспедицию во главе со своим сыном Чжан Сюэляном.

«Маршаленок» продефилировал несколько раз на бронепоезде по линии железной дороги вдоль мест наиболее активного развития бандитизма.

Особого эффекта на хунхузов это не произвело, хотя Чжан Сюэлян завалил отрубленными головами платформы своего состава, который демонстративно курсировал по северу Китая. Дело в том, что «народный телефон» работал очень четко и хунхузы загодя знали о приближении кровожадного юнца и отходили от железнодорожного полотна на несколько километров, ожидая его проезда. «Маршаленок» в наиболее бандитских районах производил выборочные казни, во время которых настоящие хунхузы попадались не особенно часто, и следовал далее[1401]. Естественно, что такие меры не могли искоренить бандитизм. Для этого надо было в корне исправлять в первую очередь социально-экономическую ситуацию в стране, а в военном плане действовать более энергично и не ограничиваться только железнодорожной линией.

Хунхузы не были однородны как по своей организации, так и действиям. Были крупные хунхузские шайки, насчитывавшие в своем составе сотни и даже тысячи бойцов. Такие шайки могли объединяться в одну группу. Лучшие стрелки банды составляли ее ядро, остальные предназначались для охраны пленников. Отличительным признаком хунхуза являлась красная тряпка, которой он перевязывал свое оружие от ножа до винтовки. В каждой банде хунхузов неизменно присутствовал свой казначей, «которому поручается хранение и расходование денег шайки и который ведает ее хозяйством и ведет отчетность. Отчетность каждой шайки ведется так же аккуратно, как в любой китайской фирме»[1402]. Но это относилось только к общим деньгам банды. Доли каждого хунхуза распределялись между ними немедленно после получения добычи. Власть в таких бандах была строго единоличной. Их предводители, «джангуйды», жили не среди банды, а где-нибудь в добротном доме со всеми удобствами. Местные власти знали о местонахождении таких «паханов», но не трогали их, так как боялись мести[1403].

При этом джангуйды ненавидели мелкие банды хунхузов, которых они называли «шакалами» за то, что такие бандиты брали в двадцать раз больше, чем требуется. За это они беспощадно уничтожали их, так как у «настоящих» хунхузов была своя бандитская этика, не позволяющая начисто обдирать население. Нередко «истинные» хунхузы выступали даже защитниками населения, которое платило им некоторую плату за защиту. Если они что-то у него отнимали, то не лишали средств к существованию.

Зима была временем спада бандитизма. Хунхузы опасались лишний раз выходить из своих схронов, не желая лишний раз следить на снегу. Они боялись того, что полиция по следам выйдет на них. Зато летом хунхузничество расцветало пышным цветом.

Борьба русских с хунхузами и партизанами была кровавой. Руководство Бюро российских эмигрантов в Китае признавало, что к концу 1943 г. «многие русские эмигранты отдали свои жизни в борьбе за порядок и благосостояние государства»[1404].

Немало было потерь от бандитских засад и ловушек. Почти всегда будучи разбитыми при открытых столкновениях, даже при значительном превосходстве над русскими полицейскими, хунхузы пытались убивать их поодиночке, ставили на них капканы и самострелы[1405]. Но все же при удобном случае они не брезговали нападениями на малочисленные русские отряды. Так, однажды вечером при сплаве плотов по реке Муданьцзян находившийся на них небольшой русский полицейский отряд подвергся нападению нескольких сотен хунхузов из банды «пятого дракона». Русским полицейским пришлось очень туго: они были посреди реки как на ладони и не могли укрыться от пуль врага. Выбрав хорошее место для высадки, они спрыгнули на мелководье, атаковали засевших на сопке хунхузов и сбили их. Однако положение осложнялось тем, что у русских полицейских было очень мало патронов. Поэтому они били редкими, но меткими залпами наверняка.

Наутро хунхузы сделали завал из валежника, которым они обнесли сопку, где находились русские, и подожгли его. Полицейские меткими выстрелами убивали одного за другим хунхузов, строивших этот завал, но на место каждого убитого вставал новый бандит. Наши задыхались от дыма, но под его прикрытием соорудили примитивную лестницу из винтовочных ремней, по которой они, невидимые для хунхузов из-за горения валежника, стали спускаться к реке. При спуске лестница из ремней порвалась, разбился вахмистр отряда Рябоконь. На вершине сопки в одиночестве остался командир Русского отряда. В это время огонь к нему подошел вплотную, а за ним двигались хунхузы, надеясь на легкую добычу. Но задыхавшийся от дыма и обожженный огнем русский офицер стал бросать в подошедших врагов ручные гранаты, им пришлось отойти на почтительное расстояние. Последняя брошенная граната разорвалась рядом с командиром и ранила его в голову. Он упал и ничего не видел из того, что происходило далее. Тем временем, пока он отбивался от наседавших бандитов гранатами, спустившиеся вниз полицейские обошли место боя и ударили по ничего не подозревавшим хунхузам в тыл. Те решили, что русские бросили своего товарища, и не ожидали удара. Среди них началась паника и бегство. Хунхузы бежали, бросая не только убитых, но даже раненых и оружие. Однако начальнику полицейского отряда этот бой и взрыв гранаты стоил зрения[1406].

Можно представить классический пример операций русских полицейских против партизан и хунхузов, которые сводились к выслеживанию бандитов и их нейтрализации. Так, в 1943 г. небольшой русский полицейский отряд из 20 человек с одним пулеметом был брошен по следу банды хунхузов из 80 человек во главе с известным бандитом У Луном, ограбивших маньчжурский поселок. Опытным русским следопытам удалось распутать сложный след хунхузов и выйти к их базе, обнаруженной по дыму. Окружив базу бандитов с трех сторон, находясь в которой они были лишены своего численного преимущества, русские полицейские, прочесав барак хунхузов из пулемета и забросав его гранатами, пошли в атаку. Хунхузы, не ожидавшие нападения, выскакивали на улицу из дверей и окон, где их укладывали на землю меткие русские пули. В результате банда была разгромлена. В качестве трофеев было взято 18 винтовок и 1 пулемет, взяты в плен 5 бандитов и убиты не менее двадцати, однако главарю банды с ее ядром удалось скрыться[1407].

В другом случае были получены точные данные о нахождении базы бандитов. По тревоге был поднят русский полицейский отряд, который перекинули к базе хунхузов. Русским удалось скрытно подойти к бараку бандитов, которых начали уничтожать поодиночке. Барак был окружен полицией, и бежать хунхузам было некуда. Первым был убит «маузерист» на входе в барак. Другие стали отчаянно отстреливаться из барака, в котором были сделаны бойницы. Кто-то из бандитов поддался панике и пытался спастись бегством через окна, но все они были тут же настигнуты русскими пулями. После получасового боя, по всей видимости, среди хунхузов произошел раскол, так как в бараке одни стали кричать «Не стреляйте!», другие «Бей русских!» и выкрикивали в адрес полицейских разные ругательства.

По словам участника штурма той базы хунхузов, «мы стали сужать кольцо и подходить к бараку. Из кучи раненых хунхузов, лежавших у окна, раздался выстрел, и один из наших был ранен в руку. Точной очередью из автомата мы добили их, т. к. война в тайге такая, что там пощады нет, раненые не сдаются, а стреляют до последнего патрона. Обычно они и являются самыми опасными для наступающих, т. к. они стараются залечь за бревнами или в яму и, когда наступающие, обратив все свое внимание на главный объект наступления, идут вперед, раненые подпускают как можно ближе и стреляют почти в упор. В тайге – война зверская, каждый раненый знает, что ему уже не уйти, а потому старается подороже продать свою жизнь, отомстить своим врагам»[1408].

Чтобы покончить с сопротивлением, русским пришлось разобрать крышу барака. В это время хунхузы, поняв, что дело проиграно, сжигали свои деньги, чтобы они не достались врагам. Оставшихся в живых хунхузов забросали гранатами и расстреляли. Выяснилась причина отсутствия часового у барака. Оказалось, что накануне хунхузы получили «зарплату» – по 35 гоби, купили спиртного и выпили. В результате банда была полностью разгромлена. В бараке нашли одиннадцать трупов хунхузов, при которых было оружие. Кроме того, полицейскими было захвачено бандитское черное знамя с красной каймой, на котором посередине белым было вышито «7»[1409].

Русские полицейские, участвовавшие в преследовании банд хунхузов, не уставали поражаться их выносливости. Всякий раз после совершения налета они день и ночь шли по горам и лесам, по бездорожью с тяжелой ношей – добычей, оружием, боеприпасами, ранеными. Русские полицейские, которые специально шли за ними налегке, уставали при этом так, что валились с ног, когда достигали цели. В таких случаях нередко приходилось штурмовать в самых глухих местах укрепленные бараки хунхузов.

Они представляли собой хорошо замаскированные пещеры, к которым делались почти незаметные постороннему взгляду надстройки. Иногда для того, чтобы выстроить такой барак, хунхузы скапывали часть горы, куда помещали большую часть своего схрона. Делалось это для того, чтобы в случае нападения атакующие могли нападать только с одной стороны, а не со всех сторон сразу. Вокруг устраивали завалы из бревен и камней, так что даже подойти к бараку было тяжело, тем более незаметно. Почти всегда они располагали свои базы в густых зарослях мелколесья, которые отлично маскируют барак. Поэтому обнаружить такую базу можно, только подойдя к ней вплотную[1410].

Хунхузы искусно запутывают свои следы и ведущие к такому бараку тропы. Японцы были бессильны распутать их хитросплетения. Первое время русские полицейские сильно мучились, «разматывая» клубки из троп, чтобы попасть к логову бандитов. К тому же они очень любили делать ложные тропы. Например, идет в лес тропа, по которой недавно ушли хунхузы. Но стоило по ней пойти самому, как человек терялся, не зная, куда идти дальше, – в лесу тропа разветвлялась на несколько других троп. Особую гордость хунхузов составляло то, что они умели делать тропы-тупики. Делалось это так: от главной тропы хунхузы специально прокладывали ложные тропы. Зачастую такие тропы протаптывались на несколько десятков километров в лес. Обратно несколько километров хунхузы для убедительности шли на пятках, чтобы обмануть следопытов. Нередко даже опытные охотники не могли отличить истинную тропу от ложной. При этом ложные тропы делались почти на всем протяжении не только основной тропы, но и ложной. Одна тропа разделялась неожиданно на несколько других, а те, в свою очередь, на другие и т. д. Таким образом, преследователи неизбежно уходили в сторону от настоящей тропы и хунхузов поймать не могли[1411].

Но и это еще было не все. Главная тропа хунхузов на всем протяжении искусно маскировалась. Например, идут по такой тропе преследователи хунхузов и вдруг натыкаются на тупик. Матерясь и полагая, что снова напоролись на тупик, они разворачиваются и уходят с верного направления. А хунхузы с этой тропы переходили в чащу по поваленному дереву-«лежаку». Идущие последними заметали следы так, что определить, куда исчезли бандиты, было почти невозможно. Оттуда они снова протаптывали новую тропу. Переходить они могли и по руслу ручья, по которому они нередко шли километры, причем нередко в обратном направлении, после чего выходили на берег и пробивали дальнейший путь. Для своих хунхузы помечали путь особыми знаками: вот надломленная ветка, вот зарубка на дереве, вот обрывок тряпки на кусте. Такими знаками хунхузы могли подробно дать друг другу разную важную информацию – куда идут, что произошло и т. п. Однако очень быстро поднаторевшие на ловле тигров и другой лесной дичи русские таежные охотники научились читать лесной язык и медленно, но верно стали давить хунхузов[1412].

Сначала пытались находить базы бандитов по показаниям пленных хунхузов, но они оказались на удивление очень стойкими и никогда, следуя своей бандитской этике и понятиям, не выдавали места нахождения своей банды. Бывали случаи, когда пойманный хунхуз водил карательный отряд по пять дней по тайге, уводя его от базы, зная, что за это его ждет смерть, возможно мучительная.

В банде поддерживалась жесткая дисциплина, которой следовали не только рядовые бойцы, но и главари. И лишь в последние военные годы среди хунхузов наметилось разложение, когда главари стали удирать в трудную минуту боя или вообще с кассой награбленного. В ответ рядовые бандиты стали сотрудничать с русскими полицейскими и раскрывать расположение банды.

Хунхузы спали только на боку, чтобы не храпеть во время сна и не демаскировать свое расположение, практически не раздеваясь на случай неожиданного нападения. Нередко, во время экспедиций, по нескольку дней они не только не спали, но и не отдыхали и не ели, совершая при этом переходы на огромные дистанции[1413].

Своих пленников, которых хунхузы захватывали для получения выкупа, они жестоко истязали. Лежать им запрещалось, а сидеть позволялось только на корточках. Всех их связывали одной веревкой и не давали спать, чтобы пленники были измождены и не смогли сбежать. Их регулярно избивали, кормили очень плохо и скудно. Делалось это для того, чтобы сломить пленников и заставить их разжалобить своих родственников, и они раскошелились на выкуп попавшего в беду сородича. Если это не помогало, несчастных начинали пытать, отрезали уши и нос. В случае, если не помогали пытки, пленника или убивали, или делали членом банды, приучая постепенно к бандитскому ремеслу. Так, сначала этим «новеньким» бандитам доверяли лишь незначительные поручения и внимательно наблюдали за их исполнением, и лишь после всех проверок такой человек мог в конце концов получить настоящее оружие и считаться полноправным хунхузом.

Даже находясь на отдаленной базе, хунхузы очень редко пользовались огнем, разжигая костры лишь в исключительных случаях. Делалось это ночью, на короткое время. Дым от базы хунхузов отводился по закрытой сверху канаве так, чтобы он незаметно рассеивался, не поднимаясь кверху. Находясь в бараке, хунхузы соблюдали полную тишину и всегда имели свои личные вещи под рукой, готовые в любой момент покинуть базу.

Потери у русских полицейских были не только из-за столкновений с хунхузами, но и по причине внутренних противоречий. Так, не выдержав издевательств над собой со стороны одного из сослуживцев на почве неприятия старообрядчества, молодой старообрядец-полицейский убил своего сослуживца[1414].

И все же усилия русских полицейских не были напрасны. В результате их работы к концу Второй мировой войны движению хунхузов был нанесен такой удар, от которого они уже не смогли оправиться, и в ближайшие годы после этого они были окончательно уничтожены. Характерно, что к этому времени у хунхузов родилось выгодное для наших полицейских суеверие: что тот, кто будет стрелять по русскому, сам будет убит, а кто этого делать не будет, будет жить[1415].

Помимо борьбы с хунхузами русские полицейские по приказу японцев осуществляли обыски среди китайского населения в поисках оружия. Эти операции были относительно успешны. За десять лет, с конца 1933 по начало 1944 г., в Маньчжурии при активном русском участии было изъято 1,2 миллиона стволов и 5,5 миллиона патронов[1416]. Однако задача всеобщего разоружения китайского населения выполнена не была, и русским полицейским дали задание продолжать это. В итоге взялись и за разоружение русского населения, включая охотников. Русские полицейские отлынивали от этого, и по этой причине для данной операции использовались японские части. Но и они не могли полностью разоружить русских, многие из которых жили в отдаленных углах Маньчжурии и отдавали негодное оружие, пряча хорошее.

Кроме того, русская полиция охраняла стратегически важные мосты, следила за лесозаготовками, чтобы не допустить хищнической и самовольной вырубки лесов, следила, чтобы население тайно не разводило мак, так как японцы выращивание наркотиков взяли под свой жесткий контроль, как и все, что могло принести деньги. Они также опасались, что вырученные от продажи опиума средства пойдут на вооружение китайских партизан. Кроме того, по мере неудачного развития войны русских полицейских стали привлекать к организации противовоздушной обороны[1417].

Русские полицейские продолжали исполнять свои задачи по борьбе с уголовной преступностью. Особенно на этом поприще прославился первый полицмейстер Харбина Казаркин, ставший настоящей грозой для уголовного мира этого города и его окрестностей[1418].

Однако надо заметить, что между выражением «русский полицейский на японской службе» и словом «диверсант» нельзя ставить знак равенства. Большинство русских полицейских предназначались для борьбы против расплодившихся в невероятном количестве после прихода в Маньчжурию японцев хунхузов. Многие в полицейские шли неохотно, но выхода у них не было из-за давления японцев и отсутствия возможности найти иной заработок[1419]. При этом нередко оказывалось, что русские служащие и охрана КВЖД действовали совместно с хунхузами, устраивая крушения составов, которые грабились бандитами.

Многие русские эмигранты из Харбина, попав в тяжелые жизненные условия, пошли в банды хунхузов[1420]. Поэтому были нередки случаи, когда при ликвидации той или иной банды русские стреляли в русских. Русских тогда нанимали как для защиты от преступников, так и для совершения преступлений. Так, трое русских были наняты для убийства грозы торговцев женщинами, итальянского агента разведки и полиции Веспы (Г. Кандоверас). Преступление им это не удалось, и они были осуждены китайским судом[1421].

С приходом японцев решено было усилить железнодорожную охрану (полицию) на КВЖД. В первую очередь сюда стали набирать русских. Процесс русификации железнодорожной полиции начался с приходом на должность советника КВЖД полковника Ф. Ооя, который сразу после своего прихода на эту должность начал первую реорганизацию. В марте 1935 г. в ней было уже более 200 человек русских, которые прошли экзаменационную комиссию БРЭМа и приступили к исполнению службы.

По свидетельству русских эмигрантов, «японцы с уважением относились к силе и мужеству. Случалось, они порой прощали даже самые дикие, дерзкие поступки, проявленные русскими, особенно военными, в защиту своих чести и имени при грубом и несправедливом отношении к ним японцев, не исключая начальства»[1422]. Примером может служить случай с русским охранником Алексеем Ивановичем Морозовым из железнодорожной полиции Кейготая на разъезде Подгорный. По данным современников, он был «богатырского сложения, почти 2 метра ростом, с бравой военной выправкой. Особенно красив он был в служебном мундире. Японцы заглядывались на него, любовались им, хлопали его по груди. Перед ним они выглядели маленькими и жалкими»[1423]. Служил он еще при царе в лейб-гвардии, куда отбирали здоровых и красивых парней. Во время Первой мировой войны он заслужил Георгиевский крест за доблесть. Но у него была слабость – любил выпить, и в таком состоянии он творил такое, что, протрезвев, ужасался сам. Однажды японцы пригласили Морозова, которого они любили и уважали за его силу и красоту, на банкет по поводу постройки второй колеи железной дороги, на которой он служил. Когда на банкете зазвучали хвалебные речи об этой дороге, подвыпивший Морозов вспомнил, что она строилась, как и большинство железных дорог того времени, «на костях и крови», и напомнил об этом японцам, как они эксплуатировали китайцев и русских. Проектировавший эту дорогу японский инженер обозвал его «русской собакой» и велел заткнуться. Оскорбления национального достоинства Морозов не смог вынести и, разъяренный, бросился в драку, один против девяти. Он раскидывал их, как медведь псов, японцы накатывались на него, словно океанские волны на скальный утес, но ничего сделать с ним не могли. В конце концов Морозов их всех избил и раскидал. Так как все находились при этом на службе, то он попал под суд. Однако японский генерал, разбиравший дело, вникнув в него, оправдал Морозова[1424].

Создание полицейских отрядов из русских на службе японцев было необходимо самим россиянам, так как приход японцев вызвал активизацию действий хунхузов, которые стали уничтожать дальние русские поселения[1425].

