Несмотря на блестящее поведение многих нечаевцев, имидж Русской группы сильно страдал от разных эксцессов. Без анализа этого печального явления будут непонятны многие вещи, которые происходили с русскими на китайской службе, – от отношений с местным населением до ведения боевых действий.

В числе главных проступков русских наемников отмечено пьянство, по своим размерам принявшее масштабы эпидемии, и, как следствие этого, драки, дебоши, избиения сослуживцев, серьезные упущения по службе и поражения от противника. Его причина – тяжелая служба, стремление залить горе о потерянной Родине, неудачном исходе Гражданской войны, когда победа была так близка, и доступность дешевой выпивки.

В этом особенно отличались анненковцы[610], на которых и падает основная вина за то или иное происшествие. Но самую печальную славу в этом приобрел командир кавалерийского полка полковник Манжетный[611]. Пьянствовали многие, хотя далеко не все, – от Нечаева и главного священника группы до рядовых солдат. Пьянство было настоящим бичом на всем протяжении существования русских частей в китайской армии. Оно приняло такой острый характер, что 11 мая 1926 г. временно командующий 65-й дивизией генерал Малакен решил наказывать виновных в этом рядовых переводом на более низкий оклад[612]. Но это помогало мало. Так, по признанию офицеров, осенью 1926 г. многие казаки пребывали в состоянии постоянного пьянства и отказывались исполнять приказы[613]. Случались при этом и довольно смешные происшествия. Например, в приказе по Русской группе говорится: «6 марта 1927 г. в Цинанфу рядовой отдельной инженерной роты Лобанов Иван, отпущенный в город, напился до пьяного состояния и, возвращаясь на рикше домой, поломал у рикши оглобли. Когда же рикша вместе с подъехавшим к месту происшествия другим рикшей стал требовать от Лобанова уплаты за поломанные оглобли, то Лобанов начал бить обоих рикш и поломал оглобли у другого рикши. Лобанова арестовали и предали военному суду. Принимая во внимание сложившуюся обстановку и возможность замены нахождения за это преступление его в тюрьме арестом на хлебе и воде, находим возможность содержать его так 6 недель и по отбытии наказания направить в свою часть. Стоимость поломанных у рикш оглобель в сумме 4 долларов удержать из его жалования и выдать потерпевшим»[614].

Из-за того, что в пьяном состоянии наемники нередко пускали в ход маузеры и гранаты против торговцев и населения, 3 апреля 1927 г. им запретили появляться в городе с оружием[615].

Не были на высоте и священники. Они нередко оказывались пьяницами и не соответствовали своему назначению, и их приходилось увольнять[616].

Спустили на тормозах и то, что, будучи пьяным, Манжетный застрелил майора Немчинова[617]. Такие случаи повторялись среди наемников еще не раз. Как известно, непринятие мер против мерзавцев поощряет их на еще большие преступления. В итоге по вине Манжетного в плен в крепостях Вынкуйфу и Шануцун в январе – феврале 1928 г. попала большая часть его полка[618]. Видя пьянство своего командира, стали беспробудно пить и подчиненные ему люди[619]. В таком состоянии застали их подошедшие к крепостям люди Фына. Китайцам оставалось только забрать оружие у пьяных подчиненных Манжетного. Только тогда на действия Манжетного, которого до этого покрывали сами русские, Чжан Цзучан обратил внимание и выгнал его с позором из армии.

До печальных событий с полком Манжетного были тревожные звонки. Так, на Новый 1928 г. в расположении Конной бригады в батарее произошло убийство. Пьяный вахмистр Моисюк убил вахмистра той же батареи Пашкова. Оказалось, что их командир подпоручик Леонтьев, получив деньги «на улучшение пищи», разрешил купить на них спиртное для встречи Нового года. В итоге была сильная пьянка, кончившаяся ссорой, дракой и убийством. Военно-полевой суд, созданный из русских, назначил Моисюку смертный приговор, который 3 января 1928 г. был приведен в исполнение[620]. Пострадали и косвенно виновные, подпоручик Леонтьев, который был отрешен от командования батареей, и вахмистр Терехов, получивший восемь нарядов вне очереди[621]. Кто-то скажет: слишком сурово. Но во фронтовых условиях иного выхода не было, так как непринятие мер грозило разложением личного состава.

Пьянство наблюдалось и потому, что до этого случая оно каралось в основном выговорами[622], но после этого русское командование во главе с В. С. Семеновым решило резко ужесточить наказание.

Другой случай убийства в пьяном состоянии произошел в конце июля 1928 г. Старший поста Лебедев допустил пьянство на службе. В нем участвовали буряты, младшие урядники Очиров и Шагдуров. Первый, находясь в наряде по службе, отлучился с поста, а его командир есаул Андреев не обратил на это внимания, как не посмотрел он и на подбор солдат для службы на посту. Во время пьянки между Очировым и Шагдуровым произошла ссора и первый, защищаясь от нападения второго, выстрелил в него первым и убил. За это есаулу Андрееву был объявлен выговор, Очиров был разжалован в рядовые и получил дополнительно, как и Лебедев, по пятьдесят ударов нагайкой[623].

Дошло до того, что пьяные дебоши русских происходили даже в присутствии Чжан Цзучана на торжественных мероприятиях[624]. Неизвестно, что об этом думал этот маршал, но он держал русских на службе из-за их боевых качеств, по причине чего он прощал даже такие выходки.

Генерал-майор Михайлов предпринял решительные меры для искоренения этого явления вплоть до разжалований и увольнений виновных[625]. Но данная мера мало помогала, так как русское и китайское командование, выпуская угрожающие приказы о борьбе с пьянством и хищением денег, почти не предпринимало против этого на деле решающих шагов. Очевидно, начальство боялось, что из-за карательных мер личный состав, у которого нередко выпивка была единственным средством «снятия стресса», просто разбежится, либо само участвовало, как полковник Манжетный, в этом. Ротмистр Трухин доносил в 1928 г. полковнику Тихобразову: «Настроение солдат прежнее. Пьянства стало меньше, так как уже пропились. Ночью поблизости от нас на деревню напали хунхузы, открылась ружейная и маузерная трескотня. Когда эскадронам и сотням было приказано изготовиться, то оказалось, что в каждой из частей, включая пулеметную команду и батарею, оказалось по 2–3 человека совершенно невменяемых, а один чудак даже стал седлать лошадиную кормушку, приговаривая: «Тпру, дурочка, стой» и т. д. Решили всех наказать, но наутро, кроме командира 1-го эскадрона, все заявили, что у них негодных на вызов по тревоге не было. Это показательно для наших командиров. Как они могут строго взыскивать с людей, когда они сами у них же на глазах грешат тем же? Неодинаковость отношения к проступкам подчиненных делает нехорошими более требовательных и, наоборот, потворствующих – любимыми командирами. А все только потому, что у самих рыльце в пуху. Людей винить нельзя, их всегда можно взять в руки и держать в желаемом настроении. В противном случае еще лишний раз наши враги будут вправе сказать, что мы – отработанный пар российских революций и никуда не годимся»[626].

Тем не менее в 1928 г. командир Конной бригады В. С. Семенов предпринял решительные меры для очищения своей части от пьяниц. Он стал увольнять пьющих без различия чина и заслуг без расчета деньгами. Таким образом, пьющим было что терять, учитывая то, что задолженность китайцев перед русскими доходила до года и в таком случае они теряли огромную сумму, которая поступала в кассу инвалидов, получивших на китайской службе увечье. При этом Семенов приказал передавать пьяниц китайской военной полиции, которая беспощадно расправлялась с ними[627]. Такая участь ожидала и уволенных, которые пребывали на базе в ожидании расчета, если они напивались. Генерал-майором Семеновым был принят курс на то, что надо очистить отряд от разлагающего элемента, чтобы он не портил остальных. К этому наказанию он добавил публичную порку виновных. 4 августа 1928 г. он приказал выпороть сразу несколько человек «за безобразное пьянство, грозившее потерей коней и оружия»[628]. Правда, те офицеры, кто не пил, писали, что «солдат за пьянку порют и гонят всячески, тогда как господа офицеры пьют безнаказанно и открыто развратничают с китаянками»[629].

Но Семенов не шутил, и на несколько сотен русских, остающихся в китайских войсках, за весну – лето 1928 г. только в его бригаде было несколько десятков увольнений пьяниц. Он понял, что одни меры против пьющих рядовых положения не спасут, и ударил по тем офицерам, которые портили коллектив. При этом выгоняли с позором со службы без денег не только христиан и буддистов, но и мусульман. Так, «за непробудное пьянство и утерю при этом винтовки» попал под военно-полевой суд и был разжалован и уволен со службы без денег младший унтер-офицер Миргасим Худзиахметов[630]. При этом практически не делалось разницы в степени опьянения виновного. Семенов приказал беспощадно увольнять любого, кто при исполнении служебных обязанностей будет хотя бы слегка пьян. Смягчить участь таких лиц могло лишь ходатайство их непосредственного командира перед В. С. Семеновым. В таком случае виновным делалось первое и последнее «китайское предупреждение» и они направлялись на десять суток домашнего ареста, а в случае повторения такого случая они увольнялись с позором и без расчета деньгами[631].

Увольнения обычно проходили тихо, и вчерашние буяны обычно по-доброму прощались с командирами, которые ходатайствовали об их увольнении, желая им «всего хорошего»[632].

Однако были случаи, когда подобные лица не могли тихо вынести домашнего ареста – символического наказания – и выходили на улицу, несмотря на запрещение этого. Такие случаи кончались для виновных по-разному, на усмотрение начальства. Большинству это прощалось, и они отделывались строгими выговорами[633], но самых злостных нарушителей и пьяниц приходилось увольнять для острастки остальных и укрепления дисциплины. Выговорами часто отделывались проносившие в части спиртное и приводившие туда женщин военнослужащие. Так наказывались и те, кто оставался на ночь в чужих частях[634]. Но в боевой обстановке В. С. Семенов активно боролся против «спиртоносов». Замеченного в этом младшего унтер-офицера Зюлина 24 июля 1928 г. разжаловали в рядовые[635].

Исчерпав все возможные методы борьбы с пьянством, которое не раз приводило к поражениям, В. С. Семенов стал применять радикальные меры. Он заявил: «В походе и во время боевых действий пьяниц буду предавать военно-полевому суду и расстреливать» – и обратился ко всем русским, чтобы они помогали друг другу в том, чтобы никто не напился и не был за это казнен[636].

С пьющими случались и анекдотичные случаи. Так, за пьянство был разжалован в рядовые младший унтер-офицер Краснов. Вскоре за примерную службу он был восстановлен в прежнем чине. Но на следующий день на радостях он сильно напился и тут же был снова разжалован[637].

Случаи, когда русских наемников восстанавливали в прежнем чине, были нередки. Обычно это было следствием того, что такой человек исправлялся и заслуживал поощрения[638]. Но обычно восстанавливали в чине не сразу, а поэтапно. Начальству нужно было убедиться, что ранее оступившийся человек не повторит это снова.

Политика русского командования сначала была такой: увольнять за пьянство офицеров, но оставлять солдат, сурово их наказывая. В мае 1928 г. из-за катастрофического положения с комплектованием разжалованных за проступки офицеров стали не выгонять, а оставлять служить солдатами[639].

Пьянству среди рядовых потворствовали нередко офицеры, которые, не делая этого сами, часто оставляли солдат надолго без своего присмотра, самовольно уходя из части «по делам». Солдаты, предоставленные сами себе, со скуки начинали пить. Комбриг В. С. Семенов сурово наказал за это троих офицеров. Так как дело было в боевой обстановке, то двое из них были уволены, а третий понижен в должности и отстранен от командования[640].

Шло широкой волной пьянство и в лазаретах, где раненые бесчинствовали и доктора отказывались их лечить[641]. Были случаи, когда Чжан Цзучан изгонял из приюта для русских инвалидов из Цинанфу наиболее злостных алкоголиков-дебоширов[642].

Пьянство наблюдалось и на базе отряда. Нередко это сопровождалось разными происшествиями. Семенов в своем приказе от 20 июля 1928 г. заявил: «Из рапорта начальника базы от 16 июля усматриваю, что им казенные автомобили используются для увеселительных поездок, причем не обращается никакого внимания на управляющего машиной шофера, который, по-видимому, был пьян и потому свалил машину в канаву, отчего она была повреждена. Ссылку на отказ тормозов считаю простой отговоркой. Приказываю в будущем без моего разрешения машинами никому не пользоваться. За неисполнение этого приказа буду увольнять в дисциплинарном порядке без расчета. Ремонт машины отнести за счет майора Маковкина»[643].

После увольнения самых злостных алкоголиков и угрозы расстрела случаи пьянства в бригаде Семенова к осени 1928 г. почти прекратились[644]. Но когда в декабре 1928 г. наемников переправляли в Харбин, то В. С. Семенов «на всякий случай» предупредил личный состав, что, если кто напьется, того он бросит пьяным на морозе.

Большой проблемой еще с российской Гражданской войны для русских были взаимоотношения с мирными жителями, которые были, мягко говоря, непростыми. Войска часто обижали население реквизициями продуктов, ценных вещей, повозок и пр. В условиях китайской гражданской войны все это повторялось. Да и как иначе, если нет снабжения и своевременной уплаты жалованья? Неудивительно, что наемники, не получая по нескольку месяцев жалованье, шли на разного рода ухищрения и даже преступления, чтобы выручить деньги. В 1926 г. чины 65-й дивизии захватили на линии Тяньцзинь – Пекин автобус и незаконно его перепродали[645]. Были случаи, когда солдаты самочинно разбирали соль и прочее имущество из запасных магазинов по пути движения. Впрочем, за такие проступки солдаты обычно отделывались выговорами[646]. В 1926 г. русское командование признало, что «русские части 65-й дивизии позволили себе грабить население, было несколько случаев насилия над китаянками, убийств и тому подобного». Прибывший в Цинанфу журналист И. С. Ильин писал в своем дневнике о разговорах русских солдат 65-й дивизии: «Кто-то говорит про последний поход. Рассказывают, как грабили китайцев и как русские сразу наловчились находить, где у них запрятано серебро. Обобрать китайцев называлось получить «фацай», что означает «счастье» или «находка». Солдаты говорят, как они «чистят» китайцев – крестьяне не знают ни банков, ни сберегательных книжек, а прячут серебро у себя и часто где-нибудь во дворе, иной раз даже под кирпичами отхожего места. А вот другой разговор: «Теперь стало хуже! А вот братцы в начале, ох, чаво делалось! – говорит чей-то голос. – Как в деревню пойдем, так и давай шарить! Ну, ходьки (китайцы) – они што! Чуть не так – за косу его и делу конец! А с бабами – ой, смехота, право! Девки уж знают, все прячутся. Чаще всего, как куры, они забиваются в стога и снопы, так наша кобылка уж знает и прямо там их и… А бывает, что и со старухами ребята балуются. Вошли раз – никого… Все разбежались, только старики да старухи. Вот одну и приспособили. Так она – хоть бы что, только руки выставляет, а ей туды тунцзеры[647] и сыпет каждый!» Слушаю это и не знаю, происходит ли все это сейчас, в ХХ в., или же в V–VI вв., или во времена Крестовых походов, или каких-то религиозных войн, что ли?»[648] В отношении того, что русские солдаты «резвились» с китаянками, следует сказать, что в такого рода поведении было виновато само китайское командование. Дело в том, что почти во всех армиях стран мира практиковалось регулярное посещение военнослужащими публичных домов за счет специально выделяемых на это средств. Например, в японской армии это был неотъемлемый ее атрибут, и, даже когда японцы в 1918 г. вошли в Забайкалье, вместе с воинскими частями туда прибыли и публичные дома. В Русской группе китайских войск такого не было, и если офицер мог позволить себе «общение с девочками», то рядовые в большинстве случаев такого позволить себе не могли. Поэтому и происходили подобные печальные случаи. И, кроме того, как это видно из дневника Штина, сам маршал Чжан Цзучан поощрял насилие, защищая виновных без всякого наказания.

Следует заметить, что китайское командование даже не пыталось как-то реально воздействовать в этом отношении на русских, так как такое поведение военных было нормой во время китайской гражданской войны. Формально не раз издавались грозные приказы, угрожающие смертной казнью за тот или иной проступок. Еще в начале 1927 г. Чжан Цзучан запретил что-либо отбирать у населения, так как это настраивало население против Северной коалиции и понижало дисциплину частей. Виновных предписывалось казнить[649]. Но случаи мародерства продолжались. Конец им попытался положить генерал-майор В. С. Семенов. В мае 1928 г. он отметил в приказе, что по пути отступления войск Чжан Цзучана военные обижают мирное население. Он обещал, что в случае, если в этом будут замечены русские, то они будут приговариваться к смерти; кроме того, виновным угрожал расстрел без суда и следствия на месте преступления[650].

До этого бывали случаи, когда в пьяном состоянии русские солдаты избивали местных китайских жителей. Но с принятием В. С. Семеновым радикальных мер ситуацию удалось переломить в свою пользу, и с весны 1928 г. был отмечен лишь один подобный случай, когда 3 августа русские фуражиры избили китайского мальчика[651].

В это время отмечались лишь мелкие проступки. Например, случалось, что лошадей надолго оставляли без еды и они объедали кору фруктовых деревьев, из-за чего мирные жители имели к русским претензии.

Другой проблемой было избиение солдат офицерами. Тихобразов пишет в июле 1926 г., что сведения об этом «грешат преувеличением. Раньше это случалось чаще при общем пьянстве. Теперь это бывает очень редко и всегда служит предметом расследования. Как раньше, так и теперь избиению подвергались лишь пьяницы, и всегда за какое-либо яркое нарушение дисциплины»[652]. Но в конце мая того же года только в 65-й дивизии из-за постоянных необоснованных избиений хотели сразу уволиться шесть солдат[653].

Избиения солдат продолжали иметь место и в дальнейшем. Нередко именно офицеры вроде Манжетного в пьяном состоянии избивали невиновных солдат. Так, 5 июня 1927 г. было отмечено избиение солдат офицерами в 7-м Особом полку, ставшее известным только потому, что произошло на кухне, где было много народу. Виновные отделались лишь выговорами, что стимулировало их на дальнейшие поступки такого рода[654].

Были и случаи драк солдат с офицерами. В одном случае зачинщиком драки выступил фельдфебель, отданный за это под суд, а участвовавший в драке офицер был отправлен на несколько суток домашнего ареста[655]. Другой случай, имевший место 3 мая 1926 г. в Цинанфу, был еще более ярким. Выяснилось, что «3 мая капитан Сводного полка Хуснуллин выехал на прогулку военного городка Лан-фан. Навстречу ему шли три пьяных солдата бронепоезда «Хонан» – фельдфебель, младший унтер-офицер и стрелок. Поравнявшись с капитаном, стрелок Беликов схватил его лошадь за повод, а фельдфебель Батуров стал бросать в него камнями, причем все трое осыпали его бранью». За данный проступок фельдфебель и младший унтер-офицер были разжалованы в рядовые, а стрелок Беликов арестован на 14 суток[656].

Другой солдат, мусульманин Газитулла Мусакаев, который был ранен в бою, в пьяном состоянии избил китайского офицера. Он отсидел под арестом семь недель, а потом был уволен[657].

Русские офицеры часто отмечали слабую дисциплину своих солдат. Так, например, в мае 1926 г. они видели их небрежно одетыми. При этом они плохо отдавали офицерам честь[658]. В августе того же года из маньчжурских городов нередко доносили, что прибывшие туда в отпуск солдаты пропили имевшиеся у них деньги. После этого они нищенствовали в форме и требовали денег у начальника вербовщиков генерал-майора Шильникова[659]. Многие вели себя по-хамски по отношению к русским и китайским военным. Кроме того, некоторые не соблюдали военную форму. Чтобы прекратить такие случаи, Тихобразов просил принимать меры против этого самого Шильникова. Он дал добро, чтобы китайцы ловили нарушителей и били бамбуковыми палками[660].

Коммунисты так описывают нечаевцев «на отдыхе»: «В Харбине сплошь и рядом можно встретить на улице типично русского офицера, одетого в китайскую военную форму, в большинстве случаев ведущего себя по шаблону всякого старого офицера, к тому же опустившегося до предела, вырвавшегося из грязи окопа на побывку в тыл. Часто такого офицера видели не совсем трезвого или просто пьяного, иногда скачущего с диким гиканьем на извозчике по главным улицам города. Иногда приходилось видеть таких офицеров в соответствующей компании на автомобиле, всегда готовых на любой пьяный дебош или какой угодно эксцесс»[661].

Случались драки и между русскими и китайскими солдатами. Одна из таких драк произошла 9 сентября 1926 г. в Цинанфу «на пастбище около аэродрома». Драку затеяли пьяные казаки Отдельного конного дивизиона, однако в ходе ее от китайцев пострадали и невиновные лица, которые к этому отношения не имели[662].

В другом случае в августе 1927 г. во время пьяной ссоры на бронепоездах русский офицер смертельно ранил русского фельдфебеля.

Весной 1928 г. при развале Русской группы отмечались почти неизвестные ранее отказы от подчинения командирам. Ротмистр Трухин доносил 26 марта 1928 г. из Сводного полка, что «при выходе из Дун-чанга 1-я сотня сначала отказалась седлаться по сигналу, а когда после уговоров подседлалась и построилась, то по команде командира сотни «справа рядами, за мной, шагом марш!» никто за ним не тронулся. Сотня мялась. Наконец, один из всадников, татарин, не выдержав, крикнул: «Я так не хочу, если не идти, то не надо было седлаться! Раз построились, так надо идти. Я иду, а вы как хотите!» – и поехал за командиром сотни, а за ним и вся сотня стала медленно вытягиваться. Возможно, что при выступлении из Фан-сиена для боевых задач повторится то же самое, но уже не с одной сотней»[663]. Но с такими проступками скоро стали успешно бороться. За уклонения от службы личного состава начальник Конной бригады генерал-майор В. С. Семенов увольнял солдат без расчета[664].

Он же отметил в приказе, что в городе Фансиен «13 апреля имел место позорный и печальный случай. Русский солдат, старший унтер-офицер 1-го эскадрона Бусовиков бежал с поста, бросив оружие. Поступок его составляет по военным законам самое тяжелое преступление, наказуемое смертной казнью. Приказываю: старшего унтер-офицера Бусовикова в случае его задержания расстрелять на месте»[665]. Точно так же Семенов приказал 16 апреля поступить с бежавшим с поста из района боевых действий подобным образом китайским всадником Ли Госяном[666].

Через день, несмотря на угрозу расстрела, бежали из патруля на казенных лошадях с оружием всадники Алексей Верхотуров и Ван Тисян[667].

Непростыми были отношения командования и священнослужителей группы. 24 мая 1928 г. В. С. Семенов уволил главного священника протоиерея Паевского, принятого на службу 21 января того же года, «за ложное сообщение броневой дивизии об отобрании у него Конной бригадой церковного имущества и сумм»[668].

В июне 1928 г. дошло до того, что дезертировать из русского отряда стали даже офицеры. Бежал, прихватив с собой два казенных маузера и бинокль, хорунжий Букин. Начальник отряда В. С. Семенов приказал разжаловать его в рядовые и в случае поимки расстрелять на месте[669]. Бежали активно из русского отряда и китайцы, не только солдаты, но и офицеры, в том числе подполковники[670], которым также за это угрожал расстрел на месте. Тем, кто бежал без оружия и не с боевого поста, угрожало попасть в ужасную китайскую военную тюрьму. Но это не останавливало солдат.

Дезертирство солдат, в том числе с оружием в руках, стало настоящим бичом русских войск к концу 1927 г. Это было вызвано общими плохими условиями службы. Китайцы и русские бежали из Русской группы каждый день, иногда по нескольку человек, унося оружие и имущество. Этот факт был следствием непродуманной китайской военной организации. До апреля 1928 г. в войсках Чжан Цзучана не была четко отлажена система учета тех, кто получил оружие, заступил на службу и сдал его. Следствием этого было появление 14 апреля того же года приказа Чжан Цзучана, которым он запрещал разгуливать солдатам с оружием в руках вне службы и обязал офицеров следить за тем, чтобы солдаты не уносили оружие[671].

Бывали и случаи утери оружия, например маузеров, во время несения службы. При этом виновных разжаловали в рядовые и возмещали стоимость оружия за их счет. Стоимость маузера составляла 150 долларов, что было очень большой суммой. Такое наказание должно было послужить предостережением для других[672]. Но бывали случаи, когда пропавшее оружие находилось. В январе 1928 г. обнаружились пропавшие еще в 1927 г. при отступлении к Цинанфу из Конной бригады две винтовки, которые нашлись в конной батарее, куда попали в суматохе[673].

Были также случаи возвращения дезертиров в свои части, несмотря на угрозу расстрела. Так, в июне 1928 г. вернулся рядовой Присухин. Он был без казенного маузера, который унес ранее и который, по его словам, у него отобрал на итальянской концессии патруль в Тяньцзине[674]. Семенов удовлетворился этим объяснением и не стал наказывать серьезно Присухина, желая создать прецедент, чтобы в отряд вернулись и другие беглецы. Было выяснено, что бегство его и другого наемника Раздобреева было вызвано отсутствием порядка в Пулеметной команде, в которой «отсутствовал надзор за солдатами, привозилась и распивалась взводами хана»[675][676]. Офицерам команды это было поставлено на вид, а вахмистр, виновный в коллективном пьянстве Пулеметной команды, был разжалован в рядовые. Раздобреева и Присухина перевели для службы в кавалерию, опасаясь, что пулеметчики отомстят им за вахмистра[677].

Между командирами русских частей отношения нередко были напряженными именно из-за дезертиров. Так, начальник Конной бригады генерал-майор В. С. Семенов обнаружил в январе 1928 г., что в его части укрываются дезертиры с броневых поездов, из Охранной сотни тупана и других частей, а на бронепоездах укрывались дезертиры-кавалеристы. Семенов требовал отправлять их в свои части[678]. Приютили дезертиров командиры среднего звена, которые хотели таким образом хотя бы отчасти покрыть некомплект кадров. За повторение подобного он обещал отрешать офицеров от исполнения должностей, запретив принимать в той или иной части дезертиров[679]. Делалось это и для того, чтобы негодный дезертирский элемент не портил оставшихся бойцов и чтобы сделать невозможным бегство солдат из одной части в другую. В то же время, понимая, что у солдат были причины для этого, и не желая их бегства, В. С. Семенов разрешил переходить в другие русские части, но об этом должны были быть уведомлены командиры[680].

Зимой 1928 г. участились случаи, когда целые группы солдат с вахмистрами включительно дезертировали и «всплывали» в тылу, на базах русских частей с прошениями об увольнении. Семенов приказал таких солдат отправлять в китайскую военную тюрьму как дезертиров, которые исчезли из частей без ведома командиров[681]. Это делалось для того, чтобы отбить у других охоту повторять такое. Но это не могло решить проблемы, так как дезертирство было вызвано отсутствием денег при тяжести службы и нередко еще больше раздражало наемников. Тихобразов писал Семенову по этому поводу: «Много разговоров вызывают арестованные тобой дезертиры. Может быть, ты найдешь возможным их выпустить из китайской тюрьмы и заменить каким-нибудь другим наказанием?»[682] Ситуацию для сидящих в китайской тюрьме облегчало то, что в русских частях был сильный некомплект личного состава и некоторые командиры пополняли дезертирами свои подразделения: например, полковник Котляров просил командование Конной бригады разрешить ему забрать дезертиров-кавалеристов для службы на бронепоездах его дивизиона.

Много было случаев самовольной отлучки солдат и унтер-офицеров из своих частей. Несмотря на то что такие лица объявлялись по истечении дневного срока дезертирами и должны были предаваться в руки китайской военной полиции и заключаться в местные тюрьмы, в случае добровольного возвращения в свои части они снова зачислялись в них. Делалось это вынужденно, из-за острой нехватки личного состава, особенно в 1928 г.[683]

Строго карался В. С. Семеновым и сон на посту. Так, в мае 1928 г. он наказал за это младшего унтер-офицера Хамаева разжалованием в рядовые[684].

Были и мелкие проступки, например порча солдатами кормушек для лошадей и деревьев на территории их частей[685]. При этом за лошадями был ненадлежащий уход, из-за чего они заболевали, и среди них был отмечен большой падеж.

Отчасти такого рода проступки объяснялись низким культурным уровнем солдат и неспособностью заполнить свой досуг. Чем иначе можно объяснить то, что помещения казарм 65-й дивизии были испорчены самими проживавшими там русскими солдатами?[686]

Игры в карты и другие азартные игры в форме стали довольно частым нарушением, которое каралось понижением в должности виновных[687]. Но, несмотря на это, сами офицеры, в том числе командиры полков, делали это не только в притонах, но и в своих частях, как полковник Манжетный и его заместитель подполковник Афанасьев, отделываясь выговорами[688].

Другой офицер, Я. Я. Смирнов, провоцировал ссоры, по данным Тихобразова, обидными письмами в адрес сослуживцев[689]. Впрочем, сами эти сослуживцы своим поведением заслуживали не только «обидных писем», но гораздо более серьезного воздействия.

Среди русских офицеров были ссоры, кончавшиеся дуэлями на почве ухода их жен к другим офицерам[690]. Но драки, ссоры и дуэли отмечались в основном в мирное время, когда русским наемникам нечем было заняться. За ссоры на личной почве можно было очень жестоко поплатиться. Так, в одной из ссор между полковником Бычковым и младшим чином Гвоздовым последний оскорбил его жену. В дело вмешался китайский суд, который приговорил Гвоздова к рубке головы. Такое наказание ужаснуло даже Бычковых, и они упросили китайцев помиловать Гвоздова, которые пошли им навстречу, назначив Гвоздову в качестве наказания 600 «бамбуков» – ударов бамбуковой палкой – и последующим двухмесячным арестом с обещанием, в случае повторения с его стороны подобного, казнить его[691].

Ссоры и интриги русских наблюдались во многом из-за борьбы за власть и распределение денег, усилившейся в условиях денежного кризиса[692]. Ссоры случались также из-за отношений с китайцами. Русское командование запрещало нашим офицерам, в случае конфликтов с младшими по чину китайцами, наказывать своих же односумов даже в случае их вины. Но некоторые не соблюдали это, например, полковник Н. Н. Квятковский сделал строгий выговор русскому офицеру, в присутствии командира избившему рикшу. Обиженный этим офицер поднял по этому поводу скандал[693].

В условиях гражданской войны, когда противники являлись такими же китайцами, какие воюют рядом с тобой, при частых столкновениях с хунхузами и силами местной самообороны, хун-чен-хуями, система опознавания была крайне необходима, чтобы не оказаться застигнутым врасплох неприятелем. Чжан Цзучан для определения своих частей установил систему сигналов флагами и фонарями, меняющимися по цвету в четные и нечетные дни. Кроме того, личному составу необходимо было носить специальные знаки на форме. Но многие русские офицеры халатно отнеслись к этому. Для борьбы с этим явлением, которое могло вызвать ненужные жертвы, генерал-майор В. С. Семенов пригрозил в случае отказа от следования установленной системе опознавания разжаловать в рядовые и снимать денежные оклады[694].

Летом 1928 г. отличительным знаком, который носили русские и китайцы войск Чжан Цзучана, был большой квадрат на повязке или как нагрудный знак. На нем был нанесен черный Андреевский крест, разделявший знак на четыре треугольника синего, красного, белого и желтого цветов с китайскими иероглифами. Были и другие знаки, например в виде прямоугольника, с левого края которого был нанесен небольшой Андреевский крест, а по бокам – маленькие треугольники – белый, синий и красный с большим желтым полем-пятиугольником[695].

Уделялось внимание и выявлению подобных условных сигналов противника для идентификации «свой – чужой». Разведкой штаба Чжан Цзучана к 1 мая 1928 г. было установлено, что части Фына и Чан Кайши «носят отличительную ленту на шее трех цветов: белого, синего и красного»[696].

Первичное обучение шло в Цинанфу после перевода туда в конце апреля основной массы русских. Регулярно производились занятия частей по строевой подготовке, штыковому бою, стрельбе и пр. Занятий не было в праздники, когда почти все отдыхали, кроме караулов и на Страстной неделе Великого поста, в самые тяжелые его дни[697].

Несмотря на то что офицеры и унтер-офицеры постоянно вели с солдатами работу, на протяжении 1928 г. начальники группы неоднократно отмечали, что многие нижние чины плохо обучены. 18 мая В. С. Семенов в связи с этим был вынужден специально для этого отдать приказ о дополнительных занятиях, так как «до сих пор встречаются люди, которые не только не умеют отдавать честь, но даже не знают, как нужно стоять перед начальством»[698].

Но как офицеры могли хорошо обучать солдат, если некоторые из них демонстрировали безграмотность, например, есаул Лебедев подписывался «исаул»! Ничего нет удивительного, что у этого «исаула» на смотре пулеметной команды 30 июля 1928 г. было обнаружено, что вьюки, плохо притороченные к лошадям, сваливаются прямо на плацу, сам вид воинской части был небрежный и всюду «торчат ремни, и люди не знают строя». Это проявилось потому, что за месяц занятия с солдатами проводились всего два раза[699], несмотря на то что боевые действия в этот период не велись и других дел не было.

Для обучения солдатам выдавались записные книжки, первые страницы которых были посвящены антикоммунистической агитации. Там же был помещен величественный портрет Чжан Цзучана в военной форме. Книжка содержала немало полезных советов для новичков. Там, в частности, указывалось, что каждому солдату на бой было положено по 200 патронов. При израсходовании половины из них он обязан был сообщить об этом начальству для восполнения запаса. Кроме того, в неприкосновенном запасе каждый солдат должен был иметь 15 патронов[700].

Хотя многие новички боялись кавалерии, им рекомендовалось смело встречать врага, и при схватке с конным противником необходимо было заходить слева от него, где он не мог достать саблей, и колоть его штыком в бок[701].

При Русской группе существовал Учебный полк, или школа, в которой были пехотные, кавалерийские, артиллерийские, пулеметная и бомбометная роты. Туда направляли на учебу молодых наемников. Там постоянно находилось несколько сотен человек обучающегося и инструкторского состава. Так, только на бомбометную роту приходилось 7 офицеров, 22 унтер-офицера и 56 рядовых с 36 лошадьми. На вооружении такой роты было 6 бомбометов, 36 больших и 7 малых офицерских маузеров и 42 карабина[702].

В начале 1926 г. в Цинанфу было основано Н. Д. Меркуловым двухгодичное военное училище по курсам пехоты и артиллерии (Инструкторская школа) для русской молодежи. Формально при этом оно находилось в инструкторском офицерском отряде и состояло из четырехвзводной роты. В него принимали молодежь и выпускали офицеров китайской армии[703]. Благодаря налаженному контакту с лидерами антикоммунистических молодежных организаций «мушкетеров» и «крестоносцев» туда направлялось нужное количество юнкеров[704].

В училище зачислялись молодые люди, как окончившие средние учебные заведения, так и не закончившие их, но имевшие не менее пяти классов гимназии или реального училища.

Один из основателей и первый руководитель Союза мушкетеров князь В. И. Гантимуров сам служил в отряде Нечаева в 1925–1926 гг. подпоручиком[705]. Другой основатель этой организации, Г. Беляков, погиб в одном из боев.

Преподавателями были опытные русские генералы и офицеры[706]. Училище имело кредиты, на которые оно получало довольствие, одежду, обувь, приобретало учебные пособия и содержало весь штат[707].

Обучение здесь велось на русском языке. Впоследствии училище было разделено на ряд классов: пехоты, кавалерии, артиллерии и инженерный[708].

Всего через это училище прошли около 500 русских, в том числе 300 юнкеров. Однако офицером становился далеко не каждый. Такой чести за все время удостоились лишь 60 человек, при том что только на 27 марта 1927 г. здесь числилось 86 юнкеров. Первый выпуск состоялся в 1927 г. – 43 человека, второй и последний был в 1928 г. – 17 человек. В то же время китайцев было выпущено 300. Это были офицеры, получившие разностороннее военное образование и воспитанные в невероятно тяжелых условиях китайской гражданской войны[709]. Остальных просто не успели подготовить из-за неблагоприятного развития событий, кто-то погиб в боях. Были и те, кто не вынес суровых условий службы и просто ушел.

После первого выпуска глава Российской духовной миссии в Китае митрополит Пекинский и Китайский Иннокентий предложил Чжан Цзучану отправить в училище албазинцев. Чжан Цзучан согласился, и в 1927 г. 60 молодых потомков албазинских казаков пополнили училище. Из них создали отдельную роту капитана Уварова[710].

Специально для первого выпуска из училища Чжан Цзучаном был сформирован 7-й Особый полк из трех родов войск – пехоты, конницы и артиллерии, в котором младшими офицерами стали молодые русские подпоручики. Его командиром был назначен полковник Квятковский, сначала служивший адъютантом у Нечаева, помощником – полковник Шайдицкий. Полк состоял из трех батальонов: стрелкового (три роты), технического (пулеметная, бомбометная и гренадерская роты), сводного (эскадрон, батарея и саперная рота)[711].