К концу Второй мировой войны русские стали удирать из полицейских и охранных отрядов. Это наблюдалось по разным причинам. Одной из них было нежелание драться за японцев против своих же русских или союзников, когда стало ясно, что столкновение с ними неизбежно. В таких случаях за беглецами японцы высылали вооруженную погоню. Однажды, когда японцы в очередной раз устроили облаву на таких беглецов и нагнали одного из них, произошел курьезный случай. Несмотря на то что они обложили сопку плотным кольцом и прочесывали ее целый день, им так и не удалось поймать «беглого полицейского». «Беглый» оказался женой одного из сослуживцев дезертиров, которая, надев старое обмундирование мужа, пошла в лес собирать грибы. Увидев окружающих ее людей, она подумала, что это хунхузы, и целый день морочила им голову, водя их по сопкам и лесу, пользуясь отличным знанием местности. Так десятки самураев не смогли поймать жену русского полицейского[1426].

Неоднократно бывали случаи, когда русские полицейские встречались в лесу нос к носу с хунхузами. Обычно в таких стычках гибли китайцы, но после этого нередко их собратья пытались мстить русским[1427].

Несмотря на то что в целом японцы относились к русским на порядок лучше, чем к китайцам, все же их положение с приходом самураев в Китай ухудшилось. При этом сами русские свидетельствовали, что японцы усиленно распространяли среди китайцев и русских героин и опий[1428]. Очевидно, это делалось для того, чтобы с помощью наркотиков не только держать население Маньчжурии под контролем, но и постепенно уничтожить его и самим занять их место. Характерный пример того, как многие японцы воспринимали русских, не раз приводили эмигранты. Около одного японского учреждения остановилась на минуту русская молодая пара. Молодой человек ждал, пока его невеста, дочь известного генерала, поправит обувь. В это время из здания вышел японец и поинтересовался национальностью молодого человека. Узнав, что он – русский, дал ему пощечину[1429].

Вся история русских под японской оккупацией 1931–1945 гг. наполнена бесконечными издевательствами над беззащитными эмигрантами. И поначалу восторженное отношение к японцам как к «ярым антикоммунистам» быстро сменилось недоумением, страхом и ненавистью. Интересно взглянуть на один пример того, как менялись эти поначалу дружеские взгляды. По данным очевидцев, один русский шофер, посадив японку и довезя ее до места назначения, по-отечески сказал ей: «Вылезай, кума!» За это он был арестован. Японка посчитала, что он специально оскорбил ее, так как по-японски «кума» означает медведь[1430].

Русские разведчики-диверсанты из эмигрантов неоднократно опровергали коммунистический миф «о нерушимости советской границы», переходя туда и обратно с секретными заданиями. Так, например, выпускник вышеупомянутых курсов Виноградов неоднократно переходил советскую границу с секретными заданиями от японцев[1431]. Среди многих русских такие переходы границы обретали ореол героизма, и они были возведены в своеобразный культ, так как японцы разжигали у эмигрантов стремление насолить коммунистам[1432].

При японцах многие эмигрантские политические организации были сведены до подсобных разведывательных органов при военных миссиях. Например, глава Бюро по делам российских эмигрантов был обязан выполнять поручения японских властей и ежедневно рапортовать им о положении среди эмигрантов[1433].

Эта организация была создана японцами в декабре 1934 г. вместо закрытого ими РОВСа[1434]. Она была создана для того, чтобы объединить всех русских эмигрантов и держать их под контролем. Во главе ее стояли известный на Дальнем Востоке генерал-лейтенант В. В. Рычков и его заместитель генерал-лейтенант А. П. Бакшеев от Забайкальского казачьего войска, позднее возглавивший ее[1435]. Бюро по делам российских эмигрантов активно занималось разведывательной деятельностью на территории Китая и СССР. Результатом работы и японских разведывательных органов стала подготовка обширного материала под названием «Промышленный и военный потенциал Советского Союза». С этим материалом связана захватывающая история. В конце Второй мировой войны этот материал был похищен русскими эмигрантами при помощи японских служащих Южно-Маньчжурской железной дороги и передан американским властям в Пекине[1436]. Это говорит в пользу того, что некоторые русские эмигранты одновременно были двойными агентами. В свою очередь, во время отправки этого материала по воздуху в Вашингтон и Пентагон он был выкраден Обществом синих рубах и передан правительству Чан Кайши[1437]. Такие «путешествия» данного материала свидетельствуют об его ценности и о том, что русские эмигранты в свое время смогли раздобыть очень ценную разведывательную информацию.

Надо отметить, что 7-й отдел Бюро по делам российских эмигрантов выполнял особые поручения японской военной миссии в подготовке молодых русских людей к разведывательной и подрывной деятельности в Советском Союзе. В ведении этого отдела было военное училище и две учебные команды для унтер-офицерского состава.

Бюро по делам российских эмигрантов посылало русскую молодежь в Монголию, Чахар и Жехэ в помощь японским властям в качестве переводчиков, разведчиков и т. п. Отряды русских эмигрантов нередко использовались для создания пограничных инцидентов, которые затем перед иностранными журналистами приписывались «советскому агрессору»[1438]. Особенно эти инциденты участились со вступлением Японии в 1936 г. в Антикоминтерновский пакт.

По свидетельству самих русских эмигрантов, вся эта широкая и полезная японцам деятельность Бюро им ничего не стоила, так как все расходы окупались сбором взносов при регистрации его членов и устройством национальной лотереи в Маньчжоу-Ди-Го.

Благодаря работе этой и других организаций эмигрантов практически все представители русского мужского населения в Маньчжурии прошли у японцев военную, разведывательную, полицейскую и диверсионную подготовку[1439]. Кроме того, русских эмигрантов, как людей образованных, набирали в таможню Маньчжоу-Ди-Го[1440].

По воспоминаниям самих коммунистов, они панически боялись при проверках вагонов на китайской территории «этих чистеньких русских таможенников», ходивших в сопровождении группы до зубов вооруженных китайских солдат. Одного слова таких «Верещагиных», что в вагоне едет «опасный коминтерновец», было достаточно, чтобы советский гражданин как минимум получил крупные неприятности и был арестован[1441].

Кроме того, люди, входившие в Бюро по делам российских эмигрантов, регулярно делали денежные отчисления для нужд японской армии и устраивали сбор металлолома для японской промышленности[1442].

В Бюро по делам российских эмигрантов входили все казаки, проживавшие в Северном Китае. Вхождение их в эту организацию было инициировано ими самими, а главным атаманом их был Михаил Ефимович Рябович[1443], игравший в данной организации большую роль.

Однако в работе Бюро по делам российских эмигрантов случались проколы, отрицательно сказывавшиеся на его авторитете. Так, данная организация была привлечена к восстановлению Трехречья, сильно пострадавшего во время налетов советских карательных отрядов в 1929 г. Японцам было выгодно организовать здесь хорошую инфраструктуру и надежную пограничную охрану из эмигрантов-казаков в целях подготовки к началу возможной войны против СССР.

Во главе казачьих поселений Трехречья был поставлен бывший сподвижник барона Унгерна по Гражданской войне А. И. Тирбах, командовавший в Забайкалье дивизией, прославившейся бессмысленными расправами, и во многом виновный в том, что забайкальские казаки в большинстве своем в конце концов стали на сторону коммунистов. К сожалению, этот печальный опыт при утверждении не был учтен, и назначенный на столь ответственный пост Тирбах взялся за старое. Современники отмечали, что положение усугублялось тем, что «условия жизни были тяжелыми, обещанная японскими властями помощь не осуществлялась». Злоупотребления Тирбаха, его сподвижников и японцев в управлении краем привели к тому, что местные казаки восстали, убили Тирбаха, его адъютанта и нескольких японских солдат и офицеров[1444]. Сподвижники Тирбаха рисовали картину происшедшего по-другому. С их слов получалось так, будто среди казаков, которые раньше десятилетиями умело трудились на земле, охотились и рыбачили, завелись те, кто якобы не умел этого делать и потому требовал дополнительной денежной помощи. За это они были подвергнуты Тирбахом и японцами репрессиям. По словам одного тирбаховца, Запорожца, «пришлось таких нескольких паршивых овец, чтобы они не перепортили все стадо, выбросить с поселений вон, а нескольких подвергнуть дисциплинарным взысканиям. Отсюда пошли разговоры, умело и настойчиво раздуваемые советскими агентами, о том, что на реке Чоле земля никуда не годится, что кормят там плохо, а распоряжаются еще того хуже. Дело закончили советские провокаторы, убив управляющего поселениями генерала Тирбаха, павшего жертвой своего долга. Убийство совершить было тем легче, что усадьба, где жила администрация, находилась не в поселке, а поодаль от него, на противоположном берегу Чола»[1445].

Одна из крупнейших и влиятельных организаций эмигрантов в Китае, Русская фашистская партия Родзаевского, насчитывавшая до 3 тысяч человек активных членов, также активно сотрудничала с японцами в разведывательных и военных целях[1446]. В ее составе было много известных лиц, в том числе и сын колчаковского генерала Матковского. Как метко сказал бывший товарищ министра в правительстве Колчака по морским делам Ильин, «Родзаевский за гроши продаст кого и что угодно»[1447].

Также Ильин описывает другой случай, как японцы объявили торжества по поводу очередной годовщины Мукденской победы в Русско-японской войне и как русские фашисты осуществляли подготовку среди русских эмигрантов, пользуясь своим правом давить на них. «Все, состоящие в ПВО и военной самоохране, должны были это праздновать, в т. ч. и русские! Один русский студент, из-за того, что у него были экзамены, решил отпроситься. Русский надзиратель принялся на него орать: «Как вы смеете! Вы с ума сошли! Я вас в тюрьму закатаю! Марш домой и назад! Да без разговоров!» Так обращаются русские полицейские со своими же. На параде кроме чинов ПВО и военной самоохраны были и господа фашисты. Они проходили строем и кричали «ура!» в день Мукденского боя, в день, когда японцы поколотили их отцов! Какая сволочь! Какие негодяи! Какие подлецы! Что можно ждать от таких мерзавцев!»[1448]

Фашисты и члены семеновской организации и далее продолжали торжественно отмечать годовщины позора русского народа. Само собой, что пропустить торжества по случаю разгрома Китая, страны, которая приняла их, они не могли в силу своей лакейской угодливости перед японцами. Ильин описывает, что по случаю поражения Китая в 1937 г. 4 октября казаки-семеновцы устроили настоящий парад. Примечательно, что среди этих господ «знамя их держал тип, 10 лет назад попавший в тюрьму за изнасилование 12-летней племянницы»[1449].

Через два года после этого Ильин пишет о русских фашистах уже так: «Эта жизнь их отбрасывает, стирает, неумолимо сводит на нет. От них даже грязного пятна не останется. Их все больше презирают, на них не обращают внимания. Они уже – отработанный пар, сейчас они превратились в шутов, в рыжих, над которыми можно только потешаться. Родзаевский – особая тема для разговора. Первая жена от него сбежала, теперь он женится на какой-то 18-летней фашистской «ударнице». На первой странице фашистского листка идет описание ее «подвигов», и затем статья кончается так: «Всероссийская Фашистская Партия отнеслась с большим одобрением к женитьбе своего генерального секретаря на такой-то, которая…» Ну разве не клоунада? Разве не «рыжие»?»[1450]

По данным чекистов, «для подготовки кадров агитаторов-пропагандистов, помимо существующих при японской военной миссии разведывательно-диверсионных школ и отрядов, Всероссийской фашистской партией в 1934 г. была организована специальная школа в Харбине, Академия имени Столыпина. Здесь одновременно обучалось до 40 человек, специально отобранных и проверенных, из числа наиболее преданных русских фашистов. Срок обучения составлял, в зависимости от «профессии», до четырех месяцев. Во время нахождения в Академии имени Столыпина агентура обучалась методам ведения разведывательной и пропагандистской работы на советской территории и воспитывалась в фашистском духе. По окончании этой школы агентура проходила практику в Харбине по проведению агитации в среде эмиграции, после чего, с помощью японских разведывательных органов, перебрасывалась в СССР со специальными заданиями»[1451].

Руководили и преподавали в этой школе лидеры русских фашистов Дюков, автор «Азбуки фашизма» Тарадонов, Родзаевский и другие.

Значительные масштабы действия фашистов на территории СССР приняли в 1935–1938 гг., во время подготовки к осуществлению так называемой «фашистской трехлетки», утвержденной III съездом Всероссийской фашистской партии в 1935 г. В это время русские фашисты активно засылают в СССР свою агентуру[1452].

В числе первых были активисты фашистов харбинского отделения партии Д. А. Сорокин и Бабин, которые успешно перешли границу, но были задержаны с подложными документами, взрывчаткой, ядом и фашистской литературой около станции Облучье Амурской железной дороги 9 июня 1935 г. Вскоре они были расстреляны в Хабаровске. Вскоре после этого потерпели провал бывшие полковники А. В. Кобылкин и Г. И. Семен, перешедшие границу в мае 1935 г. и задержанные чекистами на станции Иннокентьевка Восточно-Сибирской железной дороги 27 августа того же года и расстрелянные в начале 1936 г. в Хабаровске[1453].

Летом 1936 г. в Харбине Всероссийская фашистская партия создала собственный диверсионно-разведывательный отряд «Спасение Родины» во главе с М. П. Маслаковым, бывшим телохранителем Родзаевского. Ему помогал при создании и руководстве отрядом К. М. Носов. В отряде насчитывалось до пятидесяти подготовленных бойцов с одним пулеметом. Отряд был создан под руководством японского офицера Судзуки[1454]. Организация и подготовка членов отряда к переброске в СССР были глубоко конспиративны и происходили в помещении русского фашистского клуба. В 1935–1937 гг. на советскую территорию были переброшены пять групп русских фашистов-диверсантов, в том числе и из этого отряда. Наибольшее число разведчиков было заброшено в Благовещенский район (три группы) под общим руководством Парыгина по 3, 7 и 11 человек каждая. Кроме того, в район Читы и Нерчинских заводов были засланы 10 человек из группы Маковеева, а в районе Владивостока – Ворошилова оказались 2 человека, Ким и Кислов[1455].

У засланных на советскую территорию разведчиков было задание: осесть в заданных районах и создавать там из лиц, враждебно настроенных к советской власти, нелегальные фашистские формирования. После успешного перехода границы они приступили к реализации поставленных перед ними задач. В 1937 г. разведчики русских фашистов создали два очага в Забайкалье и один – в Приморье. Эти очаги русского фашизма на советской территории были глубоко засекреченными, и доступ к их действиям и расположению был только у лидера партии Родзаевского. Передавали они полученную информацию и вели агитацию советских граждан с помощью своих членов, внедренных матросами на суда, плавающие по Амуру. Агитация главным образом велась относительно «безопасным» способом – с помощью бутылок, в которые закладывалась антисоветская литература. Бутылки бросали в воду у советского берега, где потом их подбирали советские граждане[1456].

Но в работе агентов русских фашистов на советской территории случались провалы. Так, направленный с разведывательными целями в СССР в 1937 г. Г. И. Семен, начальник Чанчуньского отдела фашистской партии, был задержан и расстрелян чекистами[1457]. Через некоторое время в районе станции Амазар большая часть отряда Маслакова была ликвидирована частями НКВД[1458].

Однако, несмотря на действительные факты активного сотрудничества некоторых белых с японцами, многое остается до сих пор надуманным. Даже в наши дни некоторые историки считают правдоподобной версию чекистов о заговоре бывшего генерала Пепеляева, арестованного осенью 1937 г. в Воронеже, где он жил после отбытия им десятилетнего наказания. По данной версии, Пепеляев с помощью японской разведки и Харбинского отдела РОВСа (генерал Вишневский) вместе с Гаем и другими деятелями «оппозиции» готовил свержение советской власти, создав разветвленную подпольную сеть, но был вовремя разоблачен![1459]

В живых остались лишь Носов и Маслаков, которые вместе с японским офицером разведки перебросили отряд на резиновых лодках на другую сторону Амура. Они добрались до советской стороны и тут же отправились обратно. Впоследствии Носов объяснял этот поступок со своей стороны тем, что он не мог долго находиться на советской территории из-за того, что нужен был для «партийной работы в Харбине». Однако убедить собственную совесть в этом было тяжелее. Из-за внутренних переживаний, что он виноват в гибели своих людей, не выдержал и ушел в монастырь под именем отца Нила. Но и там он не мог спастись от угрызений совести. Фактически он покончил жизнь самоубийством, заболев и отказавшись лечиться, из-за чего и умер[1460].

В то же время большого числа жертвенных людей у русских фашистов не отмечалось, что доказала проведенная однажды проверка Родзаевского, которая была организована по желанию японцев, которые желали выяснить действительную силу этой партии. На одном из своих сборищ Родзаевский объявил, что японцы напали на СССР и надо идти бить коммунистов. К его удивлению, желающих взять в свои руки оружие оказалось немного. Большинство подходили к нему с разными отговорками, например что они готовы выступить в любой момент, но не сейчас. У одного была назначена свадьба, у другого была больная мать и т. д.[1461] Естественно, что никакой войны Японии против СССР не было и это была провокация с целью выявить тех, кто действительно предан русскому фашизму. Возможно, что это стало одной из причин последующей ликвидации партии фашистов японцами, которые стали опасаться, что «отказ» русских фашистов от борьбы и имеющиеся провалы обусловлены тем, что их партия инфильтрована агентами коммунистов.

В период Второй мировой войны видные деятели русских фашистов в эмиграции – Никифоров, Охотин, Обухов, Витвицкий и другие устроились на работу в японскую военную миссию «сотрудниками» или инструкторами разведшкол. Там они занимались подготовкой шпионов и диверсантов для работы против СССР[1462].

Особое внимание контрразведка русских фашистов оказывала наблюдению за советскими гражданами и эмигрантами, а также и собственными членами, выявляя среди них «шпионов» и «коммунистов»[1463].

Тем не менее советская разведка, несмотря на тяжелые условия работы, во многих случаях действовала успешно в столкновениях с русскими агентами японской контрразведки. Ее агенты нередко проникали в Маньчжурию под видом охотников. Агенты контрразведки и жандармерии особенно активно работали в приграничной полосе, пытаясь выявить советскую агентуру. Они арестовывали всех «неместных» и «подозрительных», особенно русских. Т. Золотарева была свидетелем того, как в 1944 г. в одном из сел появился незнакомый русский парень, который был арестован русским агентом контрразведки. При этом местные жители, выражая ненависть к японцам и их русским помощникам, выражали симпатию незнакомцу. В момент конвоирования задержанного тот неожиданно ударил агента контрразведки по голове и бежал. Уйти он далеко не мог – японцы перекрыли границу и блокировали весь район. Но все было тщетно. Неизвестный как сквозь землю провалился. В августе 1945 г. незнакомец, отметившийся здесь «арестом» и бегством, неожиданно появился снова вместе с советскими войсками. Оказалось, что он был советским агентом разведки. Он разведывал оборону японцев на границе. После бегства он спрятался у кого-то из русских эмигрантов, которые работали на советскую разведку, переждал облаву, спокойно выбрался из села и ушел на советскую территорию[1464].

Руководство Русской фашистской партии во главе с Родзаевским не гнушалось связями с германскими нацистами. При этом Родзаевский состоял на службе абвера, получая за это денежное вознаграждение – только в 1936 г. им была получена солидная сумма в 3 тысячи марок от «журналиста» Лиснера, представителя немецкой разведки в Китае[1465].

Само собой, что разведка иностранного государства, вовлеченного в ограниченный конфликт в момент испанской гражданской войны с СССР, не станет делать такие дорогие подарки за красивые глаза руководителю партии, проводящей враждебные действия против Москвы!

Однако в 1942–1943 гг. партия была распущена японцами, а часть ее лидеров – расстреляна. Это произошло по причине того, русские фашисты стали все больше расходиться во взглядах с японцами, выступая за национальные интересы России и не желая подыгрывать японцам в их стремлении захватить русский Дальний Восток. Кроме того, японские спецслужбы стали отмечать среди фашистов усиление симпатий к СССР, и возникла опасность того, что члены партии могут выдать тайны японской разведки коммунистам. Надо сказать, что после разгрома немецких войск под Сталинградом Япония отложила вступление в войну с СССР и ей не хотелось лишний раз провоцировать конфликт с коммунистами, будучи связанной борьбой с США и их союзниками на Тихом океане. С другой стороны, японцы стремились создать из русских эмигрантов единую подконтрольную им организацию, а фашисты в этом им мешали. Но самым разумным объяснением этого шага японцев служит то, что среди фашистов было много агентов НКВД.

Поэтому, с устранением фашистов с политической сцены Маньчжоу-Ди-Го, японцы взяли под полный контроль имевшиеся у первых отряды разведчиков и диверсантов[1466].

При этом те фашисты, которых японцы оставили в живых, продолжали оказывать им помощь и действовать по их указанию. Об этом, например, заявлял на допросе в 1945 г. их лидер Родзаевский[1467]. Этот человек не гнушался любой, даже самой черной работой у японцев, например, он лично вместе с русскими и японскими жандармами пытал известного еврея-аптекаря Кауфмана Каспе, из-за чего тот скончался[1468].

Другой влиятельной эмигрантской организацией был Союз мушкетеров, созданный из эмигрантской молодежи для того, чтобы противостоять молодежи советской из числа работников КВЖД в Харбине, которая стала задирать на улицах «золотопогонников». «Мушкетеры» в рамках своей организации усиленно занимались физической подготовкой для того, чтобы успешно драться с молодыми коммунистами[1469]. В 1925–1926 гг. многие члены союза, особенно из числа руководителей, принимали активное участие в боевых действиях отряда Нечаева против наступающих на север войск Гоминьдана[1470].

Эта организация также помогала японцам получать разведывательную информацию. Об этом сообщил бывший заместитель начальника 3-го отдела Союза мушкетеров В. В. Кибардин[1471] на допросе 22 февраля 1949 г., после его захвата органами советской госбезопасности. Для контрразведывательной работы «мушкетеры» с 1934 г. привлекли генерала Т. П. Москалева и его жену. Чтобы привлечь к данной работе такого важного специалиста, каким был генерал, главный «мушкетер» В. С. Барышников решил сначала познакомиться с его женой и начал за ней ухаживать. С помощью этого он смог вовлечь в работу «мушкетеров» и генерала Москалева, который занял в организации важное место. «Мушкетеры» собирали для Москалева информацию, в том числе и с помощью филеров, которые вели наблюдение за эмигрантами и советскими гражданами. Продуктивной работе филеров из числа «мушкетеров» мешало то, что многие из них не смогли или не захотели усвоить профессиональные азы такой работы. Например, таких филеров можно было видеть часами наблюдающих за одним и тем же объектом, не меняя при этом своего положения. Это отчасти компенсировалось хорошей организаторской, разведывательной и контрразведывательной работой самого Барышникова[1472].

Однако, когда в 1936 г. Барышников женился на другой девушке, это привело к решительному разрыву Москалева с «мушкетерами» из-за поднятого его женой скандала, который нанес сильный удар по позиции и престижу самой организации[1473].

Это не принесло спасения генералу Москалеву, арестованному в 1945 г. Смершем[1474].

Союз мушкетеров, как и другие эмигрантские структуры, по заданию японской военной миссии проводил контрразведывательную работу, большая часть которой проходила в обстановке глубокой секретности. При этом особое внимание уделялось:

1) тайной работе советского консульства, выявлению лиц, связанных с советской разведкой;

2) сбору сведений о настроении советской колонии, советских учреждений и организаций;

3) разработке других, кроме японцев, иностранцев и их предприятий;

4) разработке эмигрантов, нелояльных к японцам;

5) сбору сведений о жизни русской эмиграции, интересующих японскую сторону;

6) сбору сведений о разных злоупотреблениях со стороны местных органов власти и чиновников.

Такие доклады, подготовка которых считалась «официальной работой» агентов-эмигрантов, в японскую военную миссию поступали постоянно. Доклады составлялись в японской военной миссии разными способами: через официальные запросы и местную прессу и неофициально, с помощью агентов, делавших основную работу. Для получения необходимой информации агенты могли прослушивать телефоны, фотографировать нужные им объекты и лица, осуществлять наружное наблюдение, заводить досье на то или иное лицо, опрашивать разных граждан, в том числе и перебежчиков[1475].

В справке Управления МВД Хабаровского края о Национальной организации русских разведчиков говорилось, что она также сотрудничала с японцами через своих руководителей. Ими были начальник ее военного отдела полковник А. П. Зеленый, семеновский офицер, монархист, близкий к фашистам, и организатор военного отдела Ю. Н. Лукин, также бывший офицер. С 1936 г. они были агентами японской жандармерии в Харбине. Как и большинство «мушкетеров», члены данной организации, включая вышеупомянутых лидеров, в 1945 г. были захвачены Смершем[1476].

В числе организаций, активно сотрудничавших с японцами, чекисты отмечали Союз легитимистов (Союз монархистов-легитимистов). В японской контрразведке работал представитель союза штабс-капитан Скрипкин-Торцов и другие русские эмигранты. В 1945 г. многие члены этой организации были арестованы Смершем, в том числе агент 3-го отдела этой организации Ю. Н. Демчевский[1477].

Также под патронажем японцев находился Дальневосточный союз военных, откуда они черпали кадры для подрывной деятельности на территории СССР. В его состав входило около 4 тысяч человек в возрасте от 16 лет и старше. Главная база организации, охватывающая весь Дальний Восток белой эмиграции, находилась в Харбине. Там же и на станции Сунгари-2 размещались военные училища, принадлежащие Дальневосточному союзу военных, а на станции Ханьдаохедзы – юнкерская школа. Кроме того, здесь работали курсы для переподготовки старого командного состава, которые 24 января 1941 г. были преобразованы в Общество ревнителей военных знаний, в котором особое внимание уделялось вопросам изучения авиации и танков. Подготовка самых молодых членов организации велась в «кружках военной молодежи» при районных филиалах Дальневосточного союза военных. После их окончания молодежь шла в охранные отряды, железнодорожную, лесную полицию и т. д.[1478]

Однако многие русские эмигранты тяготились своей службой Японии и кончали жизнь самоубийством. Особенно такие случаи участились с разгромом союзницы Японии, нацистской Германии. Эти люди, понимая, что большинство их соотечественников боролось насмерть против внешнего врага, пока они служили его союзникам, испытывали угрызения совести. Нередко это доводило их до самоубийства, как это произошло с командиром охранного взвода Владимиром Ефлаковым в мае 1945 г.[1479]

К тому времени отношение русских к японцам заметно ухудшилось, что было связано с отказом первых принять культ японской богини Аматерасу, который навязывался им из-за давления ряда военных и политических деятелей Японии. М. А. Матковский добился отмены этого нелепого постановления о необходимости почитания Русской православной церковью японской богини, но исправить положение было уже нельзя[1480]. Духовные чувства русских эмигрантов были очень сильно оскорблены.

В 1932 г. японцы открыли в Харбине специальные курсы для русских эмигрантов, которых предусматривалось заслать в СССР. На этих курсах обучали управлять разными машинами, готовили радистов, механиков, под руководством офицеров японских спецслужб курсанты изучали приемы разведывательной работы[1481]. Для выполнения особо серьезных заданий отобранные агенты обучались в строго законспирированных школах. Другие агенты проходили особые курсы при обществе «Кео-Ва-Кай», разведывательной организации с центром в Харбине, где преподавали лучшие специалисты «по русским делам» и ведению разведки, например генерал Кисабуро Андо. Во главе русского отдела данной организации в Харбине находился Като, «совмещающий одновременно должность советника Бюро по делам российских эмигрантов». Его помощниками были видные русские эмигранты: генерал Л. Ф. Власьевский, В. Абрамов, исключенный из Русской фашистской партии; В. С. Барышников, глава молодежной эмигрантской организации Союз мушкетеров, и Н. Давыдов. Из русских преподавателей в разведывательной школе этой организации был известный на Дальнем Востоке русский генерал В. А. Кислицын[1482]. Георгиевский кавалер, за время своей службы он был ранен 17 раз. На момент прихода японцев в Маньчжурию Кислицын был лидером местного отдела монархистов-кирилловцев. Японцы проявляли к этой организации враждебность, Кислицын предал возглавляемых им людей и подверг гонениям[1483]. Видимо, настоящее мужество может быть не столько военным, сколько гражданским.

Несмотря на то что Кислицын уже являлся начальником Бюро по делам российских эмигрантов, в 1935 г. его назначили главой 7-го военного отдела этой организации, членом президиума и советником ее главного отдела, а также начальником Союза военных Маньчжоу-Ди-Го и командиром русских полицейских отрядов на железных дорогах[1484].

Особый размах вербовка русских в такие отряды приняла в 1937 г., с активизацией партизан, усиливших действия против японцев. Бывший помощник министра по морским делам в правительстве Колчака Ильин писал об этом так: «Сейчас среди русской молодежи усиленно набирают в охрану железной дороги в бывших коммерческих участках, обучают строю и прочему. Затем эти дураки отправляются охранять японскую дорогу и японские интересы, подставляя свои глупые лбы под пули. Конечно, платят им гроши, они не обеспечены, страховок никаких, и тем не менее их много. Им втерли очки, что они борются с Коминтерном вместе с «Ниппон». Что тут можно поделать? Ничего, конечно – пускай погибают. В конце концов, что их жалеть?»[1485]

Тот же Ильин пишет: «Старый охранник, бывший чин Заамурской пограничной стражи, рассказал про службу у японцев на железной дороге – на вокзале и в сопровождении поездов. Охранник дежурит 30 часов. Т. е. сутки и 6 часов, причем не только не имеет права спать, но и даже присаживаться. Мы долго доказывали японцам, что такие требования – бессмысленные, долго уверяли, что это выше человеческих сил, дежурить на ногах 30 часов, – все тщетно! Кое-как добились того, что можно сидеть во время обхода охраняемого склада. И ведь они знают, что эти требования – чрезмерные, но они издеваются, им особенно приятно, что все это они могут проделывать с нами, русскими. Они нам говорят: китайцы могут караулить 30 часов, сможете, значит, и вы. Ночью они обходят посты, часто издеваются – подойдут вплотную – и прямо в глаза электрический фонарь. Нельзя передать, как тяжело! Служу 2 года, получаю гроши – 42 гоби и единственно, о чем мечтаю, – уйти… Но куда денешься? А между тем нет сил иметь с ними дело. Я заметил, что они тупы, злопамятны и нас ненавидят. У них могут только служить те, кто унижается перед ними, или люди совершенно безличные. И вот знаете, несмотря на все это, все-таки в палачи желающих среди русских никого не нашлось пойти. «В какие палачи?» А у них при полицейском управлении, при жандармском, при уголовном железнодорожном розыске существуют пытки. Обвиняемых, как только схватят, первым делом пытают. Т. к. пытают и русских, то хотели нанять и нашего палача. Жалование приличное, 75 иен, но так ничего и не смогли найти. Записывающий, т. е. тот, кто пишет показания пытаемого, нашелся, ему тоже платят 75 иен, а в палачи никто не пошел, взяли китайца»[1486].

Кислицын также вербовал русских эмигрантов в охранные отряды. Агенты вели разведку на территории СССР, переходя границу Китая, в том числе и из Трехречья. Например, в 1933–1935 гг. второй секретарь Союза монархистов-легитимистов из Трехречья, полковник Закржевский Д. И., выполнял разведывательную миссию в СССР[1487].

После смерти Кислицына в мае 1944 г. на его место был назначен А. П. Бакшеев, возглавлявший созданный японцами из русских эмигрантов Захинганский казачий корпус, по численности равнявшийся полку[1488]. В его составе было всего несколько сотен казаков[1489].

В то же время он печально прославился своими карательными операциями по подавлению партизанского движения в Китае и Корее[1490]. В антипартизанских акциях против китайских и корейских партизан активно участвовали белоэмигрантские отряды генерала Косьмина, насчитывавшие сотни бойцов. Особенно активно и удачно они действовали против партизан между Владивостоком и Харбином, в районах Хайлиня и Мулина. В эти отряды пошли главным образом казаки и монархисты[1491].

Однако далеко не все эмигранты горели желанием положить свою жизнь на алтарь японского милитаризма и тянулись к СССР, победы которого вызывали у них все большее уважение. В ответ на это японцы предпринимали карательные меры «за нелояльность». Так, в начале 1945 г. японская жандармерия арестовала больше 200 русских эмигрантов «за контакты с советскими гражданами и разведкой СССР». Репрессии не давали желаемого для японцев результата. Скорее наоборот, многие эмигранты из-за этого уходили в партизанские отряды, боровшиеся против японских войск[1492].

Отделы «Кео-Ва-Кай» покрывали плотной сетью места проживания русских эмигрантов, поэтому данную организацию называли «глазами и ушами Маньчжурии».

Между тем разведывательные организации, созданные японцами из русских эмигрантов или при их участии, сами становились объектом пристального внимания со стороны советской разведки. Так, известный эмигрант Гордеев, иркутский казак, занимавший высокую должность в Бюро по делам российских эмигрантов, впоследствии оказался советским шпионом[1493]. Таким образом, среди русских эмигрантов, завербованных японцами для работы против СССР, были двойные агенты даже среди самых высокопоставленных лиц. По данным некоторых источников, смерть видного белогвардейца на Дальнем Востоке Кислицына тоже была не случайной. Есть версия, что японцы раскрыли его как агента советских спецслужб и, не желая широкой огласки, предложили ему самому покончить с собой, что он и сделал[1494].

Однако данные японских спецслужб, что многие русские эмигранты находились на службе советской разведки, являются фальсификацией. Это делалось для того, чтобы скрыть свои собственные преступления против русских жителей Китая. Так, по данным современников, японские солдаты нередко приставали к русским девушкам. За них вступались русские молодые люди. Для заступников обычно это кончалось их избиением, арестом и обвинением в «просоветской ориентации» и «шпионаже». За исключением М. А. Матковского, этим несчастным практически никто не помогал. За эмигрантов не вступались даже именитые соотечественники. От неминуемой смерти Матковскому удалось спасти многих русских, и число «раскрытых советских шпионов» не увеличивалось. В условиях полного произвола японских чиновников и жандармерии этот человек мужественно вставал на их защиту, рискуя быть заклейменным «советским шпионом» и попасть в японский жандармский застенок, что означало верную смерть[1495].

Кроме того, было немало случаев подлогов со стороны японской жандармерии, которая использовала для этого находившихся на ее службе русских эмигрантов. В Маньчжурии широко известен подобный случай с эмигрантом Казновым. После задержания японской жандармерией пытали его русские же эмигранты, Воронин и К^о, заставляя признаться в том, что он – советский агент. Были и совсем ужасные случаи, когда арестованные русские эмигранты гибли от рук русских же. Среди наиболее известных случаев надо отметить гибель колчаковского генерала Г. И. Клерже, бывшего командира Приморского драгунского полка полковника Семенова, полковника А. М. Заалова, священника Глинского, атамана забайкальской станицы Трехречье Мунгалова[1496].

В отношении В. С. Семенова надо сказать особо. Этот офицер разочаровался в японцах еще во время Гражданской войны в России. Особенно тягостное впечатление на него производили расправы японцев с русским населением, которое во многих случаях было не на стороне коммунистов, а выражало свое недовольство иностранной интервенцией. Последней точкой для Валентина Степановича в этом вопросе стало осквернение японцами собора в Хабаровске. Он видел, что из-за такого отношения иностранцев на Дальнем Востоке народ поднимается не только против японцев и других иноземцев, но и против белогвардейцев. После отъезда в 1920 г. в Харбин он решил, что больше не будет иметь никаких дел с японцами. Однако, с приходом в 1931 г. японцев в Маньчжурию, намаявшись безработицей, он поступает на службу в Главное полицейское управление Харбина. На этом посту его заставляют заниматься ненавистным для него делом – вербовкой эмигрантов для японской разведки, которых засылали в СССР. Валентин Степанович понимал, что тем самым он вредит не коммунистам, которых он ненавидел всей душой, а России. Он видел, что цель японцев – завоевать Дальний Восток, которую они лишь слабо камуфлировали «борьбой против коммунистов».

Он очень остро переживал за свою Родину и из-за того, что целые годы отдал службе чужой стране. Он признавался, что считает для себя позорным военную службу наемника и работу на японскую разведку. «Конец мучительным сомнениям наступил после встречи в Маньчжурии со старым соотечественником Жеткиным, работавшим на железнодорожной станции, убедившим Семенова в необходимости помощи своей Родине»[1497]. Оказалось, что он работал на советскую разведку и предложил делать то же Валентину Степановичу. Тот согласился и сразу начал посылать в СССР информацию о дислокации и передвижениях японо-маньчжурских войск, агрессивных планах Токио против СССР. «Содержание поступавших от него донесений свидетельствовало о незаурядной компетенции генерала Семенова в военных вопросах, основательной осведомленности в акциях японских спецслужб в регионе»[1498].

Больше двух лет шла эта напряженная и рискованная работа. По данным советской разведки, «когда его арестовали и подвергли нечеловеческим пыткам, с гордо поднятой головой он отвечал японскому следователю: «Я работал в интересах безопасности моего Отечества. Не Россия же собиралась нападать на кого-то, а вы на нее. Это во-первых, а во-вторых, я никогда не раскаивался, что принял решение стать на этот путь. Сожалею только, что служил Отечеству недолго. С Вами же сражался, как полковник русской армии. Красным я не стал и не забыл, откуда я родом»[1499].

Погубил его, как и другого крупного агента советской разведки, Клерже, как это ни странно, чекист, начальник управления НКВД по Дальневосточному краю Г. С. Люшков, третий человек в руководстве восточной окраиной СССР, бежавший 13 июня 1938 г. из СССР в Маньчжурию. Свой поступок японцам он объяснял тем, что неожиданно получил «вызов» в Москву. Незадолго до этого подобные «вызовы» получали его заместители и прочие руководители СССР по Дальнему Востоку. Обратно они не вернулись и были репрессированы. Подобный вызов Люшков расценил как вызов на казнь и решил бежать. Кроме Маньчжурии, другого пути у него не было, и темной ночью он перешел границу с Посьетского погранотряда в уезд Хуньчунь. В рапорте о задержании японский пограничник так описал его: «Он был смертельно бледен, телосложением не отличался от японца. Это был тучный мужчина»[1500]. Когда беглец заявил о том, что он – начальник НКВД по Дальнему Востоку, то японцы сначала ему не поверили, а когда это было установлено, то были поражены. В их понимании это был высший деятель, равный по чину генерал-майору сухопутных войск.

По данным японских пограничников, в этом районе у границы раньше часто задерживали нарушителей, оказывавшихся советскими шпионами. Среди них было особенно много корейцев, которые имели родственников на «другой стороне». Они шли через границу в обуви, в которой были зашиты документы и деньги. На территории Маньчжоу-Ди-Го они скрывались в домах своих родственников и вели разведывательную работу. Выполнив свою миссию и готовясь снова перейти границу, они в условленном месте разжигали костер, подавая сигнал об окончании работы и сигнализируя о том, чтобы советские пограничники приняли их. Действовали корейцы обычно на ограниченной территории, где их появление не могло вызвать подозрения. Платили им обе стороны, так как немало было корейцев, которые работали и против СССР.

Японская разведка имела данные, что через границу проникают под видом путешественников и политических беженцев и более важные птицы, целью которых была активизация антияпонского движения в Маньчжурии. Некоторые из них становились руководителями антияпонской борьбы и попутно собирали важную информацию о японской армии и ее вооружении. Среди таких важных персон преобладали русские.

Поэтому сначала японцы решили, что Люшков лично совершал «запланированный шпионаж», но попался, и лишь потом поняли, что он не врет[1501]. Если бы Люшков этим и ограничился, то ему было бы простительно это бегство, но он пошел дальше. Он заявил японцам, что выдаст им все тайны советских спецслужб в обмен на… 500 тысяч иен! Японцы, не привыкшие платить такие суммы даже за очень важную информацию, поначалу заупрямились, но Люшков стоял на своем, и им пришлось пойти на его требования, урезав их лишь отчасти. Это было уже откровенное предательство[1502]. Впрочем, это неудивительно: что можно было ожидать от человека, воспитанного на советских лжеценностях интернационализма, который, подобно нашкодившему коту, спасал свою шкуру после тысяч безвинно уничтоженных им в ходе репрессий 1937–1938 гг.?