Но в боевой обстановке выпущенные из училища молодые офицеры почти не проявили себя с хорошей стороны. Командование отмечало 26 мая 1927 г., что «приходится все время возиться с молодыми офицерами из училища. Среди них есть немного очень хороших офицеров. Большинство же каких-то нудных нытиков. Все им плохо, и надо каждому няньку»[712]. Неудивительно, что такие «офицеры» желали уволиться. Положение усугубляло общее тяжелое положение Русской группы в связи с уходом Нечаева. В ноябре 1927 г. наемники свидетельствовали, что «юнкерская школа влачит самое жалкое существование. Денег нет, и начальник школы с большими трудностями вырывает небольшие средства на пропитание юнкеров»[713].

В начале 1928 г. из-за дезертирства личного состава и слабой боевой готовности 7-й полк был выведен из зоны боевых действий и расформирован. Тогда же закончило свое существование и Русское военное училище[714].

Еще до создания училища в составе китайских войск была образована Комендантская команда, в которой проходила обучение на офицеров русская молодежь. Эта команда была создана в марте 1925 г. при штабе 65-й дивизии. Большая часть попавшей туда молодежи были жителями Харбина с законченным или незаконченным средним образованием. В июне 1925 г. она была выделена в Отдельную юнкерскую роту. Начальником ее был назначен полковник Николаев[715]. Постепенно в эту роту навербовали 87 человек. Ее боевая служба началась с боя под станцией Фуличи, в котором она отличилась, затем она участвовала в тяжелых боях за Пекин, Нанкин, Су-джоу-фу и другие города. Роте сопутствовало боевое счастье, за все время боев погибли только майор Штин, юнкера Скрябин, Мозалевский и трое других. Кроме боевого счастья, роте помогла и боевая выучка. Еще до своего выхода на фронт часть усиленно занималась не только строевыми и теоретическими, но и «практическими» занятиями по стрельбе, физической подготовке и подготовке к атаке и обороне[716].

На фоне ослабления воинской дисциплины китайских, а потом и русских частей из-за невыплат жалованья Русская Юнкерская рота выгодно отличалась своим моральным обликом. Здесь не было отмечено ни пьянства, ни карточных игр[717]. Молодые русские офицеры по сравнению со своими старшими односумами зачастую выглядели более достойно. Они практически не интриговали друг против друга, большинство их служило достойно, и случаи разжалования за проступки в роте были редки[718].

Осенью 1926 г., после годичной боевой практики, юнкеров произвели в подпоручики и они большей частью вошли в 106-й и 105-й полки, меньшая часть из них попала в 107, 108 и 109-й полки на доукомплектование[719].

Китайские газеты Чжан Цзолина писали о событиях в Китае и участии в них русских: «Весь свет против коммунистов. В данном вопросе Китай идет не в хвосте других государств, а впереди. Весь рассадник большевизма – в России. Русские терпят у себя большевиков. Мы, китайцы, не миримся с ними и изгоняем их из своей страны. Только небольшая часть русских белых не мирится с большевиками и вместе с нами в Шаньдуне борется против них и помогает нам изгнать их из страны. Мы, китайцы, многим обязаны этим русским, и когда окончим изгнание большевиков из Китая, то обязаны будем помочь русским избавиться от большевиков у себя дома и надеемся, что когда маршал Чжан Цзучан со своими войсками вместе с русскими сделают это в Китае, то наша помощь им будет намного больше»[720].

Видя, что на религиозные и войсковые праздники русские дарят друг другу подарки, китайцы также стали их делать русским[721]. Это делалось для улучшения взаимоотношений. Но русское командование было недовольно масштабами и методами сотрудничества с китайцами и считало: «Хорошо было бы, чтобы Михайлов и Цы поговорили с Тупаном вообще о помощи ему нашими знаниями, а не только живой силой»[722].

Но в более серьезных делах нередко китайцы вставляли русским палки в колеса. Отношение властей к белогвардейцам в Маньчжурии из-за политики Чжан Хуансяна[723] было «возмутительно». Поэтому в отношениях с ним русским предписывалось быть осторожным и не злить его, но не забывать обид и «поменьше оказывать услуг в разведке»[724].

Разведка против коммунистов и китайских противников Чжан Цзолина была налажена уже к осени 1925 г. В сентябре того же года Михайлов сообщал в Мукден от его агентов из Верхнеудинска и с приграничной станции Маньчжурия о прибытии больших составов для Фына от большевиков с вооружением и боеприпасами[725].

Белогвардейцы передавали Чжан Цзолину очень ценную информацию, например что еще в 1926 г. через Маньчжурию, в том числе через город Хайлар, «русские большевики подвозят Фыну оружие на автомобилях с помощью запасов бензина, находящихся там»[726]. Но, к удивлению белогвардейцев, китайцы не предпринимали решительных мер, чтобы положить этому конец. Летом 1927 г. от Шильникова и его агентов, в том числе Скурлатова, продолжали поступать сведения, что большевики по-прежнему снабжают врагов всем необходимым через Монголию. Фын почти на 100 процентов зависел от поставок из СССР, и, если бы их удалось прервать, этого противника можно было бы считать списанным с боевых счетов. Однако, несмотря на исключительную ценность этой работы, ее стали сворачивать из-за нехватки средств. Шильников доносил об этом Михайлову и Тихобразову и требовал принятия против этого мер, говоря: «Неужели Вы считаете нормальным вести с большевизмом борьбу в Шанси и Чахаре и позволите свободно снабжать армии Ен Си Шана[727] и Фына из Хайлара и Маньчжурии всем необходимым, а ведь это все делается, и если в этих пунктах не будет лиц, которые смогут доносить в центр об этом, то купленные власти совсем распоясаются. Нельзя же вести успешно борьбу только непосредственно на фронте, не обращая внимания на свой тыл»[728].

В планах «белых» китайских маршалов белогвардейцы сыграли огромную роль. По данным белой разведки, переданным Чжан Цзолину в январе 1927 г., он мог быть спокоен за то, что СССР в ближайшее время не вступит с ним в конфликт, и он может бросить свои силы против Гоминьдана и Фына[729], не опасаясь удара с севера.

Несмотря на особую ценность этой работы для Чжан Цзолина, Тихобразов отмечает: «Мало шансов при существующих порядках достать деньги даже для такой важной цели, как связь с СССР»[730].

Но русские пытались работать и на других хозяев в условиях безденежья. Михайлов обращался к Лукомскому: «Не найдете ли Вы возможным при случае указать и помочь войти в связь с французской политической разведкой на предмет обмена сведениями. Мы, потихоньку, предполагаем организовать наблюдение, по линии сферы влияния нашего Тупана»[731].

Коммунисты тоже не зевали и вели против нечаевцев борьбу. Ими был схвачен и вывезен в октябре 1927 г. со станции Маньчжурия бывший офицер-наемник М. Г. Ктиторов, организовавший разведку на советской территории[732]. О важности его работы свидетельствует то, что в ноябре 1927 г. китайцы его жене выплатили до тысячи долларов в знак особой признательности[733].

Белогвардейская контрразведка и сама наносила удары. Так, 28 февраля 1927 г., по данным коммунистов, «Н. Меркулов по приказу Чжан Цзолина осуществил операцию по захвату советского торгового судна «Память Ленина». В ней приняла участие группа белых контрразведчиков, в том числе и капитан Кедроливанский, или, как его называли коммунисты, «провокатор Пик». Арестована была и Ф. С. Бородина «за распространение в Китае коммунизма». На суде по ее делу присутствовали два десятка китайских и русских военных, в том числе Н. Меркулов и Нечаев. «Суд предъявил ей обвинение в том, что она, жена советского политического советника, принадлежит к красной партии и путешествует тайно по Китаю, занимаясь шпионажем и выполняя специальные секретные поручения Коминтерна».

С речами на суде выступили как Меркулов, так и Нечаев. Первый заявил, что «в Китае восторжествует демократия, когда исчезнут «белые» и «красные». Нечаев был по-военному краток: «Надо кончить с вмешательством СССР в китайские дела»[734]. Бородину упорно защищал советский юрист Канторович, «преподаватель Пекинского университета». Он осуществлял давление на суд, утверждая, что с захватом «Памяти Ленина» и судом над Бородиной «Китай уничтожил себя признанием подсудности дипломатических курьеров и что этой стране, как добивающейся отмены экстерриториальности[735], такое дело может повредить». В итоге, под давлением СССР и при подкупе коммунистами китайских судей, суд вынес Бородиной оправдательный приговор.

Русские на службе Чжан Цзучана вели и диверсионную деятельность. В своем письме к великому князю Николаю Николаевичу подпоручик Каплун раскрывает некоторые подробности такой работы: «Ваше императорское Высочество! Нас трое – я, Косьма Каплун, прапорщик Беликов и поручик Жук. Я являюсь организатором этой «тройки». У прапорщика Беликова – своя «тройка». У поручика по адмиралтейству – своя «тройка» и т. д. Наш девиз – давно известная истина: «цель оправдывает средства». Служа все трое в китайской армии Чжан Цзучана, мы все имеем оружие, но наш главный союзник – цианистый калий. Боевая наша задача – уничтожение советской мрази на китайской территории. Пока мы работали неудачно: советский жид Карахан ушел целым со станции Чань-Чунь Южно-Маньчжурской железной дороги[736]. Наш тайный значок – квадратный, в полтора дюйма, поле – малиновое, посередине поля – белый крестик»[737].

Для таких тайных операций Чжан Цзучан отбирал лучших из лучших русских. Например, Каплун, родившийся в 1896 г., имел немало наград за три войны (Первая мировая война, Гражданская война в России и гражданская война в Китае). Таким образом, он не выпускал оружия из рук с 1914 г. и лишь в 1923–1924 гг. временно занимался гражданскими делами. С февраля 1925 г. он находился в армии Чжан Цзучана под командованием Размазина. Сражался Каплун с врагами Чжан Цзучана отважно и в одном из боев против армии Чан Кайши потерял глаз. В мае 1927 г. он перешел в армию союзного Чжан Цзучану генерала Чу Юпу на бронепоезд «Чжили». После этого по предложению Чжан Цзучана перешел на его секретную работу. Другой участник его «тройки», прапорщик Беликов, за Первую мировую войну заслужил три Георгиевских креста, Сербскую золотую медаль и другие награды[738]. К слову сказать, что за всю Первую мировую войну награжденных Георгиевскими крестами самой низшей, 4-й степени не насчитывалось и пяти тысяч человек, чего уж говорить, что людей, подобных Беликову, не набралось бы на многомиллионную Российскую армию и на батальон!

Вербовочный аппарат у русских наемников реально стал оформляться лишь во второй половине 1926 г., что не способствовало увеличению их численности до этого времени[739].

Первое время вербовки как таковой практически не было. Причина проста: безработные и бездомные белогвардейцы, привлеченные неплохим заработком и быстрой карьерой, валом валили к Нечаеву[740]. Например, только за 4 февраля 1925 г. в Нечаевский отряд уехало более 60 человек[741].

Это во многом было связано с тем, что советские власти на КВЖД уволили всех «антисоветчиков», а в Трехречье, населенном казаками, местные власти обложили поселенцев такими налогами, что многие разорялись и вынуждены были откупаться от китайских чиновников сексуальными услугами своих дочерей.

Но такой наплыв продолжался лишь около года. Поток желающих стать наемниками постепенно сокращался, и пришлось для пополнения отряда и его расширения прибегнуть к вербовке. Она велась обычно так: какому-нибудь офицеру поручалась командировка в тот или иной город, где было много русских, особенно безработных. Там он давал объявления в газеты и нанимал расклейщиков рекламных плакатов, в которых приглашал на китайскую военную службу. Например, полковник Мейер в 1925 г. прибыл в Шанхай, но результаты его поездки удачными назвать было нельзя, так как эти действия не были согласованы с главой местных русских военных, генерал-майором Глебовым, который писал, что Мейер приехал в Шанхай не вовремя, так как тогда практически все русские были заняты на работах. Их наняли как штрейкбрехеров при забастовке китайцев и предложили хорошие оклады, которые они не хотели менять на более маленькие в Нечаевском отряде, да и к тому же с риском для жизни[742].

Для солдат возраст был установлен от 18 до 35 лет. Такие ограничения были определены из-за «тяжести службы»[743]. Но Чжан Цзучан отказался регламентировать возраст русских офицеров. Естественно, они не могли быть моложе 20 лет, так как офицеры периода Гражданской войны редко имели возраст к тому времени меньше 30 лет, а для подготовки командного состава из эмигрантской молодежи требовались годы работы. Такое отношение Чжан Цзучана к русским офицерам было обусловлено тем, что он, бывший хунхуз, не имевший военного образования и умевший лишь хорошо совершать бандитские налеты, с уважением относился к старым офицерам и их опыту, который у многих, как у Нечаева, включал три и даже четыре войны. У таких офицеров, как у будущего начальника Русского отряда в 1928 г. В. С. Семенова, штаб-ротмистра в Первую мировую войну, было много ранений и награды, в том числе и Георгиевское оружие. Подполковник Европеус (Европейцев) имел все русские ордена до Георгия и даже такую экзотическую награду, как Камчатский крест 2-й степени. У других офицеров, таких как Франц, в числе наград были даже ордена Георгия 4-й и 3-й степени, и это не было пределом[744]. Среди младших офицеров были отмечены даже те, кто имел довольно редкий Георгий 2-й степени, дававшийся за исключительную храбрость и геройство. Это говорит в пользу того, что на службу к китайцам часто попадали самые доблестные русские офицеры.

Но вербовочный аппарат не был должным образом отлажен, что доказывает то, что вербовщики нередко переманивали русских из одной части в другую или присылали в качестве солдат детей, которым едва исполнилось 11 лет. Так, 13 августа 1926 г. Тихобразов пишет Шильникову: «Прибыло пополнение в 65-ю дивизию. Носков по дороге растерял почти половину людей. Удивительно нерасторопный тип. Прибыли с ним Гловацкий 14 лет, Александров 14 лет и Малышев 11 лет. Это комплектование какого-нибудь приюта, но уж никак не военной части. Приходилось таких малышей или отправлять обратно, или устраивать для них особый приют. Покорная просьба – моложе 18 лет не отправлять, так как об этом есть приказ Тупана»[745]. Кроме того, Тихобразов отмечал, что очень многие русские мальчики сами сбегали на фронт от родителей[746]. Среди неслужившей белоэмигрантской молодежи это было модно.

Но при самом Тихобразове находился наемник Павел Алексеев, которому было всего 14 лет[747]. При проверке же в январе 1928 г. Конной бригады выяснилось, что много не достигших 18 лет русских наемников служат денщиками при офицерах. Таким денщикам платили по китайским окладам, то есть в полтора-два раза ниже. В. С. Семенов приказал таких денщиков уволить[748].

Недовольно было русское командование и тем, что вербовщики нередко записывали на оклады русских наемников-китайцев[749].

Была проблема и со священниками. Так, долгое время не удавалось найти подходящую кандидатуру даже за 140 долларов и более, которая бы не была замечена в пьянстве[750]. Во многом поэтому в 1926 г. в войсковом храме русских наемников долго не было священника.

Существовала проблема и с переводчиками. Например, за вымогательство в феврале 1927 г. были уволены сразу трое китайских офицеров-переводчиков[751], и штабу Русской группы пришлось озаботиться непростыми поисками знающих одновременно китайский и русский языки.

Но самой главной проблемой было набрать солдат, которые шли сюда со второй половины 1925 г. слабо. В результате во всех почти русских частях, особенно в пехоте, был серьезный некомплект личного состава[752]. К тому времени был исчерпан почти весь «запас» рядовых, и еще тяжелее было их найти после больших потерь в ноябре 1925 г.

Не хватало и унтер-офицеров, особенно вахмистров, в которые нередко производили простых солдат без всякой подготовки[753].

По словам Тихобразова, «пополнение нам нужно как воздух», однако мешало его набору отсутствие денег на вербовку и доставку волонтеров к месту службы[754]. Он приводит пример, что «забота о пополнении частей носит неорганизованный характер. Наибольший приток желающих бывает осенью, когда многие остаются без работы после закрытия летнего сезона. И как раз в это время (в 1926 г.) не было достаточных средств для отправки добровольцев к месту назначения. Вряд ли это можно отнести к недочетам китайского казначейства». Он же отмечает, что «обращение с новобранцами нередко самое небрежное». Это отпугивало многих от такой «работы»[755].

Кроме того, останавливало потенциальных наемников и то, что китайцы часто обманывали добровольцев. Так, генерал Пи Венлин в 1926 г. набрал в Маньчжурии наемников, в том числе и латышей. Один из них, А. Липпа, пишет, что китайцы набрали группу артиллеристов на бронепоезда и, продержав половину года без зарплаты, уволили.

Наконец 24 июня 1927 г. в штабе Русской группы решено было набирать волонтеров так: воинские части, нуждавшиеся в пополнении, сами, а не штаб, посылали Шильникову деньги для вербовки и транспортировки новобранцев. Это упрощало процедуру набора пополнения и снимало со штаба лишнюю головную боль[756]. Но это не снимало остроту проблемы для всей Русской группы в целом. Тихобразов писал Шильникову 25 сентября: «Набор в конную бригаду прекращен за отсутствием денег. До сих пор мы не можем добиться получения денег на формирование бригады. У нас есть масса ассигновок, чеков на банк, а получение денег по ним задерживается. Как будто на днях этот денежный кризис должен быть разрешен»[757]. Однако финансовый кризис Чжан Цзучана был постоянным, и после каждой выплаты денег следовала новая, нередко более продолжительная задержка.

Проще всего обстояло дело с офицерами, которых к середине января 1927 г. был даже избыток. Поэтому тогда офицерам предлагали лишь унтер-офицерские должности[758], и нет ничего удивительного, что, когда в июне 1927 г. генерал-майор русской службы Н. И. Соболевский хотел записаться в наемники, ему предложили только должность писаря в чине поручика штаба, от которой он, после мучительных размышлений, отказался[759].

В то же время, по признанию Тихобразова, были проблемы с образованными офицерами. Дело в том, что во время Гражданской войны многих произвели в офицеры без надлежащего образования, и это потом сказывалось отрицательно. Тихобразов свидетельствует, что «надо будет подбирать опытных офицеров, а то знающих почти нет. Все молодежь и без опыта»[760]. Поэтому даже найти нормального писаря было проблемой.

Другой проблемой было то, что параллельно агентам Шильникова действовала вербовочная группа бывшего студента и полковника китайской службы Голицына. Этот человек занимал столь ответственную должность, несмотря на то что раньше в среде эмигрантов он не раз провоцировал конфликты и проявил себя с худшей стороны[761].

Группа Голицына составляла конкуренцию Шильникову и набирала кого попало, заботясь лишь о получении денег за каждого завербованного, не гнушаясь обманом и обещая золотые горы. Попав в суровые условия жизни наемников, большинство из завербованных сразу увольнялись. Поэтому из набранных агентами Голицына в части попадали не более 10 процентов[762].

Таким образом, пропадали довольно большие деньги на проезд новобранцев «туда и обратно»[763]. Так, стоимость проезда только в один конец наемника из Харбина в Цинанфу составляла в среднем в 1927 г. 19–22 доллара, что составляло жалованье рядового за два месяца[764].

Меньше чем за половину 1926 г. уволились 300 наемников, которых вербовщики обманули в размерах оплаты на восточной линии КВЖД[765].

Кроме того, вербовали русских и сами китайцы, нарушая работу аппарата Шильникова. В морские части вел вербовку в Харбине от адмирала Пи генерал Лю[766]. По данным Тихобразова, «все эти Лю – прохвосты, так о них говорят сами китайцы»[767]. «В отряде Лю – исключительно семеновская публика и стиль остается прежним. Надо принять меры к прекращению рекламы этого отряда в «Русском Слове»[768]. От адмирала Пи Шучена в китайский флот русских моряков набирал русский вербовщик Баньковский, укомплектовавший ими команду миноносца. Тихобразов просил Я. Я. Смирнова воспрепятствовать этому, так как он не хотел, чтобы Баньковский забирал людей, которых он мог взять себе[769]. Но до начала 1927 г. вербовку русских в части Пи не удалось прекратить.

По данным генералов Глебова и Бурлина, от Пи «приезжал в Шанхай русский офицер набирать здесь русских морских офицеров и команду для миноносца и крейсера. Записалось около 90 человек. Часть сразу уехала к месту службы в Циндао, остальные будут там недели через полторы. На эти корабли собирается и капитан 2-го ранга Афанасьев. В разговоре с ним выяснилось, что корабли с китайской командой оказались ненадежными в смысле верности своему начальнику. Хотя китайский флот не имеет никакого боевого значения и таковых же задач, но морально-политическое значение и вес он придает немалый тому начальнику, который его у себя имеет. И вот, чтобы сохранить за собой этот вес, адмирал Пи и решил иметь на своих кораблях русских. Поводом к тому послужило то, что недавно Пи в Порт-Артуре ремонтировал свой миноносец, заплатив за это 120 тысяч мексиканских долларов. Когда же корабль вышел из дока, то вместо Циндао он ушел к Чжан Цзолину. Хотя Чжан Цзолин и одной группировки с Пи и является ему начальником, деньги за этот ремонт адмирал платил из своего кармана. После разговора о принятом у нас взгляде на участие русских в китайской армии оба эти офицера заявили мне, что они со своими кораблями всегда будут готовы выполнить мое распоряжение, даже и в том случае, если оно будет расходиться с китайскими планами»[770].

В это время семеновцы, многие из которых занимались политиканством, свили себе гнездо на бронепоездах «Хонан» и «Шаньдун». Видя их вредное влияние на русских наемников, Тихобразов принял меры к недопущению проникновения их в другие подразделения.

Шильников был недоволен работой Голицына и тормозил отправку в Цинанфу набранных его группой. Среди них были подозрительные элементы, в том числе с советским гражданством. Таких лиц набирать было нельзя из-за опасения, что они начнут в отряде разлагающую работу[771]. Хотя к вербовке подключали офицеров Русской группы вроде Муффеля, при наборе волонтеров они тоже ошибались. Уже в Цинанфу за разлагающую работу был арестован ряд новобранцев, которые были завербованы этими офицерами[772]. В то же время Шильникову удалось вовремя отсеять большинство таких деятелей при попытке их записаться в Русскую группу[773].

Однако он пропустил в отряд несколько харбинцев «советской окраски», что было поставлено Тихобразовым ему в укор[774].

Нежелательными для нахождения в числе наемников были обозначены также генералы: бывший начштаба Колчака Лебедев и Бурлин, которые якобы вели работу, выгодную большевикам. Они пытались приехать в Цинанфу, но против этого выступил Тихобразов. Решено было не иметь с ними дела, пока их не «проверит» Шильников[775]. Впоследствии эти опасения еще больше усилились, когда Лебедев и Бурлин выступили против создания частей русских наемников на службе в Шанхае. Но вполне возможно, что эти трения были обусловлены борьбой за руководство Русской группой, боязнью конкуренции и нежеланием видеть в своих рядах «штабных», которых считали виновными в поражениях в войне против большевиков.

Видя неудачную работу «аппарата кадров», Тихобразов, как начштаба Русской группы, выступил за наказание вербовщиков, которые сознательно набирали в наемники небоеспособный или подозрительный элемент. В качестве одной из таких мер предусматривалось увольнение виновных[776]. Кроме того, впредь он рекомендовал пользоваться проверенными и надежными вербовщиками из числа русских военных[777].

Шильников, будучи видным представителем забайкальских казаков, смог набрать многих из них в Русскую группу. При этом он отсеивал негодный элемент, который попадал все равно в Цинанфу через агентов Голицына, создав в Русской группе китайских войск нехорошую репутацию Забайкальскому казачьему войску в целом[778].

Вредило регулярному и стабильному пополнению Русской группы наемниками и то, что японцы летом 1927 г. распространяли провокационные слухи об аресте Чжан Цзучана, разоружении и роспуске русских под влиянием требования китайских генералов. Отчасти это было вызвано расформированием 65-й дивизии и созданием на ее базе других частей[779].

К концу 1927 г. положение с вербовкой пополнений в Русскую группу еще больше ухудшилось. В это время маньчжурские власти предприняли новую волну давления на эмигрантов, что выразилось не только в закрытии Русско-Азиатского банка, но и в ухудшении положения по сравнению с коммунистами, с которыми китайцы стали заигрывать, допуская существование в Маньчжурии нелегальных советских организаций[780].

Кроме того, Чжан Цзолин в это время увеличил налог на русских эмигрантов до 12 долларов с мужчины, которым считался и восьмилетний мальчик, что было тяжелым ударом по и без того скудному бюджету россиян. Стали агитировать за переход в китайское подданство, однако эта процедура стоила очень дорого. Русские эмигранты не без основания опасались, что после этого китайские власти будут эксплуатировать их еще больше как своих подданных. Особенно тяжелое положение для русских сложилось в Трехречье, чем воспользовались коммунисты, наводнившие этот край своими агентами. Один из них, Наделяев, прибыл туда из Забайкалья для разложения эмиграции. По данным белогвардейских агентов, он «пользовался для этого женщинами. В квартире жены Синтяпова собираются Наделяев и другие, и здесь творится разврат, пьянство и поют богохульные частушки»[781]. Попутно шла агитация и против вступления в наемники.

Советские газеты смаковали давление китайских властей на русских, сведения о неудачах нечаевцев и распускали слухи о том, что все начальники Русской группы находятся в ссоре между собой, создавая картину полного развала. Они распространяли провокационные слухи, стремясь поссорить командиров Нечаевского отряда[782]. Все это отбивало у многих охоту стать наемниками.

Рост отряда Нечаева шел постепенно. Разные источники по-разному оценивают его численность. На осень 1925 г. в семидесятитысячной армии Чжан Цзолина, по данным самих нечаевцев, было полторы тысячи русских «солдат удачи»[783], численность которых увеличивалась. По другим источникам, число русских наемников доходило до 4 и даже до 6 тысяч человек. Но это были сильно завышенные цифры. По данным самих наемников, их численность у Чжан Цзучана даже в лучшие времена не превышала 3 тысяч человек. Китайские историки также считают последнюю цифру наиболее верной.

Увеличению численности русских добровольцев мешали не только проблемы с выплатой жалованья, но и другие выплескивавшиеся наружу случаи негативной действительности их жизни, в том числе отдельные факты избиения солдат командирами, о которых становилось известно даже в Харбине[784].

Реальной возможностью увеличения отряда Нечаева было привлечение в него белогвардейцев из Европы. Так, в ряде эмигрантских газет, выходящих в Польше, Франции и Болгарии, в начале 1927 г. было опубликовано сообщение о приглашении русских, живущих в Европе, на службу в армии Чжан Цзолина. Летом 1926 г. сюда же явился брат Николая Меркулова, Спиридон, бывший глава последнего белого правительства в Приморье. Он пытался агитировать среди неустроенных в жизни белых воинов в пользу поступления их в китайскую армию[785]. По всей видимости, он был послан в Европу Чжан Цзучаном.

Ответом был шквал писем от русских, живущих в странах с небольшим заработком на душу населения, таких как Польша или Болгария, хотевших «продолжения борьбы против большевиков» в китайской армии[786]. По признанию руководства РОВСа, желающих стать наемниками на службе Китая оказалось немало. Этому способствовало то, что Тихобразов, видя, что китайская белоэмиграция уже не в состоянии дать нужный кадр бойцов, обратился к белогвардейцам, живущим в Европе[787].

Руководство РОВСа и монархических организаций выступило резко против этого. Генерал Лукомский заявил: «Борьба с большевиками совместно с китайцами, или в рядах китайских войск недопустима»[788]. На Врангеля не оказали влияния и антикоммунистические заявления Чжан Цзолина, понимавшего, что спокойствия у Китая не будет до тех пор, пока в России будут править коммунисты, и обещавшего пойти на красную Москву[789].

Впоследствии такие оценки были несколько нивелированы. Лидеры европейской белоэмиграции стали с интересом относиться к деятельности Чжан Цзолина и Чжан Цзучана, говоря, что их работа полезна Белому делу, но не давали им людей, видя «неопределенность» китайской обстановки. Несмотря на это, в 1927 г. агенты Меркулова вербовали наемников от имени великого князя Николая Николаевича, который, однако, на это добро не давал и не спешил поддержать действия Русской группы.

С уходом большей части наемников к весне 1928 г. Русская группа почти рассыпалась. Меркулов тогда предпринял попытку набора добровольцев на Балканах, прислав туда пароход, но Бурлин принял меры для его недопущения, сообщив в Европу, что «завербованные попадут в очень тяжелые условия»[790].

Коммунисты развернули контрагитацию против нечаевцев, говоря, что китайцам нужны нормальные отношения с СССР и потому они скоро ликвидируют Русскую группу и на ее участников посыплются репрессии[791].

На часть эмигрантов эта агитация оказывала влияние, и они отказывались от поступления в наемники. Сами нечаевцы в это не верили, справедливо полагая, что в момент эскалации борьбы за власть в Китае глупо было бы отказываться от них. Коммунистам вторил атаман Семенов, говоря, что Шильникову за каждого наемника платят по 5 долларов и что он наживается на крови своих же русских. Шильников, несмотря на то что получение им денег за работу было правдой, данный факт отрицал и говорил, что, невзирая на количество завербованных, ежемесячно он получает только 100 долларов[792]. Впоследствии, когда желающих стать «солдатами удачи» сильно уменьшилось, Шильникову стали платить по 10 долларов «за голову». Но во многом обвинения Семенова в адрес Шильникова объясняются старой враждой, которая шла еще с 1918 г., когда первый третировал второго, опасаясь со стороны его конкуренции на атаманское место.

Увеличению численности русских наемников мешала не только денежная ограниченность местных маршалов, но и недостаток оружия и боеприпасов даже на фронте. Когда в конце мая 1927 г. русские наемники получили столь необходимые им минометы, то они оказались без мин. В учебных частях и училищах оружия и боеприпасов вообще почти не было[793].

Несмотря на это, в мае 1927 г. Тихобразов просит у Шильникова найти для 7-го Особого полка и вообще всей Русской группы 700 солдат[794].

Но даже в 1928 г., когда сотни русских уволились или дезертировали из Русской группы китайских войск, многие из них вскоре шли к вербовщикам обратно[795]. При этом возвращались как солдаты, так и офицеры. Бывали случаи, когда сегодня увольняющийся на следующий день хотел снова попасть в наемники и его принимали, как это было в мае 1928 г. с ротмистром Герасимовым[796].

Задержанных дезертиров, находившихся в тюрьме, как и других русских преступников, в это время стали не отправлять из расположения частей, а переводить в другие русские части. Так, шестерых дезертировкавалеристов перевели 19 мая 1928 г. в броневые русские подразделения[797]. В июне добровольно вернулись в расположение частей еще несколько дезертиров[798].

С другой стороны, даже в мае – августе 1928 г. сюда продолжали прибывать завербованные новички[799]. Одной из главных причин была неспособность устроиться в мирной жизни.

В китайской армии того времени медицинское обслуживание находилось на очень низком уровне. Не был исключением и отряд Нечаева. В мае 1926 г. санитарная обстановка у русских наемников оценивалась врачами как «плохая», например, не было бань. Из-за этого отмечалось много случаев заболеваний, среди которых выделялись желудочно-кишечные. Это было следствием того, что наемники не кипятили воду перед употреблением[800], привыкнув в России к тому, что они без опасения чем-то заразиться могли напиться воды почти из любого водоема, многие делали это и в Китае. Они не знали, что чем южнее, тем в воде содержится больше возбудителей разных заболеваний. Командование было вынуждено издавать специальные распоряжения об обязательном кипячении воды перед ее употреблением. Среди русских солдат также было много случаев заболевания венерическими болезнями после посещения злачных мест. Заболевших лечили, но за время болезни удерживали жалованье[801], чтобы заставить их быть более осторожными и не подвергать риску заражения своих сослуживцев. Многие русские наемники увольнялись по болезни[802].

Но ситуация за время перемирия в мае – декабре 1926 г. немного улучшилась. Благодаря генералу Чжао было введено специальное медицинское обслуживание для инвалидов. В конце октября того же года в Цинанфу был открыт бесплатный зубоврачебный кабинет для русских[803].

Однако, по данным самих медицинских работников, положение там было тяжелым. Об этом свидетельствует дело офицера, военного врача доктора Ярцева, которое против него развернули подполковники Европейцев и Квятковский. Ярцев в период Гражданской войны в России служил в каппелевских частях. При оставлении Омска в ноябре 1919 г. разведывательный отдел Ставки дал ему задание остаться в городе и вести разведку. За время нахождения в Советской России он не только вел подпольную работу, грозящую смертью, но и продолжал обучение врачебному делу, заслужив Золотую научную медаль и показав себя талантливым медиком[804]. В 1921 г. Ярцев, предоставив важные сведения белым, бежал в Маньчжурию при угрозе ареста. Оказавшись там без средств существования, Ярцев, как и многие другие офицеры, пошел на службу в КВЖД. До этого, по свидетельству других эмигрантов, он находился едва ли не на грани голодной смерти и занимался всеми работами, какими только можно, чтобы прокормиться, включая переплеты книг. В феврале 1926 г. он, как «белогвардеец», был уволен с работы окопавшимися в правлении железной дороги коммунистами. После этого Ярцев устроился в медицинскую часть Русской группы войск Чжан Цзучана[805]. Но и здесь Ярцеву не дали нормально служить. Его недоброжелатели представили командованию, что он, устроившись на КВЖД, стал едва ли не предателем, намекая на то, что в 1919 г. он остался у большевиков добровольно. Враги Ярцева писали, что его надо уволить, так как «надо полагать, что Ярцев принадлежит к числу той беспринципной эмиграции, которой так много в Харбине и которая, ради службы на КВЖД, так легко и свободно меняет вехи. Для Русской группы люди такого типа – не находка»[806]. За Ярцева заступалось множество эмигрантов, свидетельствуя о том, что он является антикоммунистом. Однако белые офицеры создали вокруг подполковника Ярцева такую нерабочую обстановку, что он сам подал рапорт об увольнении и ушел из Русской группы в сентябре 1926 г.

Добившись увольнения Ярцева, Европейцев еще больше осложнил ситуацию с медицинским обслуживанием Русской группы. Уходя со службы, Ярцев писал, что при травле со стороны других офицеров он недоволен и тем, что при обслуживании 65-й дивизии его работа была очень тяжелой. Ярцев пишет, что после увольнения доктора Рубинского на него легла огромная нагрузка. Оставшись единственным врачом, Ярцев стал работать сразу за троих – одного дивизионного и двух полковых докторов. Эта нагрузка еще больше возрастала с учетом того, что в дивизии было только семь фельдшеров, когда их должно было быть минимум пятнадцать, и не хватало двадцати двух санитаров, а медикаменты для оказания даже первичной помощи отсутствовали[807]. Таким образом, Квятковский и Европейцев своими действиями рубили сук, на котором сидели. Офицеры-тупицы, вместо того чтобы держаться за перспективного доктора, вынудили его уйти. Тем самым медицинская часть Русской группы осталась накануне глобального столкновения с Чан Кайши без врачей и медицинского обслуживания.

В Шаньдунском Русском госпитале в конце 1926 г. к моменту войны против Чан Кайши было многое не готово к глобальному столкновению и приему раненых и больных. Например, не хватало десяти санитаров, которых в конце концов решили набрать из русских военных инвалидов[808].

20 февраля 1927 г. Тихобразов отмечает, что «нет у русских нормального госпиталя. Имеющийся создан для приема китайцев в скотских условиях, но для русских он нуждался в коренном переоборудовании»[809]. Зимой 1927/28 г. положение еще больше обострилось из-за поражений Северной коалиции. В критическом положении находился и «Русский госпиталь – нет медикаментов, и он даже не отапливается»[810].

Еще 27 ноября 1927 г. в своем рапорте на имя Чжан Цзучана генерал-майор В. С. Семенов доложил ему, что «необходимо обратить внимание на катастрофическое положение Шаньдунского Русского госпиталя, где отсутствие средств лишает возможности оказывать раненым нужное лечение». Но по его данным, «для приведения всего в работоспособное состояние не потребуется слишком больших средств, а только лишь правильное получение в определенные сроки хотя бы скромных сумм»[811].

Русские солдаты и офицеры свидетельствовали в ноябре 1927 г., что «медицинской помощи почти нет. Никто на это ныне не обращает внимания, а это очень важно, так как в отряде нет ни одного человека, который бы не был ранен. Отпускаемые на лечение средства уходят по другому назначению»[812]. Но 9 февраля 1928 г. Тихобразов писал Семенову: «Был у Иннокентия Сергеевича[813]. Теперь в китайском госпитале все значительно улучшилось. Русским больным и раненым дают русский стол, делают перевязки, лечат. В помещениях – тепло. Словом, все налаживается так хорошо, что больные предпочитают лежать в китайском госпитале, чем у Мрачковского в околотке. Может быть, и эта забота с нашим госпиталем отпадет»[814]. Такое положение было не по вине Иннокентия Сергеевича, который получал от китайцев и русских на содержание и лечение нечаевцев лишь жалкие крохи, а по вине старших начальников.