Гнусности Люшкову придавали и усики а-ля Гитлер. Сами японцы относились к нему двояко. С одной стороны, они радовались такому подарку судьбы, на их головы неожиданно свалился предатель крупного калибра Люшков, сдавший им всю советскую разведывательную сеть в Маньчжурии, а с другой стороны, они презирали его как предателя. В их понимании Люшков должен был не предавать свою страну, а совершить харакири, как сделал бы любой из них на его месте. Оказалось, что значительная часть белогвардейцев готовилась по заданию чекистов в условленное время к восстанию против японцев, но предательство Люшкова погубило многих из них. Свои действия он, как и другие шкурники времен Великой Отечественной войны, пытался облечь в идейные ризы, что якобы его поступки направлены на то, чтобы «свалить Сталина». Японский спецслужбист Миэда так говорил о нем: «Это был человек острого ума, сразу схватывающий все нюансы. У меня тогда возникла такая мысль: не хотелось бы иметь такого человека своим врагом – это было бы слишком опасно».

Так, когда арестованный русский агент не хотел давать добровольное признание, Люшков предложил поручить ему провести допрос этого шпиона. Его методы допроса оказались исключительно эффективными. Он показал себя совершенно безжалостным, бессердечным человеком. Когда допрашиваемый медлил с ответом, Люшков тыкал ему в лицо ножом. Если раненный в лицо агент продолжал молчать, Люшков плескал на него керосин, а затем чиркал спичкой и говорил допрашиваемому, что если тот не заговорит, пока спичка догорит у него в пальцах, то он бросит ее ему прямо на голову. Было достаточно одного взгляда на лицо Люшкова, чтобы понять, что он кровожадный человек[1503].

Он был из тех людей, которые не болтают зря и не повторяют дважды один вопрос. Люшков ни разу не закричал и не улыбнулся, казалось, он вообще не способен ни на какие чувства. В Чанчуне, в номере гостиницы «Ямато» он назвал около 20 имен своих агентов. Удалось арестовать 13 человек. На основании их показаний число арестованных довели до пятидесяти. Но результаты оказались менее значительными, так как, по показаниям Люшкова, здесь действовало около 200 советских агентов, разведчиков и диверсантов[1504] Удалось уйти от ареста и руководителям советских спецслужб в Маньчжурии, действовавшим под кличками Лео и Као.

Предательство Люшкова нанесло советской разведке невосполнимый урон, так как пришлось срочно спасать оставшихся агентов и полностью перестраивать систему и сеть разведки. Однако то, что японцы смогли арестовать лишь четверть советских агентов, говорит в пользу того, что большинство белогвардейцев, схваченных японцами по наводке Люшкова, не выдали тех, с кем они работали. Не был исключением и полковник В. С. Семенов, хотя его пытал сам Люшков и бывший офицер атамана Семенова Уржин Гармаев, добиваясь от него признательных показаний в шпионаже в пользу СССР и выдачи «нижестоящих шпионов». Но ничего удивительного в этом нет: как поется в одной белогвардейской песне, «мы дрались за Россию, за коммуну – они». В этих словах – вся идеология тех, кто не искал чинов и наград, а действительно сражался за свою Родину.

По данным самих японцев, «смерть принял Валентин Степанович Семенов достойно, как подобает русскому офицеру»[1505].

Также японцы использовали Люшкова и для разведывательной работы. Про него они говорили: «В нем не чувствовалось приниженности, свойственной эмигранту-беглецу». Именно Люшков посоветовал японцам нанести удар в районе озера Хасан, где был наименее укрепленный район границы СССР на Дальнем Востоке. Люшков горел желанием как можно больше навредить СССР, памятуя о своем паническом страхе перед репрессиями. Он настаивал не на ограниченных действиях, какие имели место в ходе «инцидента у высоты Тесихо», как называли японцы столкновение на озере Хасан, а на широкомасштабном наступлении. Все свои действия в тот момент японцы согласовывали с ним. По их данным, «генерал испытывал жгучую ненависть к сталинскому режиму и старался подтолкнуть Квантунскую армию к выступлению против СССР, всячески подстрекая к этому ее штабных работников». Но его надежды не оправдались. Самураи получили отпор и не рискнули развернуть крупномасштабное наступление в условиях продолжающейся войны в Китае. Раздосадованный Люшков несколько дней не показывался из своего номера в отеле и пил там водку. По данным японцев, «в состоянии сильного опьянения он ругался последними словами и даже позволял себе сыпать проклятия на голову японской армии, повторяя, что у японских военных, похоже, нет никакого самолюбия»[1506]. После этого японский Генеральный штаб разрешил выдать Люшкову требуемую им сумму и отпустить его на все четыре стороны, но местное маньчжурское начальство решило снова задействовать его.

Люшковым заинтересовался майор Утагава Тацуя, который прославился проведением диверсий на советском Дальнем Востоке руками завербованных корейцев, во время боевых действий на озере Хасан. По приказу Утагавы Люшкова переместили из Чанчуня в городок Хосигаура под Дайреном. Его укрыли в особняке Синда Харуеси, являвшегося правой рукой известного японского диверсанта и разведчика капитана Амакасу. Работу с Люшковым японцы засекретили даже от своих. Его привлекли к организации покушения на Сталина в ходе операции «Медведь»[1507]. Для нее было отобрано несколько белогвардейцев, которых направили в Неаполь, откуда они должны были уничтожить лидера СССР. Эта операция провалилась из-за того, что в состав диверсантов проник советский разведчик по кличке Лео, фигура крупного калибра, за которым японцы давно охотились, но не имели на него четких установочных данных. По сведениям самих японцев, когда генерал-лейтенант Утагава лежал больным в советском концлагере, к нему в палату вошли несколько русских. Одного из них он узнал и был этим страшно поражен, крикнув: «Вот кто сорвал нашу операцию!» Это и был Лео[1508].

Русские эмигранты служили не только в японских спецслужбах, но и в полицейских и боевых подразделениях. Уже в 1932 г. по поручению начальника японской военной миссии в Харбине полковника Комацубары из русских эмигрантов были сформированы два вооруженных отряда для несения охранной службы на Мукден-Шаньхайгуаньской железной дороге и на строившейся Лафа-Гиринской железной дороге. Позже, по распоряжению Комацубары, из эмигрантов были сформированы специальные полицейские отряды для борьбы с хунхузами. В отличие от японцев русские в Маньчжурии уже обжились и многие отлично знали местность, что позволяло им лучше бороться с китайскими бандитами.

Русские не раз наглядно демонстрировали свои лучшие качества. Чего стоил только легендарный охотник Николаев. «Он всегда охотился в одиночку, и встретиться с ним была беда. У него было в обычае убить того, кто попадался ему на пути. Отличался он необыкновенной храбростью. Однажды он где-то в районе Даймагоу перебил целую шайку хунхузов»[1509]. Японцы нанимали таких охотников на службу и платили солидные деньги за голову каждого хунхуза – 25 гоби. К истреблению хунхузов подключилось большое количество охотников. Японцы щедро платили за китайские головы, пока не было доказано, что под видом хунхузов охотники, например Бурдинский, стали убивать простых китайцев. После этого они были вынуждены остановить «охоту» на хунхузов[1510], так как вреда от нее стало больше, чем пользы, поскольку китайское население из-за этого все больше озлоблялось как на японцев, так и на русских.

Японцы разработали для борьбы против хунхузов целую систему, направленную на полное уничтожение этого явления. Кроме создания специальных антипартизанских отрядов из русских, они сделали осведомителями мирное население, выплачивая деньги за нужные им сведения о передвижении и местонахождении хунхузов, которыми стали называть и партизан после оккупации Китая японцами[1511].

Впоследствии японцы продолжили практику формирования из русских таких отрядов[1512]. На службе в подобном отряде продвинулся и стал заметной фигурой М. К. Ермохин, возглавлявший охрану генерала Дитерихса, а также начальник охраны золотого запаса России. Впоследствии, по заданию японской военной миссии, он готовил русских диверсантов из эмигрантов. Он преподавал военную подготовку, разъяснял уставы и одновременно проводил среди них антисоветскую и прояпонскую пропаганду. С конца 1943 г. он был завербован японской контрразведкой и работал осведомителем о настроениях жителей Мулинских копей[1513].

На примере Кеннейского охранного отряда и отряда на Мулинских копях становится ясно, что японцы набирали охранные отряды из русских эмигрантов по газетным объявлениям. Потом они проверяли анкеты кандидатов в «охранники» и, в случае если проверка не выявляла ничего подозрительного, приступали к их обучению или зачисляли в отряд при наличии у них соответствующей подготовки. Русские «охранники» после этого занимались разведывательно-диверсионной работой на территории СССР, куда их перебрасывали японские спецслужбы[1514].

В то же время многие русские увольнялись с военной и полицейской службы и уезжали во избежание последующих репрессий из-за того, что японцы пытались вынудить их стучать на своих же[1515].

Кроме того, по данным разных источников, в том числе и по показаниям М. А. Матковского 5 октября 1945 г., русские эмигранты на японской службе занимались перехватами радиопередач из СССР, радиодепеш и разговоров советских высокопоставленных лиц. По этим данным, например, с 1939 г. 3-й отдел Бюро по делам российских эмигрантов производил набор русских для службы в Маньчжурской телеграфно-телефонной компании (МТТК) в составе специального разведывательного отдела японской военной миссии. Там они проверяли и обрабатывали перехваченные донесения из СССР и передавали японцам. Еще раньше, в 1936–1938 гг., японцы специально отобрали для этой работы в МТТК семь русских эмигрантов. Проверку благонадежности русских эмигрантов, предназначенных для такой работы, проводили сначала сами эмигранты, а потом японцы. После краткого обучения в специальной школе их экзаменовали японские разведчики и связисты[1516].

Некоторые русские эмигранты на японской службе также занимались радиопропагандой и агитацией. Так, Д. П. Яхно занимался этим в городе Киси под контролем японской военной миссии. Подобных работников готовили в течение десятидневного курса. Каждые полгода-год такие специалисты проходили переподготовку, также в течение десяти дней. Всего таких переподготовок у данных работников было две. На специальных курсах слушатели изучали специальную аппаратуру, получали навыки самостоятельного составления радиовыступлений, призывов, листовок и лозунгов. Содержание их сводилось к «красноармейцы и офицеры красной армии переходили на сторону японских войск и вели борьбу против советской власти, а рабочие и колхозники занимались вредительством и диверсиями и всячески помогали японской армии»[1517].

В 1937 г., когда возникла угроза войны с СССР, японцы организовали систему самоохраны из попавших под их власть народов. В нее зачислялось все мужское население от 18 до 40 лет, нередко людей целыми неделями отрывали от работы, гоняя на разного рода занятия. По данным белоэмигрантов, «сторожа выгоняли на улицу и в 30-градусные морозы даже тех, кто не имел теплой одежды»[1518]. Сами эмигранты свидетельствовали, что «население страшно раздражено своими вызовами по нескольку раз не только в месяц, но и в неделю на учения по гражданской обороне». И хотя возраст «охранников» ограничивался 40 годами, туда записывали даже сорокапяти– и пятидесятилетних, которых отправляли в «политическую самоохрану». Также на учения вызывали несовершеннолетних. Эмигрант Ильин свидетельствовал, что «по две недели непрерывно гоняли с утра до ночи и лиц, не достигших 18 лет! Для молодежи единственный способ избежать этого – переходить в советское подданство – тут уже не тронут»[1519].

«Все эти несчастные обязаны иметь военную форму. Мозги антропоморфных японцев не изобретательны – все то же – защитные штаны, защитный пиджак и обязательно кепка с желтой звездой. Эта форма – решительно у всех: от железнодорожников до военных чинов. Например, всю эту неделю чины военной самоохраны обязаны являться в 6 часов утра на сборный пункт, где целый день их обучают. Все обучение сводится к повторению одного и того же в том, что их гоняют в разные концы города. Не принимается в расчет ничего: ни служба, ни работа, ни занятость человека – должен, и кончено, так решили тупые мозги. За все потерянное время им не дадут ни гроша, ни о какой компенсации и речи нет»[1520]. Кроме того, на нужды самоохраны с каждой семьи ежемесячно собирали по 1 иене.

Такие учения, особенно ПВО с полным затемнением, наносили огромный вред жителям Харбина и других городов, так как в это время приходилось закрывать все учреждения от баров до больниц. По свидетельствам русских эмигрантов, «вообще, здесь японцами было сделано все возможное, чтобы всем решительно отравить существование». При этом, несмотря на возможность применения Китаем или СССР химического оружия, защитных средств против него не давали и запрещали информировать об этом население[1521].

При учениях по затемнению японцы серьезно карали виновных в неисполнении или частичном исполнении этого. Японцы просто разбивали те окна, которые «просвечивали», не останавливаясь перед избиением русских владельцев таких домов, даже женщин. Затемнениями также пользовались воры, которые без особого риска тащили все подряд, а потом на следующий день пострадавшие подсчитывали ущерб, проклиная японцев. А те ежегодно еще больше увеличивали за счет русских и китайцев расходы на ПВО и самоохрану. Так, если в 1935 г. русские Харбина выплатили на самоохрану 7 тысяч иен, то в 1937 г., несмотря на то что очень многие, не выдержав давления японцев, уехали в Шанхай, русскую общину заставили выплатить уже 10 тысяч иен. При этом ежегодный сбор на ПВО составлял 30 тысяч иен. Разумеется, страдали от этого наиболее бедные граждане[1522].

С 1943 г. японские вооруженные силы стали терпеть поражения, и американская авиация стала наносить массированные удары по занятым японцами городам. Чтобы не допустить катастрофических последствий таких ударов или в кратчайшие сроки ликвидировать их, японцы стали привлекать для гражданской обороны местное население еще шире. С этого времени от Харбина до Кантона японцы проводили через эмигрантские организации учения по гражданской обороне среди населения. Согласно данным самих эмигрантов, «в учениях участвовали люди всех национальностей по месту жительства. Обучение практическим приемам, конечно, было полезно в той напряженной обстановке. В Харбине и других городах во время войны была создана система «соседской взаимопомощи» – «тонари-гуми», отдельно для русских, китайцев и японцев. «Тонари-гуми» имела вертикальную подчиненность: на 10 домов избирали «десятского», над «десятскими» были квартальные, а далее – по районному признаку. Через эту систему выдавали хлебные и другие карточки»[1523].

Особенно надо отметить службу в марионеточной армии Маньчжоу-Ди-Го бурята Уржина Гармаева. Родился он в 1889 г. в селе Макарово Красноярского уезда. Во время Гражданской войны служил в армии атамана Семенова младшим офицером на интендантских должностях. В боях практически не участвовал, но «был членом карательных экспедиций. В сентябре 1918 г. в составе вооруженной группы сотника Пчелкина имел непосредственное отношение к разоружению и грабежам населения сел Чикгинтуй, Алданда, Бырка, Курунзулай. За время экспедиции отрядом были отобраны около 50 винтовок, реквизированы скот и строевые лошади, производились массовые ограбления»[1524]. В селе Курунзулай этим отрядом был избит старик, обвиненный в краже седел у семеновцев. Впоследствии Гармаев признавал, что «осуществлял связь между атаманом Семеновым и кулацко-ламской бурятской верхушкой, окончив офицерскую школу Семенова». Вместе с тем он отказался признать свое участие в карательных акциях, мотивировав свое участие в карательных экспедициях в отряде Пчелкина и других «поиском своих личных вещей».

В январе 1920 г. Гармаев сыграл странную роль при вторжении китайско-монгольских частей на российскую территорию в районе Троицкосавска. Он вступил с китайцами в переговоры, результатом которых стало то, что они заняли Троицкосавск без боя, хотя здесь стоял белый Крымский дивизион, не оказавший им сопротивления[1525].

В 1921 г. он эмигрировал в числе 40 тысяч бурят, что на тот момент составляло 13 процентов от их общей численности. Осел он в районе Хайлара, где жил в районе границы и занимался скотоводством. В 1926 г. Гармаев занял пост начальника этого уезда, сумев консолидировать местную русскоязычную эмиграцию[1526].

Известный антикоммунист Дутар Тапхаев в своих показаниях «отмечал его гордость, самолюбие, смелость, недоверчивость и в то же время – способность к разгульности и несдержанности»[1527]. В 1928 г. во время Баргинского восстания монголов против Китая, вызванного происками коммунистов, он проявил «свое умение формировать военное подразделение и руководить им». В результате белобурятский отряд Гармаева сыграл большую роль в подавлении этого восстания. После этого он распустил свой отряд, но вскоре китайские власти снова обратились к нему за помощью в обуздании отрядов белых партизан Зыкова и Номаконова, которые своими налетами на советскую территорию не только осложняли отношения Китая с СССР, но и брали заложников в этом районе, в том числе и бурят. Гармаев при этом проводил политику недопущения вооруженных столкновений его отряда с белыми партизанами, хотя кое-где такие стычки имели место. В ходе переговоров ему удалось минимизировать конфликт двух сторон. Это послужило главной причиной к его возвышению.

В 1932 г., когда в Маньчжурии произошел переворот, японцы образовали марионеточное государство Маньчжоу-Ди-Го, многие русские и буряты сразу были зачислены на высокие посты в его руководстве. Однако над ними всегда висел дамоклов меч – японцы. Даже ставленник японцев в Маньчжурии, «император» Пу И, всецело находился под их контролем. Когда жена-китаянка Пу И стала вмешиваться в его дела и пытаться направить его против японцев, то она «неожиданно заболела и умерла». Сердобольные японцы тут же нашли ему новую жену-японку, которая стала одновременно их глазами и ушами при дворе марионеточного императора[1528]. Это было связано с тем, что они приняли активное участие в свержении власти Китая над Маньчжурией.

Так, весной 1932 г. Гармаев, к тому времени глава всей бурятской эмиграции и глава Шэнэхэна, был назначен начальником охранных войск Северо-Хинганской провинции Маньчжоу-Ди-Го, миновав обычное чинопроизводство в военной иерархии и сразу став полковником. Это назначение происходит благодаря губернатору Хулун-Буирского округа Лин Шэну и японскому подполковнику Тереда.

Бурный рост Гармаева у японцев связан с тем, что раньше он служил у Семенова. Кроме того, в 1932 г., во время восстания местного населения, «не поддавшись общим антияпонским настроениям, сначала спас от физической расправы, а затем укрыл 7 японских инженеров, работавших в районе железных дорог»[1529]. Эти японцы находились в лесной концессии. Их местонахождение было известно повстанцам, и они прислали за ними отряд. Однако найти японцев им не удалось – буквально за минуты до их появления Гармаев вывез инженеров на станцию Ириктей и укрыл беглецов в Хинганах. Тогда китайцы и монголы истребляли всех японцев, попадавших им в руки. Дождавшись прихода японских войск, Гармаев передал инженеров им. После этого японцы стали полностью доверять ему.

Осенью 1933 г. Гармаев, по заданию японцев, провел мобилизацию всех мужчин бурят и монголов, проживавших тогда в Маньчжурии, в возрасте от 20 до 30 лет и годных к военной службе. В результате он сформировал два кавалерийских полка и роту железнодорожной охраны. Гармаев проводил среди них регулярную агитацию в пользу того, чтобы они несли «честную службу стране, их приютившей, и миролюбиво относились к японцам»[1530]. Эти подразделения были дислоцированы на границе с Монголией. Японцы поручили Гармаеву с помощью этих подразделений организовывать вооруженные конфликты в зонах территориальных споров. За эти заслуги в апреле 1934 г. ему присвоили чин генерал-майора Маньчжурской армии и командующего «охранными частями».

В 1936–1937 гг. Гармаев руководил операциями по розыску и разгрому китайских партизан, скрывающихся в Хинганских горах. Очевидно, это делалось им успешно, поскольку в 1938 г. он становится генерал-лейтенантом[1531]. К началу 1940-х гг. японские войска и силы Гармаева разгромили большую часть партизан из Северо-Восточного объединения антияпонской армии. Кроме того, с 1936 г. он также занимался и вооруженными провокациями на спорных участках на границе с Монголией.

Также из его отряда японцы отбирали бурят и монголов для совершения диверсий в СССР. В распоряжении Гармаева были созданные им же пограничные части из бурят. За время несения службы под его командованием они задержали десять советских и монгольских разведчиков. По данным Гармаева, «часть агентов перевербовывалась и с заданием перебрасывалась в Советский Союз». Также была создана контрразведка, а точнее, отдел информации из местных жителей, в которой служили главным образом демобилизованные солдаты из его отряда. Целью отдела был поиск советских разведчиков и борьба с антияпонскими настроениями.

В 1939 г. Гармаев потерпел неудачу со своими двумя полками и пограничным отрядом в столкновениях с советскими и монгольскими коммунистическими войсками на реке Халхин-Гол. Как русских, так и японцев сильно подвели китайцы, входившие в армию Маньчжоу-Ди-Го, которые не желали драться за японские интересы. Недаром Родзаевский и другие видные русские фашисты невысоко оценивали боеспособность воинских частей Маньчжоу-Ди-Го[1532]. Впоследствии он заявил: «Мне было поручено японским командованием обеспечить охрану правого фланга войск генерал-лейтенанта Комацубара в районе южнее озера Буир-Нур. Для выполнения этой задачи мне в помощь была придана артиллерия. Лично я непосредственного участия в боях не принимал, но полки, входившие в состав моего отряда, вели бои»[1533]. Фактически его отрядом тогда командовали японские офицеры, а Гармаев был отстранен от командования. По его данным, «подчиненные мне монгольские части потеряли около 100 человек убитыми и ранеными. После окончания боев на р. Халхин-Гол оба полка были отозваны в Хайлар и с тех пор не участвовали в охране границы». Оказалось, что неудача частей Гармаева была из-за неравенства сил: против двух его полков дрались две красные монгольские дивизии Чойбалсана, поддерживаемые советскими артиллерией и авиацией[1534].

Советские военные также невысоко оценивали боевые качества армии Маньчжоу-Ди-Го, приводя много случаев сдачи в плен советским войскам таких частей и переходы маньчжурских войск на их сторону. Одной из причин этого было слабое и очень старое вооружение Маньчжурской армии. Японцы вооружали оружием, списанным со складов японской армии: винтовками «маузер» 1888 г. выпуска, малокалиберными пятизарядными японскими винтовками и карабинами[1535].

К тому же среди личного состава маньчжурских частей отмечалась низкая мораль и ненависть к японцам. Это было доказано целым рядом восстаний в этих войсках и переходами к партизанам[1536].

В мае 1940 г. на территории Северо-Хинганской и Восточно-Хинганской провинций был создан 10-й военный округ Маньчжоу-Ди-Го, которым до 1944 г. командовал Гармаев. В этот округ вошли бывшие охранные войска из русскоязычных граждан, кавалерийские и артиллерийские подразделения, части связи, транспорта и медицины.

Вместе с тем Гармаев был не только военным, но и вел контрразведывательную работу по выявлению лиц, сотрудничавших с разведкой СССР, и подписал десятки смертных приговоров уличенным в этом. Среди уничтоженных было немало русских, входивших в воинские и полицейские отряды на японской службе. Дело в том, что советские власти через завербованных ими лиц проводили кампанию дискредитации русских отрядов и выставляли их как шпионов[1537].

За период 1932–1945 гг. Гармаев получил 3 ордена и 7 медалей «за добросовестную и усердную службу» у японцев и маньчжуров. Кроме того, ему неоднократно за это же вручались денежные премии.

Под предлогом «недостаточности военного образования» 24 декабря 1944 г. Гармаев был освобожден от должности и назначен начальником военного училища по подготовке монгольских офицеров в городе Ванемяо и находился на этой должности до своего пленения 30 августа 1945 г. Красной армией в Чанчуне[1538] (Синьцзяне). Уржин Гармаев сам пришел в комендатуру советских войск с крупной суммой в 109 тысяч гоби, не выполнив японского приказа об отступлении.

На допросах в Смерше он признал, что его работа у японцев вредила национальным интересам России, что вытекало хотя бы из того, что даже в своих песнях японцы пели о том, что они создадут «Великую Японию» от Северной Сибири до Памира[1539].

На следствии он признал все советские обвинения, предъявленные ему, кроме разведывательной деятельности против СССР. Когда же ему были предъявлены неоспоримые улики участия подчиненных ему частей в такой работе, он сослался на то, что такую деятельность вели в его отряде японские инструкторы, которые не извещали его о том, что они делают. Но Гармаев не отрицал того, что своими руками он подписал около тридцати смертных приговоров советским разведчикам: «Я не помню сейчас всех лиц, в отношении которых были утверждены смертные приговоры, – это были русские, китайцы, монголы, занимавшиеся антияпонской деятельностью или разведывательной работой в пользу СССР. Так, например, мной были утверждены смертные приговоры полковнику Семенову и бывшему хорунжему семеновских войск Боничуку. Как Семенов, так и Боничук были расстреляны за то, что, проживая на станции Маньчжурия, проводили разведывательную работу в пользу СССР. Мной также были утверждены смертные приговоры в отношении русских белогвардейцев Ивачева и Сентянова, которые, являясь общественными деятелями русских поселков в Трехречье, выступали против японского оккупационного режима в Маньчжурии».

Он не просил пощады даже в заключительном слове. По данным чекистов, «он только хотел, чтобы судьи учли то, что он сдался добровольно, а не был взят в бою». Суд над Гармаевым 1 марта 1947 г. вел сам Ульрих, настолько этому придавалось большое значение. Гармаеву припомнили и то, что в 1917 г. он вступил в партию эсеров, хотя там активного участия в действиях не принимал. Никакой полемики на суде не было, и ему был вынесен смертный приговор.

В настоящее время Уржин Гармаев реабилитирован слишком ретивыми «правозащитниками».

Незадолго до начала Второй мировой войны японские власти в Маньчжурии ввели повсеместное обучение военному делу русской школьной молодежи. Военно-воспитательная подготовка была введена в таких эмигрантских учебных заведениях, как Железнодорожный институт, Русский техникум, колледж и Институт христианского союза молодых людей, гимназиях, Бюро помощи российским эмигрантам, Школе языковедения, лицее Святого Николая, Духовной семинарии.

Большая часть русской эмиграции в Китае приветствовала начало Второй мировой войны и вступление в нее Японии[1540], надеясь, что с помощью иностранных штыков удастся сломить коммунистов. Так, архиепископ Виктор благословлял японских солдат и призывал русских эмигрантов всецело им помогать. Он служил молебны в их честь, произносил речи, выступая за японскую победу. За это он и его ближайший помощник О. М. Рогожин были награждены японскими орденами Восходящего солнца разных степеней[1541].

Когда 25 декабря 1941 г. начальник японской военной миссии в Харбине генерал Яногита посетил Главное бюро по делам эмигрантов для производства годовой ревизии, к нему обратился ее лидер В. А. Кислицын. Он заявил следующее: «В первый день войны на Тихом океане я явился к Вам в Ваш служебный кабинет и от имени всей российской эмиграции заявил Вам о том, что все мы желаем скорой и решительной победы японскому оружию над Англией и Америкой. Кроме того, я заявил, что мы предоставляем свои слабые силы в Ваше полное распоряжение как представителя военного командования – это были не простые слова. И я прошу Вас верить в искренность наших заверений, что враги Японии являются и нашими врагами, что мы считаем себя связанными неразрывными нитями с японской нацией»[1542].

Японцы отвечали русским похожими речами. Так, на смотре русских резервистов-эмигрантов в Порт-Артуре японский генерал Янагита заявил: «Русские и японские солдаты сражались друг против друга в прошлом, а сейчас ведут совместную борьбу за Великую Азию». Он призвал белогвардейцев стать на японской службе «русскими самураями» и пополнить собой ряды камикадзе[1543].

Самой крупной из боевых частей была «Русская бригада», или «Русский отряд Асано», созданный 15 апреля 1938 г. В его создании отразилась политика японцев собрать под своим жестким контролем все русские силы[1544]. Дело в том, что разрозненные отряды было трудно контролировать и насаждать там нужные им порядки. Совместно с маньчжурскими властями полковник японской армии Макото Асано разработал в скором времени принятый закон о всеобщей воинской повинности для русской эмиграции. Решено было создать особые части из русских, специального диверсионного назначения для действий на территории СССР, названные в честь их «творца» – «Асано» или «Асано бутай»[1545]. До ноября 1943 г. среди командного состава этих русских отрядов преобладали японские офицеры. Так, до этого времени русскую бригаду и возглавлял Макото Асано. С ноября 1943 г. они уступили первенство русским офицерам. С декабря 1943 г. «Асано» осталось неофициальным названием русских частей, а официально их стали называть Русским отрядом маньчжурских войск. Перед началом советско-японской войны, летом 1945 г., они стали Сунгарийским русско-воинским отрядом[1546].

Мобилизацию русских организовывала японская военная миссия. Именно она определяла годность для службы призывников по состоянию здоровья. Первоначально курсанты «Асано» были одеты в японскую форму, но потом они стали носить форму воинских частей СССР. Обычно ее выдавали во время учений и при заброске на советскую территорию. Потом асановцам выдали форму воинских и пограничных частей Маньчжоу-Ди-Го.

Сначала для того, чтобы стать профессиональным диверсантом, отводилось три года, потом этот срок понизили до полутора лет, после чего давали звание унтер-офицера. Первоначально туда набирали добровольцев, а после введения всеобщей воинской повинности для мужчин от 18 до 36 лет для русских эмигрантов туда стали забирать и в принудительном порядке. На вооружении было стрелковое и артиллерийское оружие до гаубиц включительно. Кроме того, во взводе связи были «специальные» голуби, использовавшиеся для доставки особо важной информации. Подходить посторонним к клетке, где они находились, строго запрещалось. Виновным в этом грозила смертная казнь. Еще во взводе связи были «собаки особого назначения», использовавшиеся не только для секретных донесений, но и обученные диверсиям. Этот взвод принимал участие в боях на озере Хасан. Чины взвода использовались главным образом для восстановления связи между японскими подразделениями[1547].

Существуют свидетельства русских эмигрантов о насильственном вовлечении соотечественников в борьбу с коммунистами и бои на Хасане: «Сына русского священника, уезжавшего из Харбина в Шанхай, сняли с поезда. О случившемся ничего не было известно, кроме того, что до Шанхая он не доехал. И вот как-то в 1938 г. в дом родителей поздним вечером неожиданно приходит их пропавший сын в той же одежде, в которой уехал 2 года назад. Он тот же и не тот, с потухшим взглядом и голосом. За дверью его ждут. Он не отвечает на вопросы, он пришел попрощаться перед отъездом к месту около озера Хасан сражаться с советчиками»[1548]. По всей видимости, японцы его похитили и с помощью наркотиков сломили и подчинили его волю себе. Таким образом, даже те эмигранты, которые участвовали в столкновениях с советскими войсками, далеко не все шли к японцам добровольно. Дело в том, что те русские эмигранты, которые не хотели участвовать в борьбе против СССР за японцев или опасались, что в результате грядущего столкновения Японии с коммунистами последние могут оказаться победителями и займут Маньчжурию, уезжали оттуда подальше, главным образом в Шанхай. Несмотря на то что они не были красными, во время Второй мировой войны, по свидетельству самих эмигрантов, 90 процентов русских шанхайцев были «оборонцами» и выступали за победу СССР[1549].

Еще до боев на Хасане впервые отряды «Асано» были задействованы против корейских партизан. По данным источников, «не один десяток русских парней сложил свои головы в суровых горах Чанбайшаня»[1550].

Даже по сравнению с японскими чинами русские курсанты имели ряд льгот, среди которых надо отметить то, что их семьи полностью получали жалованье по месту службы призванного по нормам японской армии. Кроме того, в период обучения курсант пользовался одним краткосрочным отпуском. Советская агентура отмечала у асановцев «очень низкий уровень дисциплины», что весьма спорно, учитывая постоянный контроль японцев и то, с каким упорством коммунисты пытались разложить их.

«Асано» успел повоевать и на реке Халхин-Гол[1551]. По данным разных источников, при этом были как успехи, так и неудачи, которые были вызваны присутствием в отряде и его руководстве советских агентов.

В то же время некоторые русские на японской службе совершали такие подвиги, что их ставили в пример даже самураям. Во время сражения на Халхин-Голе 1939 г. в бою геройски погиб эмигрант Виктор Натаров. Японцы объявили его героем и на одной из станций Маньчжурии вблизи Харбина на русском кладбище поставили ему памятник[1552].

А произошло это так. При эскалации конфликта часть отряда «Асано» в 250 человек, главным образом казаков из Трехречья, была переброшена на усиление группировки японо-маньчжурских войск. Их предполагалось использовать исключительно для разведки, и, по данным самих асановцев, с советско-монгольскими войсками они сражались всего один раз.

Командиром 5-го отборного эскадрона кавалерии «Асано», выдвинутого на боевые порядки, был капитан В. В. Тырсин, забайкальский казак Усть-Уровской станицы. Первые годы эмиграции он жил в Трехречье, где оставил о себе, по данным асановца, казака Коломыльцева, недобрую память. В 1932 г., после оккупации Трехречья японцами, поступил на службу в жандармерию. «Будучи отменным садистом, что не вязалось с его красивой внешностью, он быстро пошел в гору. На совести Тырсина – трое расстрелянных поселян из Трехречья – Ивачев, Патрин, отец Александр. Их обвиняли в сотрудничестве с Советами. Во время допроса Тырсин сорвал с отца Александра крест и его тяжелой цепью бил по глазам арестованных. Его же заслуге приписывают и длительные тюремные сроки в страшной цицикарской тюрьме трехреченских казаков Антипьева, Молокова, Коломыльцева и Власова. В отряде «Асано» был с первого до последнего дня»[1553]. Несмотря на это, Тырсин проявил себя в бою храбрым и талантливым командиром.

Случилось так, что на рассвете его эскадрон из 70 человек столкнулся с таким же по численности отрядом красных монголов. Сначала те приняли асановцев за своих и прозевали начало их атаки. Произошла короткая, но жестокая схватка. По данным источников, «казаки вырубили монголов едва ли не до последнего цирика. Одного офицера живым доставили в расположение японской части, и только двое или трое спаслись бегством»[1554]. Сами казаки потеряли одного убитым и восьмерых ранеными. Убитым и оказался подпоручик Натаров, объявленный японцами героем. Не случайно советские войска, придя в Маньчжурию, первым делом, не успев еще разоружить сорокатрехтысячный гарнизон Харбина, взорвали памятник Натарову.

Использовали асановцев и для пропагандистских целей. Так, вскоре после этого боя их отозвали в Хайлар, где переодели в красноармейскую форму и долго фотографировали. Вскоре в японской и эмигрантской печати появились фотографии с броскими надписями: «Пленные красноармейцы за обедом», «Советские солдаты, бросив оружие, сдаются в плен», «Пленным красноармейцам раздают сигареты» и другими в том же духе.

Многие исследователи отмечают, что во время советско-японских конфликтов отношение японцев к русским эмигрантам ухудшилось[1555]. Это было вызвано разными причинами: с одной стороны, слабой боеспособностью основной массы эмигрантов в сражениях против коммунистов, с другой стороны, японцы опасались, что советская разведка будет использовать их в своих интересах, а с третьей – из-за того, что русские не желали воевать за японцев и широким потоком устремились в другие районы Китая, недоступные японцам, например в Шанхай[1556].

В случае глобальной войны с СССР отряд «Асано» имел своей целью перейти границу, проникнуть в советский тыл и перерезать крайне важную Транссибирскую магистраль[1557].

В составе «Асано» во время Второй мировой войны было не менее 3 тысяч пехотинцев и 500 кавалеристов, воспитывающихся и обучающихся по уставам старой русской армии. По данным советской разведки, к началу советско-японской войны в августе 1945 г. асановцев было 4 тысячи человек[1558]. Русские кавалеристы в составе нескольких эскадронов, бывшие под непосредственным командованием полковника Смирнова Я. Я., находились на станции Сунгари-2 в районе Харбина. С ноября 1943 г. он возглавил всю бригаду «Асано». Сюда же входили кадры русских разведчиков-диверсантов, для японской разведки, которые в 1938–1939 гг. дважды набирались 3-м отделом Бюро по делам российских эмигрантов[1559]. По данным японцев и самих русских эмигрантов, «набор производился обычным порядком, как и в другие отряды. Нужные лица вызывались в 3-й отдел, где опрашивались, на них заполнялись анкеты, и после проверки они направлялись для обучения в отряд. На эти наборы было направлено несколько десятков человек»[1560].

С началом войны Германии против СССР из числа русских отобрали 400 самых лучших бойцов, предназначенных к заброске в советский тыл для проведения диверсий. Чтобы не привлекать внимания, их одели в гражданскую одежду и направили пятью группами по железной дороге в сторону Сахаляна к селу Кумаэр. Им было выдано русское и японское вооружение, включая 75-мм орудия. Асановцы подверглись на месте усиленной антикоммунистической обработке. Отслушав краткосрочный курс пропаганды, они освоили подрывное дело. Японцы из военной миссии, находившиеся при каждой из групп, установили в них жесткую дисциплину и добились четкого знания каждым бойцом уставов японской и Советской армий[1561].

Они были готовы в любую минуту вторгнуться на территорию СССР, но разгром немцев сначала под Москвой, а потом и под Сталинградом сделал невозможным вооруженное выступление японцев против коммунистов.

Русские пехотные части из «Асано» стояли на станции Ханьдаохедзы. Возглавлял их русский майор маньчжурской службы Гукаев А. Н.[1562] По данным Смерша, он был «изменником Родины»[1563]. Гукаев также возглавлял особый Русский воинский отряд, созданный Харбинским отделением японской военной миссии в 1940 г. на базе одной роты отряда «Асано», имевшей название «Асаёко». В январе 1944 г. Русский воинский отряд был объединен с учебной командой горно-лесной полиции. Всего до объединения с «полицейскими-диверсантами» частью «Асаёко» за 1941–1944 гг. было подготовлено и выпущено три выпуска агентов. Это были разведчики-диверсанты общей численностью более 150 человек. Кроме того, здесь же находилась и особая «учебная команда» диверсантов численностью до 130 человек[1564].

Для поддержания в боевой готовности чинов «Асано» проводили учения. Их вывозили к казацким станицам, где казаки готовили оборону, а асановцы их штурмовали[1565].

Начиная с 1942 г. все молодые русские эмигранты подлежали призыву в «Асано». Советское командование считало «Асано» серьезным противником. Действительно, Русская бригада насчитывала 3500 штыков и сабель и столько же резервистов. Поэтому оно вело охоту за отдельными ее членами, захватывая их в плен или переманивая к себе. Так, например, пропал казак Стрельников, состоявший в «Асано» в чине ефрейтора. В августе 1944 г. он прибыл в поселок Найджин-Булак в увольнительную к своему отцу, с которым они вместе поехали в лес за дровами. Старший Стрельников вернулся из леса один, без сына, сообщив, что его увели красные. Русская эмиграция в Китае хорошо знала, что отряд «Асано» был у коммунистов бельмом на глазу, и они постоянно пытались захватывать оттуда языков и разложить его изнутри.