Уровень медицинского обслуживания был довольно низок даже в тылу русских войск, на их базе в Цинанфу, не говоря уже о районах боевых действий. Так, на неудовлетворительное состояние обслуживания больных во врачебном околотке русской базы обратил внимание в апреле 1928 г. генерал-майор В. С. Семенов. Он отметил, что врач не всегда бывает в околотке, из-за этого больные солдаты не могут получить обслуживание[815]. При этом бывали отказы со стороны врача принимать солдат. Семенов в конце мая 1928 г. был вынужден в качестве «предупреждения» понизить оклад врача русского отряда «за небрежное отношение к обязанностям». Но это наказание привело к тому, что врач запил буквально на другой день после этого, и его пришлось уволить «за беспробудное пьянство»[816].

Особую проблему представляло то, что долгое время не удавалось найти ветеринарный персонал. К августу 1927 г. эта проблема так и не была разрешена[817].

В результате санитарное состояние Русской группы сильно хромало, в частях много было больных. Регулярно от сапа и колик наблюдался падеж лошадей. Несмотря на то что оклад врача был до 200 долларов (о котором мечтало большинство офицеров), а фельдшера – до 60 долларов, о чем мечтали унтер-офицеры, кандидаты на эти должности не удовлетворяли требованиям командования: «чтобы знал свое дело, не пил», а для ветеринаров – чтобы еще «не боялся лошадей»[818].

Из-за падежа лошадей, справиться с которым долго не удавалось, летом 1928 г. была сильная нехватка коней, хотя русский кавалерийский полк состоял из менее чем 300 человек. Было установлено, что падеж лошадей во многих случаях происходил из-за небрежности всадников «в их кормлении»[819], а также из-за того, что солдаты не обращались при заболевании коней к фельдшерам и ветеринарам, а пытались лечить их сами, «прокалывая у них насосы». Командование запретило им это делать самостоятельно и приказало обращаться к ветеринарам[820]. Видя, что отряд так и не может получить нормального фельдшера, русское командование шло на разные ухищрения. Например, одного человека оформляли как двоих, чтобы он получал двойной оклад, иначе, по признанию Тихобразова, «хорошие фельдшеры на эти деньги не идут, а дряни – не надо»[821]. В июле 1927 г. ветеринарных врачей в Русской группе почти не было и у них зачастую отсутствовало оборудование для лечения животных. Кроме того, их советы во многих случаях были бесполезны, так как, например, для профилактики возникновения колик у лошадей требовались специальные зонды, которых у русских наемников не было[822].

К началу боев 28 сентября 1924 г. в отряде Нечаева был пехотный отряд, а также технические части – бомбометная, артиллерийская и пулеметная роты. К 1925 г. структура Русского отряда была такой: отдельный пехотный отряд полковника Чехова, отряд бронированных поездов полковника Кострова и части артиллерии[823]. Все русские наземные части подчинялись Нечаеву. Были также отдельные кавалерийские части полковника В. С. Семенова, конный конвой Чжан Цзучана есаула Танаева[824] и конвой генерала Чжао, а также авиационные отряды и морские силы, изначально не подчинявшиеся Нечаеву. К перемирию, наступившему в марте 1925 г., в 1-й Русской бригаде было четыре стрелковые роты. В середине того же месяца на станции Сучжоуфу сформировали 5-ю роту из расформированного маленького русского отряда майора Юй, раньше служившего в русской кавалерии. На базе Сводной технической роты при штабе Русской бригады, образованной 6 апреля, 28 мая была создана из военной молодежи 6-я юнкерская рота и отдельная полурота.

Летом 1925 г. бронедивизион Кострова был непосредственно подчинен Чжан Цзучану, а все части бригады переформировали в два полка – 105-й Отдельный сводный и Отдельный конный. Вскоре, 12 сентября 1925 г., 1-ю Русскую бригаду переименовали в Русскую авангардную группу.

Отдельный русский авиационный отряд в войсках Чжан Цзучана был организован лишь летом 1926 г. и с 9 августа того же года приступил к полетам[825]. Первоначально на его вооружении были русские самолеты, замененные десятью одномоторными японскими машинами, на которых летали экипажи преимущественно по три человека – пилот, стрелок и бомбометчик.

Русские моряки базировались в Циндао в составе морских и речных сил адмирала Пи[826]. По данным Тихобразова на 14 августа 1926 г., «у адмирала Пи сейчас имеется гарем русских – около 20 человек. Было больше, но все удрали, кто мог. За отсутствием оружия эта публика желает строить дороги. Начались дезертирства. Адмирал приказал ловить. В Циндао эта шпана безобразничает. Там орудует какой-то прохвост Русский, умышленно создающий кадр негодяев»[827]. Между тем из русских наемников были сформированы целые корабельные команды[828].

Существовала и особая Инженерная (Техническая) рота, в которой было 150 человек. В ее составе был инженерно-технический дивизион, дивизион по ремонту дорог, наведению мостов, созданию объектов энергетики, складов взрывчатых веществ и т. п.[829] Было организовано и училище, где готовили русских офицеров для китайской армии.

В составе Русской авангардной группы, как называли белогвардейцев на китайской службе, 15 февраля 1926 г. стала разворачиваться 65-я дивизия, которой командовал Нечаев. Был также создан русский отряд особого назначения. В Русскую группу, которую возглавил лично Чжан Цзучан, входили также бронепоезда. Он взял в помощники Меркулова, оставив Нечаеву 65-ю дивизию. Чжан Цзучан нередко вызывал Н. Д. Меркулова для перевода донесений с фронта. Это дало ему повод выхлопотать себе звание помощника командующего и создать из тыловых учреждений штаб Русской группы. Фактически этот штаб не имел отношения к строевым частям Нечаева. В русских войсках появилось двоевластие. Начштаба группы был Михайлов[830]. Организационная работа русских наемников велась в штабе Русской группы. По признанию Тихобразова, работа штаба в момент его прихода в 1926 г. «находилась в хаотичном состоянии»[831].

Это было следствием интриг между самими русскими, в результате чего прежний начштаба Карлов был устранен и некоторое время там хозяйничали китайцы. Тихобразов пытался улучшить эту работу, но ему так и не удалось добиться радикальных перемен.

Командиром входившей в 65-ю дивизию Русской пехотной бригады был назначен генерал-майор Макаренко. Входивший в Русскую группу китайский батальон был развернут в 165-ю бригаду с русским инструкторским отрядом. Там на 20 августа 1926 г. состояли 38 человек в чине от полковника до фельдфебеля. Известными полковниками здесь были Клюканов и Стеклов[832].

Русский конный полк и китайский конный дивизион, также входившие ранее в группу, были развернуты в кавалерийскую бригаду[833]. Один из «старых» нечаевцев полковник Стеклов, воевавший с момента образования русской группы войск в китайской армии[834], был назначен на второстепенную роль командира 105-го пехотного полка, входившего в состав бригады Макаренко. Другой видный русский наемник, бывший анненковец полковник Размазин стал во главе 2-го конного полка[835].

Как ни странно, но до конца 1926 г. русские наемники не имели своего знамени, которое было приказано для них изготовить 25 октября и выдать 9 ноября того же года[836].

В ведении Меркулова находились некоторые тыловые учреждения: русский госпиталь и юнкерское училище. Сам Нечаев осенью 1925 г. был произведен в генерал-лейтенанты китайской службы, а старший советник Н. Д. Меркулов имел по должности чин генерал-майора и только летом 1927 г. был произведен в генерал-лейтенанты[837].

Чжан Цзучаном был создан русский киносъемочный отряд. В его задачи входила съемка всех важных эпизодов жизни русских и китайских войск, от парадов и выходов наемников на смотр до боевых действий.

Важную, но негативную роль сыграл в жизни русских наемников институт советников, главным из которых был Меркулов, непосредственно связанный с Чжан Цзолином, минуя Чжан Цзучана[838]. Положение советника позволяло оказывать огромное влияние на жизнь наемников, добиваться того или иного решения по кадровому или финансовому вопросу. Сильно дискредитировало этот институт назначение на должности советника некомпетентных и неавторитетных лиц, каким и был Меркулов, что вело к постоянным конфликтам между ним и военным командованием.

В русских войсках также была осведомительная часть, на которой лежала задача ознакомления личного состава с событиями и распоряжениями командования. Во главе ее стоял известный на Дальнем Востоке журналист и писатель В. Иванов[839]. По отзывам русского командования, оно было недовольно работой этого органа, так как до конца существования Русской группы «осведомления и информирования как такового не было».

За четыре года существования Русской группы ее структура претерпела несколько изменений. Сначала из-за интриг между русскими начальниками они сводились к разъединению отдельных частей, но к концу эпопеи русских наемников в Китае были попытки объединить немногочисленных эмигрантов под единым командованием.

В марте 1927 г. решено было образовать смешанный русско-китайский 7-й Особый полк. В его состав вошла Русская инженерная рота и некоторые другие части. При этом повторялась общая болезнь китайской и русской Белой армий во время Гражданской войны, когда часто то или иное подразделение формировалось специально для какого-то важного генерала. Результатом было то, что в таких частях было ничтожное количество людей и реально они существовали лишь на бумаге. Изначально предусматривалось наличие в этом полку более 550 человек, из которых должно было быть 150 офицеров. Но реальное число штыков в полку было значительно меньше. К концу мая 1927 г., через три месяца после начала формирования 7-го Особого полка, его некомплект составлял 112 человек[840]. Китайские пополнения для него разбегались под действием антирусской агитации, а белогвардейцев было слишком мало, и в боевом отношении значение его было невелико.

В июне 1927 г. решено было создать из русских конных частей Отдельную охранную бригаду, командиром которой назначили генерал-майора В. С. Семенова. Входила она в непосредственное подчинение Чжан Цзучану и во многом была создана для охраны этого маршала от своих же войск, которые уже тогда часто переходили на сторону противника. Вооружение этой части было слабым: из артиллерии бригаде дали только одну двухорудийную горную батарею[841]. В это же время из-за малочисленности 65-я дивизия стала бригадой. Китайскую бригаду, которая раньше входила в нее, свели в батальон и отправили на охрану интендантства генерала Цзу. Русская 166-я бригада вскоре также была сведена в батальон. Ее офицерам предложили или остаться на сокращенных в два раза окладах с понижением чинов, или уволиться, и, хотя в ноябре 1927 г. русские пехотинцы продолжали числиться бригадой, на этот раз 109-й, положение с ее численной слабостью это не меняло[842].

В ноябре 1927 г. после катастрофы на Лунхайской железной дороге было решено реорганизовать русскую пехоту «по ее малочисленности»[843]. Однако на деле в начале 1928 г. она была разоружена и ликвидирована. Во многом это было связано с последними неудачами на фронте, начиная с ноября 1927 г., когда русские потерпели поражение от Фына у станции Су-джоу-фу. Чжан Цзучана взбесило и то, что русские офицеры, многие из которых были пехотинцами, обратились к нему с призывом улучшить условия своего существования, которые, по их заявлению, к концу 1927 г. стали невыносимыми. Однако вскрылось, что во многом в этом было виновато само русское командование. Дело едва не дошло до расстрела Квятковского и ряда других офицеров. В итоге кончилось все тем, что русские наемники лишились пехоты, что нанесло сильный удар по их боеспособности. Остались лишь технические части из бронепоездов, авиации, а также кавалерия в составе Охранной бригады и Конвойной сотни. Летом 1928 г. кавалеристов свели из-за потерь и дезертирства в один полк с батареей.

Особенно важной для наемников была хозяйственная часть. Она вызывала много нареканий, главным образом из-за плохо поставленной соответствующей службы в китайских войсках. В то же время минусы китайской организации сглаживались зачастую хорошей работой находящихся на службе русских. Генерал-майор В. С. Семенов особо отмечал работу адъютанта штаба майора Шестакова, который получил благодарность «за отличное ведение хозяйства»[844].

Несмотря на то что русские наемники находились на китайской службе и должны были носить соответствующую форму, реально был некий смешанный «русско-китайский» вариант. Обмундирование было китайским, а фуражки – русские[845]. В кавалерии впоследствии были приняты брюки по типу казацких, «дальневосточного образца», с желтыми лампасами. Зимой выдавались китайские ватные брюки и куртки, которые не всегда спасали от холода. Нередко белогвардейцам не хватало тех или иных предметов воинской формы, которая особенно часто выходила из строя во время боев, начиная от ремней и кончая сапогами, а когда остатки Русского отряда при пятнадцатиградусном морозе шли в декабре 1928 г. в районе Цицикара к железной дороге для погрузки в Харбин, у некоторых солдат не было шапок.

Какова же была оплата русских наемников? Надо сказать, что она была на порядок выше оплаты китайцев того же чина. Если оклад русского фельдфебеля составлял 50 мексиканских долларов в месяц, то оклад китайского фельдфебеля был в полтора-два раза ниже[846]. Оклад рядового был 12 долларов, но «обслуживающий» офицеров персонал, как то денщики и шоферы, получали от 20 до 50 долларов. В конце 1926 г. из-за инфляции, которая во многом была вызвана эмиссией Чжан Цзучана «на войну», и удорожания жизни русским наемникам прибавили жалованье на 30 процентов[847]. Оклад священника установили к концу 1926 г. на уровне командира полка – 240 долларов, в то время как оклад муллы несправедливо был сделан ниже и составлял 30 долларов, что соответствовало окладу унтер-офицера[848].

Переводчики, в зависимости от квалификации, получали еще больше. У высших офицеров оклад был в несколько раз выше простых армейских командиров. Так, ставший впоследствии начальником штаба 65-й дивизии полковник Тихобразов получал в 1927 г. 320 долларов в месяц. Несмотря на то что в Китае тогда такая сумма была просто колоссальна, денег Тихобразову не хватало. Ежемесячно он отправлял жене Шурочке и маленькой дочке 300 долларов[849]. Несмотря на то что взрослому мужчине-европейцу в Китае тогда с головой хватало на месяц и 12 долларов, жена Тихобразова умудрялась не только спускать всю эту сумму, но и основательно влезть в долги. Бедный Тихобразов в конце концов стал отсылать своей прожорливой жене и последние копейки, которые он ранее оставлял себе. Дошло до того, что и он из-за неуемных аппетитов своей жены по уши влез в долги. Почти в каждой ежедневной записи, которую он делал в своем дневнике, Тихобразов мучается вопросом: «Где же занять денег для Шурочки?»

Положение усугублялось регулярными невыплатами жалованья, кормовых денег и слабым продовольственным обеспечением. Уже в 1926 г. задержки жалованья составляли несколько месяцев. Еще больше невыплаты увеличились в 1927 г. и стали катастрофическими к 1928 г. Неспособность решить эту проблему стала главной причиной ухода большинства наемников из Русской группы, из-за чего она потеряла свое прежнее значение.

Потери русских бывали не только из-за пуль и снарядов врага, но и по причине несчастных случаев вроде преждевременного разрыва гранат при стрельбе из первых гранатометов или из-за стихийных бедствий. Так, во время урагана пострадали русские летчики, у которых был разрушен ангар и повреждено несколько самолетов[850].

К осени 1926 г. так и не был положительно решен вопрос о назначении пенсий родственникам убитых русских, а пособия по ранению и болезни были мизерными[851]. Все это отрицательно сказывалось на пополнении отряда, так как с увеличением потерь желающих проливать за китайские интересы кровь становилось все меньше.

Но главным стимулом к записи в наемники среди русских были не те, в сущности, копейки, которые им платили и даже не платили, а «фацай» – трофеи. Из разговоров с солдатами Нечаевской группы журналист Ильин узнал, что многие солдаты за один поход имеют каждый больше тысячи долларов! «Я спросил, куда же они девают такие деньги, когда можно было стать обеспеченным человеком, отбыть службу, поехать хотя бы в тот же Харбин и обзавестись хозяйством! Они отвечают: «Ну какое там хозяйство! В Харбин попадешь, так живо все спустишь! Вон Михайлов и Сергиенко, больше двух тысяч долларов пропустили в одну неделю, да потом обратно сюда пришли! Что на деньги смотреть-то! Даром достаются, туда им и дорога!»[852]

Сам отряд базировался в столице провинции Шаньдун, Цинанфу, после занятия его войсками Чжан Цзучана в начале 1926 г. На два года этот город стал одним из главных центров русской военной эмиграции в Китае. Многие из русских перевезли сюда семьи. Китайцы и русские открывали рестораны и кафе, публичные дома и притоны для игры в карты. Была здесь выстроена руками русских и православная церковь и школа.

Но условия быта наемников были очень тяжелыми. Даже в «мирной» обстановке они не могли привыкнуть к жизни в китайских глинобитно-бумажных домах, наполненных множеством кровососущих насекомых. Поэтому многие жили в кирпичных казармах или вагонах. Обустроить и улучшить свою жизнь здесь было трудно. В разоренном войной Китае что-либо достать было тяжело. Доходило до того, что Шильников из Харбина высылал за сотни километров в Цинанфу Тихобразову ковочные гвозди и инструменты, в том числе рашпили, которых не было в Шаньдуне. Также Тихобразов просил Шильникова высылать ему карты Китая, пишущие машинки и письменные принадлежности, включая карандаши с бумагой и конверты для писем, которых не было даже в штабах[853]. Доходило до смешного – в штабе Русской группы не было штемпелей для бланков и печатей, которые Тихобразов пытался достать в Харбине[854].

Немного оживляло жизнь русских наемников наличие духового оркестра в отряде, купленного в мае 1926 г. у группы генерала Глебова[855].

Но по сравнению с положением китайских солдат русские снабжались намного лучше. Если китайцам давали почти всегда лишь растительную пищу, то русские, особенно первое время, часто получали мясо и другие продукты. По данным китайцев, «существовал даже особый кооператив, закупавший все необходимое для русских военнослужащих»[856]. По словам немецкого агента в Китае Кунста, «сильно помогали наемникам и побочные заработки, о которых рассказывали чудеса.

Русские отлично воевали, и китайские начальники часто давали наградные, присылая солдатам ящики с коньяком, а также охотно покупали у них «маузеры», захваченные у противника. Когда в бою доходило до штыков и брали пленных, то солдаты обшаривали карманы и находили деньги. Деньги водились, и особенной приманкой были «маузеры», которые через несколько дней после боев продавались за 80—100 долларов китайским офицерам. Когда 65-й дивизией командовал Нечаев, продовольственное снабжение было хорошим. Солдат получал в день два фунта белого хлеба[857] и даже больше, на обед и ужин 10 центов шандунскими деньгами, которые тогда были равны серебряному доллару. На эти деньги он получал ³/₄ фунта мяса, кашу, капусту, картофель и прочую зелень. Это было достаточно, чтобы горячая пища давалась два раза в день. Пищей и хлебом солдаты были довольны. Им выдавалось и топливо. Первое время – дровами, потом углем.

После ухода генерала Нечаева, ввиду неаккуратного получения денег на довольствие и падения курса шандунского доллара части нельзя было прокормить на эти деньги так, как прежде. Было также много удивительных рассказов и о богатой добыче, что обратило на себя внимание китайского командования, и все это быстро привело к прекращению финансирования и, как следствие, к концу»[858].

Развал продовольственного обеспечения происходит к середине 1927 г. Если до 1927 г. русские не могли нахвалиться на то, как их кормят, то буквально за полгода положение резко ухудшилось. Тихобразов жаловался, что даже находящиеся в тылу в Цинанфу наемники не всегда получают пищу и чай даже два раза в день, и это несмотря на то, что на тот момент большая часть русских была в походе и запасы продуктов позволяли снабжать оставшихся здесь лучше[859].

Кунст свидетельствовал: «В 1927 г. в Цинанфу довольствие заключалось в полутора русских фунтах хлеба ежедневно и 5 центов шандунскими деньгами или 3 доллара для одной роты в 50 человек. Поэтому к обеду выдавался бледный водяной суп с маленьким количеством мяса и немногими кочанами капусты, а вечером – немного китайской лапши с бобовым маслом. Топлива под рукой не было, и оно не выдавалось, а как раз в этом году русские понесли наибольшие потери»[860].

В ноябре 1927 г., несмотря на отсутствие финансирования, кормовое и квартирное довольствие для русских было бесплатным лишь на фронте. При этом китайцы обнаглели настолько, что они установили порядок, по которому обмундирование приобреталось за счет тех, кому оно требовалось[861].

Потерявший надежду получить что-либо от китайцев Тихобразов заказывал военное снаряжение и вооружение у Шильникова: бинокли, записные полевые книжки, палатки, ремни, шашки, казацкие седла, так как китайских было мало и они были плохого качества[862].

Такая ситуация наблюдалась несмотря на то, что в Цинанфу были заводы Меркулова по производству гранат, бомб и кожевенный завод, на котором производили сапоги, ремни, конскую упряжь, чехлы для орудий и т. п.[863] Однако большая часть их продукции из-за воровства Меркулова и его персонала была негодной и послужила причиной смерти не одного десятка нечаевцев.

Несмотря на это, русское и китайское командование все же проводило ограниченные реформы. Чжан Цзучан устроил для русских наемников, ставших инвалидами на китайской службе, специальный дом-пристройку на территории казарм действующих частей[864]. Это позволяло потерявшим трудоспособность жить более-менее сносно. Сами русские наемники установили между собой такой порядок, по которому они помогали деньгами тем, кто попадал из их числа в тяжелые жизненные ситуации и нуждался в дополнительных средствах. Такая помощь оказывалась раненым и больным офицерам, например, весной 1928 г. – Иларьеву и Трейбергу[865].

Скрашивали серые и тяжелые будни нечаевцев довольно частые праздники. Китайцы чтили представителей монархии из России и содействовали организации празднования памятных дат и чествований уважаемых русскими людей. Например, они участвовали в чествовании родоначальника «русского наемничества» генерала М. М. Плешкова и траурных мероприятиях по случаю его смерти в 1927 г.[866]

Особое внимание надо уделить городу Цинанфу. Тихобразов описывает его так: «Цинанфу, как все китайские города, разделяется на город за стеной и город вне стены. По стене – европейские дома, улицы широкие, но пыль – неимоверная. Деревья – пепельного цвета из-за долгого отсутствия дождя. За стеной – узкие улицы, пыли почти нет, но вонь – ужасная, так как все и вся на улице. Дома здесь – в два этажа. Нижний этаж с кривым полом, выложенным булыжником, вроде конюшни, а верхний – без окон, т. е. без стекол, так как все они обклеены бумагой. Лестница во многих домах почти под прямым углом, как на пароходах в машинном отделении. Дома тут имеют двери без балкона, хотя есть перила. Двери открываются вовнутрь. Днем надо все закрывать, так как на улице – страшная жара, да и мухи заедают нещадно. Ночью же открывают и окна, и двери, однако много комаров и москитов, которые летают бесшумно. Кругом всякой такой дряни сколько угодно: какие-то необыкновенные лесные клопы с чайную ложку величиной, сороконожки, сколопендры, скорпионы. По вечерам нельзя облокачиваться на стены, которые сделаны из бумаги, так как может укусить скорпион. Вреда от этого особого нет, но сильная боль и небольшая опухоль – гарантированы. Вообще, всякой такой дряни так много, что я хочу переехать в вагон. Умора! В Китае мы распоряжаемся и ездим в вагонах, как в свое время большие начальники. По ночам шум в квартире стоит невероятный из-за бумажных стен, в которых бегают всякие насекомые»[867].

Журналист Ильин так описывал Цинанфу. Это «огромный китайский город. Расстояния в городе – прямо невероятные. Больше 5 верст ехать в штаб 65-й дивизии. Ехать большей частью по прекрасной дороге-аллее, устроенной еще немцами. Цинан соединен был немцами железной дорогой с Циндао. Более 40 минут бежал рикша, пока, наконец, мы не доехали до ряда белых, длинных зданий на манер казарм, где помещается 65-я дивизия и ее штаб. Кругом – китайская грязь. Густая тропическая атмосфера и совершенно банный воздух – в это время года всегда так. Пошли в штаб самого Тупана. Всюду – торговля, менялки, лавки, харчевни, попадаются храмы и кумирни. Поворот влево и два больших, синих столба обозначают вход в резиденцию Чжан Цзучана. Около снесено несколько фанз. Оказывается, он распорядился выселить отсюда жителей, так как собирается расширить резиденцию. Цинан, как и все китайские города, тоже окружен стеной с воротами, которые закрываются в 12 часов ночи. Изрядно попадаются полицейские чины с огромными мечами из дерева у плеча и красной бахромой на рукоятке, они что-то смотрят, останавливаются. Это блюстители закона. Только что Чжан выпустил свои банкноты, которые начали стремительно падать, так вот отдан приказ: всем менялам и прочим деньги эти принимать наравне с другими. За ослушание тут же рубится голова. Вот полицейские и ходят с этими мечами, которые должны напоминать о законе и приказе! С населения налоги уже собраны по 1932 г. включительно! Сменится Чжан Цзучан, и следующий Тупан не посмотрит, что налоги уже давно собраны, будет выколачивать для себя!

Вот и «Тупан-Гуншу», дворец маршала, бесконтрольного и полного владыки провинции с 34-миллионным населением! Среди надворных строений и у ворот стоят часовые. Под буйно раскинувшими свои ветки деревьями – заповедный пруд, в котором плавают огромные старые рыбы, видные сквозь прозрачную зеленоватую воду. Они неприкосновенны, эти обитатели пруда. Их лишь беспокоит шум падающего в воду хлеба и пампушек, которые им бросают в изобилии. Над прудом склонились столетние корявые криптомерии. Прямо напротив пруда – длинные китайские покои, предназначенные для торжественных приемов и банкетов. В глубине, в левых пристройках, помещается штаб русских частей. Трещат телефоны, снуют ординарцы, группа офицеров дожидается приема. Рядом, в длинном дворике коновязи, где чистят кругленьких, лоснящихся сытых лошадей-монголок, – русские солдаты в китайской форме. Это – личная охрана дубаня, которыми командует известный скакун, ротмистр, а теперь майор китайской службы Танаев. Михайлов помещается в двух небольших комнатах китайской фанзы, а в следующей, побольше, штабное собрание, далее – комнатка, в которой живет инженер Соколовский, ведающий заводом кожи и амуниции. Полный титул его – «управляющий делами Н. Меркулова». В его комнатке, кроме его кровати, продавленная койка Вс. Иванова[868], который остался в Тяньцзине и, к общему удовольствию, не здесь. Тут же находится и 3-й сын Меркулова, который томится от безделья, пьет и не знает, куда себя деть. А вот помещение для солдат. Входим во двор китайской фанзы, сделанной на манер кумирни. Во дворике – грязь. Тут же, у глинобитного забора, люди делают свои дела! Моются прямо во дворе. Внизу – китайцы, наверху – наша музыкальная команда и наша комната. Вместо потолка – бумага, которая местами продралась и провисла, свисая длинными клочьями. На полу, в комнате, которую мы проходим, инструменты, настланы одеяла. Музыканты – в самых живописных позах, в нижнем белье солдатского образца, спят тяжелым послеобеденным сном в душной неподвижной тишине, нарушаемой храпом да каким-то сонным бормотанием. Часть музыкантов всю ночь дулась в карты. Я не понимаю их свинской жизни: спят на какой-то ветоши, ничего у них нет, курят окурки, целый день ничего не делают! Может быть, это потому, что за ними нет присмотра, а Квятковский уехал в Харбин? Но все же эта манера опускаться и жить по-свински – ужасна, а ведь каждый получает, на худой конец, 14 долларов в месяц на всем готовом, а многие и больше! Как все-таки тяжело жить тут в этих условиях: климат ужасающий, все время – в испарине, все липнет, постоянно надо менять белье, ничего не высыхает. Поэтому почти все живут без семей и жен, потому что жить им негде при всем желании»[869].

Кое-кто жил в вагонах, в которых зачастую ездили. Ильин так описывает вагон Михайлова: он «большой, пульмановский, какого-то особого типа, скорее 3-го класса с отделениями, а 2-я половина – с салоном, где помещается сам Михайлов. В 1-м отделении – полковник Калаушин с киноаппаратом и своими помощниками»[870].

В то же время в своем дневнике Ильин 25 июля 1926 г. пишет: «Михайлов – замечательный человек. Упорный, работающий, он ничего себе не позволяет – не курит, не пьет, ходит в казенном платье. Носки его, когда он снял сапоги, все заштопаны, а на пятках – дыры. Питается он тоже с общего штабного пайка. А ведь получает в месяц 500 серебряных долларов и, как начштаба, дополнительно еще 300 представительских – целое состояние! Человек он – неумный, хитрый, большой интриган, но Меркулову предан слепо, почему Меркулов им так и дорожит»[871].

С 1925 г. для русских в Цинанфу стала работать библиотека, которая помогала отвлечься от суровых реалий жизни и погрузиться в другой мир, вспомнить Родину и расслабиться. Отрицательным моментом было то, что библиотека была платной[872]. Действовала библиотека, пока Цинанфу не был оставлен войсками Чжан Цзучана.

К тому времени и без того суровый быт наемников еще больше ухудшился. Один из них писал: «Я только что вернулся с фронта, где был два месяца, по болезни, иначе трудно вырваться. Да, многое пришлось перенести с этим фронтом, Вы бы знали! Мы прошли почти 600 верст пешком через всю Шаньдунскую провинцию. Для меня это было очень трудно, и вышел живым я оттуда, лишь уповая на Бога. В это время мы не знали, что делается вокруг. Чтобы снова не попасть на фронт, мне нужно уезжать из Пекина. А то, несмотря на наши болезни, снова могут туда послать. Постановка в нашем отряде – очень скверная, казармы – как конюшни. Холод, голод, простое помещение без окон и пола и нет печей, а ведь сейчас зима. Я приехал сюда с фронта и ужаснулся. Сейчас пишу письмо, а у самого зубы стучат от холода. Завтра я и М. уходим работать в ресторан лишь из-за того, чтобы быть сытыми и в тепле, но опять же до прихода нашего отряда надо оттуда уходить, так как могут вернуть на фронт»[873].

Таким образом, даже руководство Русской группы находилось в тяжелых условиях, не говоря уже о нижних чинах. Тем более выдающимися выглядят заслуги нечаевцев.

В Европе эмигрантские газеты, например парижское «Возрождение», печатали материалы о нечаевцах. В них нечаевцев представляли как продолжателей дела борьбы с большевизмом на китайской земле. При этом под «большевиками» понимали поддерживаемых коммунистами китайских маршалов – Фына и Чан Кайши.

Многие беженцы, попавшие в тяжелые условия чужой страны, с пониманием относились к службе нечаевцев, но большинство эмигрантских организаций осуждали их. Кто-то боялся, что русские будут стрелять в русских, поступивших на службу к другому маршалу. Кто-то опасался, что в Китае, «поставив не на ту лошадку», в случае проигрыша можно потерять все. Другие не верили китайцам, что они помогут свергнуть большевиков в России. 20 декабря 1925 г. Казачий союз в Шанхае осудил службу нечаевцев: «По вопросу об участии членов Союза и вообще русских в китайской гражданской войне общее собрание считает, что такое участие, вне целей общего Русского дела и общего плана борьбы, вредно для этого дела и губительно для его участников. Участие же в рядах китайских красных отрядов – считать изменой Родине и предательством ее»[874].

Было известно, что многие «авторитеты русской армии и представители разных организаций на Дальнем Востоке относятся резко отрицательно к участию русских в китайской гражданской войне. 16 ноября 1925 г. Комитет защиты прав и интересов русских в Шанхае выпустил заявление: «Ввиду слухов о вербовке русских в китайскую армию, Комитет доводит до сведения всех русских города Шанхая, что Комитет считает совершенно недопустимым участие русских в китайской гражданской войне и рекомендует им воздержаться от сношений с людьми, занимающимися подобной вербовкой. Комитет предупреждает, что поступившие в китайскую армию теряют право на защиту и покровительство их Комитетом»[875].

По поводу гибели русских на китайской службе эмигранты-пацифисты поднимали невиданный шум, обвиняя в этом лидеров белых. И хотя многие эмигранты относились сочувственно к нечаевцам и поддерживали их как продолжателей «борьбы против коммунистов», другие относились к погибшим нечаевцам с презрением, говоря, что наемники, проливающие свою кровь за чужие интересы, никакой жалости не достойны[876].

Пример подобного отношения дает журналист Ильин: «Старший сын Лебежинского был в отряде Нечаева и там погиб. Мать, когда получила весть о смерти одного из ее троих сыновей, сказала: «Туда ему и дорога, нечего было идти!»[877] Она была коммунисткой и даже к смерти сына в стане белых отнеслась цинично, с партийной точки зрения.

Но стремление общественности не допустить русских в китайские войска не увенчалось успехом. Тяжелые условия жизни на Дальнем Востоке, трудность получения заработка и нищенское существование многих являлись причинами, почему русские продолжали идти в ряды китайских войск.

Негативное отношение к этой проблеме общественности постепенно менялось, и многие стали считать, что факт участия русских в китайской гражданской войне – меньшее из зол, чем если бы они прозябали без дела, и что лучше не препятствовать поступлению туда русских, так как пресечь это невозможно. Они считали положительным то, что белогвардейцы были сосредоточены в одном отряде, чем, по их мнению, исключалась борьба русских против своих. Перемена в настроении была из-за того, что Чжан Цзолин объявил себя врагом большевиков.

Некоторые белые генералы также осуждали нечаевцев. Генерал Космин полагал, что из-за ухода в наемники русские теряют напрасно своих лучших бойцов и что на китайской службе они впитывают в себя непригодные для борьбы с коммунистами методы борьбы. Он опасался, что, надев на себя китайские мундиры, русские уже не захотят их снимать. Он также считал, что участие в китайской гражданской войне за деньги сильно понизит мораль белогвардейцев, и писал в 1926 г.: «Вспомните мои слова – «подвиги» каких-нибудь калмыковцев или анненковцев по сравнению с китайскими кондотьерами, руководимыми всякого рода милостивыми государями, – будут детской игрой. Вот куда теперь уходят те, на кого мы возлагали наши надежды. Недавно к Нечаеву уехали сразу около 300 моих солдат! И все, как один, говорят: «Ну, что теперь, в Россию попасть надежды нет, а там, по крайней мере, будем богаты!» Шильников по вербовке и отправке «голов» проявляет исключительную энергию, а тем, кто пытается отговорить солдат от этой поездки, вербовщики совершенно недвусмысленно намекают, что за подобного рода пропаганду виновные будут иметь дело с китайскими властями. Шильников же говорит, что вербовка дает ему возможность вести повстанческую и подпольную работу в Забайкалье… Но нечаевская и шильниковская карьера обошлись нам уже около тысячи жизней[878], а ведь погибли-то лучшие люди. Чтобы послать к Нечаеву лишнюю «голову», вербовщики идут буквально на все. Только что от меня вышла группа солдат и офицеров, которые пришли спросить, «правда ли, что движение против коммунистов начнется с похода в Монголию, для чего в Циндао под общим руководством Плешкова производится формирование русских частей?» И им предлагают отправиться в Циндао!» Космин жаловался, что в борьбе против записи в наемники он был почти один и что даже «Монархический Совет сделал по этому вопросу лишь пространный доклад Маркову»[879].

Русские военные не только занимались воинской службой, но и активно участвовали в жизни всей русской эмигрантской общины. Так, они поддерживали собранными «по кругу» деньгами харбинскую газету «Русское слово»[880], которая больше всего отвечала по духу белогвардейцам и противостояла как фашистской прессе, среди которой особенно выделялся журнал «Наш путь», резко критиковавший Белое движение, так и коммунистической. Она правдивее других и с положительных сторон писала об участии русских в китайской гражданской войне. Несмотря на это, фашисты пытались найти с белогвардейцами общий язык через присылку своих членов в Русскую группу для обучения военному делу. Тихобразов, несмотря на то что штаб наемников очень сильно нуждался в людях, отказался сотрудничать с «черными рубашками», считая их явление фарсом[881].

В это время русские наемники доставляли Шильникову оружие для подготовки партизанских отрядов, действовавших на советской территории, и организации рейдов в Забайкалье[882]. Тем самым они были верны собственной идее – находясь в китайской армии, готовить почву для вооруженной борьбы против коммунистов. На очередной годовщине убийства в Алапаевске великих князей, когда к их гробнице стекались немногие монархисты, оказалось, что в составе маленькой группы тех, кто пришел их почтить с венками, были лишь русские наемники на китайской службе.

Командование Русской группы, не теряя связи с политическими организациями русского зарубежья, осуществляло вычеты зарплаты у личного состава, главным образом у офицеров, в «казну великого князя Николая Николаевича – фонд спасения Родины»[883]. В 1927 г. из общих денег, собранных на Дальнем Востоке, заработанные кровью средства нечаевцев составляли значительный процент. Монархическая организация великого князя Николая Николаевича занималась поддержкой антисоветских акций и вела активную борьбу против коммунистов. Летом 1928 г., несмотря на тяжелую ситуацию с деньгами, малочисленный Русский отряд продолжал жертвовать деньги – 666 франков в «фонд спасения Родины»[884]. Кроме того, они регулярно высылали денежные сборы для казны РОВСа[885]. Видными монархистами в отряде были Михайлов, Сараев и Жадвойн. Однако разногласия между монархистами и их организациями николаевцев и кирилловцев в среде гражданской эмиграции проявились и в Нечаевском отряде.