По поводу исчезновения Стрельникова-младшего в среде белой эмиграции Китая возникло две версии. Согласно одной из них, о приезде в поселок Стрельникова коммунистам донесли либо сами японцы, либо работавшие у них корейцы, имевшие доступ к телеграфу и таким образом известившие советскую разведку. По другой версии, сам Стрельников мог перейти к коммунистам.

Вторую версию вспомнили в тот момент, когда в Хабаровске шел судебный процесс по делу офицеров «Русской бригады Асано». Там выяснилось, что многие высшие офицеры этого подразделения состояли на службе в советской разведке, например подполковник Наголян-Асерсянц, начальник штаба «Асано», который был на отличном счету и был вне подозрений как у русских, так и у японцев. Свободно владея китайским и японским языками, по заданию советской разведки он легко проникал в секреты японцев и маньчжуров. До капитуляции Японии он так и не был разоблачен и давал показания на хабаровском судебном процессе против своих же сослуживцев по бригаде «Асано». По свидетельствам очевидцев, «отвечавшие за набор русских новобранцев офицеры Квантунской армии, россияне Наголян и Косов в этой кампании, казалось, стремились получить лишнюю звезду на погоны. Расплачивалась за все бесправная молодежь и в японских казармах, и после 1945 г. – в лагерях ГУЛАГа»[1566].

Единственный из офицеров «Асано», которые дождались прихода советских войск, Наголян избежал осуждения и вскоре после Хабаровского судебного процесса даже вернулся в Харбин[1567]. Очевидцы видели его разгуливающим в советской военной форме с погонами капитана и улыбающимся[1568].

Через несколько лет настал и его черед. То, что не сделали коммунисты из СССР, сделали китайские коммунисты после своего утверждения в Маньчжурии. Очевидно, что это было сделано не без одобрения советских органов. Наголян был арестован и после пыток казнен, но его семья смогла уехать в Бразилию[1569].

Советским агентом был и Матковский, впрочем, это не спасло его от преследований со стороны Смерша[1570]. Некоторое время он не подвергался арестам, но потом взялись и за него. Однако для него это обошлось легче, чем для тех, кем он командовал.

Диверсионные отряды из нанайцев и орочей в составе Квантунской армии особенно успешно действовали против китайских партизан в 1943 г.[1571] Их поселения были расположены главным образом на отрогах гор Хингана. Занимались они не только земледелием, но и охотой и поэтому были прирожденными стрелками. По данным русских эмигрантов, они еще в 1920-х гг. «всякого появившегося у них вооруженного китайца тут же уничтожают»[1572]. Большинство нанайцев и орочей бежали из СССР, не вынеся политики коммунистов по отношению к малым народам. Из них были составлены особые отряды полиции, хорошо оснащенные всем необходимым для диверсионной работы. Японцы и русские эмигранты регулярно проводили среди них воспитательную работу и устраивали сборы для повышения уровня боевой подготовки. Отряды из нанайцев и орочей особенно ценились японцами, так как они отлично знали местность и были отличными стрелками.

Даже после Курской битвы, когда японцы окончательно отложили идею нападения на СССР в обозримом будущем, японские спецслужбы продолжали черпать из бригады «Асано», переведенной в разряд обычного воинского подразделения, кадры разведчиков и диверсантов. Кроме того, поскольку русские части считались одними из самых надежных и боеспособных в армии Маньчжоу-Ди-Го, их готовили к возможному подавлению восстания в маньчжурских частях и для антипартизанских операций[1573].

В 1944 г. численность асановцев японцами была уменьшена, что было связано с началом постепенного свертывания ими русских частей ввиду проникновения в них «коммунистической заразы».

К 1945 г., когда Советская армия гнала все дальше гитлеровские войска, нанося одно поражение за другим, союзное им японское руководство сначала отложило, а потом и вовсе отменило план нападения на СССР. Поэтому оно было вынуждено менять и свое отношение к русским подразделениям, находящимся на японской службе. То же самое были вынуждены делать и власти марионеточного государства, созданного японцами в Северном Китае, – Маньчжоу-Ди-Го. На практике это выразилось в постепенной ликвидации подразделений из русских эмигрантов. Руководство Маньчжоу-Ди-Го и Японии опасалось, что наличие таких подразделений, заведомо настроенных враждебно по отношению к советской власти, на их территории может спровоцировать выступление СССР против них. С другой стороны, возможно, японская контрразведка знала о настроениях чинов русских подразделений, и японцы стали их расформировывать потому, что не желали иметь у себя под боком пятую колонну, которая может выступить против них в трудную минуту[1574].

Не избежал этой участи и «Русский отряд Асано», расформированный приказом военного министра Маньчжоу-Ди-Го 1 июля 1945 г. На сдачу оружия его чинам отводилось три месяца[1575].

Реально к началу военных действий советских войск против Японии отряды «Асано» были в стадии расформирования.

Еще до начала военных действий в Маньчжурии советская разведка активно собирала данные относительно отрядов «Асано». 6 июня 1945 г. 1-е управление НКГБ составило такую справку об отряде «Асано» на станции Ханьдаохедзы: «Инспектор отряда – капитан Камимура. Со слов знающих его в отряде, он пользуется плохой репутацией. Он все время твердит о том, что коммунисты – наши враги, «а Вас готовят здесь только для того, чтобы Вы впоследствии, когда вернетесь на Родину, стали там первыми людьми». Его речи вызывают возмущение в отряде. Источник дает характеристику лиц командного состава, причем большинству из них – отрицательную. С момента сформирования Ханьдаохедзского районного военного отряда (ХРВО) в январе 1944 г. в течение трех месяца проводились строевые занятия с утра до вечера. Особое внимание уделялось приемам рукопашного боя. Занятия проводились по уставу старой русской армии. Затем начались лекции и занятия. На них изучали уставы, русскую историю, географию. Изучали оружие: сборку и разборку пулемета, винтовки и гранатомета. На занятиях по тактике главное внимание уделялось таким моментам, как атака и применение к местности. Стрельбы за 13,5 месяца проводились всего 5 раз из старых, со сбитыми мушками винтовок системы «Арисака» производства Мукденского арсенала. Стрельба боевыми патронами проводилась всего 2 раза. Результаты стрельбы были очень плохими. По подрывному делу было прочитано 5–6 лекций и проведено 5 практических занятий: применение тола, сращивание шнуров, метание гранат и стрельба из «маузеров». Остальное время бойцы занимались хозяйственными работами – перестраивали казармы, устанавливали ограды, рыли убежища. ХРВО состоял из 163 человек. Всего в настоящее время ХРВО насчитывает до 250 человек»[1576].

Другой источник, эмигрант Ч., 11 июня 1945 г. дал чекистам такие сведения о прохождении службы в отряде «Асано» на станции Сунгари-2:

«Попал я в Сунгарийский отряд, в часть Оомуры; с августа начались занятия по тактике и строевой подготовке, изучался советский строй. Один раз в неделю проводились занятия по русской истории. Преподавал этот предмет корнет Шехерев. Кроме этого, изучали Амурскую железную дорогу, расположение постов и застав на советской территории, систему охраны на советской границе, читали лекции по вопросу о том, как вести пропаганду на советской территории. Два раза в неделю проводились ночные занятия. Обучались партизанским действиям применительно к советской местности, диверсионным актам (подрывы мостов, складов, налеты на заставы и т. п.). Проводились также лекции по оказанию 1-й помощи, переправе через реку на лодках и резиновых подушках. В частности, указывались способы уничтожения лодок и подушек после переправы через границу. В течение каждого месяца проводились стрелковые занятия. Учения проводились следующим образом. Ротный командир ставил задачу: совершить налет на Н-скую заставу, разбить телеграфную станцию, поджечь телеграфные столбы и подорвать железнодорожный мост. Перед выполнением этой задачи ротный командир указывал пункт сбора. Он всегда назначался на сопке, ее склоне или под сопкой. Устанавливались условные сигналы: один свисток означал «внимание», 2 свистка – «разбиться по группам и идти на сборный пункт».

Река Албазин условно заменяла реку Амур. Один берег считался советским, а другой – маньчжурским. Назначались на «советский» берег патрули, на лошадях и пешие, а зимой – на лыжах. Вперед высылалась разведка, в задачу которой входило установить, когда патруль уйдет, для проверки своего участка границы. В этот момент партизаны должны переходить границу. В зимнее время для перехода границы или совершения налета выдавались белые маскировочные халаты. Помимо этого совершали длительные переходы и марши. При этом один переход был совершен совместно с японцами-новобранцами, стоявшими на самой границе. В походе мы были одеты в советскую форму. К нам приводили одного русского перебежчика в ночь на Рождество 1943 г. по фамилии Мичурин, который рассказывал нам о плохой жизни в Советском Союзе. Но многие из нас думали, что это было подстроено специально в целях пропаганды. Однажды зимой 1943 г. из харбинской военной миссии были присланы журналы, сигареты и рис, и все это ночью было подброшено на советскую границу»[1577].

Полностью разоружиться до начала войны СССР против Японии в августе 1945 г. чинам отряда «Асано» не удалось. Когда же советские войска вторглись в Маньчжурию, японцы благородно предложили всем русским чинам из «Асано» выехать в специальном поезде на юг Китая, где они могли бы спастись от захвата Смершем. Кроме того, несмотря на тяжесть собственного положения, японцы предложили эвакуацию всем желающим русским. Как вспоминают русские очевидцы, японцы эвакуировали русских в первую очередь и в хороших вагонах, тогда как японское население вывозили во вторую очередь и зачастую на открытых железнодорожных платформах, «под дождями и ветрами». И это несмотря на то, что работники советского консульства в Маньчжурии пошли на сознательную провокацию накануне начала советско-японской войны в ожидании захвата здания. Они оставили прямо на столах в консульстве тысячи анкет на русских эмигрантов, которые будто бы пожелали перейти в советское подданство. Это делалось сознательно для того, чтобы вызвать против русских в Маньчжурии репрессии со стороны японцев[1578].

Чинам отряда «Асано», кто соглашался уехать, японцы выдавали значительное количество опиума, тогда самую надежную валюту в Китае. Бывший начальник военной школы РОВСа в Китае, полковник Смирнов Я. Я., начальник «Асано», заявил, что русские офицеры, желающие уехать, могут это сделать, а он дождется советских войск, передаст им имущество бригады и сдастся. Его поддержали в этом решении все 22 офицера Русского отряда и 10 из нескольких десятков младших командиров[1579].

Яков Яковлевич Смирнов родился в 1890 г. в семье потомственного военного в городе Холм в Польше. Окончил Псковский кадетский корпус, Елизаветградское кавалерийское училище и Николаевскую академию Генерального штаба. Служил в 17-м гусарском Черниговском полку. За храбрость, проявленную во время Первой мировой войны, награжден пятью боевыми орденами. В 1917 г. он прошел ускоренный курс Николаевской академии Генерального штаба в чине капитана. Служил в конном корпусе генерала Крымова и участвовал в Корниловском восстании. В сентябре 1917 г. назначен начальником штаба Уссурийской казачьей дивизии, вместе с которой после развала русской армии большевиками оказался на Дальнем Востоке. Там поддержал вооруженную борьбу белогвардейцев против коммунистов. В 1918 г. – подполковник, начальник штаба 9-й Сибирской стрелковой дивизии в Никольск-Уссурийске. В 1919 г. – начальник штаба Владивостокской крепости, потом – генерал-квартирмейстер штаба Приамурского военного округа. У Колчака в чине полковника командовал кавалерийским полком. В 1921 г. – генерал для поручений 2-го стрелкового корпуса в Приморье. После крушения Белого движения в Сибири эмигрировал в Китай. В 1925–1926 гг. – в Нечаевском отряде. С 1926 г. жил в Маньчжурии. С 1942 по ноябрь 1943 г. работал преподавателем русского языка на курсах Академии Генерального штаба в Токио и в Северо-Маньчжурском университете в Харбине. Жил в Харбине, работал торговым агентом в акционерном обществе «Сунгарийские мельницы» и активно участвовал в работе различных белоэмигрантских организаций: РОВСа, Дальневосточном союзе военных, Военно-монархическом союзе, Обществе ревнителей военных знаний, Братстве русской правды, Комитете помощи русским беженцам.

По собственному признанию, тогда он продолжал относиться враждебно к советской власти, но выступал против возможной иностранной интервенции против СССР. Единственно возможным способом свергнуть коммунистов считал внутренний переворот, который должен произойти из-за недовольства населения «коммунистическим режимом, о чем трубила вся эмигрантская пресса»[1580].

Когда жители Харбина получили известия о том, что советские войска совсем близко, Смирнов поднял по тревоге солдат и офицеров «Асано». Он объявил о приближении коммунистов и приказал нижним чинам разойтись по домам, не оказывая сопротивления советским войскам. Поняв, что Смирнов готовит им встречу, офицеры не разошлись, а выразили желание ему помогать и добровольно остались в расположении части на станции Сунгари-2[1581].

При наступлении советских войск на Маньчжурию японцы решили использовать реку Сунгари как оборонительный рубеж, который мог серьезно задержать их дальнейшее продвижение, стоило только взорвать через нее железнодорожный мост. Но этого не произошло. Почему? Советские историки приписывают это, равно как и освобождение Харбина, что имело место 20 августа 1945 г., воздушному десанту из 120 человек из состава 2-го гвардейского инженерного мотоштурмового батальона, которым командовал особо уполномоченный представитель Военного совета 1-го Дальневосточного фронта генерал-майор Шелахов. Десантники, высадившись на аэродроме Харбина, предъявили местному японскому командованию ультиматум о капитуляции. У них была задача захватить наиболее важные объекты и до подхода 388-й стрелковой дивизии не допустить разрушения огромного моста через Сунгари и уничтожения складов и баз противника.

В 19 часов 18 августа 1945 г. парашютисты начали выполнение поставленной перед ними задачи в глубоком тылу противника, в 150 километрах от линии фронта. Реально это были смертники, посланные на верную гибель. Фактически, что они могли противопоставить хорошо вооруженной и обученной стосемидесятипятитысячной группировке противника?

Но, несмотря на это, парашютисты успешно выполнили поставленные перед ними задачи, хотя сам командующий 1-м Дальневосточным фронтом К. А. Мерецков заметил, что «120 наших десантников в огромном городе не могли много сделать». Оказалось, то, что было не под силу советским десантникам, сделали русские эмигранты. Мерецков в своих воспоминаниях заметил по этому поводу следующее: «Серьезное содействие оказали нам русские жители Харбина. Они наводили наших десантников на вражеские штабы и казармы, захватывали узлы связи, сохранили в неприкосновенности все городские жизненные коммуникации и сооружения. Благодаря их помощи некоторые высшие чины Квантунской армии нежданно-негаданно для себя оказались внезапно в советском плену…»

Несмотря на обилие мемуаров советских полководцев об этих событиях, эпизод захвата Харбина выпадает и остается неясным, хотя он коренным образом отразился на спаде дальнейшего сопротивления со стороны японцев. Дело в том, что после пленения начальника штаба Квантунской армии генерал-лейтенанта Хипосабуро Хата сопротивление японцев советским войскам практически прекратилось. А произошло это так: когда 15 августа стало известно о принятии Японией решения о капитуляции, в Харбине с помощью эмигрантов под руководством Генерального консульства СССР был создан Штаб обороны Харбина (ШОХ), куда вошли и советские граждане. Непосредственное руководство работой ШОХа осуществлял харбинец, советский гражданин, автомеханик В. Д. Панов. От Генконсульства СССР эту работу курировал сотрудник Н. В. Дрожжин. Всего в ШОХ записалось свыше 1200 человек. Одной из первых акций ШОХа стало освобождение из тюрем русских, китайских и корейских заключенных. Те из них, кто не был изможден пытками, присоединялись к повстанцам. Предпринимались меры на случай нападения на город хунхузов, мародеров и гоминьдановцев-подпольщиков. Через два дня, 18 августа, 5 бойцов ШОХа во главе с В. Г. Широколобовым взяли в плен начальника штаба Квантунской армии Х. Хата и генерального консула Японии в Харбине Миякава. Их тут же доставили в ШОХ и передали только что прибывшим десантникам генерал-майора Г. А. Шелахова, особо уполномоченного по организации порядка в Харбине[1582].

Сам Широколобов, недавно скончавшийся в Кемерове, оставил об этом эпизоде воспоминания. В них он сообщил, что шоховцы опасались, что в случае бегства Хаты из Харбина сопротивление многотысячной японской армии могло затянуться и привести к большим жертвам с обеих сторон. Широколобов свидетельствует, что «штаб Квантунской армии во главе с генералом Х. Хата, дислоцировавшийся на аэродроме в Модягоу, был готов к тому, чтобы в любую минуту бежать, лишь бы не попасть в плен к Красной армии»[1583].

Поэтому по инициативе самого Широколобова он и еще четыре бойца ШОХа отправились на машине, вооруженные пулеметом и автоматами, для ареста Х. Хата. Попытка захвата была осуществлена вовремя, так как Хата уже готовился к бегству. Широколобов свидетельствует, что, «как только машина ШОХа выехала на проселочную дорогу, идущую параллельно ипподромному шоссе, метров через 200 мы увидели такую картину: по направлению к памятнику Чурейто рысью ехали 2 арбы, на каждой из которых сидело 5–7 человек. Все было необычно: арбы были на резиновом ходу, лошади не мелкой монгольской породы, каких мы привыкли видеть ежедневно, а большие, гнедой масти, какие использовались только в Квантунской армии. Мы одно время ехали параллельно с последней арбой, а первая ушла очень далеко. Машина ехала по проселочной дороге, а арба – по шоссе, чем и воспользовались седоки 1-й повозки. В этот момент сыграла решающую роль моя интуиция, выработанная и воспитанная в самом себе в течении 13 лет репрессивной японской оккупации. Я правильно и точно отличал японцев, воспитанных на самурайских традициях, от простых японцев, т. е. различал военных, жандармов и прочих, в какую бы одежду они ни наряжались. В данном случае я видел, что передо мной были не простые японцы, а из высшей элиты. Нами тогда овладела мысль: нельзя отпускать врага. Я крикнул ребятам: «Этих японцев нельзя упустить, их нужно забрать и доставить в ШОХ».

С этого момента началась погоня и предупредительная стрельба из пулемета «поверху». Шофер нашей машины полустоя крутил «баранку» и через открытую дверь кабины разговаривал с нами, ища подходящее место, чтобы выброситься на шоссе, но так, чтобы значительно опередить быстро бегущую лошадь. Люди, сидевшие в арбе, поняли, что за ними погоня. Возница из всей силы стал хлестать лошадь, которая перешла в галоп. План японцев, сидевших в арбе, был ясен: оставалось совсем немного до железнодорожного переезда, а там было рукой подать до Чурейто, под которым было убежище и выход на аэродром. Наша машина наконец круто повернула вправо, рывком выскочила на ипподромное шоссе, опередив бегущую лошадь метров на 50. Мы дали «поверху» пулеметную очередь, и возница с трудом остановил лошадь, по инерции ударившуюся грудью о капот машины. Японцы поняли, что они в плену, и подняли руки. Их оказалось шестеро…

Звук этой последней пулеметной очереди донесся и до аэродрома, его услышали представители консульства и руководители ШОХа, когда они садились в автомашину, чтобы вместе с только что прибывшими десантниками проследовать в ШОХ. Таким образом, время захвата в плен части штаба Квантунской армии и начало движения кортежа с аэродрома совпали. Естественно, машины с аэродрома пришли на несколько минут раньше, чем мы прибыли с пленными»[1584].

Тогда еще никто не знал, какая добыча досталась нашим эмигрантам. Для выяснения этого пленных доставили в штаб. Когда выяснилось, что в плену – начальник штаба Квантунской армии генерал Х. Хата и генеральный консул в Харбине господин Миякава, то прибывшие с десантом офицеры Красной армии сразу же заявили шоховцам, что они забирают пленных с собой. Уже потом стало известно, что горстка эмигрантов сделала то, что не смогли сделать специальные части Советской армии, предназначенные для поимки высших командиров Квантунской армии[1585].

Моряки Амурской флотилии вспоминают, что при прохождении Сунгари в районе Харбина на ферме моста через реку они видели вооруженных людей «в одежде цвета хаки. Выделяются красные платки или такой же галстук, развевающиеся от свежего ветра. Люди срывают с себя головные уборы и машут нам, приветствуя проходящие корабли. Один, схватившись за перила фермы, свесился с моста, рискуя свалиться в воду. Это девушка… Вид у этих ополченцев живописный: рубашки, сапоги или краги, в руках – «маузеры», винтовки, через плечо – пулеметные ленты и красные повязки на рукавах»[1586].

Жители Харбина обезвреживали японских смертников до начала 1946 г. В окрестностях города прятались сотни смертников, которых отличали белые повязки на головах. При проведении этих операций среди эмигрантов были погибшие[1587].

Такой порядок организовал командующий «Русской бригадой Асано» Смирнов, когда мощная многотысячная группировка врага была парализована и не оказала сопротивления при подходе советских войск к Сунгари. Согласно показаниям офицеров «Русской бригады Асано», поручика Витицкого и прапорщика Мустафина, еще 15 августа 1945 г., за три дня до прихода в Харбин советских войск, «наш отряд, усиленный добровольцами из русских эмигрантов, преимущественно бывших офицеров, воспользовался хаосом, царившим среди японцев, и разоружал караулы без особого с их стороны сопротивления. У нас тяжелых потерь не было, были только раненые. Все последующее время, вплоть до нашего задержания 26 августа 1945 г., мы охраняли 2 больших, около километра каждый длиной, железнодорожных моста через реку Сунгари, обеспечивая непрерывную переброску советских войск из Харбина в Порт-Артур. О нашем положении знал комендант Харбина генерал-полковник Белобородов, который обещал нам всякую поддержку и помощь…»[1588] Охранять мосты им поручили сами чекисты, опасавшиеся, что японцы разрушат их[1589]. Эти мосты были заняты «асановцами» после короткого столкновения с японо-русской железнодорожной охраной.

Фактически три дня в Харбине и его окрестностях до прихода советских войск существовала национальная русская власть, созданная нашими эмигрантами. Они создали Штаб обороны Харбина (ШОХ), предназначенный для охраны города от мародеров и для противодействия возможным диверсиям со стороны японцев. За это самым активным русским эмигрантам впоследствии были вручены медали «За победу над Японией»[1590].

Но сибиряк Белобородов, дважды Герой Советского Союза, командующий 1-й краснознаменной армией, не сдержал своего обещания перед офицерами, которые даже на японской службе остались верными своей Родине и считали, что, работая против японцев, они действуют на благо России. Он не только не помог им избежать несправедливого наказания, но даже и не вспомнил в своих мемуарах о своих земляках, репрессированных во многом по его вине. Даже в малом он не захотел поделиться победой, приписав почти все заслуги себе.

Вся эта несправедливость произошла, невзирая на то, что еще в конце 1943 г. начальник «Русской бригады Асано» стал агентом советской разведки. Уже в 1941 г. она получала сведения, что полковник Смирнов ведет деятельность, которая идет на пользу СССР, проводя среди японцев пропаганду в пользу невозможности в данное время выступать против коммунистов. В конце концов советская разведка получила сведения, что Смирнов изъявил желание сотрудничать с ней. В сентябре 1943 г., по данным советского разведчика Меньшакова-Кузнецова, у Смирнова был конфликт с высокопоставленным лицом японской военной миссии на почве защиты чести его русских сослуживцев. После этого Смирнов открыто заявил о желании прекратить свою работу у японцев. Советские разведчики вышли на Смирнова, который тогда уже работал на них, и вынудили отказаться от идеи уйти с поста начальника «Асано», так как, находясь на этой должности, он добывал важные сведения о работе японской военной миссии.

Русские отряды из эмигрантов, находившиеся на японской службе после перехода на сторону советских войск, принимали участие в некоторых боевых операциях, например в боях и захвате станции[1591].

Несмотря на огромный вклад Смирнова в разгром Квантунской армии, 26 августа 1945 г. он и другие офицеры из «Асано» были арестованы Смершем Амурской краснознаменной речной флотилии, доставлены в Хабаровск и осуждены на 15 лет после непродолжительного следствия. Это были 12 видных офицеров: Н. Н. Рычков, Г. С. Наумов, Н. А. Ядыкин, А. Ф. Михайлов, А. В. Враштиль, Г. В. Шехерев, Ю. Е. Витвицкий, Л. Н. Мустафин, К. И. Лисецкий, Н. Н. Постовский, К. П. Агеев, Г. В. Ефимов[1592].

Все они были задержаны в августе – ноябре 1945 г. На судебном процессе в их уголовных делах помощь советским войскам не была отражена[1593]. Ордена и благодарности за взятие Харбина получили другие. Их же, граждан государства Маньчжоу-Ди-Го, к тому же оккупированного японцами, обвинили по советским законам в измене Родине, то есть СССР, гражданами которого они никогда не являлись! Реально их, конечно, осудили не за мнимую «измену Родине» и не за службу в маньчжурских войсках, а за антисоветскую деятельность в Белой армии и антисоветских организациях периода эмиграции.

Создатель этого русского формирования полковник Асано, узнав о репрессиях против своих бывших подопечных, добился у пленивших его советских офицеров разрешения явиться «на вторую Сунгари». Там, на учебном плацу, где еще недавно маршировали подчиненные ему русские солдаты, он совершил харакири, оставив свиток, на котором оставил собственноручную эпитафию: «Смертью своей свою вину перед вами искупаю»[1594].

По данным самих эмигрантов, «после прихода советской армии в Харбин до нас доносились слухи о судьбе отрядов «Асано». Были они скудными, отрывочными, но складывались в определенную картину: большинство «асановцев» погибло. Слышали про отряд, выступивший вместе с японскими частями и вместе с ними сложивший головы. Слышали и о другом отряде, что был построен без оружия и расстрелян самураями из заранее установленных пулеметов»[1595].

Многие белогвардейцы, бывшие на службе у японцев, пострадали от своих же хозяев. Точно неизвестно за что, но казацкий Хайларский отряд полковника Ивана Александровича Пешкова был полностью уничтожен японцами при отступлении[1596]. Случилось это в начале боев[1597].

Этот отряд, созданный в Хайларе в 1939–1940 гг., был вторым по численности после «бригады Асано». Сам Пешков был известен как белый партизан. В свой отряд он набрал сорвиголов и в 1923–1932 гг. продолжил жестокую борьбу против коммунистов. Борьба эта шла с переменным успехом, но перелома белым партизанам добиться не удалось. Всякий новый рейд с их стороны на советскую территорию вызывал жестокие репрессии против жителей приграничья СССР, обвиняемых в содействии «белобандитам». Добиться успеха Пешкову и другим вождям белых партизан не удавалось потому, что вели они себя по отношению к мирным жителям на той и другой территории не всегда корректно, пьянствовали, совершали насилия и нередко вступали в схватки друг с другом. Так, отряды Пешкова и Зыкова уничтожили отряд своего «конкурента» по партизанской борьбе в СССР, Аксенова.

Возможно, что здесь руку приложили агенты коммунистов, так как спецслужбы во всем мире с успехом применяли и применяют тактику расправы с повстанцами их же руками, провоцируя между ними кровавые конфликты. В пользу такой версии говорит то, что заместителя Аксенова, есаула Размахнина, зыковцы и пешковцы убили в августе 1935 г. на мельнице эстонца Тидемана, впоследствии оказавшегося советским агентом. То, какую роль Тидеман играл для советской разведки, стало ясно из того, что с приходом в августе 1945 г. в Трехречье советских войск ему «в награду за опасную работу было передано трофейное имущество японской торгово-промышленной фирмы «Тонмо боеки Коси» в виде домов и сельскохозяйственного инвентаря»[1598]. Однако с уходом в 1946 г. советских войск все это у него было отобрано китайцами. Очевидно, Тидеман в работе советской разведки в Маньчжурии был значимой фигурой, подтверждением этого служит факт, что офицер японской контрразведки Вада, собрав об этом информацию, впал в ярость и угрожал убить не только Тидемана, но и всю его семью[1599].

Боясь возмездия со стороны японских спецслужб и подвергаясь сильному давлению китайцев, Тидеман уехал в СССР, в Иркутск, где его отблагодарили мизерной пенсией. Ожидая, вероятно, большего внимания к себе в знак заслуги перед СССР, он стал пить и в 1978 г. умер от алкоголизма[1600].

В белых партизанских отрядах особенно выделялись представители местных народов буряты и эвенки (тунгусы).

Отряд пешковцев насчитывал 250 человек, главным образом это были жители Трехречья, Хайлара и других районов по западной ветке КВЖД. Как свидетельствуют немногие выжившие ветераны-пешковцы и асановцы, никакой мобилизации резервистов этих отрядов в январе 1945 г., как об этом говорили некоторые историки, не было. В отряде насчитывали в общей сложности несколько тысяч штыков и сабель, но количество бойцов не достигало и полутора тысяч. Есть источники, свидетельствующие о том, что отряды «Асано» и Пешкова японцы решили расформировать под давлением советских властей. Однако расформирование шло медленно и к началу советского вторжения в Маньчжурию пешковцев почти не затронуло. Начало боевых действий застало отряд Пешкова в таком состоянии: часть находилась в старых казармах, другая часть была отправлена японцами в Трехречье на заготовку бересты, из которой делалось жидкое топливо.

Когда 9 августа 1945 г. стало известно о вторжении советских войск в Маньчжурию, находившиеся в казармах пешковцы были погружены японцами в вагоны вместе с двумя сотнями японских и маньчжурских солдат. Им объявили, что они следуют до станции Якеши, но на станции Бухэду пешковцев неожиданно выгрузили, и лишь пятеро русских – трое рядовых и два унтер-офицера (С. Нерадовский и Г. Золотарев) проследовали с эшелоном дальше. Большая же часть отряда была выведена японским офицером, он приказал составить оружие в козлы и завтракать. Этот офицер отлично знал русский язык, чем вызывал у пешковцев определенную симпатию и доверие.

В это время на станции показались японские и маньчжурские пехотинцы, а с противоположной стороны – небольшой отряд японской кавалерии. Заместитель Пешкова, Борис Зимин, стал советовать своему начальнику, чтобы тот приказал подчиненным на всякий случай разобрать оружие. Пешков посчитал это глупостью и в ответ только рассмеялся. В итоге японцы и их китайские коллаборанты бросились на безоружных пешковцев, связали их веревками по нескольку человек вместе и расстреляли из станковых пулеметов. Раненых добивали штыками маньчжурские солдаты. Тот самый японский капитан, по приказу которого пешковцев привезли на бойню, лично отрубил голову самурайским мечом уже мертвому Пешкову. Точное число предательски убитых японцами и китайскими коллаборантами неизвестно. Бывший пешковец Николай Тарбагаев приводит цифру «более 100 человек»[1601].

Вечером того же дня возвращавшийся домой после покоса русский крестьянин из станционного поселка наткнулся на страшное поле, повсюду лежали тела казненных русских солдат и офицер. По его свидетельству, «пахло порохом и кровью, отовсюду доносились стоны». При виде русского несколько мародеров-китайцев бросились в кусты. Один из раненых пешковцев пытался привстать и просил воды. Крестьянин взвалил его на свою телегу. Других, еще живых пешковцев он забрать не смог, так как на телеге было много сена, он решил сначала отвезти груз домой, а потом явиться за остальными ранеными. Но вторично выехать в поле этот крестьянин уже не смог: в его поселок вошла советская мотопехота, а утром с поля раздавались автоматные очереди. Казаков, расстрелянных японцами и их китайскими подельниками, добивали уже советские каратели.

Спасенный крестьянином пешковец, несмотря на тяжелое ранение, начал быстро поправляться. Это был однофамилец своего командира, житель Трехречья Андрей Пешков. Скорее всего, что он благополучно вернулся бы к себе домой, если бы не случай. Смершевцы пришли брать того самого крестьянина, спасшего Андрея Пешкова. Контрразведчики обратили внимание на молодого человека с пулевыми и штыковыми ранениями. В итоге их увезли на допрос обоих, пообещав после «непродолжительной беседы и выяснения личности возвращение домой». В 1949 г. Андрея Пешкова встретил в одном из советских концлагерей бывший сослуживец. По его словам, «у него, кроме как расстрела пешковцев, другого разговора не было. Выжил ли Андрей, я не знаю»[1602].

Те пятеро пешковцев, которые продолжили поездку в эшелоне до станции Якеши, были перехвачены советской мотопехотой на станции Чжаланьтунь. Весь эшелон был разоружен. Среди советских солдат оказался десяток бывших пешковцев, незадолго до трагедии перебежавших из отряда к коммунистам. Среди них был и старший ефрейтор Николай Тарбагаев. По его данным, унтер-офицеров Нерадовского и Золотарева допрашивал Смерш. С самого начала они упорно молчали, не отвечая на все задаваемые им вопросы. Тогда для того, чтобы развязать им язык, в камеру к упрямцам были подсажены Тарбагаев и еще один казак, которые должны были уговорить их ответить на интересующие Смерш вопросы, обещая за это «скорое возвращение домой». Но в итоге ничего хорошего, кроме драки между недавними сослуживцами, не произошло. На очередном допросе они продолжали упорно молчать. Тогда их вывели в поле и расстреляли.

Исследователь Кайгородов пишет: «Тарбагаев уверял, что советские офицеры наверняка бы сдержали свое слово. Возможно, что это и так. Ведь трое рядовых, тоже отказавшихся примкнуть к перебежчикам, были отпущены и благополучно вернулись в Трехречье»[1603]. С этим утверждением можно поспорить, так как расстрелянные были унтер-офицерами, то есть все же «начальствующим составом антисоветских формирований», и, скорее всего, им пришлось бы провести десяток-другой лет в советских концлагерях.

Кайгородов пишет, что «расстрелянных в Чжаланьтуне старших унтер-офицеров я хорошо знал. Они бывали в нашей деревне, щеголяя самурайскими саблями на боку». Ношение таких сабель свидетельствует о том, что и Пешковский отряд относился к Квантунской армии, ведь ни один офицер армии Маньчжоу-Ди-Го не носил самурайского меча. Но что заставило их молчать? Кодекс чести, преданность японскому монарху, верность присяге или жгучая ненависть к красным? Это так и осталось загадкой.

Тарбагаев и его друзья дошли с боями до Харбина. Он был награжден медалью «За победу над Японией» и другими отличиями. Кайгородов сделал предположение, что именно переход Тарбагаева и К^о послужил причиной расправы японцев над прочими пешковцами. Те, кто разделил с советскими войсками победу над японцами, вовремя оставив своих хозяев, сделал у коммунистов хорошую карьеру. Так, Тарбагаев вступил в партию, заняв важный пост на одном из заводов Красноярска.

Но почему же японцы так подло расправились с пешковцами? По данным китайских историков, «скорее всего, что этот отряд хотел перейти на сторону советских войск и это стало известно японцам». Но почему они в Трехречье зверски расправились с казачьим полковником Всеволодом Леонидовичем Сергеевым с его женой Натальей Семеновной? Их расстреляли, добив штыками, японцы, отходившие с погранзаставы Бура, после того как Сергеев, станичный атаман, выдал им конные подводы, собрав их у казаков. Японцам это сильно облегчило отход, и они ускользнули от наступавших советских войск, но в благодарность за это они лишили Сергеева и его жену жизни[1604]. Исследователь Кайгородов решил сам узнать об этом у японцев, через корреспондента газеты «Иомиури» Хусэи. Но ничего из этого не вышло. Хусэи согласился встретиться с историком, но, когда Кайгородов задал вопрос о расстрелах, тот позорно ретировался[1605]. Нечего, видимо, сказать японцам в свое оправдание за это гнусное деяние!

В 1946 г., после ухода из Трехречья советских войск, по убитым пешковцам была отслужена панихида. До этого советская комендатура запрещала ее проведение. Единственным, кого отказался отпевать хайларский батюшка, был командир отряда Пешков. Настолько тот насолил местному населению, что ему было отказано в последнем ритуале, который соблюдается даже в отношении преступников!

Сегодня некоторые считают деятельность японцев при создании отрядов «Асано» неуспешной по причине того, что почти все их чины сдались советским войскам без боя и даже перешли на их сторону[1606].

На это надо заметить, что при подходе советских войск к Харбину и другим пунктам расположения «Асано» японцы объявили о капитуляции, и в таких условиях сражались лишь самые отчаянные самураи.

Кое-кто из бывших белогвардейцев пытался ценой предательства своих собственных односумов спасти свою шкуру от советского кнута. Так, по данным чекистов, к наступавшим в Маньчжурии советским войскам вышел полковник Белянушкин в колчаковской форме, которому они предложили «искупить вину перед Родиной» оказанием помощи советской контрразведке в обезвреживании японской агентуры. С помощью Белянушкина было задержано 210 человек[1607]. Весьма сомнительно, чтобы он один мог знать такое невероятное количество разведчиков, скорее всего, многие были им оговорены.

Причина популярности СССР в глазах эмигрантов была высказана известным в Шанхае белоэмигрантом В. Жигановым: «Между большевиками 1918 г. и нынешними, по моему мнению, осталось столько же общего, сколько между красным бандитом Тряпицыным[1608] и маршалом Жуковым»[1609].

Импонировало белоэмигрантам и то, что Сталин во время репрессий уничтожил почти всех их былых противников по Гражданской войне и очистил от самых кровожадных красных палачей органы безопасности. Во время Второй мировой войны эти симпатии росли параллельно победам советского оружия и «новациям» советской жизни – открытию храмов, введению атрибутики царской армии – погон, орденов и медалей Суворова, Кутузова и т. п., а также упразднению института комиссаров[1610].

Эти настроения росли постепенно. Так, в начале войны Жиганов не мог найти издателей своей брошюры даже среди владельцев русских типографий. В ней он разоблачал истинные стремления Гитлера и его японских друзей и пытавшихся набиться в таковые некоторых эмигрантов[1611]. Он справедливо осуждал тех русских эмигрантов, кто записался в японские лакеи и содействовал претворению в жизнь идеи Гитлера об уничтожении славян вообще и русских в частности. Он напомнил ратовавшим за поражение СССР русским, что они сами уподобляются большевикам 1917 г., которые погубили Российскую империю, поддержав внешнего противника.

Но, несмотря на симпатии значительной части белоэмигрантов к СССР, далеко не все остались в Китае встречать советские войска и помогать им. Некоторые, как командующий Захинганским казачьим корпусом и глава Бюро по делам российских эмигрантов Алексей Проклович Бакшеев, приняли участие в боях против советских войск, были ранены и захвачены в плен в августе 1945 г.[1612]

Против наступающих советских войск в Маньчжурии воевали и другие белоэмигрантские отряды. Среди них выделялся отряд Темирханова, считавшегося потомком Чингисхана. Его отец в чине ротмистра служил в личном конвое императора Николая II[1613].

По данным самих эмигрантов, далеко не все асановцы переходили на сторону советских войск. Есть сведения, что в районе станции Ханьдаохедзы во время прохождения там советских войск «отряд Асано пытался оказать сопротивление, но был весь уничтожен»[1614].

Многие асановцы, как, например, русский полковник японской службы Косов, одна из ключевых фигур в отряде, участник боев против советских и монгольских войск на озере Хасан и на Халхин-Голе, ушли через Великую Китайскую стену в американскую зону оккупации в Китае. Впоследствии Косов жил в Австралии, где и скончался. Он был представителем той части белоэмигрантов, которая сохранила ненависть ко всему советскому и не доверяла коммунистам. Эти люди хорошо изучили своих прежних противников по Гражданской войне. Они полагали, что их будут преследовать.