Полковник Николаев являлся одной из ключевых фигур антисоветской организации Союз борьбы за Россию в отряде Нечаева. К 1927 г. эта организация действовала неофициально, так как китайцы запретили в войсках «политическую деятельность». Члены этой организации поддерживали в отряде антисоветский дух пропагандой и противодействовали коммунистической агитации.

Кроме того, сами наемники не забывали оставлять о себе память. Ими был нанят писатель и историк Иванов, который создал историю отряда Русской группы[886]. В то же время Тихобразов безвозмездно вел работу по сбору архивных материалов по участию русских наемников в китайской гражданской войне, и во многом благодаря ему читатель анализирует эти строки.

Но русские наемники так и не реализовали из-за последующих роковых событий принятое в декабре 1927 г. свое решение издать специальные альманахи о русских в китайской армии. Планировалось издание отдельных альманахов по каждому роду оружия с фотографиями[887]. Случись это – изучать историю русских в армии Чжан Цзучана было бы намного легче.

Другую попытку создать отряд из русских на китайской службе сделал атаман Семенов еще в 1923 г. Он проводил агитацию среди эмигрантов против вступления в группу Чжан Цзучана, пытался добиться, чтобы русские покинули ее, и интриговал против ее командования[888]. Делал он это для того, чтобы самому утвердиться при маршале.

Осенью 1926 г. «Семенов ездил в Пекин и Тяньцзин, где был принят Чжан Цзучаном, которому он предъявил несколько грамот и полномочий от монгольских князей и высшего монгольского духовенства, в том числе «живого Будды». Помня об этих грамотах, Чжан Цзучан в разговоре с Меркуловым назвал Семенова «монгольский царь». Это сильно его встревожило, так как он увидел в появлении Семенова угрозу своему значению у Чжан Цзучана[889]. Но Семенову утвердиться у Чжан Цзучана не удалось. Тому несколько причин: интриги Меркулова, желание посмотреть, что выйдет из сотрудничества атамана с Сун Чуанфаном, на предмет чего последний заключил с ним договор, нежелание большинства русских наемников видеть рядом с собой этого авантюриста времен российской Гражданской войны, сыгравшего немаловажную роль в поражении Колчака.

Видя это, семеновец полковник Казаков проводил агитацию против вступления в Нечаевский отряд[890]. Но среди русских наемников к Г. М. Семенову почти все были настроены отрицательно, помня его пагубную роль, которую он сыграл в Гражданской войне против Колчака. Г. М. Семенов хотел стать при У Пэйфу советником, но эти желания не оправдались. Тихобразов писал по этому поводу в 1926 г. Шильникову: «Дело Семенова кончено, в восстановление его никто не верит, и вряд ли найдутся серьезные люди, которые пойдут с ним для работы. Генерал Чжао сообщил, что У Пэйфу отклонил все предложения Семенова и последний изменил свое мнение о нем»[891]. Но даже когда У Пэйфу терпел тяжелые поражения от Чан Кайши, которому, несмотря на заключенный в 1926 г. союз, Чжан Цзолин не помог, ожидая его максимального ослабления, он не принял предложения Г. М. Семенова. Не выдержав удара кантонцев, к 10 сентября 1926 г. он сдал стратегически важный город Ханькоу с его мощной военной индустрией: огромными арсеналами оружия, военными заводами и т. п.[892] Это дало Чан Кайши серьезную силу. Интересно, что Г. М. Семенов вел переговоры с У Пэйфу в апреле – мае 1926 г., незадолго до падения Ханькоу о создании у него русско-монгольского отряда[893]. Но возможно, что повторилась та же история, что и с Суном, которого Г. М. Семенов «надул». С другой стороны, возможно, У Пэйфу не хотел страдать от политического непостоянства тех, кто, подобно Семенову, занимался поиском выгоды не только у японцев и китайских маршалов, но и Гущина и Анисимова, переметнувшихся к коммунистам.

Однако отряд из русских, преимущественно казаков, у него был[894]. Им командовал дядя Г. М. Семенова, ставший при У Пэйфу советником. В отношении готовности У Пэйфу работать с атаманом напрямую его обманывали сами приближенные «читинского Гришки»[895]. С другой стороны, возможно, что сам Г. М. Семенов не афишировал свои достижения при У Пэйфу, чтобы не стать мишенью эмиграции, симпатии которой были на стороне Нечаева. В то же время ставленники забайкальского атамана, попав на теплые места при У Пэйфу, не хотели приезда сюда Г. М. Семенова, боясь их потерять. Как бы там ни было, вывод один: Г. М. Семенов, хоть и не добившись особого успеха при формировании сил наемников У Пэйфу, все же отвлек часть людей от отряда Нечаева, ослабив его и выступив тем самым против основной части белоэмиграции. Значение этого факта было в другом: Г. М. Семенов теперь уже сталкивал в угоду красным лбами самих белогвардейцев. Это понятно: бывший забайкальский атаман сохранил свою привычку вредить тем, кто реально боролся против коммунистов. К счастью, масштабы этого вреда, из-за ничтожности «читинского Гришки», были невелики. Интересно отметить, что здесь же, при У Пэйфу, был и красный отряд Иванова-Ринова, перешедший потом к Фыну[896]. Вот такая милая компания – У Пэйфу, боровшийся против нечаевцев всеми способами, Семенов и откровенный предатель Иванов-Ринов!

Семенов рассчитывал также создать отряды из русских Сун Чуанфану и стать у него советником[897]. Переговоры об этом шли летом – осенью 1926 г., и стороны договорились, что Г. М. Семенов сформирует для Сун Чуанфана русский отряд, во главе которого и должен был стать атаман. Сун Чуанфан дал на это согласие, так как идея Г. М. Семенова была заманчивой – привлечь тысячи русских военных эмигрантов в его армию объединением их в «Авангард Антикоммунистического легиона». Но Г. М. Семенов не спешил выполнять условия договора и до февраля 1927 г. так и не помог шанхайскому маршалу. Напрасно Сун Чуанфан слал ему телеграммы, прося поторопиться с прибытием из Японии с «многотысячным казачьим войском», так как «кантонцы заняли всю провинцию Киангси и приближаются к Нанкину»[898].

Причину такого поведения атамана следует искать в том, что, во-первых, он, скорее всего, подвел его не специально, а просто слишком понадеялся на свой авторитет и не смог к нужному времени собрать наемников. По другим данным от Бурлина, прознавшие о контактах Г. М. Семенова с Сун Чуанфаном японцы заявили бывшему атаману: «Немного отдыхай около своей жены»[899] – то есть препятствовали их сотрудничеству. На тот момент им было выгодно ослабление Сун Чуанфана.

Однако возможно, что союзник Суна, генерал Чу Юпу, командовавший войсками провинции Чжили, или глава ее Чжан Сюэлян просто перекупил Семенова. Дело в том, что 1800 монгольских всадников-семеновцев в это время перешли под командование Чу Юпу и находились в составе Чжилийской армии.

Под контролем Сун Чуанфана на начало переговоров с Г. М. Семеновым находились пять южных провинций. Однако он неудачно воевал против Гоминьдана и к моменту битвы под Шанхаем и Нанкином потерял большую часть своих владений. Весной 1927 г. Чан Кайши разбил этого маршала, вытеснив его из всех занимаемых им провинций[900]. Накануне битвы за Шанхай и Нанкин Бурлин писал: «Положение Суна очень тяжелое: войска его утомлены и ненадежны, измена у них на каждом шагу». Северяне помощи ему до весны 1927 г. не оказывали: им было выгодно уменьшение его сил[901].

Удивительно то, что при всем этом Сун Чуанфан не откололся от северян, так как Блюхер лично и его приближенные пытались перетянуть его на свою сторону и вынудить к переходу к Фыну, делая ему денежные подарки и вручая дорогие фарфоровые сервизы, которые специально привозились из Москвы. Вероятно, роль здесь сыграло то, что иностранцы прознали об этом и предприняли контрмеры, «подкормив» со своей руки этого маршала и предоставив ему старое оружие, в том числе 15 тысяч винтовок[902].

Судьба бывших русских наемников в Китае сложилась в основном трагически. Кто-то из них после ухода из отряда пошел в белые партизанские отряды, оперировавшие на территории СССР из Северного Китая. Многие из них, как опальный начштаба Карлов, погибли в столкновениях с советскими пограничниками в конце 1920—30-х гг., кто-то, подобно солдату Чмыхалову из отряда Тихобразова, попал к ним в плен[903].

В 1935 г. погиб схваченный в Забайкалье полковник И. В. Кобылкин, бывший в свое время начальником юнкерского училища у Чжан Цзучана. Он отправился в СССР, попавшись на большевистскую удочку, «инспектировать антисоветскую организацию», созданную его братом, который оказался провокатором.

Другие русские при увольнении из армии Чжан Цзучана задерживались китайскими генералами вроде того же Чан Кайши, которые их сманивали к себе на службу[904].

Много было и таких, как Я. Я. Смирнов и В. Тарасов, которых взял Смерш после захвата Маньчжурии в 1945 г. советскими войсками и которые были вывезены в СССР. Там сотни бывших наемников, которым особенно припомнили этот факт их биографии, были осуждены «за антисоветскую деятельность и шпионаж в пользу Японии» и в большинстве своем закончили свои дни в советских концлагерях. Самых видных из них расстреливали. Так погибли в 1946 г. в советских застенках от рук чекистов старый кавалерист-елизаветградец К. П. Нечаев, пойманный в Порт-Артуре, где он возглавлял с 1930 г. русскую общину, и А. А. Тихобразов[905]. Первый погиб в Чите, будучи, по одним данным, повешен, а по другим – расстрелян. Второй был казнен во Владивостоке по приговору военного трибунала Приморского военного округа. Тихобразов, выпускник ускоренных шестимесячных курсов Генштаба во время Первой мировой войны, после ухода с китайской службы в 1931 г. поступил на службу в представительство МИД Маньчжоу-Ди-Го в Харбине штатным служащим Исследовательского отдела этого учреждения. Здесь Александр Александрович помогал японцам в работе с русскими документами.

В 1934 г. он получил в том же учреждении от японцев интересную работу – его обязали следить по советской военной печати за положением и развитием вооруженных сил и военно-научной мысли в СССР. При этом он получал хороший оклад, работая всего по половине дня, анализируя публикации в газете «Красная звезда» и в «Военно-историческом журнале». По данным эмигранта Шкляева, в военные годы, «исключительно честный по своему характеру, Тихобразов в конце концов решил, что он «даром ест хлеб», то есть не оправдывает своего жалованья, и решил подать на увольнение, несмотря на то что другую службу ему в 60 лет найти было невозможно». Но японцы отказались его уволить. Сам начальник Исследовательского отдела Симомура упросил Тихобразова остаться, заявив, что его работа японцам нужна. В числе выполненных им поручений для них – сделанный за восемь месяцев доклад-референция по теме «История военного освоения Россией Восточного Туркестана». Японцам его работа понравилась, и они дали Тихобразову глобальную задачу – составить подобный доклад-референцию, больше похожий на академическую работу, по теме «Прошлое Сибири и Дальнего Востока, их экономический потенциал и военно-стратегическое значение». Никаких сроков выполнения японцы ему не назначили, предложив все на усмотрение самого Тихобразова, но просили сделать эту работу максимально подробной.

Немало было тех, кто, подобно есаулу Е. Н. Пастухину (1894–1945), чьи воспоминания включены в эту книгу, скончался до прихода в Маньчжурию советских войск[906]. После ухода из китайской армии он переехал в Тяньцзинь, где сотрудничал с японскими спецслужбами, в том числе по заброске на советскую территорию диверсантов[907].

Некоторые, как Смирнов и Пешков, пошли в японские военные отряды. Кто-то, подобно Муффелю, стал японским полицейским[908].

Общим для них было то, что все, за исключением лишь верхушки, трудились на тяжелых работах. Большинство за считаные месяцы, а то и дни спустило заработанные кровью деньги. Кто-то, как офицер Тюменцев, имея на руках огромные суммы в три и более тысяч долларов, пытался рискнуть играть в притонах и по-настоящему разбогатеть. Естественно, что выходили оттуда нищими, да еще и в долгах. Это едва не привело Тюменцева к гибели, но он все же выправился, работая от зари до зари на лесозаготовках[909]. Возможно, что для других такая ошибка стоила жизни.

Валентин Степанович Семенов, один из самых известных русских наемников, на протяжении двух лет бывший советским разведчиком, погиб в застенках японской жандармерии от рук своих же русских. Смертный приговор ему утвердил бывший офицер «читинского Гришки» Гармаев. Такая же смерть в том же 1938 г. постигла и другого известного наемника, генерала Клерже.

Другие, как Зубец или Сидамонидзе, накопив денег за время службы у китайцев, уехали в Европу или США, где неплохо устроили свою жизнь. Те, кто оставались до 1945 г. в Китае, стали перед выбором: остаться или бежать? Коммунисты спокойно им жить не дали, и многие из оставшихся в Китае поспешили переехать в более безопасные страны. Большей частью они уехали в Австралию и страны Южной Америки. Для переезда в США не у всех хватило денег. На переезд в Южную Америку, тихоокеанские острова и Австралию деньги также добывались с великим трудом из-за дороговизны билетов. Там они тихо закончили свою жизнь, бывшую столь бурной в молодости и зрелости.

Источник, написанный рукой непосредственного участника событий китайской гражданской войны, представляет особую ценность. Дневник обрывается из-за гибели его автора. При чтении в глаза бросается то, что указанные в нем даты расходятся с теми, что даются в основной части книги, взятыми непосредственно из документации Русской группы войск в китайской армии. Следует отметить, что подобная датировка, как у И. И. Штина, больше нигде не встречается, и очевидно, что автор книги, скорее всего, тут ошибался. Этот документ хранится в ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 555. Л. 1—52.

«Станция Эхо. КВЖД. 20 июля 1924 г. Говорят, что могут прийти большевики и занять КВЖД. Вот будет штука! Не понимаю, как это может произойти? Почему? Хотя от китайцев всего можно ожидать, за деньги они способны на все.

Эхо, 28 июля 1924 г. Теперь такое время, что прожил день – и ладно. Имею комнату и 30 рублей жалования золотом, т. е. на руки выдают до 65 долларов – и слава Богу. На это, конечно, не разживешься, но мне, совсем одинокому человеку, хватает. Сегодня хорошо выпили с П.И. Т-ым. Он служит на опытном поле. Потом поехал на лодке удить рыбу, но ничего не вышло, она плохо клевала.

Эхо, 30 июля 1924 г. Служба у меня – не очень утомительная, через день – дежурства на станции, да для виду осмотр иногда какого-нибудь поезда – вот и все наши обязанности, железнодорожной полиции. На больших станциях, особенно на Восточной линии, полицейские имеют порядочный фацай от разных контрабандистов и торговцев опиумом. А тут – ровно ничего нет, кое-что нам, конечно, перепадает, но по сравнению с другими – пустяки, что и в счет нечего принимать.

Эхо, 2 августа 1924 г. Ходили на охоту. Она здесь хорошая. Много водится тут фазанов вдоль реки, а по сопкам водятся козы. Убили трех фазанов – петуха и двоих курочек. Завадский – тот только и живет охотой, каждый день этим занимается, с утра уходит и приходит к вечеру. Приносит штук восемь фазанов каждый раз прямо к поезду и продает в вагон-ресторан по 70–80 центов за пару. Смотришь, в день чистыми два-три доллара зарабатывает. Но он убивает и коз, а они стоят по семь-восемь долларов. Говорит, что хочет накопить на билет и уехать в Австралию.

Эхо, 5 августа 1924 г. Никогда в жизни не писал дневников, а вот тут со скуки, что ли, иногда беремся писать. Ходили с Курочкиным на охоту, всего взяли 15 фазанов, он – девять, а я – шесть. Еще я не нашел двух своих подранков. Курочкин служит на опытном поле фотографом и еще конторщиком. Получает 40 золотых, но у него семья большая, жить тяжело, вот и подкармливается охотой.

10 августа 1924 г., Эхо, КВЖД. Пригласила учительница Б. О-ская обедать. Я подарил ей фазанов. Она живет тут с матерью и сынишкой. Муж остался где-то в России. Она – довольно интересная женщина, за ней тут многие ухаживают. Начальник школы – некий Михно – он тоже, кажется, не без греха, к Б. О-ской.

За обедом говорили, что у СССР с Мукденом есть договор, по которому КВЖД передадут в управление большевикам. Если это случится, то никто не знает, что будет дальше. Хорошо, если нас только погонят отсюда, а если будет хуже? Куда теперь побежишь-то?

12 августа, Эхо, КВЖД. Сегодня порядочно выпили с Т-вым. Он, кажется, сильно влюблен в Б. О-скую, все ее подкармливает, провожает, исполняет все ее поручения, вроде как на побегушках. А она – то с ним, то с Михно, то еще и с другими кокетничает, а сама – как будто ничего, вид такой невинный и святой… Но все-таки она симпатичная, как и ее мать.

Но еще дело в том, что здесь место-то глухое, никаких других женщин тут нет, попалась одна интересная женщина, да еще на холостом положении, вот за ней все и ударяют, а ей – тоже развлечение.

15 августа, Эхо. Кажется, вопрос с приходом большевиков – решенный. Говорят, что будто бы КВЖД будет управляться пополам товарищами и китайцами. Белых, конечно, всех отсюда попрут. Будут реформы и в железнодорожной полиции, и многих из нас тоже уволят. Боюсь, что в первую очередь это коснется меня, поскольку тут всех заменяют китайцами, и полицейских русской железнодорожной полиции, и поселковой. Если только останусь без места – немного проживу тут, а так поеду к Нечаеву в армию Чжан Цзучана, все равно терять нечего.

16–18 августа, станция Эхо. Дежурил и 17-го в свободный день был с Курочкиным на охоте. «Во время дежурства происшествий не было», как рапортовали в старое доброе время. Во время охоты убили восемь фазанов, еще три подранка ушли. У Курочкина такой пес, что только унюхает фазанов – хвост трубой и удует так, что его и не видно. После первой порки на некоторое время он усмиряется, а потом – снова за старое. Конечно, фазанов здесь так много, что плохая или хорошая собака – особой роли не играет, но зато из-за этого часто пропадают подранки. Это паршивое животное вместо того, чтобы искать, где-нибудь носится за три версты от хозяина. Курочкин – просто потеха: кричит, изводится. Они оба с псом стараются друг друга взять обманом. Курочкин пытается словить пса, а тот подойдет шагов на десять, нежно виляет хвостом и умиленно глядит на него, а дальше – ни с места. Тогда хозяин делает вид, что не обращает на него внимания, и будто невзначай роняет убитого фазана. Тут пес и попадается: шасть к фазану, а Курочкин хватает его за ошейник. Тут начинается потеха: хозяин порет его так, что шерсть летит. После этого пес некоторое время ведет себя сносно, но потом опять за старое…

20 августа, Эхо. Настало самое хорошее время в Маньчжурии: погода – просто, как говорится, «крымская». Как красив Муданьцзян! Кажется, в переводе это название означает «река больших лотосов» или что-то вроде того. Только в Эхо, да и дальше никаких лотосов никогда не видел, хотя говорят, что где-то раньше они тут росли. Отсюда и название, данное китайцами. Здесь необыкновенно высокий скалистый берег, на котором расположились казармы, квартиры и флигеля, манеж, склады, пакгаузы и конюшни. Тут в мирное время стояло много русских войск, т. к. Эхо – станция стратегического значения, отсюда – выход в долину Муданьцзяна, к Нингуте и дороге на Гирин. Здесь стояли два Заамурских полка, один кавалерийский полк, дивизион артиллерии, а летом был лагерь всего Заамурского округа. Поэтому тут так много флигелей – все офицерские квартиры, большое офицерское собрание, дом начальника гарнизона и всяческие постройки. На выступающем куске скалы над самой рекой, на высоте десятка сажен, откуда Муданьцзян предстает в виде блестящей извивающейся серебряной ленты, стоит беседка. Она цела и сейчас. Раньше, как говорят, березовых перилец у нее не было, и сейчас они скорее для вида. Тут покуривали заамурцы и садились на самом краю – кто кого «переест».

Теперь Остроумов, чтобы спасти хотя бы часть строений от китайской солдатчины, организует тут курорт, заведовать которым поручено начальнику здешнего опытного поля, агроному В-ву. Все это, конечно, форменная ерунда и ничего из этого не выйдет – так, только шутки напоказ, вот и все.

25 августа, станция Эхо. В общем, тут тоскливо – интересов никаких нет, книг читать – тоже, хотя вагон-библиотека ходит довольно исправно. Живем все больше сплетнями, разговорами друг про друга да тем, что у кого делается. Но зато есть хорошая охота и природа с чудесной рекой…

Вчера видал двух козлов, по которым стрелял, но неудачно.

1 сентября, станция Эхо. Уволили. По всей линии сократили нескольких русских полицейских, и в их число попал я. Ничего не поделаешь. Чтобы особенно огорчиться – не могу сказать. Человек я одинокий, терять мне нечего. Пока буду жить в пустой сторожке на опытной пасеке, в двух верстах отсюда, мне уже разрешили. Буду охотиться. Сейчас как раз самая хорошая для этого пора, а потом поеду в Харбин и наймусь к Чжан Цзучану. У меня за Германскую войну – Георгиевский крест, и разве здесь мне не дадут роту?

5 сентября, Эхо. Живу как поручик Томас Глан Кнута Гамсуна, в полном одиночестве: пчелы, черная дворняга Шарик и я. На полянке, залитой солнцем, среди густой зелени деревьев, стоят 32 улья. Пчеловод живет дальше, в полуверсты отсюда, в казармах, где теперь помещается детская колония. Сюда приезжают дети железнодорожников, которым нужно лечение воздухом и жизнь на природе. Как и полагается, пчеловод – седой, с большой бородой. Он живет в Маньчжурии 30 лет. Отбывал повинность в одном из Заамурских полков и остался здесь. Жена у него умерла, детей не было, так и живет бобылем. Заодно он исполняет обязанности сторожа бараков, где летом живут дети. Сейчас они пустуют, все уже уехали.

10 сентября, Эхо. Охочусь каждый день. Сам себе жарю и варю фазанов. Какой хороший из них получается суп! Хватает на два дня. Наварил – обед готов к 12, и как раз подходит дед. Вот мы с ним и чисраним. Он приносит китайский разбавленный спирт. Если привыкнуть – ничего идет. Остальных фазанов продаю в вагон-ресторан. Если считать расходы на дробь, порох и прочее, то чистыми в день зарабатываю доллар, а то и полтора. Хорошо бы убить козу.

12–14 сентября, станция Эхо. Говорят, что стоит только захотеть, как все будет! Убил козла, да какого! Вероятно, три с лишним пуда! Вчера же вечером продал его местному китайскому полковнику за восемь долларов, как говорится, без всяких забот и хлопот. Правда, походить пришлось изрядно, лезть по сопкам, зашел Бог знает куда. Нехорошо только – одышка. Значит, дошел. Но в конце концов, ведь ждать-то нечего. Кому я нужен, так-то уж говоря, да и чего особо хотеть жить?

20 сентября, станция Эхо. Заходил к Елене Константиновне Б. О-ской. Она была в Харбине. Говорит, что на дороге обязательно будут большевики и что будто бы Чжан Цзолин уже подписал об этом договор с ними. Интересно знать, как это все будет. Она сама очень беспокоится, ведь у нее на руках сын и мать. Беда! Просто кажется, ей никогда не будет конца. Все, думалось, переживем, а там как-нибудь будет лучше, а вот все наоборот – все хуже и хуже.

24 сентября, станция Эхо. Заходил Т-ев. Охотились, пили водку. Разговаривали про Б. О-скую. Он, кажется, безнадежно влюблен.

2 октября, станция Эхо. Как меняется публика! Говорят, у многих заготовлены «на всякий случай» советские паспорта. Некоторые уже явно начали отмежевываться от белых и их сторониться! Эх, какая же вы сволочь! Поеду в армию, не могу всего этого видеть – тошно как-то.

10 октября, станция Эхо. Конец охоте. Думаю на днях ехать в Харбин и там записаться у Шильникова в армию Чжан Цзучана.

Большевики 3 октября заняли дорогу. Остроумова, Гондатти и Михайлова арестовали и посадили в тюрьму. Остальных пока не трогают, но нечего этого дожидаться.

12 октября. Расстался с Эхо. Здорово выпили на прощание. Сегодня был у генерала Шильникова и получил от него удостоверение и рубль суточных на проезд до Мукдена. Завтра мы отправляемся целой группой. Там нас должен встретить «комендант» – какой-то китайский офицер из армии Чжан Цзучана и отправить дальше.

13–15 октября, Мукден. Я оказался за старшего. Поэтому Шильников дал мне деньги на билеты и суточные деньги. В 11 вечера мы тронулись дальше на поезде. Кроме меня, в нашей группе есть один офицер, бывший летчик-наблюдатель в чине поручика. Все остальные – больше безработные, но народ, кажется, ничего.

Вчера доехали до столицы Чжан Цзолина. По КВЖД ехали в вагоне четвертого класса с группой из восьми человек. В Мукдене на вокзале нас встретил какой-то «ходька», который и оказался комендантом. Он, задрав свой халат, тронулся со всеми нами в китайский город, где устроил в местной гостинице на канах. Грязь там была такая, что просто невозможно описать. Мы с летчиком пошли в город на японскую концессию и там в русском кабаке хорошенько закусили, выпили графин водки и поехали на рикшах делать осмотр города и попали в корейский публичный дом. Этих заведений тут полно. Тянутся целые кварталы японских и корейских публичных домов. На последних имеются вывески с русскими надписями. Вероятно, это сохранилось с японской войны или когда мы тут были хозяевами. Тоже свидетельство силы нашей культуры. Надписи гласят: «Корейский публичный дом». Некоторые еще более откровенные, и слова публичный дом заменены просто одним…! Когда едешь по улочке с этими заведениями, все кореянки стоят на пороге своего жилища и заманивают путников. В общем, время провели здорово и только под утро явились в свою гостиницу. Выезжаем сегодня с дневным поездом по Пекинско-Тянцзинской железной дороге.

15–16 октября по дороге в Тянцзин. В 2 часа 30 минут все тот же «комендант» погрузил нас в поезд. Я, как старший группы, с летчиком Я-иным сел в первый класс, а наша кобылка – в третий. Все битком забито китайцами. Каким образом им удалось залезть в третий класс – не пойму. Второй тоже полон народу. Больше всего причиняет беспокойство китайская солдатчина: все серые, лезут всюду и никакого им препятствия! Нигде они его не встречают. Только в первом классе всего двое или трое китайских офицеров. И это благодаря тому, что здесь едут иностранцы.

Местность, по которой мы едем, густо заселена. Поля – тщательно обработанные. Гаолян, чумиза и кукуруза уже собраны. На остановках китайские крестьяне разносят яйца и какие-то плетеные корзиночки, запечатанные проклеенной бумагой или чем-то вроде того. В них – какие-то невероятно острые, особенно замаринованные корешки. Китайцы эту штуку поедают с наслаждением. Мы с Я. тоже купили, но есть не смогли, даже в виде закуски к водке.

17 октября, Тянцзин. Большой город. У вокзала живет комендант, русский офицер, майор китайской службы. Он ведает отправкой пополнения в штаб группы. Мы с Я. оставили наших спутников в распоряжении коменданта, а сами поехали на рикшах по иностранным концессиям. Бесконечный китайский город. Конечно, все торгуют и на каждом шагу – харчевни. На французской, английской и итальянской концессиях – чисто, прохладно, тихо. Стоят, вытянувшись по струнке, вымуштрованные иностранцами китайские полицейские. Большие магазины, банки, кафе и рестораны. Говорят, что самая большая концессия в городе была русская. Ее отхватил после усмирения Боксерского восстания сам генерал Линевич.

Завтракали в кафе Рислинга. Там все на иностранный лад, хотя русская водка процветает. За отдельными столиками сидят какие-то иностранцы, больше похожие на бердичевских граждан, чем на великолепных дельцов, каких они хотят из себя изобразить.

18–20 октября, Тянцзин. Тут дело обстоит так: в мае месяце был сформирован броневой дивизион под командой генерала китайской службы Кострова. Его произвели в самом начале, в 1923 г., когда только начала формироваться Русская группа. В этом броневом дивизионе сейчас четыре броневика, которыми командуют подполковники Букс, Дилекторский и майор Репчанский. Затем имеется пехотная группа. После взятия у войск У Пэйфу Тянцзина, что произошло недавно, был сформирован конный отряд под командой полковника Бартеньева. В настоящее время пехотный отряд переименован в 105-й полк, командиром которого назначен генерал Чехов. Этот и конный полки составляют бригаду под общим командованием генерала Нечаева. К нему-то я и явился. Он производит впечатление отличного офицера и, видимо, не дурак выпить. В отряде его любят, особенно нижние чины – за храбрость. Я назначен командиром роты в 105-й полк во 2-й батальон.

21 октября, Тянцзин. На этих днях, говорят, получим приказ выступить в Шаньдунскую провинцию с задачей взять город Цинанфу, его столицу, и очистить этот район от войск У Пэйфу.

Явился к генералу Чехову. Тоже, говорят, храбрый офицер. Рота моя – в 115 человек, все по большей части харбинцы и участники Сибирского похода. Народ, как говорится, в большинстве – сорвиголовы, но ребята – славные.

28 октября, Тянцзин. Веду в роте ежедневные занятия. Все как полагается по уставу, строевое учение, отдание чести, гимнастика и прочее. Вечера проводим в иностранной части Тянцзина, куда ездим на рикшах.

1 ноября, Тянцзин. Сегодня получили в счет жалования аванс, который и «провернули» в городе. Ездили с командиром батальона, двумя командирами бронепоездов и летчиком Я., который пока не у дел и состоит при штабе группы в ожидании создания авиаотряда. Все довольно дорого, правда, бары тут – ай люли малина! Явился к себе только под утро.

5 ноября, Тянцзин. Получили подсумки с патронами. Все японское. Отсюда ясно, кто стоит за нашим маршалом. Говорят, что на днях выступим в поход, броневики уже стоят наготове.

10 ноября 1924 г. Выступили. Я со своей ротой – в авангарде. Пока противника не видно, но, возможно, скоро с ним столкнемся. Никак не угадаешь, как к нам относятся китайцы – вероятно, не очень-то приветливо, но по их лицам этого не понять. Ясно только, что их здорово грабят и свои, и чужие, и враги, и «друзья».

Ночевали в какой-то китайской деревне. Выставил сторожевое охранение, а сам со своими офицерами расположился в фанзе какого-то крестьянина, в которой живет только он сам со старухой-женой. Все их дети давно умерли, кто от чего. Некоторые – и от голода, который бывает чуть ли не ежегодно, то в одном месте, то в другом.

Кроме пампушек да каши из чумизы или гаоляна ничего достать нельзя. Фанзы словно вросли в землю – низкие, серые и земляные. Внутри – полутьма, потому что бумажные окна едва пропускают тусклый желтоватый свет. Запах чем-то кислым. Пол – глиняный, потолка нет, просто крыша из гаоляна, замазанная глиной. У одной стены – возвышение – кан, застланный циновками. С одной стороны кана – печурка у стены из глины, с другой стороны – глиняная же толстая труба, выходящая в крышу. Печурка топится гаоляном, дым идет под каном, нагревает его и выходит в трубу. Так вот на этих горячих канах и спят китайцы всей семьей.

20 ноября 1924 г. С налета взяли Тайчжоу и Талайчжоу. Части У Пэйфу почти не оказывают сопротивления и в панике бегут, едва только мы показываемся. Китайцы все стреляют поверху, то ли от страха, то ли уж такая привычка у них так воевать. Есть сведения, что наши броневики подходят к Цинану.

24 ноября, Цинан. Сегодня вошли в Цинанфу. Взяли его почти без боя и без потерь. Китайцы бежали, частью просто рассеялись среди местных жителей, быстро став ими, как это у них принято. Все было так быстро, что наша обходная колонна даже не успела окружить город, т. к. броневики Кострова отчаянно смело влетели на вокзал, и Цинанфу оказался в наших руках. Остатки армии У Пэйфу бежали в город Таянфу.

25, 26 ноября, Цинанфу. Броневики генерала Кострова преследуют противника. Мы же располагаемся в городе, где нам отведены помещения. Тут же находится резиденция маршала – Тупан-гуншу. Там же помещается и штаб группы, у которой там свое собрание.

Цинан – город очень большой, чисто китайский: узкие грязные улочки, заселенные торговцами, занятые харчевками. Кроме нас, нет здесь ни одного европейского лица. Жилища – чисто китайские, из серого кирпича, потолки бумажные. Ночью в этой бумаге слышатся визг и шуршание. Зажигаешь спичку – крысы. Раз в одной фанзе наши офицеры легли спать и провалились на наших же спящих солдат. Те подняли спросонья такой гвалт, что перебудили всех китайцев в соседних домах и дворах, и получилась целая паника.

1 декабря, Цинанфу. Главным советником маршала Чжана состоит Николай Меркулов. Рассказывают, что дело было так: еще в мирное время, до войны, Меркулов во Владивостоке занимался крупными торговыми делами, и китаец Чжан Цзучан был у него поставщиком. Потом китаец, разбогатев, купил воинский чин, командуя во время нашей революции бригадой. Т. к. он знал русский язык, постоянно живя в Приморье, то его с бригадой и поставили в Пограничной. Это случилось, когда китайские войска заняли Харбин и Маньчжурию, разоружив русских. И тут, как раз в 1921 г., когда Меркуловы стали править во Владивостоке, у Николая снова завязались сношения с Чжаном. В итоге он продал последнему артиллерийские снаряды и какое-то военное снаряжение, которого во Владивостоке было сколько угодно. Потом, когда меркуловское правительство пало, Чжан сформировал из русских отряд – артиллерийский взвод под командой полковника Кострова. Этот взвод совместно с китайскими войсками под командой Чжан Цзучана в ноябре месяце 1923 г. пошел на юг, к Шаньхайгуаню. И вот тогда-то армия У Пэйфу и была впервые разбита и Чжан Цзучан стал формировать из русских частей большой отряд.

5 декабря, Цинанфу. Наш отряд постоянно увеличивается и реорганизуется. Начальником штаба при Меркулове назначен полковник Михайлов. Про него говорят разное, но верно одно: человек он не очень умный, хитрый интриган, но всей душой предан Меркулову и все время был около него во Владивостоке. Поэтому и теперь он около него.

105-й полк будет переформирован в 65-ю дивизию. Может быть, я получу батальон.

10 декабря, Цинанфу. Пока стоим на зимних квартирах. Прибывает много пополнений, главным образом из Харбина, как бывшие офицеры, так и нижние чины. Все снабжение войск Меркулов взял в свои руки. И тут, значит, занялся коммерцией! Всякий поступающий в группу может в рассрочку заказать сапоги и обмундирование в меркуловских мастерских. Всеми его делами ведает какой-то инженер Соколовский. Ужасно, наверное, наживается, на сотни тысяч. Он задает тон и ему как генералу отвечают части, когда он приезжает на смотр, т. е. величают «превосходительством», а когда он куда-нибудь едет или приезжает, так ему выстраивают почетный караул! Это делается без лести преданным ему Михайловым.

Эхма! И тут-то у нас ничего не выйдет! Драться будем хорошо и побеждать будем, и все такое прочее, а в результате будет грабиловка, интриги, грязь, сплетни. Наверное, друг друга обкрадут, кто как наживается, а остальные найдут себе успокоение в шаньдунской земле или еще где-нибудь.

15 декабря, Цинанфу. Сегодня была образована юнкерская школа. Ее получит друг Михайлова, тоже полковник Генерального штаба Тарасов, бывший заамурец. Он – пасынок генерала Самойлова. Про этого Тарасова среди заамурцев всегда говорили: «Врет как Тарасов!»

Начальником штаба 65-й дивизии будет полковник А. А. Тихобразов. Говорят, хороший человек. Чжан Цзучана сейчас тут нет, он – в Пекине, но ждут его скорого возвращения, и тогда, вероятно, мы пойдем дальше в поход преследовать У Пэйфу. Были случаи пропажи двух наших солдат. Оказывается, их убили китайцы на окраине города. Поэтому приказано в одиночку далеко не отлучаться и главное – не пить китайской ханшины, от которой здорово балдеют, если на другой день выпить воды.

26 декабря, Цинанфу. Скоро наше Рождество. Никогда бы не подумал, что проведу его в самом центре Китая, в каком-то Цинанфу!

Жалование платят аккуратно. Мне по чину майора полагается 190 серебряных долларов. На эти деньги вполне можно жить. Едим из общего котла.

После Рождества, вероятно, пойдем в поход. Наши броневики вернулись. Из их команд говорят, что У Пэйфу отошел на дальний юг и где-то там формирует новую армию.