Белоэмигранты, служившие японцам, считали, что было бы подло предать тех, кто помог им выжить в недружелюбном Китае, предоставив работу. По японскому воинскому кодексу и кодексу чести бусидо «кусающий кормящую руку да лижет пинающий его сапог». Тем более что японцы даже в трудный для себя час помогали всем служившим у них белоэмигрантам деньгами и документами[1615].

Эти люди не только сохранили честь русских на японской службе, показав, что далеко не все из них в трудную минуту готовы предать своих командиров, но и спасли свою собственную жизнь. Дело в том, что с приходом советских войск в Маньчжурию и Трехречье в первую очередь Смерш искал и вылавливал для расправы тех, кто имел хоть какое-то отношение к «Русской бригаде Асано»[1616]. Всего Смерш отловил около 15 тысяч русских эмигрантов. По данным некоторых историков, именно такое количество русских эмигрантов сотрудничало с советской разведкой до разгрома Японии[1617].

Некоторых вылавливали хитростью, граничившей с подлостью. Так, несколько сотен русских эмигрантов, входивших во время войны в японскую систему «тонари-гуми», Смерш заманил в здание бывшего японского Генерального консульства, где якобы организовывались празднества по случаю разгрома Японии. Там их заперли в подвале и в скором времени вывезли в СССР в концлагеря[1618].

Арестованных везли в Находку поздней осенью – зимой 1945 г. «в холодных вагонах, набитых битком, и арестантам приходилось согреваться своим теплом. Об условиях гигиены надо было только мечтать»[1619]. Оттуда их отправили в разные лагеря Сибири и Колымы. По воспоминаниям свидетелей, страдая от недоедания в сталинских лагерях, новые зэки «давали концерты». Врываясь в столовую с безумными от голода глазами, они требовали официанта и называли множество блюд русской и китайской кухни, которые хотели бы отведать. Об этих кушаньях сидевшие с ними уголовники даже и не слыхали и поэтому развлекались, подначивая несчастных помешавшихся маньчжурцев, чтобы те повторили «концерт», требуя названий новых блюд, рассчитывая пополнить свои сведения о ресторанных меню Китая[1620].

Однако карающий меч опускался не только на головы тех, кто служил японцам. Очевидцы советской оккупации Маньчжурии свидетельствуют о массовых изнасилованиях женщин-эмигранток советскими военными, некоторые из них после этого кончали жизнь самоубийством. Вообще пострадать тогда можно было не только из-за «антисоветизма», но и за то, что накормил простых японцев[1621].

Кроме того, чекисты расправлялись с эмигрантами, имеющими громкие имена, вроде Семенова и Нечаева. Их обвиняли в том, что они принимали активное участие в наборе русских наемников в войска, сражающиеся с коммунистами, и для службы японцам. Так, Нечаеву было поставлено в вину то, что в 1944 г. он был начальником дайренского Бюро по делам российских эмигрантов[1622]. Эта организация у чекистов проходила как «шпионско-диверсионная», и Нечаев, как ее руководитель, был осужден советским «правосудием» и отправлен отбывать срок в сибирских концлагерях.

Против Семенова было выдвинуто не лишенное оснований обвинение в том, что он вместе с генералом Вишневским готовил с помощью японцев отделение Уссурийского края и большей части советского Дальнего Востока для создания особого буферного государства между Японией и СССР, которое должно было иметь границы от Байкала до Японского моря[1623].

Существует версия, что Семенов сам явился к советским офицерам в парадной форме, хотя японцы предлагали ему для бегства катер. Подойдя к гуляющим по Дайрену офицерам, Семенов представился. В ответ сначала было молчание, а потом дикий крик: «Оружие! Руки вверх!» По данным Кайгородова, плененного Семенова посадили в клетку и сильно били. За несколько дней до этой «встречи» смершевцы расстреляли нескольких семеновских пастухов за то, что те берегли и «плодили» атаману лошадей, а главное, не проявляли большой радости при экспроприации табуна и пытались утаить нескольких наиболее ценных и породистых коней. Двое других – ветеринарный врач и выезжающий конюх – были арестованы и этапированы в Сибирь, как «подручные лютого врага трудового народа»[1624].

Плохо пришлось и казакам, чьи станицы в основном находились в Трехречье. Они сильно пострадали во время советского вторжения 1945 г., от последующих репрессий со стороны Смерша и китайских советских властей[1625].

Генерал-лейтенант Маньчжоу-Ди-Го Уржин Гармаев был обвинен по статье 58, частям 2, 4, 6 и 11 Уголовного кодекса РСФСР в проведении разведывательной работы против СССР. Кроме того, его обвинили в активном участии в нападении на советскую и монгольскую территории. Этого он и не отрицал. На заседании Военной коллегии Верховного Суда СССР 1 марта 1947 г. под председательством генерал-майора Ульриха Гармаеву был вынесен смертный приговор: расстрел с конфискацией имущества, 13 марта того же года этот приговор был приведен в исполнение. На основании Закона РФ «О реабилитации жертв политических репрессий» 23 февраля 1992 г. Уржин Гармаев был реабилитирован[1626].

Символично и то, что эмигранты, сохранившие верность японцам и собственную честь, избежали позорной гибели в СССР и прожили остаток жизни благополучно. Их вовремя вывезли из Китая, и они распылились по островам Тихого океана, Австралии, странам Северной и Южной Америки. В то же время репрессий не избежали многие русские из тех, кто служил в иностранных концессиях англичанам, французам и даже немцам. Оставшись в Китае после ухода иностранцев и после окончания Второй мировой войны, они были арестованы гоминьдановскими или коммунистическими войсками и осуждены как «коллаборационисты»[1627].

По мнению историка Е. Н. Чернолуцкой, которая изучала работу советских спецслужб с белоэмигрантами, захваченными в 1945 г. в Маньчжурии, Смерш после Второй мировой войны «проводил допросы гуманно», и искажение документов при этом невозможно[1628].

Но, помня о том, что репрессии активно продолжались до смерти Сталина в 1953 г., надо учитывать этот фактор при изучении нижеизложенных источников.

Данный документ является секретной сводкой от 30 июня 1937 г. японской военной миссии по кадрам диверсантов и разведчиков из числа казаков-эмигрантов, которых активно записывали на постоянную и внештатную работу в японскую разведку. Хранится этот источник в фондах ФСБ по Приморскому краю.

«Из казаков Пограничненского полицейского участка большинство занимают уссурийские казаки, которые хорошо знают местность Приморья, физически здоровы и метко стреляют, так как они раньше занимались охотой. Поэтому их нужно использовать проводниками воинских частей или организовать из них диверсионные отряды для действия в тылу советской армии в случае войны».

Этот документ является фрагментом протокола допроса чекистами русского эмигранта В. И. Кравчука от 31 июля 1940 г. Данный источник хранится в архиве ФСБ по Приморскому и Хабаровскому краю. ПУ-5295. Т. 2. Л. 93, 95.

«…На службе в японской разведке состояли известные мне следующие эмигранты, в том числе:

…Кладиенко Николай Иванович, примерно 30 лет, с 1938 по 1940 гг. учившийся за Сунгари в отряде «Асано», в 1939 г. в его составе сражается против Красной армии на монгольской границе…

В 1938 г. Лучко Александр, Ташлыков Федор, Плотников Михаил и Рябович Дмитрий выходили на территорию Советского Союза, в районе Софье-Алексеевки, где убили трех красноармейцев, забрали их винтовки и ушли на Пограничную. В 1937 г. Лучко, Плотников и Ташлыков также выходили на территорию СССР. В каком месте, я точно не знаю, но знаю, что там они убили также троих красноармейцев, захватили у них оружие, забрали лошадей, но были настигнуты на самой границе красноармейцами. Бросив лошадей, они сумели скрыться в кустарнике, после чего возвратились на территорию Маньчжурии…

Ташлыкова, Лучко, Полеха Митрофана, Кладиенко Ивана, Плотникова Михаила там все называют партизанами, так как они очень смелые и опытные разведчики. Они неоднократно по заданию разведорганов выходили на территорию СССР и возвращались обратно…»

Данный документ является фрагментом протокола допроса органами Смерша русского эмигранта Ф. М. Суховеева, работавшего в период Второй мировой войны на японскую разведку и задержанного в ходе оккупации Маньчжурии советскими войсками. Источник датирован 10 августа 1945 г. Хранится этот источник в фондах ФСБ по Приморскому краю. ПУ-5295. Т. 1. Л. 84.

«…Меня перед поступлением на курсы военной подготовки на станции Пограничной, примерно в январе 1943 г., вызвали в Бюро русских эмигрантов[1629]. Там я разговаривал с начальником политического отдела при данной организации Рябовичем Михаилом Ефимовичем. Он мне сказал, что, согласно высшим инстанциям японского командования, я, Суховеев, должен пройти школу военной подготовки для обучения разведке в тылу советского Приморья для сбора данных о частях Красной армии, о протяженности дорог, состоянии мостов и по другим вопросам. Здесь же, в Бюро русских эмигрантов, я дал подписку японским властям о том, что обязуюсь пройти обучение в школе разведчиков. Кроме этого, в подписке указывалось, что я не должен кому-либо рассказывать о своем обучении на разведчика для работы в тылу Советского Союза. Если я кому-либо расскажу об этом, меня за разглашение этой подписки расстреляют…»

Данный документ является фрагментом протокола допроса органами Смерша русского эмигранта В. В. Шапкина, работавшего в период Второй мировой войны на японскую разведку и задержанного в ходе оккупации Маньчжурии советскими войсками. Источник датирован 21 августа 1945 г. Хранится этот источник в фондах ФСБ по Приморскому краю. ПУ-5295. Т. 1. Л. 71–75.

«…Я имел связь с японской военной миссией и проходил в ней специальную подготовку разведчиков-закордонников… Я был повесткой 14 февраля 1942 г. вызван в японскую военную миссию… Кроме меня, туда были вызваны еще 9 русских жителей станции Пограничной.

Поручик Харохито, начальник японской военной миссии, через переводчика сказал нам, что мы собраны для прохождения учебы. Из нас будут готовить разведчиков для переброски в тыл Советского Союза. Он предупредил нас, чтобы мы никому и нигде не говорили об этом. При явке на занятия мы должны маскироваться, не ходить группами, избегать встреч со знакомыми.

Курсы были продолжительностью две недели, после их окончания от каждого была отобрана подписка о неразглашении тайны нашей учебы…

В программу обучения входило:

1. Изучение личного оружия разведчика…

2. Способы перехода государственной границы, средства маскировки, приемы предохранения от розыскных собак…

3. Цели разведчиков… Харохито говорил, что в первую очередь необходимо определять расположение воинских частей, их численность и вооружение, определять тип танков, количество и места расположений аэродромов, количество и типы самолетов на них.

Эту задачу предстояло выполнять через опрос местных жителей, путем личного наблюдения. Харохито не рекомендовал посещать своих родственников, останавливаться на квартирах русских граждан…

Практическими занятиями руководил Рябович Михаил. Он ставил каждому разведчику задачу: незамеченным пробраться в указанное место…

Помимо учебы, прошедших эту школу регулярно собирают на сборы.

Здесь же обучалась и группа девушек со станции Пограничная. В июле 1945 г. в тыл СССР пробиралась группа разведчиков из четырех человек. Тихонов Борис при этом был ранен в грудь…

Также ходили за границу, в Советский Союз, в течение нескольких лет, Лучкин Александр и другие, которых уже нет в живых[1630]. Это Ташлыков, Полехин, Листиков…»

Данный документ является фрагментом протокола допроса органами Смерша русского эмигранта В. И. Габриловича, работавшего в период Второй мировой войны на японскую разведку и задержанного в ходе оккупации Маньчжурии советскими войсками. Источник датирован 27 августа 1945 г. Хранится этот источник в фондах ФСБ по Приморскому краю. ПУ-6601. Т. 2. Л. 20 об. – 21 об.

«По данным Габриловича, Лобадский Константин Алексеевич, 45 лет, с 1938 по 1942 г. был сотрудником японской военной миссии на станции Пограничной и одновременно работал в Бюро по Делам Российских Эмигрантов. В 1940–1942 гг. он был старшим следователем японской разведки по категории лиц, связанных с советскими разведорганами… Лобадский принимал участие в переброске агентуры через границу на территорию Советского Союза. Так, например, в июне 1940 г. он и японец Сато вместе с Лучкиным[1631] и Ташлыковым Федором сопровождали до переправочного пункта на границе агентов Шкварникова Александра и Ивана Котомина, которые были переброшены в Гродековский район для сбора шпионских сведений. Задание это агентами было выполнено, и они возвратились назад…

Вощило Иван Арефьевич, 46–47 лет, работал в японской военной миссии на станции Пограничной… Лично руководил работой агентов японской разведки, которых он инструктировал перед переброской через линию границы, – Плотникова Михаила, Лучкина Александра и Ташлыкова Федора, которые одновременно, помимо выполнения ими заданий на территории СССР, использовались в японской военной миссии как палачи при допросах арестованных. Привлекали их также во время операций по арестам…

Кладиенко бежал в Маньчжурию в 1930 г. из Гродеково, 3 года обучался в «Асано», потом служил на радиоперехвате…»

Данный документ является фрагментом протокола допроса органами Смерша русского эмигранта Н. А. Ядыкина, работавшего в период Второй мировой войны на японскую разведку. Как офицер особого диверсионно-разведывательного отряда, в ходе оккупации Маньчжурии он сдался в плен советским войскам. Источник датирован 19 декабря 1945 г. Хранится этот источник в фондах ФСБ по Приморскому краю. ПУ-4666. Т. 2. Л. 241, 242.

«…Наряду с подготовкой диверсионных кадров в Сунгарийском, Ханьдаохэдзском и Хайларском русских воинских отрядах японскими военными миссиями готовились из русской эмиграции кадры диверсантов и на специально созданных курсах при миссиях из резервистов русских воинских отрядов, членов русской эмиграции, состоявших на службе в лесных полицейских отрядах.

Указанные курсы проводились ежегодно по 2–3 сбора сроком до 2 недель.

Общее командование всеми ими было возложено на командира Ханьдаохэдзского русского воинского отряда майора Гукаева. Когда он заболел, то эту обязанность взял на себя капитан Камимура, помощник начальника Муданьцзянской военной миссии.

Первая рота этого отряда во главе с подпоручиком Шимко 12 августа 1945 г. была мной направлена по тракту в сторону Муданьцзяна на 20 километров. Она имела задание создать замаскированную базу, которая должна была служить пунктом формирования и действия диверсионных групп после занятия этой территории частями Красной армии, причем эта база была создана в 8 километрах от тракта.

Муданьцзянской военной миссией, которая к тому времени переехала в Ханьдаохэдзы, 15 августа 1945 г. по радио было получено донесение от капитана Камимура, который сообщил, что ни с одним из отрядов он связаться не может. В связи с этим я был вызван в миссию, где 17 августа начальник миссии, полковник Харада, назначенный вместо Таки, приказал мне 18 августа утром, с остатками Ханьдаохэдзского отряда в количестве 90 человек направиться в район базы, которую создавала 1-я рота, и совместно с капитаном Камимура связаться с остальными мелкими диверсионными отрядами и ждать указаний от миссии.

Утром 19 августа 1945 г., выйдя на станцию Ханьдаохэдзы и встретившись с частями Красной армии, я без боя сдался в плен. Вместе со мной сдался в плен весь состав моей группы. Причем сдача в плен мной была произведена преднамеренно. Я считал, что ведение боевых действий против Красной армии бессмысленно…»

Данный документ является информационной сводкой органов Смерша относительно работы японских спецслужб на советском Дальнем Востоке. Этот источник хранится в архиве ФСБ по Приморскому краю. ПУ-6601. Т. 5. Л. 304–307.

«Муданьцзянская военная миссия являлась наиболее крупной разведывательной организацией на участке восточного сектора, она производила в значительных масштабах переброску хорошо обученной агентуры на территорию советского Приморья с разведывательными заданиями».

Этот источник является фрагментом протокола допроса офицера японской военной миссии Ястакэ Кансло от 16 августа 1945 г. органами Смерша. Хранится данный документ в архиве ФСБ Приморского края. ПУ-6601. Т. 1. Л. 19, 20, 32–35.

«…Вопрос: что входило в задачи возглавляемой вами военной миссии на Мулинских копях?

Ответ: передо мной стояли три основные задачи:

1. Организация антисоветской работы среди эмиграции.

2. Контрразведывательная работа в подведомственном миссии районе.

3. Разведывательная работа на территории Советского Союза…Мной был приобретен и направлен на территорию СССР ряд агентов, завербованных из числа русских эмигрантов, а также из Маньчжурского населения.

Вербовка проводилась на основании наличия компрометирующих материалов на объект вербовки, а равно и на добровольных началах с учетом антисоветских настроений белоэмиграции. Одновременно широко практиковался метод перевербовки установленной мной советской агентуры с использованием ее для шпионажа в пользу Японии. Большим резервом для вербовки агентуры был для меня охранный отряд на Мулинских копях. Отряд возглавлялся бывшим полковником колчаковской армии Белянушкиным и состоял из белоэмигрантов и лиц, бежавших из СССР. Белянушкин имел непосредственную связь в работе со мной, однако детально об агентурной работе я его не информировал.

Для более тщательной подготовки агентурных кадров мной были организованы специальные разведывательные курсы. Занятия на них проводились в течение 10 дней двумя партиями по 4 человека. Преподавали на курсах я и мой помощник ефрейтор Таки Тойда, а также давнишний мой агент Гончаров Владимир. Курсы проводились в палатках на сопках.

Для организации шпионской и разведывательной деятельности на территории СССР мне ежемесячно отпускались для моей агентуры материальные и финансовые средства. В среднем ежемесячно отпускалось для моей агентуры 600–700 рублей из расчета оплаты 50—100 рублей в месяц, в зависимости от ценности агента.

…Я имел также агентуру и по линии контрразведывательной работы на территории Маньчжурии. При этом следует заметить, что мной практиковалась дача моим агентам заданий одновременно в двух направлениях. Во-первых, они выполняли закордонное задание или подготовлялись мной для выполнения этого задания на территории СССР, а с другой стороны, они одновременно являлись у меня осведомителями среди населения копей. Кроме того, я имел ряд специальных агентов-осведомителей среди русских эмигрантов, используя для этих целей начальника отделения Бюро по Делам Российских Эмигрантов Мулинских копей Хохлова, его помощников Суркова и Лобадовского, а также сотрудника Бюро по хозяйственной части Ермохина.

Названные мной лица, официально работавшие в отделении Бюро по Делам Русских Эмигрантов, одновременно являлись моими агентами-осведомителями, и они информировали меня о настроениях и положении русских эмигрантов…

Основное свое внимание я направил на русских эмигрантов, каковых на Мулинских копях проживало около 700 человек. Из среды эмигрантов я вербовал свою агентуру для закордонной работы, а также внимательно следил за русскими, предотвращая возможность легализации среди эмигрантов советских разведчиков.

…Окружная военная миссия в Муданьцзяне имеет 5 отделов: 1-й отдел – общий. Отдел ведал всей перепиской, а также материальной частью военной миссии…

2-й отдел – русский… Ведал работой по делам русской эмиграции и имел непосредственный контакт с Бюро по Делам Российских Эмигрантов, направлял работу Бюро, а также ведал контрразведывательной работой среди эмигрантов.

3-й отдел – контрразведывательный. Одновременно с контрразведывательными заданиями этот отдел ведал организацией разведывательной работы на территории СССР. Имел свою агентуру, засылая ее на территорию СССР, а также руководил агентурной деятельностью подчиненных отделений…

4-й отдел – военный… Занимался организацией военной подготовки различных отрядов на территории Муданьцзянского военного округа, в частности, он организовал и руководил военной подготовкой белоэмигрантов, готовя кадры для войны с СССР.

5-й отдел – хозяйственный…

Муданьцзянская военная миссия была подчинена Харбинской военной миссии, возглавляемой генерал-майором Акикуса».