2 января 1925 г., Цинанфу. Я, Костров, Букс, Ганелин, Репчанский, Дилекторский и Ягодкин собрались на встречу Нового года. Было хорошо, выпили нашей «смирновки», неплохо закусили. Наши денщики приготовили отличный ужин. Потом сидели за пивом почти до утра, все разговаривали да вспоминали прежнюю жизнь. Тоска все-таки тут смертная.

На другой день группу поздравляли с Новым годом Чжан Цзучан, генерал Нечаев и Меркулов. Чжан Цзучан – хороший китаец, он любит русских, очень щедрый, не скупится на нас и всегда готов помочь. Все его хвалят. Нечаев – так тот просто пришел, поздравил, стал спрашивать, все ли у нас есть, получают ли люди аккуратно довольствие, и кое с кем выпил по случаю праздника.

10 января 1925 г., Цинанфу. Кажется, через несколько дней выступаем. Зимы тут нет – просто время от времени ударяют морозы, а потом наступает оттепель и слякоть. Часто дуют ветры, но снега почти никогда не бывает. Вообще – климат проклятый.

20 января 1925 г., Цинанфу. Сегодня Нечаев делал смотр полку. Сказал, что скоро выступаем на юг. Слава Богу! А то надоело тут стоять. Тоска зеленая, кроме как пить, ничего, кажется, и делать нечего. Утром – занятия, потом – обед. Ну, выпьешь, потом часа два спим, опять немного занятий в роте. Потом – ужин, снова выпьешь – и так все время.

Приезжает много новичков из Харбина. Среди них – подполковник Николай Николаевич Николаев. Толстый, врун, голос быстрый. В строй не хочет, желает в интенданты попасть.

25 января 1925 г., Цинанфу. На довольствие людей не могу пожаловаться, оно вполне приличное, одевают тоже неплохо. Нижние чины получают 12 долларов серебром в месяц на всем готовом. Правда, и тут кто-то наживается, т. к., например, полагается табак, который не всегда дают. Иной раз начинают задерживать и жалование, хотя наверху все получают вовремя. Нечаев сказал, чтобы о малейших упущениях в довольствии людей доносили непосредственно ему и что он сам сумеет потребовать то, что надо. Последние дни стало что-то холодно.

5 февраля 1925 г. Вооружение у нас вообще не особенно однообразное. Так, у нас есть две батареи наших трехдюймовок. Это – пушки, отобранные китайцами у нас в Маньчжурии, когда разоружали русскую охрану КВЖД. Наш полк почти весь имеет «трехлинейки», тогда как у команд бронепоездов и других частей – винтовки японские.

Говорят, выступаем дня через два. Развлечений тут никаких, кроме китайских харчевок, где, однако, имеется пиво, главным образом японское, разумеется, и наша водка. Непосредственно Цинанфу соединен железнодорожной линией с Циндао, который до войны был германским портом на тихоокеанском побережье. Оттуда немцы провели дорогу на Цинан, куда ввозили свои товары. Теперь вся дорога, фактически, в руках японцев.

7 февраля 1925 г., Цинанфу. Организуется личная охранная сотня Дубаня вроде конвоя, из русских. Командовать ею будет есаул Танаев, приехавший из Харбина. Он – хороший кавалерист и скакун-спортсмен. На скачках в Харбине он постоянно брал призы. Его произвели в майоры, и он уже приступил к формированию сотни. Живет он в штабе группы.

8 февраля 1925 г., Цинанфу. Наша группа все разрастается. Кроме нашей бригады формируется конный полк полковника Бартеньева, зятя генерала Андогского, конвой Дубаня, юнкерская школа, бронедивизион Кострова и дивизион артиллерии. В общем, всего в отряде, должно быть, наберется тысячи три человек. Конечно, уже начались интриги, вражда и неурядицы. Михайлов интригует против Нечаева, последний его не признает и имеет в противовес ему своего начштаба – Карлова. Выходит, значит, что во главе всей Русской группы – Меркулов, начштаба у которого – Михайлов, но генерал Нечаев самостоятельно командует отрядом в строевом отношении и имеет свой собственный штаб, а меркуловский штаб – как бы часть хозяйственная. Школа, в то же время, подчинена не Нечаеву, а Михайлову. В общем, рознь, и как нам полагается – грызня…

10 февраля, Цинанфу. Завтра выступаем. Задача – идти на город Таянфу, откуда надо выбить части У Пэйфу и затем продвигаться в южном направлении на Кайфын. Весь день прошел в осмотре людей, снаряжения и вооружения. Приходил генерал Нечаев, кое-кто ему жаловался, что нет новых винтовок и что старые сильно износились. Он на это ответил, что… винтовок много у противника и что от нас зависит, как их получить. Все люди – молодцы, сами хотят идти в поход, уж больно тут тоскливо и скверно, среди этой китайщины. В походе хоть какое ни есть, а будет развлечение.

12 февраля 1925 г. Запомнить названия китайских деревень невозможно, все какие-то Цинлу, Цзинь-фу, Эрда-фу и т. д. Кроме того, по существу, отдельных деревень нет, строго говоря, провинция – одна сплошная деревня. Я никогда не думал, что местность может быть так густо населена. На пространстве нашей четверти десятины стоит фанзешка, в которой живет семейство из десяти душ! Кого тут только нет! И бабушки, и дедушки, и ребятишки всех возрастов. Все спят на канах, там же чифанят, тут же умирают и родятся. И вот на этом кусочке все и работают. Да мало того – тут же еще несколько холмов – это могилы предков и умерших родственников. Их хоронят тут же, на своем участке поля. Китайские крестьяне – очень хорошие, смирные, страшно трудолюбивый народ. Работают они с утра до вечера и еле-еле добывают себе на пропитание. Густота населения такая, что все живое – съедено, нет даже никаких птиц. Тут только едва-едва можно прожить человеку и в малейший недород начинается страшнейший голод, и тогда китайцы мрут как мухи. Никакого скота дома у них нет – держать его негде, да и кормить нечем, разве только кое у кого есть ослы, у многих имеются черные худые китайские свиньи, необыкновенно лопоухие и с отвислыми, волочащимися по земле животами. Свиньи и собаки здесь необычайно худы – китайцы своих животных не кормят и они сами должны добывать себе пропитание.

Стоим на дневке. Стараюсь следить, чтобы наши молодцы не грабили, зато трудное дело с женщинами: часты случаи изнасилований китаянок. Китайцы нас скорее боятся, с некоторым страхом называют «ламозами». Так и видно, что они хотят, чтобы мы поскорее от них ушли. Да это и понятно, ведь все время их разоряет гражданская война, грабят хунхузы и т. д.

15 февраля 1925 г. Проходим китайские деревни. Часто приходится высылать разведку. Говорят, что недалеко бродят части У Пэйфу. Крестьяне-китайцы с любопытством смотрят на наши походные кухни, и ребятишки, невероятно сопливые и чумазые, с наслаждением лопают остатки каши из чумизы, сваренной по нашему способу, с салом.

20 февраля 1925 г. Уже третий день продвигаемся «с боями», т. к. мы вошли в соприкосновение с противником. Бои, собственно говоря, относительные – китайцы почти не выдерживают нашего огня и после небольшой перестрелки обычно отступают. Своих крестьян по большей части они поголовно грабят, на этом основании с ними поступают и наши, причем обнаруживают удивительное чутье по части выискивания таянов, то есть припрятанных серебряных долларов. Китайцы не знают никаких сберегательных касс и банков и прячут деньги у себя, на своей территории. Генерал Нечаев издал приказ, угрожающий расстрелом за мародерство. Это, кажется, несколько отрезвило наших молодцов. Народ – хороший, но все ведь – харбинские ночлежники, в большинстве своем – люди отчаянные, что им терять?! Они и пошли-то сюда только для того, чтобы вволю пограбить!

25 февраля 1925 г. О-ин случайной пулей нетяжело ранен в ногу. А так потерь у нас до сих пор нет. Противник отступает, мы все время продвигаемся вперед, делая дневки, словно на маневрах. Генерал Нечаев – постоянно впереди, в цепях, со стеком в руке, стоит себе под пулями – хоть бы что. Кажется, его адъютант, штаб-ротмистр Квятковский, из-за этого не всегда себя хорошо чувствует.

1 марта 1925 г. До Таянфу осталось три перехода. Китайцы начали оказывать более серьезное сопротивление. Говорят, что будто бы у них чуть ли не русские инструктора из СССР. Во всяком случае, теперь они наш огонь выдерживают хорошо, да и сами стрелять стали намного лучше, так что иной раз приходится, находясь в цепях, вырывать даже окопы, укрываясь от их пуль. Генерал Нечаев говорит, что послезавтра подойдем к Таянфу.

10 марта 1925 г. Бои приняли неожиданно упорный характер – дело даже доходило до штыкового удара, от которого китайцы в панике бежали, не приняв его. Нечаев, как всегда, впереди, ведет части в бой. Слева от нас – наш 3-й батальон, справа – 2-й. Я – в резерве второй день. В отряде уже есть потери – убит поручик Лукьянов и шесть нижних чинов.

18 марта 1925 г., Таянфу. Утром 15-го числа, можно сказать, на плечах противника, после упорного боя, наша бригада ворвалась в Таянфу. За все время похода наши потери – убиты трое офицеров и десять нижних чинов. Ранено два офицера и 24 нижних чина. Для китайской войны – это много. Китайцы почему-то начинают оказывать сильное сопротивление и проявлять стойкость в бою. Кто лихо действует – так это броневой дивизион Кострова. Мы расположились в городе, а он полетел дальше, преследовать противника.

19, 20 марта 1925 г., Таянфу. Таянфу – типично китайский город. Скученное население, одна широкая пыльная улица, от которой в стороны расходятся узенькие улочки, застроенные маленькими грязными фанзами. Все целыми днями торгуют, кто чем. На каждом шагу – харчевки. Менялки – закрыты, большие лавки – тоже, т. к. город дважды подвергался разграблению китайскими солдатами. Они грабили главным образом купцов, большие магазины, менялки и пр. О Кострове сведений нет. Он по собственной инициативе двигается дальше по железной дороге на Кайфын.

22 марта 1925 г. Костров продвигается вперед, забирает массу пленных. Он совершенно оторвался от главных сил, и возникает опасение, как бы он не попался, если китайцы узнают, что его никто не прикрывает.

2 апреля 1925 г., Таянфу. Сколько здесь простоим – неизвестно. Надо привести в порядок части, пополнить запасы патронов. Для продолжения наступления надо подождать подхода наших кавалерийских частей, которые еще оставались в Цзинани, поскольку они еще не были готовы к походу.

Операции расширяются, и части нашей группы совместно с китайской бригадой идут на юг. Командир последней генерал-майор Бао – храбрый офицер и хороший командир. Он отлично командовал полком в начале кампании, а затем получил бригаду.

3–5 апреля 1925 г. Наш полк погрузился в поезда и отправился обратно в Цзинань для того, чтобы развернуться в дивизию. Тут остаются броневой дивизион, заслон из отрядов пехоты и кавалерии (эскадрон). После переформирования планируется взятие Кайфына и затем – начало операции в сторону Тяньцзина и Пекина. Чжан Цзучан непременно хочет сесть на пекинский престол.

20 апреля, Цзинань. Снова на зимних квартирах. Говорят, что начальником штаба дивизии назначат полковника А. А. Тихобразова. Ходят слухи, что человек он – хороший. Штаб расположился за городом, в трех верстах по шоссе, проложенному еще немцами, в бывших же немецких казармах. Тут в мирное время стояла какая-то охранная германская часть.

Дело ставится хорошо и широко: говорят, что заводят собственный оркестр, закончено формирование личной охраны Дубаня из русских. Наша бригада переименована в 65-ю дивизию особого назначения, куда входят все русские части. Имеется артиллерия, формируется кавалерийский полк и казачьи сотни. В занятых городах учреждены этапные пункты. Зато усиливаются и интриги, каждый тянет в свою сторону. Меркулов думает о том, как бы побольше нахапать, и воровство, по-видимому, идет просто оглушительное. Сыновей своих он попристроил: двоих он поставил во главе контор, которые учредил в Дайрене и Тянцзине, а третьего устроил майором китайской службы и определил при своей особе в качестве «штаб-офицера для поручений». Этот последний целыми днями, сидя в штабе, пьянствует или уезжает в Тянцзин, где пропадает по барам.

1, 2 мая 1925 г., Цинан. Начинается ужасающая жара. Одновременно душно, пыльно и как-то мокро. Ничего не хочется делать. Мучает жажда, но выпьешь воды – так беда, сразу разморит.

У нашего Дубаня – 22 жены. Как говорят, из них несколько русских. Он устроил у себя банкет, конечно, пригласил Нечаева, Меркулова и нашего Чехова. Дубань говорил, что любит русских. Он всегда защищает провинившихся нижних чинов и запрещает расстреливать русских солдат. Он не раз заявлял: «Китайский люди – много, его можно расстреливать, а русских – нет, его – шибко хороший солдат».

20 мая, Цинан. Был смотр, на котором присутствовал Дубань. Он – высокий, огромного роста китаец, с гладким калмыцким лицом. Наш Нечаев со своими слегка искривленными кавалерийскими ногами перед ним – прямо карлик. За Чжан Цзучаном он едва поспевает. Он все спрашивали: как получаем довольствие, вовремя ли, платят ли жалование, есть ли табак и все такое прочее. Кажется, этот китаец заботится о нас больше, чем наш русский Меркулов.

1 июня 1925 г., Цинан. Жара – ужасная, ничего нельзя делать. Ночью из-за этого почти не спишь. Кроме того, не дают покоя москиты, от них нет спасения, не сомкнешь глаз, а если чем накроешься, то нельзя дышать. В такую жару все, что прикасается к телу, сейчас же вызывает испарину и на этом месте выступают мокрые пятна. Все ходят как сонные мухи.

25 июня, Цинан. Стоим на месте. Учимся, пьем водку и пиво. Наверху – грызня и интриги. Все переругались и ненавидят друг друга и со всеми сварами и спорами лезут к китайцу Дубаню. Вот наш русский характер!

Генерал Нечаев приказал сформировать из лучших людей свою ударную юнкерскую роту и назначил меня ею командовать.

28 июня, Цинан. Принялся за формирование юнкерской роты. Я подчиняюсь непосредственно генералу Нечаеву. Он сказал, что никакого отношения к Михайлову и школе Тарасова мы не имеем.

2 июля, Цинан. Моя рота, так сказать, будет образцовой. Людей я подобрал, обмундирование получил и назначил в нее четырех офицеров. Среди них есть нижние чины – георгиевские кавалеры периода Германской войны и с медалями за храбрость.

Все части сейчас стянуты в Цинан. Летом, во время полевых работ, когда китайцы убирают свои хлеба, воевать избегаем и мы, и противник – иначе и самим будет есть нечего. В Китае существуют свои законы гражданской войны. Во-первых, чаще всего воюют тогда, когда вырастает высокий гаолян, который может скрывать передвижение войск. Потом осенью, когда уже все убрано, у крестьян есть несколько скопленных серебряных долларов. Друг в друга китайцы больше стреляют для вида, потерь стараются наносить как можно меньше, и только в последнее время мы, русские, научили их другой войне – с одной стороны большевики, с другой – белые. Китайцы этим недовольны и говорят: «Так воевать – негодная, наша маломало стреляй, играй, играй, и довольно, а ваша шибко много стреляй, много убивай пулао, пухао, шибко пухао!»

10 июля, Цинан. Занятия, обед в собрании, после которого – часа два томительного сна из-за ужасной жары и потому еще, что большую часть ночи спишь очень скверно, из-за духоты и москитов. Что скверно, так даже под утро прохладнее не становится и духота почти не спадает, воздух все такой же неподвижный и тяжелый. Живем в китайских домах с бумажными потолками, с окнами в мелком переплете, заклеенными тонкой рисовой бумагой. Здесь нет никаких уборных ни в самих строениях, ни на дворе. Их заменяет любое место – на задворках или у забора. И оставленное не пропадает: с раннего утра бегают китайцы с корзинками, собирая туда отбросы и все остальное, все это прессуют, утрясают и, набрав целую корзину, садятся и начинают лепить из этой массы круглые плоские лепешки, которые затем уже бегут продавать. Они выкрикивают название своего драгоценного товара и быстро от него освобождаются – все это идет на удобрение и охотно раскупается.

15 июля, Цинанфу. Наступает период дождей. Раз пять в день принимается лить ливень. Окатит, словно из ведра. Грязь и слякоть в результате на улице, в воздухе – дым харчевок и душная мокрота. Потом, через час-другой – снова принимается ливень. Температура – точно в бане на полках, не находишь себе места. А наша солдатня – хоть бы что – весела, плевать ей на все климаты, вот народ, думаешь и диву даешься, до чего он вынослив, ко всему привыкает и везде как дома. Только томятся – стоять на одном месте тяжело, вот и выпить и поскандалить любят, подлецы.

20 июля, Цинанфу. При Меркулове имеется и свой «придворный» журналист – толстый, жирный, пудов на десять – Всеволод Иванов. Он постоянно на чьих-нибудь хлебах. Кормился у Семенова, потом у Меркуловых, потом у Глебова, теперь опять у Меркулова. Пишет в газеты он хорошо, но только уж больно продается на все стороны.

Здесь – невероятные интриги и грызня. Михайлов – видимо, человек тупой, мстительный и мелкий – терпеть не может Нечаева и все старается ему сделать в пику, нисколько не думая о пользе дела. Он завидует Нечаеву, что его все так любят, и офицеры, и нижние чины, да и сам Дубань очень дорожит им и уважает его за храбрость.

23 июля, Цинанфу. Вероятно, в августе выступим в поход. Хорошо было бы, пора уже, а то застоялись.

При нашем отряде в Цинанфу устраивается госпиталь, которым будет ведать доктор Парфенов, только что приехавший на службу в отряд из Харбина. Кажется, он специалист по женским болезням, но парень – славный, не дурак выпить и больше всего предпочитает коньяк. Я заходил сегодня вечером в штаб и встретил его там. Он, полковник Николаев, Танаев и я пошли в китайский ресторан, где ели китайский чифан, выпили какого-то коньяку, наверное поддельного, и затем пили пиво. Говорили о Харбине, о России, о том, когда кончится большевизм и удастся ли нам когда-нибудь еще увидеть Родину.

29 июля, Цинанфу. Нестерпимая духота, все время перепадают дожди, на улицах – слякоть, всюду грязь и сырость, белье и платье – все мокрое, чернила расползаются по бумаге.

Жалование выплачивают, но не всегда аккуратно. Говорят, что причиной тому то, что Меркулов часто наши деньги пускает в оборот. Передают и такой случай, будто Дубань хотел всем наградные за последние бои, а Меркулов будто бы сказал, что мы хороши и без них. Но самое плохое, что ни один служащий в группе никак не обеспечен на случай своего ранения или, еще хуже, тяжелого увечья – он ровно ничего не получит и его ждет голодная смерть. Конечно, все это можно было бы урегулировать, служба должна ведь быть по контракту, по которому человек должен быть застрахован и т. д., но при нашей разобщенности ничего все равно не добьешься, а мерзавец Меркулов думает только о своем кармане.

2 августа, Цинанфу. Перед 12 часами, когда я уже кончал ротное учение, пришел Костя Нечаев, посмотрел на него и потащил с ним обедать. Пьет Костя здорово. Жена его – настоящая кавалерийская дама – пьет, не отставая, а потом кроет Меркулова, Михайлова и других, так прямо трехэтажным матом. И друг с другом – тоже не стесняясь, так и режут. Она верхом проделала весь Сибирский поход, а потом в Харбине, когда Костя стал извозничать, чистила лошадей, запрягала и мыла экипаж.

3, 4 августа, Цинанфу. Всего теперь в Русской группе, если считать со всеми нестроевыми учреждениями и штабами, будет до четырех тысяч человек. Если была бы сплоченность да если бы не ругались и не интриговали между собой, могли бы держать в своих руках чуть не пол-Китая. Ведь куда мы только не ходили и где только не воевали, каких только городов не брали! И потом, Нечаев тоже напрасно нас ведет всегда впереди и китайцы на наших трупах делают свое дело и победы. Наша группа должна быть вроде как специальной части «особого назначения», только для того, чтобы служить примером для китайцев и посылать их в бой, а самим, оставаясь в тылу, подталкивать их, заставляя держаться. Вместо этого деремся мы, несем потери, наши люди погибают, ради кого и чего? Вот скоро мы выступим, сменим китайские части, стоящие на линии Таянфу, чтобы развивать дальнейшее наступление. Как только наступление – так пожалуйте, русские! Тут бы, конечно, дело Меркулову и Михайлову поставить все как следует, но первый думает лишь о наживе. Второй же – форменный лакей Меркулова, а сам Костя – отчаянная голова, не жалеющий ни себя, ни других. Ему что! Пойти бы в атаку! Винтовок нет – возьмите у противника. Его пулями осыпает, а он так и прет на пулеметы.

10 августа, Цинанфу. Вызывали в штаб дивизии. Спрашивали насчет довольствия людей и снаряжения, запросили списки. Говорят, что наша бригада скоро выступает, т. к. получены сведения о скоплении войск У Пэйфу.

15 августа, Цинанфу. Дубань и Меркулов поехали в Тянцзин. Ждем их приезда, после чего выступаем. Меркулов – большой бабник, просаживающий на женщин большие деньги.

Заходил в штаб Тупан-гуншу, посидели и выпили потом с Танаевым водки. Подошли Николаев и майор Меркулов. Последний с утра до вечера пьян, делать ему нечего, да кажется, он больше ни на что не способен. Потом меня проводили за ворота, по дороге смотрели, как кормят в пруду нашего Дубаня огромных сазанов и, кажется, лещей. Эти рыбы считаются неприкасаемыми и чуть ли не священными и только в особо торжественных случаях вылавливаются к столу самого Чжан Цзучана. Пруд – довольно большой, вокруг огороженный вымощенным тесаным диким камнем в виде плит. Над прудом склонились густые вековые криптомерии. Звонко и даже оглушительно в тяжелом неподвижном воздухе трещат цикады. Дворец Дубаня, как и все китайские дома – все обнесены большой высокой стеной. Ворота, первый двор, вымощенный камнем. Слева и справа – два строения в китайском стиле, с типичными крышами, окнами и пр. За этими домами слева – ворота и опять двор – тут пруд, на противоположном конце которого – большой дом, по бокам которого – меньшие, и так опять ход через этот дом, и новая стена, и новый, еще больший дом – уже сам дворец. У китайцев чем выше по статусу лицо, тем больше дворов и домов, пока доберешься до его главного жилища. В богдыханском дворце так там без конца надо проходить дворы, ворота и пр., пока дойдешь до главного помещения.

18 августа, Цинанфу. Завтра выступаем в составе бригады и кавалерийского полка Бартеньева. Впереди пойдут броневики Кострова и батарея артиллерии. Маршал тоже идет с нами, с ним впереди выступает его сотня с Танаевым во главе. Служили молебен. Меркулов, конечно, говорил речь, на которой присутствовали Чжан Цзучан и весь штаб группы.

27, 28 августа. Идем походным порядком. Кругом – китайские поля и фанзы. Дорога узкая-преузкая, таким образом, китайцы экономят место. Это не то что у нас в России, тут уже двум арбам не разъехаться. Ночуем на воздухе, в китайских фанзах уж больно противно пахнет. Люди веселые, поют песни, шутят, звучат прибаутки. Нечаев с Квятковским едут впереди верхом. С сумерками останавливаемся, выбираем место и располагаемся на ночлег. Из гаоляна и сухой травы разводим костры, после чего подъезжают обозы и кухни. Китайцы все-таки нас боятся и прячутся, но некоторые выходят и с любопытством нас окружают. Быстро-быстро лопочут на своем гортанном языке. Тут говор, не имеющий ничего общего с пекинским или тянцзинским диалектами или «нашим» маньчжурским. У китайцев чуть ли не столько наречий, сколько провинций. Север с югом могут говорить только через переводчика, да и пекинцы с другими провинциями, но зато пишут все одинаково, иероглифы понятны всему Китаю.

31 августа. В среднем идем походным порядком каждый день по нормальному переходу, то есть 25 верст. Наши броневики продвигаются вперед, конница Бартеньева ушла от нас на полтора перехода. В авангарде – 3-й батальон. Я со своей ротой состою в резерве командующего Нечаева.

2 сентября. В Таянфу мы сменили китайские части и бригаду Бао с тем, чтобы продвигаться затем дальше, если обнаружится противник. Произошел следующий случай во 2-й роте 3-го батальона. Какой-то молодец, не разобрав, что ли, изнасиловал китаянку-старуху. Прямо скандал! Вся китайская семья пришла к Нечаеву и стала ему жаловаться. Тот сначала ничего не мог понять, пока не нашелся переводчик. Тут же оказался и сам Дубань. Нечаев немедленно назначил военно-полевой суд и сказал, что, вероятно, виновный будет расстрелян. Действительно, суд вынес смертный приговор и Нечаев приказал тут же привести его в исполнение, но вмешался Дубань и ни за что не захотел, чтобы солдата казнили. Он сказал, что расстреливать можно китайцев, т. к. их много, а русских нельзя, их мало. Так и отстоял солдата. Тот прямо плакал от счастья, клялся, что все произошло спьяна, что ханшин подействовал и что он исправится. Нечаев сказал, что посмотрит, как он будет вести себя в походе, иначе после него в Цинанфу посадит его в тюрьму.

5 сентября, Таянфу. Сменили китайцев на железнодорожной станции Тай-фын. Предположительно, будем продвигаться дальше на Кайфын, где, по данным разведки, стоят главные силы У Пэйфу. Наши броневики завтра пойдут дальше. Жарко. В походе было лучше, потому что в поле кругом открытое место, тут же – опять смрад и грязь китайского города.

10 сентября, Таянфу. За Таянфу три дня мы вели бой. Части У местами пытались перейти в контрнаступление. Их отбросили с большими потерями. Дубань – храбрый китаец, все время находится с Нечаевым впереди и огня не боится. У нас – трое человек убитых и восемь раненых. Костров двигается вперед и громит своими броневиками противника.

16, 17 сентября, Таянфу. Стою со своей ротой в резерве. Наши части – впереди. Пришел приказ: «срочно выступать». Поступили сведения, что Костров окружен и находится в критическом положении.

18 сентября. Спешно идем на выручку. Как и следовало ожидать, Костров зарвался. Он еще 10-го числа оторвался от главных сил и пошел прямо на Кайфын. Там он, по-видимому, встретил главные силы У Пэйфу, которые побежали, охваченные паникой. Он гнал их, брал сотнями пленных, еще больше кося из орудий и пулеметов, пока китайцы не догадались, что броневики идут одни, без всякого прикрытия. И вот числа 14-го один отряд отстал и оказался в тылу, взорвал в нескольких местах железнодорожное полотно, а затем броневики были яростно атакованы. Тут выяснилось, что два небольших железнодорожных моста – впереди и в тылу – сожжены. Костров оказался в критическом положении. Ему ничего не оставалось, как взорвать броневики и пробиваться к своим, что он и сделал. Когда броневики взорвали, то оказалось, что китайцев – туча. Они принялись расстреливать наших со всех сторон. В числе первых погибли Костров, командир бронепоезда полковник Букас, майор Репчанский и более 200 нижних чинов были убиты или тяжело ранены и оставлены противнику. Пробиться удалось лишь 137 членам броневых команд во главе с майором Ганелиным.

20 сентября. Весь бронедивизион погиб. Прорвавшиеся сегодня присоединились к главным силам. Говорят, что всем оставленным раненым китайцы отрубили головы, предварительно мучая – выкалывая глаза и выворачивая члены. Дубань рвет и мечет, говорит, что каждому пленному китайцу будет лично рубить голову. Наступаем на Кайфын.

25 сентября, Кайфын. После двухдневных боев с главными силами У Пэйфу, которых, по нашим сведениям, здесь было не менее 20 тысяч человек, мы разбили наголову и заняли Кайфын. Наши потери – небольшие: 10 человек убитых и 36 раненых, из которых трое – тяжело. Ранены в том числе два младших офицера. Печальное зрелище представляют останки наших взорванных бронепоездов. Взяли много пленных, которых Чжан Цзучан передал в руки своих китайских войск. О том, как с ними расправились, лучше и не говорить.

27, 28 сентября, Кайфын. Приказом Дубаня будут формироваться новые части – особый отряд под командой полковника Сидамонидзе и новый броневой дивизион под командой генерала Малакена. Приказано всем идти в Цинан для новых формирований. Тут остается заслон из китайских частей и кавалерии полковника Бартеньева при взводе артиллерии.

2 октября. Идем походным порядком. Погода наконец-то стала хорошей. Нежарко, дни – тихие и теплые, ночами – прохладно, москиты исчезли, поэтому спится хорошо. Тут только в сентябре и октябре и можно дышать.

10 октября, Цинан. Прибыли на зимние квартиры. Служили панихиду и молебен по убиенным, и «на поле брани живот свой положившим», только неизвестно, за кого и за что! Потери на этот раз у нас большие – всего, оказывается, человек 250.

15 октября, Цинан. Штаб группы подал мысль – соорудить памятник всем погибшим и убиенным русским воинам за время службы в войсках Чжан Цзучана тут же в Цинане. Пустили на это подписной лист. Проект еще пока неизвестен, но кажется, будет утвержден предложенный Соколовским – скала с орлом на ней, в клюве которого – Георгиевский крест.

17 октября, Цинан. Малакен – высокий, красивый блондин с пышными усами. Говорят, лихой и храбрый офицер. В мирное время он служил в одном из сибирских стрелковых полков, с которым и вышел на войну. Фамилия у него – французская, его предки – эмигранты, которые бежали в Россию от Французской революции. Вот теперь и правнуку пришлось бежать из своей новой Родины. Мы познакомились, разговорились. Конечно, хорошо выпили. Малакен – веселый и хороший парень, друг Кости Нечаева.

18 октября, Цинан. Создаются новые бронепоезда – «Маршал Чжан Цзучан» и «Цинанфу». После окончания их постройки заложат еще два броневика. Приказано сформировать инженерную роту под начальством полковника Макаренко.

25 октября, Цинанфу. С жалованием запаздывают, живем авансами. На верхах – оклады здоровые. Михайлов получает 500 серебряных долларов жалования да еще 300 представительских! Себе, конечно же, он деньги не задерживает. Сегодня к людям заходил Костя Нечаев, делал опрос. Узнав, что до сих пор не выдано жалование за прошлый месяц и нет табака, матерился. Приказал купить сигарет из ротных сумм и тут же еще дал деньги на покупку табака сейчас же. Все происходит от того, что вокруг – интриги, друг друга подсиживают, лезут с жалобами к китайцу Чжан Цзучану. Что в результате он будет думать о нас, русских? А ведь он – большой русофил и русских всегда очень любил и привык к ним.

Около Меркулова кормится толстый Иванов. Он получает хорошее жалование, всюду разъезжает и пр. А вот заплатить вовремя людям не могут!

28 октября, Цинан. Сейчас хорошо. Погода – славная, жары больше нет, дождей – тоже. Каждый день – занятия, а вечером сидим в каком-нибудь китайском ресторане. Вот и все развлечения. Меркулов, Дубань и Иванов поехали в Тянцзин.

2 ноября, Цинанфу. У китайцев все просто: Дубань собрал налоги с населения Шаньдунской провинции вперед за несколько лет, а теперь выпустил свои деньги. Чтобы они котировались и шли на уровне серебра, он приказал, чтобы во всех менялках их меняли наравне с серебряными долларами и также принимали. Тем, кто закроет менялку или откажется разменивать по его курсу, – тут же рубят голову. Просто и хорошо! Посмотрели бы наши русачки на все эти поборы, на то, как живет и работает китайский крестьянин и как он питается! Всю землю он обрабатывает на своих плечах, как говорится, голыми руками. Плуг – просто искривленная обточенная рукоятка. Боронят вручную особыми граблями, разбивая комья земли. Возделывают все поле грядками, словно в саду, а не под хлеба. Все сорные травы выдергивают руками, буквально ничего не пропуская.

3–5 ноября, Цинанфу. Постепенно становится холоднее, но пока еще хорошо – погода ясная и тихая. Жалование выплачивают за месяц назад. У нас чрезмерно большие штабы, много всяких должностей «для поручений», «ординарцев», «комендантов», «адъютантов» и прочих. Начштаба у генерала Нечаева – полковник Карлов – хороший и храбрый офицер. В общем мы, то есть вся строевая часть отряда, во главе с Нечаевым, совершенно отдельно держимся от штаба группы во главе с Меркуловым – Михайловым. Говорят, что оба они сильно интригуют против Нечаева, хотя Костю Меркулов побаивается, потому что он его при случае так и кроет при всех трехэтажным матом.

10 ноября, Цинанфу. Кое-как в штабе дивизии с большим запозданием получают харбинские газеты. Много интересного. Большевики на КВЖД распоряжаются вовсю. Много из нашего брата, «белобандитов», повыгоняли, грозят это сделать со всеми, кто не возьмет советского паспорта. Жаль все-таки. До этого в Харбине жилось хорошо, а теперь товарищи все испохабили и все спустят. Они быстро разорили дорогу и все денежки ухлопают на пропаганду в Китае. А и на самом деле – забавная штука. СССР с Китаем или с Мукденом заключил договор о совместном владении КВЖД – ладно. Половина доходов идет в СССР, другая – китайской стороне – хорошо. Теперь деньги, которые получает СССР, употребляются на пропаганду большевизма в Китае и на то, чтобы поднять китайцев против Мукдена и тамошних правителей! Таким образом, китайцы заключили договор как бы против самих себя, чтобы подрывать на своей же территории порядок и стабильность! Может ли быть еще что-то более оригинальное?

12 ноября, Цинанфу. Вечером зашли с доктором Парфеновым в ресторан, выпили коньяку, а потом налегли на пиво. Разговорились. Тоже жалуется на интриги! Другой доктор, который считает себя старше, служит младшим врачом, чем жестоко обижен и потому интригует против Парфенова, хотя сам приехал сюда позже его и знает, что не может по праву претендовать на его место. И так почти каждый завидует другому, интригует и пишет жалобы… самому Дубаню! Тот все передает Меркулову – куда ему, в самом деле, разбираться в этих склоках! А Меркулов жарит виновных и невиновных трехэтажным матом, и на этом дело и кончается. Все у нас так, никто не может жить сплоченно, в мире, даже среди совсем чужой среды и в чужой обстановке.

15 ноября, Цинанфу. Мои юнкера – молодцы, ничего не скажешь. Сегодня спрашивали, скоро ли пойдем в поход, надоело стоять в бездействии.

Сегодня была устроена вечеринка в нашем собрании. Играли наши музыканты. Оркестр организован у нас совсем неплохо. Собралось много офицеров, почти все – с женами, прибывшими сюда недавно. Танцевали, играли в карты, потом ужинали – ну, словно совсем как будто бы в старое доброе время в каком-нибудь провинциальном городе в офицерском собрании. Правда, само-то помещение – не ахти какое – китайский дом, но устроили все хорошо. Все было такое наше, русское, что китайская обстановка не бросалась в глаза – денщики, столы, накрытые белой скатертью, буфет устроили со стойкой, штаб-офицеры за винтом и преферансом, младшие офицеры – с дамами. В общем, провели время здорово и разошлись часа в четыре утра. За ужином были Меркулов, Нечаев и Чжан Цзучан. Последний изрядно выпил и все хвалил «русски люди, которые шибко храбры».

16–18 ноября, Цинанфу. После вечера в собрании все три дня поправлялись с доктором Парфеновым.

Занятия в роте идут нормально. Жалование обещают выдать в этом месяце вовремя, младшим – тоже, за октябрь месяц. Говорят, что, возможно, выдадут и за половину ноября. Было бы хорошо, хотя нам, холостякам, все равно – пропьем, получим за месяц ли или за полтора.

20 ноября 1925 г., Цинанфу. После занятий днем обедал с генералом Малакеном. Он – петербуржец, там же воспитывался, потом в Корпусе и во Владимирском военном училище и вышел в Сибирь. Лихой парень. Вероятно, его бронепоезда будут не хуже, чем при Кострове. О последнем говорили: «Бедняга, сам кругом виноват». Конечно, воевать с китайцами – дело особое и очень стесняться-то нечего, но тоже нельзя же совсем пренебрегать всеми правилами и на все так плевать! Он ведь катил сломя голову, прямо, можно сказать, среди толпы вражеских солдат. Естественно, что те в конце концов просто опомнились да и взяли их в оборот! Вот в результате почти все и погибли, да еще как ужасно!

25 ноября, Цинанфу. Говорят, что против нашего Чжана выступил и христианский генерал Фын. Его так называют из-за того, что он христианин-методист и все его солдаты – тоже. При нем также постоянно находятся американские миссионеры-методисты. И вот этот самый «христианский» генерал даже среди китайцев славится своей продажностью. Сейчас он выступает со стороны Внешней Монголии, от границ СССР. Видимо, содержит он свою армию на большевицкие деньги. Она уже заняла Калган. Что касается У Пэйфу, то кажется, что после своего недавнего поражения он не может набрать новую армию и теперь отошел совсем на юг. Вообще, все китайские генералы действуют под чьим-нибудь влиянием и на чьи-нибудь деньги. Таким образом, разные заинтересованные в китайских событиях державы имеют здесь своих подкупленных генералов, с которыми и оперируют все время, поддерживая гражданскую войну в стране. Разоряются одни крестьяне да нет-нет – выколачивают в боях некоторое количество солдат. Но т. к. в Китае людей больше, чем надо, а солдаты – вообще элемент бросовый, то это даже и полезно. Так вот и идет жизнь, и будет идти, пока в один прекрасный день Китай просто не поделят или он сам не развалится!

28 ноября 1925 г., Цинан. Вот уже на носу и декабрь, а холодов нет и в помине. Погода – пока очень хорошая, все-таки сказывается близость моря.

Дубань приказал всем выдать наградные по полумесячному окладу жалования за последние бои, а Нечаеву подарил дом в Циндао. Он хороший китаец, щедрый, любит наградить и быть широким! Он и компанейский, может здорово закутить, насчет женщин – не дурак и держит их целый гарем – аж 22, шутка ли сказать!

Из отпуска приехал генерал Чехов, был в Тянцзине. Говорит, что там настроение тревожное в связи с выступлением христианского генерала. Конечно, вряд ли иностранным концессиям что-то угрожает, но зато китайские купцы бегут, и учреждениям Чжан Цзучана тоже надо эвакуироваться.

1 декабря 1925 г., Цинанфу. Утром у меня в роте – повзводное учение, потом – обед, после которого нам выдавали наградные.

Вечер провел с Парфеновым, Николаевым и Меркуловым-сыном, который присоединился к нам. Изрядно выпили. Николаев никому не давал сказать и слова, все время бубнил о Кирилле, о престолонаследии и прочем, а Меркулов просто напился, и его пришлось отводить в Тупан-гуншу, где он живет.

2–4 декабря 1925 г., Цинанфу. Фын развивает свой успех. Его войска продвигаются, не встречая, разумеется, никакого сопротивления, потому что ему неоткуда взяться. Говорят, что у него в войсках иностранные инструкторы. Значит, выходит так: У Пэйфу – американский ставленник; мы, то есть наш Дубань – действует не без одобрения японцев, а Фын – ставленник СССР. Так вот и крутится политика в Китае. А народ молчаливо работает, разоряется, мрет с голоду, снова работает, снова разоряется, и так без конца до тех пор, пока будет жить на земле. Печальная участь!

10 декабря 1925 г., Цинанфу. Генерал Нечаев сегодня делал смотр и говорил, что, возможно, скоро пойдем в поход, на войну. Части выглядят хорошо, Нечаев остался доволен. Тревожит одно – вовремя не выдают денежное довольствие и с другим тоже запаздывают. Видимо, Меркулов и другие наверху руки греют.

12 декабря 1925 г., Цинанфу. Начались заморозки и холодные ветра, которые поднимают тучи отвратительной пыли. Снегу никакого и в помине нет, его тут вообще не бывает. Жуткий климат.

Юнкерская школа Тарасова организована с двумя курсами, как прежнее военное училище. По окончании двух лет службы юнкера выпускаются в подпоручики. Очень трудно понять – для чего это учреждение? Можно подумать, что Дубань собирается создавать постоянную русскую армию с училищем, кадровыми офицерами и прочим. Чжан Цзучан просто соглашается на почти все предложения русских и отпускает деньги на то, в чем его убедили. Для Меркулова эта школа – лишний козырь для поставки сапог, обмундирования и прочего. Вот Михайлов и поставил во главе ее своего приятеля Тарасова. Ну, вот и существует теперь в Цинанфу русское военное училище!

13 декабря 1925 г., Цинанфу. Сегодня с утра было батальонное учение, а потом полковое. Их производил генерал Чехов. Затем пришел Нечаев со своим адъютантом Квятковским. Учились хорошо, все остались довольны. После учения мы во главе с Костей пошли в собрание и славно закусили. Вспоминали «минувшие дни и битвы, где вместе рубились они». Нечаев на чем свет стоит ругает Меркулова и Михайлова. Говорит, что последний – канцелярская крыса. Действительно, тот копит деньги и думает только о наживе да о том, чтобы ни на что и копейки не истратить. Он пишет приказы, устраивает новые формирования вместо того, чтобы хорошо снабжать то, что есть, и больше заботиться о строевых частях. Меркулов играет в какого-то вельможу, набивает карманы и только и делает, что старается использовать отношения с Дубанем в своих интересах. А вообще – рознь, интриги, грабеж. Сами о себе позаботиться не умеем. Солдаты наши – тоже, все, что ни получат и что ни награбят, – большей частью пропивают. Поедут в отпуск и сразу все спустят. Да мы все такие, кроме немногих нескольких человек, которые живут аккуратно. Копят и думают о завтрашнем дне.

14, 15 декабря 1925 г., Цинанфу. Вчера вечером в собрании все было очень хорошо и весело. Были Дубань и Меркулов. Китаец держит себя хорошо и просто, пьет водку, а Меркулов все валяет дурака. Первое, что ему больше всего нравится, – чтобы его называли «превосходительством», потом старается делать вид «гордый» и «неприступный». Михайлов и присные все это поддерживают, подлизываются к нему, ходят около него на цыпочках, ползают перед ним на брюхе, а купчишка распоясался вовсю – смотреть противно. Вот если бы не это, то все остальное можно считать поставленным отлично.

Ужинали отменно, подали отличную закуску на китайский манер. После ужина совсем разошлись и танцевали мазурку. Меркулов изображал из себя «голландского» кавалера.

20 декабря 1925 г., Цинанфу. С моря дуют холодные ветры. Пыль носится облаками. Сухо и морозно.

Генерал Чехов ездил в Циндао. Говорит, что туда пришла американская эскадра, отряд подводных лодок. Сейчас же бешено заработали бары, которые обычно открываются, когда только в порт приходят какие-либо иностранные суда. Бары на 90 % заполнены русскими девушками, в кафе тоже русские кельнерши. Чехов говорит, что нет ничего на свете распущеннее американских матросов. Хочу съездить в Циндао.

26 декабря 1925 г. Ездили с Николаевым в Циндао. Недурно провели время. За два дня оставили там без остатка все деньги – 200 долларов.

Хороший город, в котором еще не выветрилось немецкое влияние. Отличные дома, хорошие улицы, везде чистота и порядок.

Остановились в хорошей русской гостинице. Пошли обедать в русский кабачок, а после отправились «обследовать» бары, которых целая улица. И справа и слева мелькают фонари и названия «Бар». Есть учреждения – положительно ничего! Застревали в двух, пили шампанское и в последнем пробыли до утра. Видели нескольких американских матросов. Хорошо они одеты, молодые розовые лица, но не дай бог, какие расхлябанные и распущенные. Особенно был хорош один, который изрядно подвыпил. Махал руками, приставал к женщинам, кричал, швырял фруктами через весь зал…

27, 28 декабря 1925 г., Цинанфу. Наговорили про Циндао такого, что кто еще не был там – обязательно хотят туда съездить. Говорят, что в январе выступаем туда в поход. Вернее всего, пойдем на север, против Фына.

2 января 1926 г., Цинанфу. Вот наступил и Новый год. Встретили его хорошо, все свободные от службы офицеры были в собрании. Были и дамы, которые тут пока живут. Новый год с нами встречал и Дубань, был и Меркулов с двумя сыновьями, в том числе со старшим, который перебрался сюда из Тянцзина из-за того, что к нему подходит христианский генерал. Было весело и оживленно. Конечно, Меркулов говорил речи, это он любит – страсть. Болтал о Родине, о том, что «свет придет с Востока», что возрождение России начнется чуть ли не из Цинана и т. д. Можно сказать, договорился! Ну, конечно, подхалимы ему вторили. А в остальном все было хорошо.

6 января 1926 г., Цинанфу. Можно сказать, дождались! Пришло известие, что Фын занял Тянцзин и входит в Пекин. В этой связи нам приказано выступать. Первыми пойдут броневики Малакена. Наша дивизия частью пойдет походным порядком, частью погрузится в эшелон. Конница Бартеньева идет походным порядком. Моя рота юнкеров – при штабе Нечаева. Она пойдет в голове отряда, в поезде. Выступление назначено на завтра. Сегодня все закончили. Кое-что получили, к Новому году выплатили жалование за декабрь, а за январь взяли частично из хозяйственных сумм дивизии. Да собственно, зачем в походе деньги? Вот разве что пригодятся в Тянцзине.

7—10 января 1926 г. Вчера наши передовые силы во главе с броневиками вошли в соприкосновение с противником. Сейчас наступаем на Тянцзин, авангард ведет бой. Войска Фына против ожидания сражаются здорово, и у нас уже, кажется, есть потери.

11, 12 января 1926 г. Наше наступление развивается хорошо. Передовые части смяли китайцев, моя рота и 105-й полк обходили Тянцзин с северо-востока. Вероятно, завтра или послезавтра возьмем город. «Христиане» сражаются совсем не по-китайски, в их подготовке видна чья-то рука. Говорят, среди них есть советские инструкторы. Местные жители в страхе приветствуют наши части, сами выносят фацай в виде пампушек и разной несъедобной снеди. Наши, несмотря на это, кажется, кое-где грабят, но мы за этим строго следим. Нечаев обещал за это расстреливать на месте.

13 января 1926 г. Наши броневики сегодня заняли вокзал Тянцзина, фыновцы отходят на север к Пекину и вверх на северо-восток к Калгану. Моя рота и 105-й полк вышли им во фланг и сегодня утром атаковали противника. Сначала они было пытались удержаться, даже в одном месте открыв огонь из пулеметов, так что 2-й взвод, легкомысленно не принявший предупредительных мер, сразу потерял восемь человек. Но тут в центре Нечаев бросил в атаку 2-й батальон. Мы охватили врага с фланга, и китайцы дали драпу. Мы косили их пулеметами. На нашем правом фланге, говорят, порядочные потери. Ранены полковники Сидамонидзе, командир отряда особого назначения, Размазин и Пыхало. Есть убитые и раненые среди младших офицеров и нижних чинов.

15 января 1926 г., Тянцзин. Вот что значит принять христианскую веру! Со времени революции в Китае сами китайцы оставили в полной неприкосновенности дворец в Пекине и находящегося в нем молодого императора со всем штатом его придворных, жен, прислуги и пр. Назначили ему и ежегодную пенсию. И так продолжалось больше 13 лет, пока не появился «христианский генерал». Когда он взял город, то первым делом выселил из покоев бывшего императора. И еще издевался, пришел под утро ко дворцу, послав туда своих людей. Те разбудили спящих слуг, выгнав их всех прямо на улицу вместе с женами, а самого богдыхана арестовали и отправили сюда, в Тянцзин. Они его, правда, не убивали, как мы, русские, но все-таки: как только посмел тронуть китаец европейской христианской культуры императора, так сейчас же новые власти пошли расправляться с прошлым. Дворцы подверглись разграблению, и драгоценнейшее имущество распродавалось христианским проповедникам любви и мира – методистам-американцам!

16, 17 января 1926 г. Операция принимает большие размеры – у Фына оказались серьезные силы. Наши броневики с передовыми частями заняли Пекин, куда и въехал наш Дубань. Говорят, что Фын здорово пограбил дворцы. Его главные силы, отступив на Калган, укрепились в горах и труднопроходимых местах, где имеется лишь одна дорога, идущая между горами. Наши главные силы пойдут в этом направлении для того, чтобы выбить китайцев оттуда и очистить весь этот район.

20 января 1926 г. Тяжелые бои. В 105-м полку – серьезные потери. Убит командир кавалерийского полка полковник Бартеньев. Этот лихой офицер атаковал в конном строю окопавшихся китайцев. Атака была удачной, врага почти целиком повырубили, а кто уцелел – бежал, но Бартеньев, уже проскочив линию окопов, был сражен наповал.

22 января 1926 г. Убиты полковники Покотилов, командир батальона и Погорелов. Ранен полковник Размазин. В общем, Тянцзин и Пекин взяты и наши части теперь атакуют противника на калганском направлении. Китайцы оказывают упорное сопротивление.

27–29 января 1926 г., позиция. Ходили два раза в атаку. Китайцы подпустили почти до штыкового удара, но потом кинулись бежать, часть догнали и перекололи. В следующий раз приказал обязательно одному взводу заходить противнику во фланг. Нечаев все время стоял под огнем со стеком в руках и наблюдал за нашей атакой. Ругается, что у нас мало артиллерии. Наши потери – у меня в роте двое убитых и пятеро раненых, из них один тяжело, в живот.

2 февраля 1926 г. Нечаеву, кажется, придется ложиться в госпиталь, потому что он ранен серьезнее, чем предполагалось. Доктора боятся, как бы не было заражения крови.

С утра – перестрелка. Сегодня мы несколько продвинулись вперед, но, вообще говоря, вероятнее всего, что линия фронта тут стабилизируется, потому что у Фына позиции почти неприступные. Кроме того, он через Калган из Монголии снабжается советскими припасами и инструкторами. Говорят, во время боя в цепях среди его бойцов слышалась русская речь. Я лично ничего сказать в подтверждение этих слов не могу, т. к. сам этого не слыхал, но, конечно, фыновские солдаты дерутся «не по-китайски» и видно, что ими руководит кто-то посторонний. Потом, у них еще очень хорошее снабжение и вооружение.

11–13 февраля 1926 г., позиция. Среди захваченных в плен солдат Фына оказались вооруженные русскими «трехлинейками», на которых обнаружили звезды и марки тульского оружейного завода с пометкой «1923 г.». Это значит, что теперь доподлинно установлено, что войска «христианского» генерала снабжаются и вооружаются большевиками. Говорят, что и сам Фын получил чуть ли не несколько миллионов от Москвы!

Вместо Нечаева командование отрядом передано генералу Чехову.

15 февраля 1926 г., позиция. Как говорят, фыновские солдаты все или почти все императорские могилы разграбили, растащив богатейшие сокровища – драгоценные камни, золото, серебро и разные замечательные изделия культуры, там находившиеся.

Ежедневная перестрелка».

Дневник полковника Тихобразова о его службе в войсках Чжан Цзучана печатается с сокращениями. Хранится он в ГА РФ. Ф. 7043. Оп. 1. Д. 9, 10, 11, 15.

«12 марта 1926 г. Вагон. День перед отъездом прошел сумбурно. Как всегда, осталось много дел, время же бежало быстрее обыкновенного. К вечеру удалось все устроить, и я очутился на вокзале. Как-то томило чувство грусти разлуки и неизвестность будущего. Жаль маму, и Шурочку, и малыша. Очень жаль, и не хотелось уезжать. Наконец поезд тронулся, и я остался в вагоне один. Ехал я в отделении с китайцами. Разместился довольно хорошо и проспал ночь так же. Плацкарта. Утром в Куане проверяют документы – спросят фамилию и больше ничего. Они проверяют лишь характер – и только. Европейцев побыстрее отпускают.

В 7 часов утра попал в Чан-Чунь. Русский носильщик, в красной фуражке, как на японской дороге, взял мои вещи и понес на вокзал. Шли через Вонца – большой, хорошо оборудованный район. Я всегда любил побродить по хорошему незнакомому городу. Утром Чан-Чунь производит впечатление особого городка. Дым валит из всех труб. Солнце бросило уже свои первые лучи, едва пробиваясь сквозь туман. Асфальт – на всех улицах, много телефонов общего пользования и дома с разнообразной архитектурой, но они не создают впечатления красоты. Многие дома с плоскими крышами, как огромные ящики наряду с белыми европейскими домами. Видны и японские домики с их стилем, в том числе и маленькими окнами. У многих домов видны клумбы. Идут в школу школяры – японцы и китайцы.

Я еще не сказал, что со мной в Шандун едут еще 18 человек. Из них – капитан Борисов, прапорщик царских времен и еще 2 монгола. Наконец в 11 часов подали состав для посадки. Я прекрасно расположился и наблюдаю по обе стороны. Помылся в очень чистой уборной, где есть и полотенце, и мыло. Вообще, ничего отрицательного сказать не могу. Здесь все стоит очень недорого. А я люблю всякие японские яства и все это можно достать. Гляжу в окно. Кругом – поля. Удивительно заботливо все возделано. На одной стороне – деревушки. Налево по движению поезда виднеется гряда гор, покрытых местами снегом. Рядом – подходящая публика, едут двое японских военных, подполковник и подпоручик. Рядом со мной сидит китаец в шелковой куртке на меху. Хочу сейчас съесть куропаток.

13 марта, 2 часа дня. В открытом море на пароходе. Спать довольно хорошо, но просыпаемся часто. Из порта поехали на вокзал и пересели на поезд. Утром, часов в 5, разбудил японский жандарм. Спросил мой документ. Посмотрел, поставил печать и спросил фамилию, куда еду и профессию. Я сказал – учитель, еду в Цинанфу в военное училище. Спросил про мой чин, и я сказал, что учителя вообще чина не имеют. На этом дело и закончилось.

Едем по историческим местам Русско-японской войны. Как в тумане, доехали до Дайрена. Было часов 7 утра. На вокзале нас встретил какой-то подозрительный брюнет, но с национальной ленточкой на кокарде. Он взял у меня квитанцию для получения багажа, затем усадил на извозчика и отправил. Привезли нас в какой-то бар. Нужно было ждать И. Ф. Шильникова. Наконец он пришел и, узнав наше количество, отправился за билетами. До приезда Шильникова мы пошли побродить по улицам. Было еще рано, поэтому мы видели лишь чистильщиков отхожих мест, которые выполняли свою работу с ведрами в руках. Все время моросил дождь, и поэтому мы ничего толком не смогли посмотреть. Вскоре пришел Шильников с билетами. Мы вместе с ним сели на извозчиков и пошли на пароход «Сасаки-Мару», вполне опрятный. Когда доставали билеты, Шильников сказал, как бы извиняясь, что на 2-й класс билетов нет, поэтому он взял мне 1-й. Между прочим, за мой билет заплатили 25 иен, а за остальные – по 7 иен. Дали мне двухместную каюту, очень чистую, а остальные поместились в носовом трюме, где не было скамеек, и они легли просто так, на циновках. Скоро 2 буксира толкнули наш пароход, и мы быстро вышли из гавани, прошли маяк и пошли берегом. Хотелось увидеть Порт-Артур, и мы стояли на палубе в его ожидании, не обращая внимания на других, призывавших нас к завтраку. За обедом чувствовал себя гадко, ибо пришлось сидеть между двумя дамами в весьма несвежем костюме. Переодеваться же не хотелось. Кроме этого, меня совершенно вывело из кондиции меню, и я ничего не ел, как хотелось, так как не знал, что пробовать. Море, к счастью, было тихим, хотя все же легкое колебание ощущалось.

14 марта. Опять ужин с теми же впечатлениями, что и вчера. Начинается качка. Пришлось скорее лечь. Утром, часов в 11, мы прибыли в Циндао. На рейде был медицинский осмотр только пассажиров самого дешевого 3-го класса. Нас встретили солдаты в грязном обмундировании, в папахах и с винтовками за плечами. Осмотр города. Холодное утро.

15 марта. Поезд. Вагон – общего основания, грязь. Мы прибыли в Цинанфу. Встретил комендант управления Ин(Ни)тинцев. Вещи уехали с китайцем на склад. Мы же сделали путешествие пешком. Провел холодную ночь у Нитинцева и простудился.

16 марта. Туман. Гун-Шу. Встреча с Квятковским, Михайловым, Меркуловым. Первое знакомство – «горячий» разговор. Кого ругают? Это освещает создавшуюся обстановку.

17 марта. Я предполагаюсь на место начштаба русских войск, вместо Михайлова, который уйдет с этого места. Это делается для умиротворения страстей, так как между Нечаевым и Меркуловым идет сильная борьба, вредная делу. Я могу, как человек свежий, быть примиряющим лицом. Нечаев лежит раненным в обе ноги немного ниже колена в японском госпитале. Вчера привезли. Также и Стеклов, опять ранен. Меркулов опять уехал на фронт.

18 марта. Меркулов с Андогским едут на фронт. В 9 часов – проводы. Похороны убитых. Кладбище. Священник. «Имена же их веси» – всего 6 человек. Контраст – похороны китайцев, мусульман. Встреча со Стекловым.

19 марта. Визит к Нечаеву, разговор с ним. Училище, его осмотр.

20 марта. Решение ехать к Меркулову для выяснения обстановки. Осмотр гранатной фабрики.

21 марта. Обмундирование. Обед у Николаева. Отъезд.

22 марта. Приезд в Тезне-Госоу. Капитан Усиков, общее впечатление. Разговор с Меркуловым и генералом Чеховым.

23 марта. Утром явился к Меркулову. Еду с Меркуловым и эшелоном училища (60 юнкеров). Равнина. Боевая обстановка. Кое-где – окопчики. Взорваны водокачки, мост. Кругом – могилы.

24 марта. По дороге видел Михайлова, он едет в Цинанфу. Немного позавидовал, что здесь нечего делать, а условия жизни – походные. Полагая, что наш состав уйдет не скоро, ушел из вагона налегке. Вернулся – нашего состава и след простыл. Пришлось ехать с эшелоном Танаева, на открытой платформе. Хорошо, что погода была теплая. Приехал в Тянь-цзин. Меркулов уже уехал к Тупану. Я решил съездить к нему. Поехал зря, так как его не застал и сильно проголодался, целый день не ел. Вернулся в вагон, где меня покормил майор Чжан, и я улегся. Слышал ночью, как приехал Николай Дионисьевич.

Ужасно грязный русский народ, даже интеллигенция. Совершенно потрясающая ругань, везде и повсюду! Даже сказал Танаеву, что вообще это не является необходимостью. Не знаю, понял ли он.

25 марта. Проснулся прекрасно. Танаев угостил двумя яйцами. Он произведен в капитаны, хотя служит только один месяц. Никуда не хотелось бы выходить из вагона. Ничего не делаю. Сегодня постараюсь отправить письма. Видел Жирара. Встретились – поцеловались. На нем китайская форма, как на корове седло. Особенно не гармонируют тонкие ноги с толстым задом. Характерная фраза: «Нечаев приказал, и я, конечно, остался». В вагоне у нас – грязь кромешная. Вестовые, обвешанные оружием, пьянствуют, а начальство, «шляпы», ничего не предпринимают. Получил письмо от Доброходова, все просит места. Сейчас же каша, ничего не разберешь. Я еще и сам не знаю, что буду делать. Чепуха необычайная.

26 марта. Утром поехал в Луй Шу. Теперь этот штаб именуется «Штабом победы». Вчера были иллюминация и парадное угощение для всех нас из-за поездки куда-то Тупана. Невозможно проехать по улице. Пришлось объезжать круговым путем. Сегодня все убирается. Хотел ехать за вещами в Цинанфу, но Николай Дионисьевич не пустил, пришлось написать письма, чтобы их прислали. Ходил смотреть резиденцию Тупана. Какая большая она и даже огромная построена и как все заброшено и загажено! Все равно, как было на нашей гражданской войне. Увидел причудливые карликовые яблони и груши. Хотелось взять с собой. Одна из комнат – видимо канцелярия, вся завалена бумагами и книгами. Кругом – мерзость запустения. Был сегодня в доме Тупана: смесь роскоши с убожеством. Потолки – лепные, а двери выкрашены охрой, и на стенах – большие фотографии. Уже 2-й день угощаюсь изысканным китайским столом. Угощают нас майоры и подполковники. Познакомили с каким-то генералом, который говорит по-русски. Смесь азиатчины с поверхностной культурой Запада. Милофу[910] держит себя Наполеоном. Видел Чехова. Он мне нравится. Поздним вечером вместе с Мамлеевым иду в город. Зашел в русскую лавку и кафе Кислинга. Затем были на европейской концессии. Среди громадных красивых домов – мертвая тишина. Зато в японской и китайской стороне – оживление. В вагоне – недоразумение между Мамлеевым и командиром инженерной роты из-за уборной. Так в конце концов создается недоразумение крупное. Надо подробно описать китайские порядки в штабе Гун Шу в связи с «победами и мужеством». Прислали мне вещи и письма. Надо помыться да руки помазать, но я не мог ничего достать для этого. Тяньцзин в этом отношении скверный город: что надо, не достанешь, а то, что не надо, на глаза лезет. Надо уже думать, как достать деньги. Но пока дело не двигается.

27–29 марта. Два дня не писал. Болтаюсь без дела и свободно себя не чувствую. Гложет мысль, что свой денежный вопрос я не могу скоро решить. Из-за этого могут быть неприятности. Выбрался из вагона в штаб. Здесь хорошо, но холодно и в смысле удобств плохо. Пошел в город 27-го, где я хотел купить костюм, Мамлеев – фуражку, а Танаев и Пешков – забрать заказанные костюмы. По дороге видели быт китайцев, в том числе пытки и казни с вырезанием у женщин груди, мускулов ног, отрезанием рук и т. п. Все это производит гадкое впечатление. Затем зашли к Кислингу закусить. Выпили немного, закусили и хотели уходить, но пришел школьный офицер Шайдицкий и еще один. Последний был уже «под мухой». Уговорили зайти в кабаре, выпить пива. Когда мы шли туда, увидели какое-то здание, около которого стояли 2 молодые русские женщины, говорившие с американскими матросами. Это бардак. Впечатление – сильное. Наконец зашли в какое-то здание. Было пустовато. К нам подошел английский матрос, участник Германской войны, который все время говорил: «Большевик – ноу гуд». Затем здесь очутилось много незнакомой публики. В результате заплатили 85 серебряных долларов, по 14 долларов на брата. Мы с Шайдицким, забрав костюм, уехали часов в 12 ночи. Публика осталась и пошла еще гулять, заплатив 50 долларов серебром. Лишь только я пришел, умылся, разделся и лег спать, как меня разбудил солдат, Пусан, сказавший, что Тупан скоро едет в Мукден и надо об этом известить Меркулова. Послал к нему Пусана. Часов в 6 явился Мамлеев и тоже бегал в поисках Николая Дионисьевича. Безрезультатно. В 7 часов Тупан приехал в училище под звуки 3-х или 4-х оркестров. Я прилег, но часов в 10 встал и отправился за своим костюмом, так как было неизвестно, едем ли мы за Тупаном или нет. На всякий случай я приказал снарядить паровоз. Оказалось, что Тупан поехал не в Мукден, а на 7-ю станцию от Тянь-цзина, чтобы увидеть сына Чжан Цзолина. Николай Дионисьевич делает вид, что это ему безразлично, но ругается более сильно, когда разговаривали по прямому проводу с Цинанфу. Тогда же было отдано распоряжение переселяться Мамлееву. Переехал и я, так как зря тратить деньги не стоит – на проезд на вокзале, да и с довольствием стало неопределенно. Здесь же кормят китайской кухней. Вечером пошел опять побродить по старому городу и попал опять к Кислингу выпить кофе и съесть пирожки. Стоит всего это по 70 центов на брата. Поехали на трамвае, и стоило это сущие гроши. В трамвае не берут серебро. Оказалось, что курс серебра колебался и поэтому билетер боялся давать сдачу. Утром было прохладно, даже в теплой одежде, поэтому я встал около 9 часов. Я сегодня пошел побродить около канала и проходил по китайским лавочкам. Много здесь всякой всячины, что нам казалось диковатым. Даже днем здесь все мы слышали неоднократно «предложения мадам Ю.». Дал на месте последние 4 иены и 2 харбинских доллара облигациями. Сказал и Мамлееву, не знаю, что из этого получится. Завтра должен получить вещи, так как сегодня выезжает база 65-й дивизии. Приедут и письма. Я еще ни одного письма не получал от Шурочки. Как-то она живет и получила ли деньги? Хватит ли ей их? Все это меня волнует, и мне так хотелось бы скорее ее устроить поближе. Надо мне помыться, а то ведь я еще не раздевался как следует с самого приезда. Только на пароходе поспал как следует, а то все по-походному. Зубы не чистил дня 4. Сейчас у меня и с полотенцами вопрос возник и остался один носовой платок. Какое-то глупое положение.

Мне кажется, и не без основания, что Тупан и Николаю Дионисьевичу не особенно верит, поэтому и не любит говорить о Нечаеве. Из слов Николая Дионисьевича можно предположить, что все это Тупана изводит и он, в сердцах, не прочь вовсе отделаться от русских. Конечно, это утопия, но все же неприятно звучит. Тревожит меня, не упустил ли я удачный случай исправить свои дела? Надо было устроиться к Лю начштаба. Там было и место себя показать, да и с денегами там проще. Но это хунхузское формирование, а значит, неустойчивое. Здесь у меня перспективы, но это все чаще имеет какую-то расплывчатую форму. Сегодня и холодно на улице, и голодно, так как повар запьянствовал и у меня китайская еда.

30, 31 марта. Получил, наконец, свои вещи и письма. Читаю, умиляюсь и опять читаю. Что делают Шурочка и мои родные? Плохо себя чувствую, простудился. Это все еще последствия Циндао, не могу поправиться, так как очень холодно. Из всей обстановки я вывожу заключение, что здесь ничего путного не будет. Жалко очень, что упустил удобный случай переметнуться к Лю начштаба. С М. ни о чем не говорю – это бесполезно – одна брань. Чехов выдвинул проект образования отряда из-под полы. Мне кажется, что это опять кончится ерундой. Тут необходимы другие методы. Надоели и холод, и грязь. М. живет отлично, и я уверен, не за свой счет. Завтра Тупан выезжает на фронт. Поедем на 2 станции вперед. Тупан – верхом, и все иже с ним, а мы – в поезде. Это мне лучше. Хотели училище тащить пешком, но передумали, так как у юнкеров многого нет, да и есть из них только первые сроки. Я расхворался, самого всего ломает.

1–4 апреля. Прямо безобразие, что я не могу всего записать, что нужно. Сегодня опять уже час ночи. Лягу спать с тем, чтобы завтра встать пораньше и написать побольше. Много интересного.

5, 6 апреля. Интересный процесс. Милофу отказывается якобы от военщины. Я будирую Чехова, он уже говорил, но толку мало. Милофу занят торговлей, с этим он уже сдружился. Кругом слякоть. Я очень болен. Михин – или болен, или дурак. Сегодня попытался построить сотни. Меня волнует жена, будущее наше ненадежно, она не у дел.

7 апреля. Сегодня стало еще хуже, ломает еще сильнее.

8 апреля. Мне думается, что на днях мы будем в Пекине, так как наши войска всего только в 8 верстах от него. Но мы все время стоим здесь. Училище – в вагонах. Паршивая обстановка, так как все сознают бесцельность такого положения. Тарасов плачет в жилетку и пишет рапорта, которые никто не читает. Вчера опять говорили с Чеховым, а он – с Милофу. Но Милофу сказал, что все это требует коренной ломки, а потому надо обдумать все как следует и уже сделать все по приезду в Цинанфу. Чехов согласился и будет ждать 9-го апреля. Если завтра не едем, то выписываем сюда Михайлова и здесь разрешаем все задачи. Проект разработан Чеховым, но с ним не согласен Тарасов. Это не так важно, так как Тарасов – пассивная величина и никакой угрозы он не приведет в исполнение. Юнкера говели, в день Благовещения – причастились. Следовало бы их построить перед церковью, поздравить, сказать подобающее сему слово. Увы, начальник училища, одетый в плащ и в фуражке по уши, нашел это неудобным, а Чехов не догадался это сделать. Шляпа на шляпе и шляпой погоняет. Николай Дионисьевич занят исключительно своими делами и делает гримасы, когда говорит о военщине. Один Терлин что-нибудь значит. У меня невольно симпатии склоняются к Нечаеву. Правда, там пьянство, но здесь я не вижу ничего хорошего. Дело не поставлено как следует, и главное – есть желание работать у всех, кроме верхов. Николай Дионисьевич ведет разрушительную работу, думает, что он может опереться на Бычкова и Сидамонидзе. Это заблуждение. Получается грандиозный обман. Ради какого-то мифа обманывать людей, и все мы должны с явным ущербом, как моральным, так и материальным, поддерживать бестолковое хамство против Нечаева! Для чего же? Будь что-нибудь лучше здесь, тогда можно было бы согласиться, но ведь ничего нет! Все не лучше, а хуже. Завтра хочу поговорить с капитаном Дюкшеевым и, если ничего путного не выйдет, постараюсь попасть к Лю или же к Нечаеву. Здесь быть среди бабьих душ и гама нет ни смысла, ни цели. При такой обстановке свои дела никогда не сделаешь. Как жаль, что я так тупо провел время в Харбине! Нужно было изучить английский язык. Это бы обеспечило бы меня. Надо будет заняться им. В Китае живо ощущаешь этот пробел. Вот уже сколько времени я живу в Тяньцзине, не нравится мне он. Город – дрянь. Пыли много, зелени почти нет. Среди улицы – грязища, как и в европейской концессии. Тоска ужасная. Уже в 7–8 часов вечера на улицах пусто. Здесь, гуляя вечером в форме, можно нарваться на малоприятные встречи. В штатском же костюме вечером домой можно вообще не попасть, так как не пропустит караул. Бродил среди китайских кварталов и должен сказать, что видел хорошеньких китаяночек с красивыми чертами лиц. Видел и другое. Сначала думал, что это театр или иллюзион, а это похороны. Масса яркого света, и это ночью, от множества электрических ламп. Было что-то феерическое: одних только лошадей с всадниками 30–40. Целый эскадрон. Затем множество всяких вещей. Идут после множества одетых в красивые шелковые одежды людей! Дороговато стоит умереть китайцу. Видел интересную свадьбу. Вообще у китайцев опрятность – высшая, конечно, у богатых. Беднота же хуже нашей. Особенно много теперь беженцев с разоренных войной мест. Их особенно много я видел на вокзале. День проходит зря. К вечеру очень устал и не могу толково работать. Надо бы написать в «Русское Слово», что и собираюсь сделать. Сейчас у меня денег нет. Погода сегодня была сносная, но вечером – прохладно. Вчера же сделалось жарко, да так, что в горле горело. Пытаюсь экономить.

9 апреля. Послал Михайлову и Квятковскому письмо с резкой критикой существующего положения. Теперь раздумываю: хорошо ли сделал? Думаю, что хорошо. Хотел поговорить с Николаем Дионисьевичем. Сам же утром поехал к нему, но не учел, что в это время он всегда занят. Постараюсь с ним поговорить завтра и попросить денег. Надо увидеть Чехова, так как время идет, а улучшений никаких нет – пора подумать об этом. Весь день прошел зря, пора спать. Кругом меня – поразительный народ! Мамлеев который день пьян, напивается ужасно. Завтра уже 10-е число, а я не сдвинул ни на шаг свое дело. Посмотрю еще, а затем нужно будет решать, что делать…

10, 11 апреля. Вчера не записал все, так как очень хотелось спать. Утром встал пораньше, чтобы успеть в церковь. Был у Николая Дионисьевича, только напрасно его ждал. Ночью паровоза не было, Пешков отправил с ним продукты на фронт. Кстати, вчера видел Усикова, на голове у него – китайская шапка. Тоже вчера Мамлеев с Тонких вернулись в 22 часа. Мамлеев с утра до вечера только пьет. Погода становится жаркой, но вечером – очень прохладно. Пишу это в новом штабном помещении. Грязь ужасная, все загажено. Одинаковые квартиры на войне.

12 апреля. Утром приехал Попов. В числе писем привез письмо от Шуры. Дома все благополучно, и деньги были получены вовремя. Попов говорил с Меркуловым, и удачно: он обещал деньги. В Цинанфу от моего письма, рассказов Европейцева и рапорта Тарасова – переполох. Михайлов очень обижен. Я ему ответил кратко, надо было написать больше. Милофу сегодня опять другим человеком кажется. Мне надо быть более осторожным в суждениях. Он поехал сегодня к Пекину. Я чуть было не остался из-за разговора по прямому проводу. Поезд ушел, но хорошо, что его только переставляли на другой путь. Чехов пока со мной не говорит, не говорю и я. Мало проблесков, и я не знаю, что теперь мне предпринять. Крутишься, вертишься, а толку нет.

13 апреля. Милофу с Чеховым сидели в вагоне, и Милофу подвыпил. Через «пятое» слово была площадная брань, а у двери стоял юнкер-часовой. Так воспитывается у нас молодежь. О чем говорили они, не знаю, но вряд ли выйдет что-нибудь полезное. Уходя, Меркулов мне сказал: «Он собирается революцию устраивать». Я хочу поговорить на эти темы с Чеховым первым. Говорил с Чеховым о Михайлове и об обстановке. Он о хунхузах ничего не говорит, и я тоже. Плесень какая-то вообще. Пишу сейчас в вагоне. Едем куда-то к Пекину. Вчера выезжали, но вернулись. Сегодня опять катим. Стоим сейчас на станции Ян-Зун. Здесь стоит и база 65-й дивизии. Русские части Милофу боятся показаться, так как они в подчинении Нечаева, враждебного к Меркулову. Ненормальная картина. Кругом зеленые поля, китайцы работают на них и пашут на себе или боронят. Все время мой мозг сверлит мысль: «Как я справлюсь со своими денежными делами?»

14 апреля. Возвратились в Тяньцзин. Тупан прислал за нами. Пекин взять очень не просто. Ходили в атаку, но безрезультатно. Конечно, упустили время, надо было сразу на него идти, а не разводить антимоний. Решили еще сформировать 3 бронепоезда. Я сижу и ничего не делаю.

15 апреля. Сцена с инженерной ротой. Мой гнев. Брань. Разговор. Собака, которая только лает, но не кусает. Начало взаимного понимания.

16 апреля. Пишу Михайлову. Его приезд. Попов. Его назначение командиром бронепоезда. Бычков. Мое назначение. Обед у Пислита.

17 апреля. День разговоров. Опять не договорили. Поезд Чехова. Отношения с Меркуловым хорошие. Устал. Уже ночь, но беседа – часа на 3.

18 апреля. Приезд Иевлева. Ничего из разговора с Михайловым не вышло, не поняли друг друга. Разговор о производствах.

19 апреля. Разговор с Чеховым и с Николаем Дионисьевичем. Приезд Францелова и путешествие с ним в город Кисми.

20 апреля. Положение тяжелое. Были у Пекина, едем в Цинанфу. Сделали путешествие в городе Силяне.

21 апреля. Наш отъезд в Пекин. Опоздание Меркулова и его пассажиров задержало нас, так как мы принуждены были пропустить эшелон. Всю вчерашнюю встречу с ним занял мой долбеж. Едем в поезде. Писать трудно, так как очень сильно качает.

22, 23 апреля. Пишу на вагонном столе. Станция Чен-Янг-Тен, рядом с городской стеной Пекина. Вчера прибыли в предместье Пекина Фенг-Тай. Там стоял состав Тупана. Меркулов, конечно, ругался, бегал по вагону и всячески выражал свое неудовольствие положением вещей. Так и ехали с бранью. Оказалось, что он занял у частей еще 500 долларов, так как не мог добиться их от Тупана. Меня пугает, что как будто бы между Тупаном и им чувствуется холодок. Они все реже и реже бывают вместе. В отношении военных частей Меркулов как-то скис после приказа подчинить особый отряд Нечаеву. Сегодня Сидамонидзе говорил с Нечаевым и вынес ответное впечатление. Меркулов не желает что-либо делать и не делает, отказывается от управления всеми частями. Чехов, конечно, повозится с Тупаном по этому поводу, раз не понимает человек создавшегося положения и предопределяет гибель всему, то нам стоит самим делать меры самосохранения. Видел Семенова, который искал меня. Засели мы крепко. Просил его «вытащить» и решил пойти к нему в вагон. Там познакомился с совершенно опустившимся Потуловым, бывшим артиллерийским офицером. Они оба на меня напали, но я пошел домой и сказал, что буду ужинать у Стеклова, пригласившего меня к себе. Стеклов, вопреки моему желанию, пошел меня провожать. Встретили Манжетного, его адъютанта и Комо-Фланцолева. Всю эту компанию Стеклов пригласил к себе. Сели ужинать. Очнулся я лежа на холоде и простудился. Меня несколько раз тошнило и рвало уже только желчью. Я смутно все вспоминаю, глядя на дверь, за которой все происходило. Добрел домой около 8 утра в отвратительном состоянии. Целый день я лежал и лишь к вечеру немного отошел. Было очень скверно и гадко. Вечером приехал в Пекин. Утром получил письма из Тяньцзина и Харбина. Пишет Шурочка, просит скорее отвечать и присылать деньги, так как ее жмут кредиторы, а я пока это сделать не могу. Очень неблагоприятно складывается обстановка. Послал Шурочке телеграмму, что деньги вышлю.

24 апреля. Ужасно хочу спать – глаза слезятся. Происходит знакомство с Пекином и первые впечатления от этого.

25 апреля. Утром, часов в 10, пришел Николай Дионисьевич с Вс. Н. Ивановым, взял бумагу, на которой было написано «для Тупана», и уехал к нему. Ждал его, но не дождался. Поехал в училище. Приехал Танаев, рассказывает, что Тупан ездил делать смотр войскам, а мы и не знали этого. Хороша связь и хороши советники! С Воробьем пошли в Запретный город, куда нас пустили, на стены. Красиво смотреть на Императорский дворец с золотой крышей и желтой глазированной черепицей. По дороге к нему у стен на шестах – отрубленные головы. Ездили на трамвае к Храму Неба. Уезжаем в Ла-Фанг, будем делать смотр. Пришел и Кобылкин.

26 апреля. Мухи меня заели так, что пишу в фуражке. Меркулов хотел посетить наш вагон. Я сказал, чтобы ему поставили лестницу. Вместо благодарности он сказал нам такие «нежности», да по всем родственникам! Бедный он человек, сильно обидел Господь его голову!

27 апреля. Поехал в Духовную Миссию в Пекин. Вокруг миссии – жалкие лачуги. И это находится среди стен китайской столицы! Пекин так неинтересен, что и ходить по нему не хочется, грязная деревня, да и только. В миссии видна печать разрушения. Как-то все расползается, хотя довольно чисто. Здесь раньше заведовал делами генерал Карамышев. В результате у миссии получился 30-тысячный долг. Видел архиепископа Иннокентия – он стройный, выше среднего роста, с русой бородой. Живет в Китае больше 30 лет, пережил Боксерское восстание, когда была разрушена вся миссия, и он еле успел удрать с немногими православными китайцами. Теперь на месте старого храма и прежнего дома остались каменные основания-фундаменты. В братской могиле более 200 убитых православных китайцев. Наверху и внизу стоит церковь во имя Святого Николая Чудотворца – во имя 40 мучеников. Есть даже женская обитель с двумя монашенками. Все это помещается в углу. Он образован Северной и Восточной стенами. Собрались кое-кто из албазинцев. Тип – совершенно китайский, и нет даже намека на русское происхождение. По поводу строительства новых бронепоездов Милофу жмется, говорит, что это не нужно и дорого.

28 апреля. Приехал Чехов. Он был в Штабе Тупана и получил приказ о сформировании и постройке броневиков. Начштаба был очень удивлен, узнав, что броневики еще не построены. Тупан сердится на 65-ю дивизию за ее озорство и пьянство. Конкуренты Нечаева стараются ее всячески очернить и не скупятся на помои. Возможно, из-за этого 65-ю дивизию отводят в Ты-Чжао, между Тяньцзином и Цинанфу на отдых. Вообще, на всех русских стали смотреть неважно. Мухи заели, днем и вечером грызут.

30 апреля. Смотр конвоя. Впечатление – неважное.

4 мая. Явился Милофу с каким-то немцем, которого он рекомендовал как своего управляющего, и с недурненькой девочкой, якобы женой немца.

5 мая. Вчера искали бинокль Чехова, но не нашли. Возможно, что украли. Вообще, со здешней публикой надо быть осторожнее – кругом ворье.

6 мая. Ходил в китайский ресторанчик, была масса блюд, это стоило 4 доллара и 1 цент. Дал 5 долларов, все были очень довольны. Видел китайских девочек – ничего интересного. У Чехова опять украли бинокль. С Чжао вышло столкновение. Я ему дал сделать перевод на китайский язык, но он отказался и заявил, что на этом не остановится. Надо бы его поставить на место – скажу Николаю Дионисьевичу, а там посмотрим. Тупан Чжан вернул нас в город, где водил по домам, знакомя со своими временными женами. Здесь это запросто. Посмотрели мы их, этих цариц любви. Жалуются, что не дают покоя солдаты. Вчера Чжао было сделано указание, чтобы он переводил все бумаги, которые я ему буду давать для этого. В штабе – возня. Если Михайлов, Милофу и К^о – против Нечаева, то Куклин, Жирар де Сукантов, Карлов, Мрачковский, Стеклов – против Михайлова.

13 мая. Провожая Чехова и Михайлова, я видел нищего китайца, у которого одной ступни не было, а нога была завязана тряпкой, другая ступня была наполовину оторвана от ноги, которая почернела, а на месте разрыва видны кости, мясо вокруг раны было воспалено. Вид китайца был ужасный, и, конечно, он был страшно грязный. Ужас! И это на перроне вокзала. Вот Вам и Китай! Михайлов уехал, а я остался за него. Поужинал с водкой.

17 мая. В 65-й дивизии – каша. С броневиками – неспокойно, и вообще – явление разложения. Необходимо все подтянуть и направить в здоровое русло. За время отсутствия Нечаева, выбывшего по ранению, Чжао, командир китайской бригады в 65-й дивизии, распоясался и отказался подчиняться Малакену и Карлову.

7 июня. Меня произвели приказом Тупана в полковники.

14 июня. Случилась неладная вещь. Тупан отдал секретный приказ всех хунхузов, стоящих на его службе, разоружить и, кажется, расстрелять.

27 июня 1926 г. Сижу, а кругом трещат обои, бумага на стенах и потолке – всякая дрянь бегает и жалит. Комары грызут. Ну и климат! Сегодня ночью поэтому не спал…

31 июля. В Цинанфу пошли дожди. Все заливается. Мой дом начинает разваливаться, так как он – глинобитный. Сырость большая, и комаров – уйма. Квартиру снимаю с Квятковским за 50 долларов, по 25 долларов с каждого.

1 августа. Капитан Титов вызвал на дуэль Климовских, который хочет жениться на его жене. Что ни день – то удовольствие!

3 августа. Титова жена ушла к Климовских, а у капитана Маркова – к майору Любушкину. Надо всем предложить уйти из дивизии.

29 августа. В городе на стене на веревках висели 2 головы китайцев.

1 сентября. Обход частей. Везде удивил беспорядок. У Семенова во 2-м эскадроне неладно у анненковцев. В комендантском управлении – скандал. Арестовали профессора Поздеева и какого-то советника. При них были деньги. Когда брали у них вещи, то при этом исчезли 500 долларов США. Производится дознание. В общем, обстановка неприятная.

24 сентября. Инструктора увольняются. Роль зачинщика играет Смирнов. Вообще, я изведен. Никогда нельзя прохвостам давать поблажки – надо гнуть их в бараний рог, так как иначе они всегда будут делать гадости.

27 сентября. Завтра приедет Тупан, будет смотр дивизии. Интересно, что будет, хорошо или плохо. Пахнет войной…

3 октября. Получены деньги. Их забрал Меркулов. Скандальное поведение Михайлова, и вообще – охота за деньгами. Скверное впечатление. Словом, масса событий, а денег нет.

8 октября. Был на стрельбе гранатами вместе с Тупаном. Впечатление – сильное, рвались хорошо.

27 октября. Боевые стрельбы с маневрами. Несчастный случай – преждевременный разрыв гранаты – 2 убитых, 1 тяжело раненный и 5 – легко.

9 ноября. У Сун Чуанфана и У Пэйфу – дело плохо – как бы мы не пошли на войну.

23 ноября. Опять события. Вчера приехал Тупан и отдал распоряжение о переходе 65-й дивизии на границу Шанси, к Сучжоу-фу. Может быть, придется ехать в Нанкин вместо Харбина.

30 января. С пополнением надо что-то делать. Группе нужны люди. Штаб группы не может их дать. Среди живых людей много мусора.

2 февраля. Отсутствие пополнения может привести к ликвидации всего Русского отряда. Меня часто вызывает к себе Нечаев. Разговоры о разном. Предлагает должность начальника тыла дивизии. Я пока не дал ответа. На 17 февраля выступление на юг Китая 65-й дивизии. Перейдет она только ближе к фронту, но не на фронт. В дивизии – ничтожное количество штыков.

18 февраля. Картина у нас – безотрадная, все зашло в тупик. Вопрос с пополнением не двигается. Не могу понять, в чем дело. В Харбин поехал в отпуск Стеклов. Говорят, что не вернется. Нечаев не смог его пристроить.

19 февраля. С пополнением, конечно, штаб группы проспал.

1 марта. Цинанфу. Части 65-й дивизии идут на фронт, 105-й полк уже в Шанхае с Тупаном. Броневики в Пукоу, но 2 из них стоят здесь. Получено распоряжение: училище и Инженерную роту свести вместе, дополнить китайцами и сформировать Учебный полк, командиром которого назначен Михайлов. Нечаев пока находится здесь, но предполагает выехать на фронт.

7 марта. Все наше начальство с Тупаном, находятся в Нанкине. Здесь находятся все русские части, кроме 2-го конного полка, находящегося в операциях против хунхузов. На фронте пока боев наших с врагом не было. Полк Михайлова предположено передвинуть в Пань-Фу. Меня назначают в него помощником по строевой части. Я уже год служу в Шандуне и вижу, что за год почти ничего не сделано для Русского дела, а возможности были.

9 марта. Поговаривают о сведении всех русских частей в корпус.

28 марта. Наши части отошли на левый берег Янцзы. Причина – паника китайских частей. Материальные потери – велики. Из Цинанфу эвакуируют семьи англичан и американцев. Немцы и японцы остаются.

30 марта. У нас точных данных о потерях нет, так как Нечаев обособленно ведет свои дела и Штаб группы питается случайными сведениями.

13 апреля 1927 г. Цинанфу. В Китае сейчас смута в полном разгаре. Кантонцы захватили все области к югу от р. Янцзы. Северяне, видимо, захватят провинции севернее. Все газеты врут об этой войне. Чжан Цзолин перенес резиденцию из Мукдена в Пекин, так как борьба сосредоточена на юге Китая в бассейне Янцзы. Правительство Китая, фактически, в руках Чжан Цзолина, но юридически он только командует «армиями успокоения страны Ан-го-цун». У Пэйфу и Сун Чуанфан, в недалеком прошлом равновеликие великаны, сошли на нет ходом событий. Они потеряли влияние на своих территориях, так как оказались меж двух огней: с одной стороны – северяне, с другой – южане. Вместо них выдвигается Чжан Цзучан. Северяне несут идеи государственности, а не революции, юг для них был более симпатичен. Но пока они колебались, кантонцы заняли юг и стали там хозяйничать. В поддержке южан со стороны СССР мы могли убедиться, когда отбирали у противника оружие: оно было русское, с клеймами СССР.

23 апреля. В 7-м полку командуют ротами майоры, батальонами – подполковники. Подал рапорт о передаче туда 400 китайцев. Надо подумать о довольствии и помещении. Китайцев можно довольствовать дешевле.

26 апреля. В штабе нет переводчика, который бы и писал и переводил. Михайлову поэтому тяжело и приходится бегать для этого куда попало.

3 мая. Присылаемые нам пулеметы – в неудовлетворительном состоянии. У нас ничего нет. Нет даже поясных ремней.

4 мая. В 7-м полку – нет унтер-офицеров. Их у нас вообще мало.

15 мая. Вчера получили из бригады Чжао людей. Полагалось получить 300, списки дали на 284, а при поверке оказалось 272. Когда привели в полк, получилось уже 222. Из них трахомных и чесоточных – 39. Больше 2-х суток они ничего не ели. Я их успокаивал и кормил. И все же удрало за ночь человек 20. Вид у них – ужасный: грязные, голодные, их держали как зверей. Из них было не более 100 годных солдат. Много мальчишек и стариков. Идет агитация против русских частей, и этих дураков питают всякими страхами.

18 мая. На фронт уходит 2-й Особый полк, и ему только теперь дают полностью оружие.

20 мая. Китайское пополнение – скверное, рассчитывать на него трудно, что подтверждается постоянным дезертирством, хотя условия у нас очень хорошие.

16 декабря. Деревня Ся-дя у Сучжоу-Фу. Утром поехал к Тупану, чтобы выяснить обстановку. Стали появляться колонны отходящих частей. Потянулись обозы. Подозрительно полетели наши аэропланы, держа направление на север. Пришлось долго пробираться по узким улицам, сильно запруженным войсками. С юга по дорогам тянулись колонны войск. Начался отход. Вывозилось все, что было возможно. Наконец добрались до дома, где помещался Тупан. Большой двухэтажный дом китайского стиля. Караул и прочее, но беспорядок и грязь. Затем прискакал Савранский и передал приказание подвезти вещи, которые мы привезли, к линии, чтобы их погрузили на бронепоезд. Только лишь успели отправить вещи, как появился Семенов и, как всегда в серьезный момент, в истерике. Оказывается, вещи надо было отправить на вокзал. На самом деле удобнее и лучше был первый приказ. Словом, в полусуматохе мы двинулись обратно. Стоило торопиться и тормошить 7-й полк, чтобы грузиться и идти обратно походным порядком. К сумеркам стали искать места ночлега, но везде все было забито войсками. Семенов всю дорогу скулил, что мы пропустили Сараева и из-за этого он очень сильно беспокоится. Мы втянулись в маленькую кумирню, которую занимала команда войск Сун Чуанфана. Они, закусив, скоро ушли. Мы, подкрепившись пищей, попили чайку и легли спать. Люди были под открытым небом. Было темно, и дул холодный ветер. Кругом кишат отходящие колонны. Кое-где восточнее слышались одиночные выстрелы, и раз даже простучала пулеметная очередь. Все это вселяло нервозность. Часа в 23 пришли из батареи и сказали, что проходили китайские части, сказавшие, что за ними наших уже нет, а двигается противник. Семенов решил тоже идти дальше. Встали, быстро собрались, так как коней не расседлывали и пошли, ведя их в поводу. Опять у Семенова была истерика, когда рассуждали, по какой дороге идти. Из-за темноты решили идти на большую дорогу к разъезду. Взяли проводника, молодого монаха. Добрались до деревни, но пройти по ней ночью было невозможно, так как у нас пушка и Семенов вселял панику. На дороге везде стояли телеги, а по краям дороги спали уставшие люди. Кое-где тускло светили костры. Семенов приказал повернуть обратно, но спать ночью под открытым небом было холодно. Кое-где слышались, не то чудились выстрелы. Семенов, хотя делал вид, что спит, на самом деле не спал. Я тоже не мог заснуть из-за холода, да и обстановка смущала. Так пролежали часов до 4–5 утра. Лишь только чуть стал брезжить рассвет, пошли по другой дороге. Вскоре врезались в отходящие части. Шли кое-как по обочине. Вскоре стало светло и идти стало более-менее. Кругом были войска, тянувшиеся десятками тысяч по разным дорогам на север.

17 декабря. Обгоняем отходящие части и утром подходим к Императорскому каналу. Не доходя до него, в одном селении встретили полк Сараева. Он стоял у биваков и грелся у костров. На полотне стоял бронепоезд, с которого получили сданное нами ранее зимнее обмундирование. Там же люди надели сапоги, ватные куртки с брюками. Простояв час, двинулись дальше. Расположились в деревне Чен-Зай у Императорского канала, на границе Шандуня и Киансу. Вот уже 4-й день походной жизни. Только пришли в Сучжоу-фу, как на другой день пришлось спешно отходить назад. Торопились, чтобы назад идти в конном строю. Когда отходили поезда, то это были не составы, а какие-то гирлянды из людей, которые сидели и в вагонах и под вагонами, на буксах и как-то привязав себя к железным частям вагонов. Поезда шли один за другим с малыми интервалами. Некоторые из них соединялись вместе из-за слабости паровозов, так что были составы по 4 паровоза в разных местах поезда. Словом, картина редкая. Эту ночь провели беспокойно, хотя и совершенно напрасно. До нас доходят всякие слухи, и мы выступаем в 4 часа утра. Теперь идет перегруппировка сил, а это займет недели 2–3. Хлопочем, чтобы людям дали отдых, так как люди очень измотались за 3 месяца беспрерывных боев. Может, и отведут нас на отдых. Хорошо жить дома, а не в разрушенных китайских фанзах, не раздеваясь и почти не умываясь. Семенов рассказал про Манжетного, который оставил 50 человек. Семенов из-за этого не спит 2 суток. Перейдя канал, остановились в деревне Чен Зай. Кругом хун-чен-хуи. Погода портится, при ветре пошел снег. Когда мы стояли, к нам пришел Квятковский, шедший походным порядком, и сказал, что сзади нас уже никого нет и что противник выходит на железную дорогу обходной колонной. Как мы его ни уговаривали, он не согласился остаться у нас. На всякий случай послали разведку. Выяснилось, что многие части расположились на канале и что за ним еще много наших отходящих частей.

18 декабря. Вышли и попали опять в гущу отходящих колонн. Часа через 3 дошли до Менчена, забитого войсками. На вокзале – каша. Составы получить нельзя, а муку можно. Получив продукты, поехали дальше.

19 декабря. С истерикой Семенова вышли в гуще отходящих частей и расположились в деревне Хо-дя-Чжуан. Деревня была пуста. У другой собирались «красные пики». Все было заперто. Немного спустя появились жители. Опять с нашей стороны картина разбазаривания кур и прочего, хотя мясо и тут было. Здесь много фанз. Расположились в богатом доме, где много всякого добра. Нажгли большое ведро угля и немного угорели. С час после этого ходили шатаясь. Хорошо еще, что мы не легли спать!

20 декабря. Выступили, как всегда, в 8 часов и опять с густыми колоннами различных частей. Дошли до деревни Эрся-ден. Снова была у Валентина Степановича истерика из-за стоянки. Переночевали и утром вышли к Чен-чоу-фу. Хотели ехать на Цинин, но затем изменили решение, так как дорога шла через хун-чен-хуев, что грозило вооруженными столкновениями. Семенов решил этого избежать, и мы пошли в Чен-чоу-фу, потому что хотели увидеть Тупана. Пришли в деревню Ли-дя-цун.

21 декабря. В Ли-дя-цун закусили и выпили чаю. Валентин Степанович и я пошли на станцию за новостями, так как там жили летчики. Пошли через железнодорожный мост. Когда мы к нему подошли, то оказалось, что настила не было, а были только шпалы, правда, довольно часто положенные, но в промежутки между ними легко можно было провалиться вниз. Я было не хотел идти, но меня взяли под руки Савранский и вахмистр Николаев. Пошел и я. Пока было низко под ногами, идти было сносно, но когда пошли над рекой и мост был здорово высокий, то стало скверно. Вообще, масса китайцев даже с ношей запросто ходит по мосту, наши солдаты по нему гуляют. Воображение, видимо, ограниченное и нервы вроде веревок. Так добрались до летчиков. Андрейчука не узнали: оброс бородой, как монах. Особенного ничего они не сказали. Живут они на вокзале, в каменной казарме. Спят на нарах, но здесь тепло, так как есть печка. Это вызывает у меня зависть, так как мы живем с температурой улицы. Так мне тепло из-за шубы и ватных брюк, но ночью холодно. Валентин Степанович решил ехать к Тупану просить об отводе бригады на отдых и о реорганизации пехоты, чтобы 109-ю бригаду свести в полк, куда влить и 7-й полк. Тогда это будет представлять кое-что. Он еще хочет, чтобы все русские части были сконцентрированы в одном месте. Уехать с вокзала не можем, так как все пути заняты. Вернулись домой вечером. Нам дали лошадей. В темноте мы шли по обрыву, это я заметил потом. И шел-то, ведя коня в поводу, по самому краю!

22 декабря. День прошел незаметно. Людей отправили в баню. Были подвыпившие. Ходили в части. Надо перековать лошадей.

23 декабря. Встал поздно, часов в 10. Спать холодно, и я не могу приспособиться. То ноги закрыты, а плечам холодно, то наоборот. Настроение пехоты Сидамонидзе – подавленное. Жалуется на дезертирство.

24 декабря. В 9-й сотне загорелась фанза. Деревню отстояли, но фанза с двумя пристройками сгорела. Сотенное командование распоряжалось неумело. Карманов орал и бранился матерщиной. Все можно было сделать без лишнего гвалта и толково. Получили телеграмму от Валентина Степановича. В отдыхе в Цинане нам отказано. Предстоит какое-то общее наступление. Настроение у всех – весьма невеселое. В батальон сводят 109-ю бригаду. Семенов указал, что часть жалования дадут, но какую часть? Часть месячного жалования или за несколько месяцев? Расформировали штаб броневой дивизии. Как-то все неестественно и малопонятно. С кем не говоришь – все хотят уйти. Жалование не получили, денег на довольствие не хватает, приходится отбирать у населения последнее. Кругом поэтому хун-чен-хуи, и мы живем среди враждебно настроенных к нам лиц. Мой денщик Николай сообщил мне, что китайские бабы говорят о грядущем на нас ночном нападении хун-чен-хуев, так как будто жители нашей деревни рассказывали про нас ужасы, что мы-де – грабители, сожгли деревню, обижали их и т. д. Так этот преувеличенный слух докатился до других деревень, и там решили отомстить. Поэтому я приказал разъезду ночью проезжать кругом место нашего расположения и выставил посты по деревне. Людей всех держали во дворах. Однако ночь прошла спокойно.

25 декабря. Утром в школе занятия проводит Шайдицкий. Квятковский уверяет, что Семенов имеет для него 1 тысячу долларов, но не отдает.

26 декабря. Ночью какой-то залетной пулей ранен дневальный у штаба Сводного полка. Это постреливали хун-чен-хуи. С фуражом – плохо. Кругом все деревни нам в этом препятствуют. Надо платить. За деньги, особенно за серебро, все можно достать. Но денег мало. Пишем сегодня письма. Пусть начальство разбирается, а то сидеть здесь тошно. Воевать с местными жителями невозможно, да и смысла нет, так как деньги должны быть в бригаде.

27 декабря. Вчера Квятковский пришел поздно. Он получил почту, пистолеты «кольт» большого калибра. Сегодня ночью утонула лошадь в колодце во дворе. Явный беспорядок в эскадронах и отсутствие присмотра. Если был колодец, значит, надо было его прикрыть. Дневальных нет, или они спят. В эскадронах – богадельня, офицеры ничего не делают. Мне, как начштаба, ввязываться во всю эту историю неудобно, так как это дело строевого начальства. Сегодня моросит мелкий дождичек. У меня все время стынут ноги. Здесь дров нет, тащим их из соседней деревни, брошенной жителями.

28 декабря. Послал Семенову телеграмму, долго ли мы здесь будем стоять. В полку начались занятия. Поговорю с офицерами о первоначальной помощи при заболевании лошадей. Сказали, что дадут жалование за несколько месяцев серебром. Будто эти сведения получены с бронепоезда «Чжили». Броневые части уже получили от Чу жалование серебром.

29 декабря. День холодный, хотя и солнце, но ветрено. Сжигаем кизяк, даже днем, чтобы согреться, и уже немного теплее.

30 декабря. Послал телеграмму Семенову, прося разрешить мне выехать в Цинан, так как здесь все равно делать нечего, зря мерзнем. Что-то Шурочка не ответила на мое письмо. Река почти замерзла. У нас же в фанзе тоже очень холодно без костра. У меня все руки потрескались – моюсь при морозе. Принимаю больных лошадей вместо ветеринарного врача.

31 декабря. Ответа из Цинана нет. Посоветовавшись с Францем и Кармановым, решил ехать туда сам. У меня было лишь 5 долларов, да еще тремя выручил Карманов. Набралось 8 долларов, а билет стоил 7 долларов 25 центов, так что у меня осталась мелочь. Из-за денежной стесненности я не мог даже чаю попить, а мне хотелось и чайку выпить, и закусить. Но после 20-дневного пребывания на уличном холоде было приятно попасть в теплый вагон. В Цинанфу мне сказали, чтобы я к Семенову не являлся, так как он считает меня «дезертиром с фронта» и не примет. Я напечатал ему резкое письмо, но он вернул мне его нераспечатанным, написав на нем, что здесь меня он не примет. Положение создалось глупое. Сходил в баню, прекрасно помылся, побрился и пошел к Манжетному, обросшему бородой. Он возмутился таким положением дел и отношением ко всем нам Семенова. Говорил, что и Сараев также настроен против Валентина Степановича и что нам надо его убрать из бригады, так как с ним все развалится. Говорил он и про темную денежную политику Семенова. Манжетный сильно настроен против Семенова и готов к войне. Подбодренный всем этим, я, здорово утомившись за день, встретил Новый год с Шурой рюмочкой наливки и уснул.

1 января. Пришел Манжетный, советовал мне сходить к Милофу и рассказать о положении дел. Пришел Сараев и поразил меня своей непримиримостью к Семенову. Нужно было торопиться с визитом к Милофу, так как Сараев 2-го января должен был уехать к Чен Чоу Фу. Вечером я приехал в штаб, где встретил Милофу. У него еще раньше был Сараев, так что он оказался в курсе дел. Сказал, что ему надоели рапорты, но он что-нибудь придумает. Я рассказал Манжетному и Сараеву, и они решили идти к Милофу утром за тем же. Вечером узнал, что Валентин Степанович хочет меня видеть. Это явилось следствием испуга или разговора с Милофу. Решил утром посоветоваться с Манжетным и Сараевым и тогда действовать.

2 января. Сараев и Манжетный были у Милофу. Последний предложил всем нам подать рапорт о поведении Валентина Степановича, что мы и решили сделать. Решил зайти к Милофу и предложить ему услать Семенова куда-нибудь. Сам я тоже решил переговорить с Семеновым и случайно встретил его, едущего в автомобиле.

3 января. Утром зашел к Валентину Степановичу. Поговорил с ним и решил зайти к Сараеву поговорить с ним. После поговорил с Манжетным, чтобы все уладить. Милофу получил 100 тысяч серебряных долларов для полка и сам принес мне взаймы 550, о чем я его просил, так как надо было посылать Смирнову, а у меня не было ни сантима.

4 января. Кругом много разговоров о безденежье.

5 января. Иду к Тупану говорить о существовании Русской группы.

6 января. Не помню, что было, но события шли, развивались.

9 января. Утром, часов в 9, я приехал в Чен Чоу Фу. Выстроил полк. Впечатление решительности и спайки людей.

10 января. Мы с Мрачковским, переговорив, решили, что всех русских необходимо было бы объединить под командованием одного лица. Я высказался тоже за это, но заявил, что это сделать трудно. Мрачковский при этом видел двоих кандидатов – Нечаева и Милофу. На это нечего было возражать. Квятковский сказал, что он неожиданно столкнулся с Тупаном, который смотрел помещения. Спросил, почему у солдат нет достаточного количества циновок, нет одеял и подушек. Зашел в офицерское собрание и, увидев накрытый к ужину стол, сдернул на пол скатерть с яствами и побил, конечно, всю посуду. Тупан тоже был «под мухой». Это не предвещало ничего хорошего. Нравятся мне дневники Будберга. Правдиво и резко.

11 января. Утром 10 января в бригаду приехал Тупан. Вызвал бригаду и приказал составить ружья в чехлы, а затем отвести людей в сторону. Когда наши отошли, охранная бригада Тупана заняла все выходы из городка. Оружие погрузили в грузовики и увезли. Обыскали все помещения и забрели в цейхгауз. Не обошлось без грабежа. Оружие оставили лишь у командиров. Такая же картина произошла и в 7-м полку. Тупан приказал его вывести на построение. На плацу уже стояло несколько китайских полков с составленными ружьями. Люди 7-го полка составили ружья в чехлы и были отведены за эти полки. Картина повторилась та же. У оружия поставили пулеметы. Тупан перед разоружением выступил с речами. В 109-й бригаде на его вопрос «кто желает служить дальше» последовал ответ: «Никто». Это обескуражило Тупана. С Квятковским он имел разговор такого характера. Он достал какую-то запись, видимо заранее приготовленную, и в присутствии солдат спрашивал его, были ли получены разные суммы денег. Тупан обращался к солдатам, и они отвечали незнанием. Все это накаливало пьяного Тупана, и Павел Петрович пережил немало весьма страшных минут. Особенно это наблюдалось с Тупаном, когда Квятковский стал отвечать резче. Вдруг все мабяны охраны Тупана вынули «маузеры» и вывели к нему переводчика. Тупан даже по-русски говорил кое-что. Спасло положение, когда Тупан спросил солдат, получили ли они жалование и наградные. Солдаты ответили, что получили. Выходит, у Тупана были ложные данные. Возможно, он считал все суммы, выданные за жалование, и обещал выдать разницу. Штаб прекращает свое существование, и у Милофу осталось лишь звание старшего советника и начальника 2-го арсенала. 13 января. Арест Сидалина и Тарасова.

18 января. Арестован Чехов.

19 января. События развертываются стремительно. Тупан для всех расчетов дал только 100 тысяч долларов, когда требуется 700 тысяч. Назначена по этому поводу комиссия из разных лиц. Хлопочем, чтобы Тупан дал нам ставки бронедивизиона, а это у нас выливается еще в 32 тысячи. Получил жалование. С меня удержали 375 шандунских доллара по курсу 0,3. Милостиво выдали 207 долларов. Кое-что уплатили.

23 января. Эти дни так уставал, что было не до писанины. Чехов сидит под арестом. Комиссия по расчетам работает, но еще не может всего согласовать, да и где тут работу скоро сделаешь! Семенов передал Тупану нашу смету, ответа пока нет. У Сараева убежал человек с четырьмя тысячами шандунских долларов. Вчера ночью пришел эшелон Сводного полка в Дун-чао. Масса солдат разбежалась по городу, и многие были пьяны. Семенов командировал меня поговорить с солдатами и офицерами. Пришлось сделать это. Сегодня собираем оставшихся. Кое-кто, конечно, удерет с «маузерами». Скоро надо будет идти на фронт, но все еще не выяснено со сметой.

28 января. По прибытии Сводного полка в Юй-Чен Сараев послал истеричную телеграмму и рапорта об увольнении 14 офицеров. Рисовалась серьезная картина. Семенов решил съездить в полк поговорить. Приехал Сараев, с его слов следовало, что полк дальше не пойдет, что все устали и общее желание – скорее уволиться.

2 февраля. Вернулся из Юй-Чена Семенов и рассказал, что не так там все плохо. Офицеры, как я и предполагал, не намерены бросать службу, а подали рапорта из солидарности с Сараевым. Солдаты пьянствовали, но особенно упаднических настроений не было. Расчеты с увольняемыми висят в воздухе. Милофу говорит, что офицерам, особенно старшим, надо по расчету уменьшить выдачу денег, так как они и так, мол, хорошо жили, солдатам же все следует выдать полностью и в серебре, а офицерам – только половину шандунскими долларами и половину серебром. Офицеров эти разговоры задевают и тревожат. Уволились у нас многие: подполковник Николаев, майоры Чудов, Делекторский и другие. Нашего врача уволил Семенов. Теперь мы остались с венгерскими фельдшерами, не обладающими должными знаниями. Сараев, узнав о положении вещей, подал рапорт об увольнении. Произошел скандал из-за исключения с довольствия Гердовского. Его жена напала на Терехова, изругала его и пыталась покончить с собой. Она меня измучила своими жалобами, угрозами покончить с собой и просьбами зачислить его на довольствие. Хотя мне за скандалы надо было сделать наоборот. Был у Чеховых. Они сильно изменились из-за переживаний. Чехов сидит в ножных кандалах в холодной фанзе. Ему предъявили кучу обвинений, плохо обставленных. Говорят, он сидит по доносу Макаренко. Чеховой мало кто из наших видных лиц помогает, и никто не желает говорить с Тупаном о ней и ее муже. Приехал для расчета Шильников. Семенов получил от Манжетного телеграмму, что 3 его эскадрона были предательски окружены и сдались. Это усложняет и без того сложную обстановку. Полк Сараева продвигался к Дунгану и прибыл туда 30-го числа. Семенов предложил мне съездить в полк и ждать его там. Я выехал 31-го января налегке с переводчиком, корнетом Маркиным и ординарцем, вахмистром Багратуни на автомобиле в Дунган. В полку – настроение ничего себе. Поход проделали хорошо и без недоразумений. В 4-й сотне происшествий не было, так что все слухи о недоразумениях там оказались брехней. К сожалению, офицеры пьют. Видел и выпивших солдат, но все это в пределах возможного. Хотел послать телеграмму Семенову, но телеграф испортился. Вчера, т. е. 1-го февраля, прибыл из плена переводчик Бородинский с китайцем 1-го эскадрона Та-Ке-За. Они рассказали, что генерал Сун, командующий 14-й армией, в распоряжении которого был 2-й Сводный полк, командировал 2 эскадрона и сотню подполковника Духовского с китайской бригадой генерала Сюэ. Этот отряд бродил по фронту и в конце концов попал в крепость. Там, как и раньше, все пили сильно, особенно офицеры. Генерал Сюэ этому содействовал и сам давал им хану. Насколько было велико пьянство, можно судить по тому, что когда потребовалось идти в атаку, то еле-еле собрали несколько человек из всех эскадронов. В пьяном виде был ранен поручик Сокотун. В пьяном же виде случилось возмутительное дело, когда подполковник Афанасьев застрелил ротмистра Панченко. По рассказам Бородинского, картина пьянства была ужасна. Когда наши зашли в крепость, то генерал Сюэ приказал завалить ворота и никого оттуда не выпускать. Так продолжалось 2 недели. Поведение Сюэ с самого начала было подозрительным, а позже уже ясно обозначилось его стремление сдать все Фыну. Оказалось, что Сюэ – ученик одного из видных деятелей Фын-Юй-Сяна. Когда же Духовской хотел уйти, то увидел, что все ворота были заняты маузеристами и пулеметами. На бой он не решился, и участь их была решена. В ночь перед сдачей противнику крепости китайский батальон или полк ухитрился выйти из крепости. Было темно, почему наши и не смогли сделать то же самое. Будто бы командир 1-го эскадрона сообщил об этом, но почему-то этого не сделал. Будто бы Духовской собирал ночью полк, но некоторые части, например пулеметная команда, отказались идти. Духовской сделал большую ошибку, выдав накануне наградные деньги офицеру, начальнику пулеметной команды. Кто-то из офицеров роздал эти деньги солдатам, и они перепились. Да и офицеры были тогда основательно пьяны. Они ничего не смогли предпринять и были разоружены противником. Штандарт успели сжечь и передали после кусок его Бородинскому, чтобы он принес его нам и доложил о случившемся. Китайцы наши спустились по веревке со стены крепости и все пришли в полк. Позднее Духовской послал Бородинского, который и принес эти вести. Те, что остались в крепости, продолжают там находиться. Некоторые раненые поправились, некоторым стало хуже, так как нет помощи при отсутствии перевязочного материала и медикаментов. Лошади в крепости дохнут, и уже пало их 15. Конечно, нет фуража, и кто будет их лечить? Так все печально сложилось, и вина во многом лежит на самих попавших в плен, так как до этого довело повальное пьянство. Из этого печального урока следовало бы для будущего сделать кое-какие выводы.

15 февраля. Цинанфу. Жалование не получили. Сразу по приезду с головой окунулся в работу. Штаб у нас – почти неработоспособный.

17 февраля. Цинанфу. Снарядили Светлова с переводчиком и Бородинским и отправили в Дунган на автобусе. В 80 ли от Цинанфу автобус остановили 5 хунхузов. Пассажиров было много, так что было тесно, и думать о сопротивлении было нечего. Хунхузы выпустили всех пассажиров-китайцев и оставили в автобусе Светлова с переводчиком. У него отобрали «маузер» с патронташем и 24 доллара серебром. У переводчика сначала отобрали карты и патроны, но затем вернули. У Бородинского «маузер» был под шубой, так что его хунхузы не заметили, к тому же он был без погон и представился солдатом. В общем, хунхузы отобрали только «маузер» и патроны у Светлова, да деньги у всех пассажиров на 1 тысячу долларов, да 2 китайские шубы на меху. Затем вновь посадили всех и приказали ехать дальше, не оглядываясь. Так доехал Светлов до Дунгана. Тупана почти невозможно застать. Ежедневно он разъезжает по разным стрельбищам, это его новое увлечение, и поздно возвращается. Семенов решил ехать на фронт, так как там предполагалось наступление. С его отъездом вышел курьезный случай. С Семеновым должны были ехать люди с грузом. Были сделаны об этом распоряжения, но Георгий Павлович забыл отдать их, к какому часу должны прибыть люди. Семенов их напрасно ждал, а Георгий Павлович не то забыл, не то у него не хватило мужества сказать, что эти распоряжения он не сделал. Толку от этого было лишь в том, что проездили просто так 25 долларов. У Сараева дело было неважно. Было расследование по похищению денег У-Бин-Чином. За это время был произведен расчет уволенных солдат до вахмистров, которых рассчитали полностью и серебром, переодели в черные костюмы и посадили в эшелоны, отправив до Мукдена. Офицеры и вахмистры получили расчет в шандунских деньгах. На серебро это – 1 ? 3, что сильно ударило по увольняющимся. Эта мысль была дана Тупану Меркуловым. Сцены расчета принимали трагикомичный характер. Даже к такому дню некоторые считали нужным напиться. По словам Милофу, вид у некоторых из них при расчете был ужасным: рваные, грязные, с избитыми физиономиями, среди которых были даже штаб-офицеры. Правда, ведь все обносились, будучи без денег, но все же трезвыми могли быть.

26 февраля. Конец зимы, а расчет не закончен, и что будет – неизвестно. На фронте затишье, все стоит на месте. Все время Квятковский в полупьяном состоянии. Виделся вчера с выпущенным из-под ареста Николаем Тарасовым. У него в училище тоже недоразумения, нервозные отношения. Его прижимают в расчетах при сдаче. Он, в свою очередь, прижимает их.

1 марта. Возможно, Семенов возьмет меня с собой на фронт. Мне эта комбинация не нравится.

7 марта. Денег нам дали вместо 10 тысяч долларов 5 тысяч, а броневой дивизии выдали не только кормовые деньги, но и жалование за февраль.

30 марта. Вчера пришел приказ Тупана: «уволить и выгнать Манжетного со службы». Это результат рапорта Семенова с приложением писем пленных офицеров. В рапорте Валентин Степанович обвинял Манжетного в пленении полка. За это время, 21 марта в Фансьене, конный отряд конной бригады и конвоя построился без офицеров и заявил о желании уволиться, так как они не получают жалования. Пришлось это дело обратить в недоразумение. Кое-кого разжаловали, кое-кому объявили выговор.

В отряде – пьянство. Надо с этим бороться, но офицерство к этому не приспособлено. Для общего оздоровления надо прежде всего оздоровить офицеров. Сегодня нам дадут деньги. Интересно, правда ли? Если бы этого не случилось, надо было бы искать иных выгод. Слышал, что Чжао теперь играет большую роль в Тяньцзине. Надо будет ему написать. Стало тепло, и в шинели жарко. На фронте пока тихо. Семенов хочет меня туда отправить, но пока это заглохло.

31 марта. Денег все еще не дают. Какие-то несерьезные отговорки, будто Цзу не может увидеть Тупана, который якобы мирит своих поссорившихся жен. Что же делать дальше? Если завтра к этому решению не вернутся, завтра на фронт я не еду.

9 апреля. Уже с 4 апреля я – в Фансьене. С деньгами – целая трагедия. Привезенных мной 500 долларов не хватило для уплаты долгов. Пришлось посылать телеграммы везде и всюду. На фронте начались бои. Но противник – не активен, и наши наступают и берут город Чоо-чет. Получили и мы приказ: поддерживать наступление Тупана Хонана Коу. Был у генерала Се. Производит хорошее впечатление. На дорогах – заторы, необходимые грузы застревают в 180 ли от нас. На грузовиках все время чинят покрышки и камеры. Свой грузовик, на котором ехала наша врач Белецкая, мы взяли, не посмотрев хорошо. Наше хозяйство вообще хромает на все 4 ноги. Здесь все наши оставшиеся сравнительно хороши. Только нас очень мало, всего 275 человек. Офицерство требует замены и отбора. Офицеры мало занимаются и мало делают. Только теперь взялись за приготовление щеток для лошадей. Только теперь просмотрели винтовки. Выяснилось, что не умеют разбирать затворы. Сегодня дежурный офицер, корнет Артемьев, был нетрезвым. Приказал сменить его с дежурства и хотел отправить в Цинанфу. Надо все пулеметы перебрать, так как там все время пьянствуют и Чикарев все дни «с букетом». Погода стоит жаркая, сегодня сняли фуфайки. Врач Белецкая, сразу после дороги, стала принимать больных и оказывать помощь, в том числе и мне. Начинаю понемногу «подтягивать» публику.

30 апреля. Пишу это у моста на станции Лу-Коу. События происходили так: в Фансьен приехал Семенов, а я уехал в Цинан в автобусе с увольняющимся Светловым. После Пасхи, с 17 апреля, в Цинанфу стало неспокойно, так как на Южном фронте обозначился неуспех. Тревожное настроение усиливалось. Многие стали уезжать из Цинанфу, но я все еще не верил в крах. Пришли японцы, сначала немного, затем несколько тысяч. Никаких распоряжений об эвакуации не было. Приходилось все самому разузнавать и действовать по обстоятельствам. Кругом дрова, а не люди. Стало еще тревожнее. Японцы распускали панические слухи, что порождало еще большую панику. Пришлось приготовить вагоны, погрузить свои семьи и вещи. Трейберга назначили комендантом и отправили в Мукден через Тяньцзинь. Когда отправили семьи, стало легче. Денег получили немного, и это ужасно всех изводило и связывало, так как при нашем ведении хозяйства, наконец, пришлось спешно грузить базу. Я держал все время связь с броневой дивизией генерала Мрачковского. Они погрузили свою базу и обещали взять нашу со своими вагонами. Путь в Фансьен был прерван. Уже вчера мы все были в вагонах, поэтому мысль о фронте пришлось отложить.

2 мая. Не говорю о беспорядке, сопровождавшем погрузку нашей базы. Работали немногие, например Черепанов, остальные кое-как отнеслись к делу, как пассажиры. Все пути были забиты. База была с Юй Гуном и полковником Борисовым. С 15–16 часов началась разгрузка базы. Сведения приходили тревожные. На южном направлении наши части были в 25–30 верстах от нас и отходили, не оказывая сопротивления. Противник шел за отступающими. На направлении Циндао было еще хуже, так как там противник был ближе. К вечеру 30-го апреля подошли к мосту. Все отходило, в том числе и 2 тысячи кадет, которые шли тоже походом с винтовками и укладкой. К утру 1 мая Юн Гунн был на вокзале, а наша база была переброшена через мост часам к 11. Туда же сосредоточились и бронепоезда. В Цинане оставили 30 вагонов без паровозов. Много вагонов было оставлено и в мастерских, но среди них – половина неисправных. Тупан почти бегом прибыл на бронепоезд и уехал на нем ночью 30-го апреля. Часов в 11 начался обстрел в тех местах, где явно был заметен прорыв. Обстреливали противника, он стал отвечать, находясь уже у арсенала. Тогда загремели все наши орудия. Мне эта трата боеприпасов казалась излишней. На бронепоездах не было управления огнем. Не успели многое вывезти и оставили противнику. В 14 часов 1 мая перешли мост, а часов в 15 его взорвали 5 пудами аэропланных бомб. Одна ферма моста при взрыве села и потом была сожжена. Сразу после этого происходил отход частей. Сегодня пробираемся в г. Ты-Чжао, к Тупану. Надо просить денег и узнать об отряде. Поехали с конвоем. На бронепоезде – водочка. При отходе все бронепоезда увешаны людьми.

5 мая. Двигаемся к По-Ту-Чену. В Ты-Чжоу день прошел беспокойно. Около фронта один отряд заперся в крепости и вышел из подчинения. С помощью бронепоездов ликвидировали это недоразумение. Восставшими был разобран путь. Ты-Чжоу забили поездами так, что составы были даже за семафором. Бой этот не остался без жертв – был убит подполковник Препута, командир бронепоезда. Убит он был у себя в купе, когда лежал и отдыхал. Офицерский вагон – небронированный. Пуля пробила его, вошла Препуте в ягодицу и вышла у бока. Жил он после ранения 3 часа. Его привезли вчера ночью, а утром похоронили около арсенала. Священника не было. Вчера получил приказ от Тупана, написанный Милофу, но с тупановской подписью, о том, чтобы отряд двигался в Ты-Чжоу. Я попросил у Тупана, чтобы он дал грузовик и денег. Он все дал, в том числе и 3 тысячи долларов. Вчера отправил Трухина с юнкерами и приказал разыскать отряд Малевича в Тяньцзине на нашей машине и поставить ее в ремонт и подыскать подходящее помещение для базы. Чтобы отправить с Трухиным конвой, надо было потратить на это 2 часа. Трухин говорил, что непорядок в базе – полный. Пишу эти заметки в беспорядке. Наблюдаю за базой бронепоездов. По сравнению с ней в нашей базе – хаос.

7 мая. Фе Чоу. Был у летчиков. Положение – нерадостное. Противник наступает, мы – отходим. Милофу совсем рехнулся, хамит ужасно и нагло. Тупан отрубил головы двум проворовавшимся генералам. Милофу говорит, что жаль, что среди них не оказалось других голов, намекая на наши. Затем ругает всех китайцев. О всех русских он отзывается не иначе как с бранью. Кругом беспорядок. Летчикам заданий не дают. Каждый день что-то выжидают, поэтому нет достоверных сведений. Жалко, что бронепоезда не ходят по боковым линиям. Они бы тогда дали бы данные. Многие из войска Тупана разбежались. Вчера вечером наш бронепоезд нарвался на врага и еле ушел. У противника та же картина, как и у нас: войска – дрянь. Сегодня приехал Тупан, передавший нам 2 пушки Крупа и 2 пулемета.

11 мая. Все держу мысль: составить Тупану проект реорганизации его сил, но не могу к этому приступить. Ни один поезд не пускают на фронт, все гонят назад. С фронта пропустили 25 пустых эшелонов. Ты-Чжоу собираются сдать. Сюда подходят части Фына. Сегодня ночью спал, сидя за столом.

15 мая. Фенг-Чу. Уже 6-й день в этом поганом месте. Положение на фронте – неясное, никто ничего не знает. Вчера бронепоезда выяснили, что Ты-Чжоу занят конницей врага. Милофу ведет себя архихамски. При китайцах кричит на русских площадной бранью. Он или с ума сошел, или имеет задачу пакостить всем русским по мере сил. С ним два его недоросля, Федька и Васька. Они постоянно вертятся у Тупана и хотят выудить у него деньги. За взрыв моста через Желтую реку Тупан дал 2 тысячи долларов, при этом они получили по 750–800 долларов, а остальные, кто действительно при этом отличился, по 50—100 долларов. Эти недоросли всюду шныряют, а остальных Милофу к Тупану не допускает, как Цербер. Как роняют себя русские в глазах китайцев! Близорукая политика набивания своего кармана. В штабе Тупана – хаос. Я набросал доклад о создании ударной группы, хочу дать Тупану, но сначала надо сказать Семенову. Живу на базе конвоя в открытом вагоне. Все время – ветер с пылью. Пыли так много, что ничего кругом не видно и дышать тяжело, мелкий песок проникает всюду. Хотелось бы мне удрать отсюда – уж все мерзко очень. Деньги платят плохо, а условия жизни – поганые, плюс еще опасности.

16 мая. Вчера вечером обсуждали возможные операции против южан. Многое можно было сделать и с наличными силами. Но какой-то рок тяготеет над Тупаном – ему никто ничего путного посоветовать не может. Вчера он смотрел свои войска. Было тысяч 10–12. Впечатление – хорошее. Некоторые охранные роты были вооружены кроме винтовок еще «маузерами», но у некоторых были только деревянные пики. Сегодня из Тяньцзиня прилетели 2 аппарата за 40 минут. Разведка все не ведется. Тупан хотел ехать на фронт, но получил донесение, что на 2-й станции от Ты-Чжоу бронепоезда ведут бой, а впереди наших частей нет. Удивительно, почему противник не ликвидирует бронепоезда, ведь это так легко при данных условиях! Вчера Тупан говорил речь перед строем, но поднялся ураган из пыли и ветер, который заглушил его слова, пущенные в буквальном смысле на ветер. Смотрю на бестолочь в железнодорожном движении. Никто здесь не распоряжается. Хорошо вооружены бронепоезда «Чжили» и «Хубэй», на которых Чу ездит делать закупки, а слабо вооруженные – ведут бой. Чепуха и безграмотность. Вот яркий пример революции – наверху все, что плавает.

17 мая. Фенг-чоу. Вчера сюда прилетели 2 «юнкерса» с русскими летчиками – Агаповым, Шрейдером и наблюдателем Соболевским. Сегодня Соболевский летал с китайским летчиком и говорит, что к Ты-Чжоу противник подтянул тысяч 6 человек. Части подтягивают по дороге из Тамин-фу и по каналу. По линии железной дороги – ничего нет, также и на левом фланге. Бронепоезда стоят на 3-м разъезде от Ты-Чжоу. Вчера вели перестрелку. Наш отряд все еще не пришел.

19 мая. Деревня Тан-ва. Семенов уехал в Тяньцзин реформировать базу. Сегодня я ездил представляться генералу Тупану Коу из Хонана. К нему, как и к нашему Тупану, пришлось идти без оружия. Принял очень мило. Се предложил даже закусить. Сказал, что если дальше еще будем отступать, то он уедет в Монголию, так как здесь все равно будет жить нельзя. У нас многих производят в майоры, но рано. Эта публика в офицерском смысле совершенно не подготовлена. Плохо, что здесь вода соленая. Кругом – солончаки, земля плохая и уже 7 лет подряд был неурожай. Все губит засуха. Противника нет, но он может застать врасплох, так как стоим мы беспечно.

21 мая. Пишу, сидя в вагоне базы бронепоездов, с которой находится и наша база, отошедшие из Цинанфу. Самое главное – денег все не дают. Дают понемногу на довольствие, а про жалование – ни звука.

23 мая. Сына Меркулова Василия арестовали в Тяньцзине на французской концессии, так как он не заплатил арсенальным рабочим.

25 мая. Г. Ян-ша-сиен. Получили приказ о подчинении командующему 29-й армии. Эта армия перешла в январе от Фына на нашу сторону, и она вся состоит из конницы. Раньше в ней была одна бригада в 1500 коней. Сколько теперь – неизвестно, не говорят, узнаем тайно. Цинан оккупировали японцы, и неизвестно, что будет с Шаньдунем. У нас всюду переходят в наступление. Правый фланг – войска Сун Чуанфана, и мукденцы успешно двигаются вперед. Мы тоже наступаем. Здесь хорошо, много зелени. Мы должны были взять г. Чин-юн-сен, но почему-то это отставили. Шильников предложил передать Тупану мой проект – тайно сформировать отряд до 1 тысячи человек, хорошо всем снабдить и отправить в тыл противника.

27 мая. Вчера получили боевой оперативный приказ. Написан довольно толково. Все части переходят в наступление 27-го и 28-го числа. Мы тоже пойдем на левом фланге. Противник здесь слабый, так что сопротивления особого не будет. Командующий 29-й армией, которому мы подчинены, прислал 500 долларов наградных из расчета 1 доллар на солдата, 2 – на обер-офицера и 5 – на штаб-офицера. У нас получаются остатки в 100 с лишним долларов. Настаивают на немедленной раздаче денег, не без основания выражая опасения, что по приезду Семенова деньги уплывут. Время проходит зря, и обидно, что я ничего не делаю в смысле своих занятий. Писать не могу, голова плохо работает.

28 мая. Пришли в деревню Сунн-Сон в 9 часов. Было еще рано, но очень жарко. Генерал Цуй, командующий 2-м конным отрядом, хотел сегодня же наступать на Чин-юн-сен. Условились выступить в 14 часов, но он прислал приказание, что пойдет завтра в 5 часов утра. Послал в город предупреждение, чтобы он открыл ворота, так как иначе мы разобьем их артиллерийским огнем. Наши везде продвигаются вперед, хотя и очень медленно. Вчера пало 2 коня от колик, сегодня еще 2. Этак мы скоро сойдем на нет. Хотя и лошади и седла ужасны, но все же мало и присмотра. Сегодня сделал последнее предупреждение командирам частей. Большое удобство, что у нас есть автомобиль. Все отряды опять переименовываются в бригады. Мы теперь – 1-я конная бригада из 1-го и 2-го конных полков. Интересно, как из 270 человек мы сделаем 2 полка с пулеметной командой и батареей?

30 мая. Деревня Ма-дя около г. Чин-юн-сен. Второй день ведем бой за обладание этим городом. Вчера была страшная жара. Бой начался часов в 10. Пришлось походить пешком и поездить по этой жаре. Пули свистели везде и всюду, так как по нам стреляли со стен крепости. Я очень устал, так как выступил сюда в 5 часов. Встал же значительно раньше, полчетвертого утра, и до позднего вечера не мог лечь. Два раза все же лежал, чтобы отдохнуть, а то сердце уже плохо работало. У нас убит пулеметчик, вахмистр Белоусов, ежемесячно переводивший деньги семье. В Мукдене у него были жена и ребенок. Белоусов не раз просил его отправить в отпуск, но наши мудрецы препятствовали. Жаль мне его очень, так что это напрасная потеря. Ранило в руку всадника Молодцова. Пуля пробила ему карман кителя, записную книжку, письма и ранила в мускул левую руку. Пока он выбирался из цепи, потерял много крови. Ни он сам, ни кто другой не догадались перетянуть ему руку выше ранения. Оказывается, до сих пор не додумались показать и рассказать людям, как надо делать перевязки. Ночью меня разбудили в 3 часа. Кто-то обстрелял 1-й эскадрон, который был выдвинут вперед к юго-западу. Возможно, это были части, выбравшиеся из крепости. Но Касаткин даже не смог определить, с какой стороны его обстреливали, и прикатил прямо сюда. Вернул его со взводом на старое место, чтобы узнать, в чем дело. По сведениям от жителей, выстрелы были со стороны каких-то проходящих частей. Стрельба была большая, но возможно, что стреляли сами жители или вели огонь из крепости. Это у них принято по ночам. Город стойко держится, что удивляет по китайскому масштабу. Вчера мы выпустили по нему 83 снаряда. У нас – пушки и пулеметы, а у них – только винтовки да «маузеры», да еще фальконеты, не приносящие никому вреда. Вчера к вечеру был получен приказ прекратить огонь и отойти в Ма-дя. С городских стен все время по нам был огонь. Послали к ним переговорщиков, там заявили, что город откроет ворота, как только уйдут наши войска. На деле же город все еще борется. Говорят, что его оборону возглавляет начальник уезда, другие говорят, что начальник полиции, отказавшийся сдаться и продолжающий борьбу. Сегодня отправил на грузовике раненого и больного в Янша-сиен. С ними отправил Тупану телеграмму, что враг город оставил. Чувствую, что сделал большую глупость, так как город еще не взят. Надо будет завтра исправить ошибку. Белоусова вчера похоронили около деревни, где стояли коноводы Чжао-Куй-дя. Положили в китайский гроб, сделали крест и засыпали могилу. Хоронила пулеметная команда. Вечером получили приказ брать крепость. Пришел генерал Ку со своим отрядом. Он из хунхузов. Сам – впереди с «маузером» и патронташем, без свиты мабянов, производит впечатление боевого генерала. Задача наша – ночью взять крепость. Приказано для этого выделить 40 человек, которые должны лезть на стены. Шулигин переврал перевод и сказал, что всего надо будет выделить 40 человек. Когда я съездил к командующему армией, то выяснилось, что 40 человек нужно выделить для непосредственного участия в штурме. От 3-го отряда для этой цели назначалось 70 человек, от 2-го отряда – тоже. Задача – малоприятная, так как неизбежны потери, а я всячески хочу их избежать. Вчера в бою были 2 эскадрона и 1-я сотня. Вчерашний отход Касаткина равен отходу Терехова с р. Желтой. Сегодня в бою – 3-я сотня и 1 эскадрон. В стороне – 2-я сотня, 2 эскадрона и 1 сотня – в резерве. С вечера заняли вчерашние позиции, и все время идет ожесточенная перестрелка. Стреляли и по воротам, но толку от этого мало. Вряд ли возьмут город, так как противник упорно держится, а разбить ворота не просто. Уже 2 часа 30 минут, но толку мало. До прихода пехоты, пожалуй, ничего не сделаем. Взять можно было бы, но это вызовет потери, а людей у нас и так мало. Я был на боевом участке. Надо было там остаться, но я поехал соснуть. Наверное, опять завтра придется вести бой. Вчера Коу просил Тупана дать снаряды. Сегодня он прислал нам 50 штук. Вооружение у нас – дрянь – вчера лопнула пружина боевого взвода у одной пушки – приходится пока действовать одной. Пулеметы все действуют плохо, а один вообще отказал. Сейчас мне сообщили, что ворота города заняты генералом Цуй. Надо ехать на боевой участок.

1 июня. Ян-ша-сиен. Стрельба то затихает, то вновь разгорается. Дробили часто автоматы, реже их постреливал пулемет, и еще реже, как частые удары молота, работали «маузеры». Пули часто свистели по дороге, а в одном месте выстрел «маузера» раздался так близко, и был такой визг пули, что кто-то выстрелил из деревни по нашей небольшой группе. Приехав на боевой участок, застал там подполковника Карманова и командиров 3-й сотни и ее эскадронов. Пушка была уже переведена левее нашего участка. Еще по дороге было видно небольшое зарево – это подожгли ворота. Стрельба со стороны крепости затихала и вскоре почти прекратилась. Послал связь к генералу Ку узнать, где он. Оказалось, что он со своими людьми влез на стену, а противник бежал из города. Просил по крепости не стрелять. Приказываю прекратить огонь. Но китайские части левее нашего участка еще стреляют. В городе раздавались довольно частые выстрелы – это шел уличный бой, вернее, бойня. Солдаты расстреливали всех лампасинов, которые им попадались. В это время командующий 29-й армией попросил назначить один эскадрон на поддержку частей Цуя. Оказалось, что Цуй, заняв восточные ворота, дальше продвинуться не мог. Хотел отправить туда 2-й эскадрон с пулеметами. Из 4 пулеметов остались только 2 совершенно исправных. Один действует неудовлетворительно, а другой – совсем отказал.

В это время получил новое распоряжение командующего – идти скорее в крепость и помочь освободить ее от противника. Это было сложнее, так как я всячески хотел избежать потерь. Справился, где Ку. Он был в пригороде у ворот города. Приказываю 3-й сотне стянуться к городским воротам, а одному эскадрону, пулеметной команде и батарее – идти к пригороду, подтянуться туда же и коноводам. Там Ку схватил меня за руку и все время рассказывал, не переставая, о себе и о том, что им достались деньги от взятия города и что если выплатить их солдатам, то они будут драться.

Его, старого хунхуза, хорошо знал русский командир бронепоезда «Хонан» или «Шандун», который называл его «Бродягой». Показал, как он взобрался на стену по двум шестам. Так мы прошли с ним в предместье к занятым его людьми воротам. В городе продолжали раздаваться выстрелы, бойня не прекращалась. Убивали почти всех. Я поздно приказал подтянуть к воротам сотню, эскадрон и пулеметную команду. Так мы стояли здесь до приезда командующего 29-й армии. В это время из крепости возвращались солдаты генерала Ку, таща награбленное, кто что мог, в том числе массу сигарет. В городе захватили 40 лошадей. Я спросил, не может ли он мне дать несколько лошадей. Но генерал Ку сказал, что у него много безлошадных, и вообще, как я увидел сам, все захваченное солдатами, поступало в их пользу. Привели мне одного лампасина, пойманного в городе. Если бы я передал его китайцам, его бы убили. Я нарочно приказал отвести его к коноводам, а затем уже привел его связанным к Ку. Его привязали к столбу. Я думал, его сразу убьют. Спустя некоторое время смотрю – он стоит на коленях перед Ку. Я подошел к нему и сказал по-китайски, как умел, показывая жестом, чтобы его отпустили. Ку отвел меня в сторону и показал указательным пальцем, как надавливают спусковой крючок «маузера». Я ему говорю, что не надо. Он тогда сказал «хорошо» и что-то сообщил своим и связанному китайцу. Китайца развязали, он мне поклонился в ноги и побежал в город. Через час приехал командующий 29-й армией генерал Чжа-Ди-Ву. Его встретили я и Ку, и он пошел в город. Предварительно он спросил меня, почему упустили противника, спустившегося с южной стены и удравшего. Я ответил, что у южной стены был эскадрон с пулеметной командой, но я получил приказ послать эскадрон в город, а у меня в резерве ничего не было, но я все же послал его – вот почему противник удрал. Генерал выразил сожаление, что это было сделано, и сказал, что об этом его просил генерал Цуй. Словом, я «втер очки». Просто я не хотел потерь, а если удрали несколько человек из города, то нет ничего страшного.

3 июня. Деревня Ша-ху-сон, 24 часа. Получили приказ 1 июня ночью уходить назад. Оказалось, что у Буодиш-фу – неблагополучно, поэтому фронт оттягивается. Пришли в Ян-ша-сиен. Получил приказ – идти на охрану железной дороги севернее Цан-Чжоу. Пошли на север к г. Тин-Сиен. Оказывается, здесь, на линии, остались только головные бронепоезда. Все уже за каналом, а штабы – в Тяньцзине. Там же и Семенов веселится. Это я узнал от Куклина, который служит на бронепоезде полковником. Когда я вернулся к своим, все уже были подседланы. Наш разъезд наткнулся в 2 ли отсюда на противника. Произошла перестрелка. Мы обстреляли занятую противником деревню из орудий и пулеметов. У нас при этом ранена в локтевой сустав лошадь Терешка. Ночь стояли под седлом. Завтра выходим в 4 часа, чтобы к утру выйти на переправу через канал. Видимо, Тяньцзин сдадут. Чу очень недоволен Семеновым. Может быть, как-нибудь развяжется этот поганый узел в нашем отряде. Иду спать, сейчас уже 23 часа 10 минут, а вставать надо в половине четвертого утра.

9 июня. Деревня Та-жу-во. Калейдоскоп событий и впечатлений. Уже 3-й день мы за Тяньцзином по линии железной дороги, охраняем ее и бронепоезда. Утром 2 июня мы пошли за канал, где и стали в одной деревне. На станции никого не было, а к вечеру окопы были оставлены. Часов в 6–7 ушли бронепоезда. Я успел с согласия Мрачковского, погрузить на них больных, лишние седла, винтовки, армейские ящики. Получилось впечатление, что в тылу остался я один. Получил приказ Коу, в котором он указывал, что к западу от Тинхая, в 30 ли отсюда, идет бой. Предстояла задача пройти его раньше, чем его займет противник. Я решил идти ночью, когда уляжется столбом стоящая пыль и утихнет ветер. Шли к указанному району 11 часов. Было очень холодно, и все промерзли. Вскоре мы встретились с командующим 24-й армией генералом Се. Он сказал, чтобы мы были осторожны, что здесь много частей, которые перейдут на сторону противника, и что русским в плену будет хуже, чем китайцам, и говорил, чтобы мы пристроились к нему и воевали вместе. Эти заискивания Се показались мне подозрительными. Я это сказал Карманову, но он мне ответил, что Се не может перейти к врагу, так как он сам недавно перешел оттуда. Се раньше не раз говорил, что если война для нас будет неудачной, то он куда-то уйдет из Китая и приглашает нас с собой. До конца нашего маршрута мы так и не дошли. Дороги все были забиты войсками и обозами. Пришлось остановиться в одной из деревень, не доходя до деревни Кафуци. За дорогу ночью мы очень сильно устали и хотели спать. В деревне, в которой мы остановились, все было перевернуто вверх дном. Всюду все перерыто и еще хуже – разбито и уничтожено. И все это проделали свои же китайцы. Вскоре достали фураж, соломы. Сварили чай и решили отдохнуть. Вскоре сообщили, что Тупан Коу-ши-дэ приедет ко мне. Появилась свита с Тупаном Коу верхом, вместе с командующим 29-й армией Мин и начштаба Коу. Они за обедом сообщили, что здесь много ненадежных частей и нужно быть осторожными и держаться вместе. Меня сильно смущали каналы, которые были перед нами. Нам надо было пройти 70 ле и переправиться через 3–4 канала. Сразу пройти это расстояние было невозможно, почему люди не спали уже ночь, а некоторые и две, и все они не имели отдыха. Лошади почти ничего не ели. Я решил никому не говорить, что задумал связаться с бронепоездами и идти с ними вместе.

Выступили 3 июня к г. Ян-ли-чин. Все дороги были запружены обозами и войсками. Встретили Се, сказавшего, что переправа забита и нам надо ждать утра. Пришлось искать квартиры в соседних деревнях и ночевать здесь. Я спросил у Коу, могу ли я отправить в Тяньцзин автомобиль, чтобы забрать наши вещи. Он сказал «да», но люди должны быть без оружия. Остановились в деревне Чоу-ли-су у канала, около железной дороги. Только я, наконец, лег отдохнуть после утомительного перехода и бессонной ночи и немногие из нас задремали, как меня будит вахмистр Багратуни, говоря, что кругом стрельба. Стреляли за деревней и в деревне. Все уже седлались. Только что успели напоить лошадей и дать им корм. Обед еще не был готов, так как мясо еще варилось. Терехов достал телятины, и Багратуни жарил ее на дворе, все время успокаивая публику. Я приказал спуститься в поле и строиться там 2-й и 3-й сотням. Пулеметная команда и батарея ушли раньше. Они уже отошли от деревни. Штаб наскоро вьючил лошадей. Люди трусили, и пришлось на них много покричать, чтобы не было паники. Чуть было не бросили денежные ящики. С помощью Багратуни наспех собрал вещи, кое-что бросил. Собранное привьючивали к лошади. Долго задерживаться было нельзя, так как вокруг везде шла стрельба, изредка визжали пули. Сел на Тамару и, найдя свободный проход между домами, повел шагом людей. Внизу уже были построены 1-я сотня, 1-й и 2-й эскадроны. Карманов с «маузером» в руке возмущался, что остальные куда-то удрали. Действительно, по всему полю бежали наши и китайские части из деревень у переправы. Пыль стояла столбом и скрывала бегущих. По всему полю были разбросаны всевозможные вещи и оружие. Валялись снаряды, бомбометы, ящики с патронами, обмундирование, награбленное имущество, в том числе посуда. Пришлось несколько раз сыграть сбор. Все наши были недалеко от деревни, и я повел их, прикрываясь пылью, за могилы, которые были у дороги, к переправе. Прошли версту и встали в резерве, спешившись. Подсчитаны все люди. Оказались все, кроме писаря, исчезнувшего вместе с «маузером» капитана Трухина. После он присоединился к отряду у переправы, но без фуражки, потерянной при бегстве. Все так перепугались, что бросили мои вещи, не приторочив вьюк с ними к лошади. Среди них была и моя бурка, постоянно выручавшая меня в холодное время. Отправил их искать Багратуни с несколькими всадниками. Сам я потянулся к переправе. Теперь возникла опасность, что посланный в Тяньцзин автомобиль может попасть в плохую обстановку. Для этого я отправил поручика Андреева с несколькими всадниками, чтобы они проехали по шоссе на Тяньцзин, остановились там и, встретив его, направились к переправе. Подойдя к переправе, пришел в ужас. К каналу тянулись арбы, груженные всякой всячиной, главным образом рисом, запряженные 4–5 мулами с боков и лошадьми. Они шли к крутому спуску на шаланды. Они ставились рядами, а с боков на шаланды, чтобы погрузиться, клали доски. С трех сторон по дорогам сюда шли обозы. Никакого порядка на переправе не было. Никто не управлял этим потоком. На другом берегу – крутой подъем с узкой улицей, нередко закупоривавшейся какой-нибудь частью, ошибочно попавшей к переправе или шедшей на наш берег. Измученные животные часто падали и там же околевали. Арбы из-за этого часто вставали и проваливались на дороге, и уходило много времени, чтобы их поднять. Сзади напирали другие, не ожидая, пока пройдут первые. При спуске сталкивались спускавшиеся с 3 разных дорог. Только одна эта переправа могла отбить всякую охоту служить в китайской армии. Глядя на эту картину, я размышлял, как переправиться нашему отряду. Ждать, пока пройдет вся эта масса, было невозможно, так как обозы были неистощимы. Обстановка здесь была неясна. Надо было скорее перейти канал. В то же время делать переправу было невозможно и потому, что для этого нужно было рыть берег, а у нас не было никакого инструмента. Приехал Андреев, сообщивший, что когда он направился в город, то туда же шла и 14-я армия генерала Суна. Эту армию около города с городских стен обстреляли какие-то части. У Суна есть убитые и раненые, а сам Сун еле-еле удрал. Он, видимо, тоже попал в передрягу и едва унес ноги. С автомобилем создалось тяжелое положение. Ясно, что на переправу ему ехать было нельзя, так как переправиться было невозможно. С другой стороны, я думал, что автомобиль обязательно вернется. Поэтому я боялся, чтобы наши, безоружные, не попали в беду. Посоветовавшись с Кармановым, все время торопившим с переправой, решил сделать так. Из-за того, что арбы часто падали и задерживались на мосту по пути в Тяньцзин, можно было перевести по одной лошади с вьюками, так как это можно было сделать, минуя обозы. Пушкам приказал вклиниться в обоз, а сам с пешими людьми скорее пропускал ту колонну обозов, в которую вклинилась наша артиллерия.

В довершение ко мне привели молодого лампасина, сказавшего, что он – секретный агент Тупана Чжана, и показал жандармский значок. Он сказал, что таких, как он, было 4 агента у Тупана Коу, которые служили солдатами. Сегодня расстреляли троих из них, а он бежал, переодевшись, Тупаны Коу и Ка Се 24-й армии перешли или перейдут на сторону противника и что нам надо идти не по указанному Коу маршруту, а на Тянь-цзин и соединиться с бронепоездами. Сказал, что Тупаны Чжан и Чу – в Тяньцзине, там же генерал Семенов и там же Танаев. Просил его взять с собой и помочь скорее добраться к Тупану Чжан Цзучану. Его сообщение было очень важным, и дальше колебаться было нельзя. Приказав переводить на другой берег 2-й эскадрон, которому дал задачу дойти до железной дороги и связаться с бронепоездами. Переправу закончили быстро и благополучно. Пушки и двуколку перетащили на лошадях. Китайцам помогли поднять их арбы. Этим задержали их движение и переправились сами. К сумеркам мы были уже на той стороне, но без автомобиля. Послал Карманова строить полк, а сам перешел с последними. Решение у меня было игнорировать Коу и идти в Тяньцзин, соединившись с бронепоездами. Подошли к железной дороге. Разъезды еще не вернулись, и я стал их ждать. Только мы решили немного отдохнуть, как на переправе поднялась беспорядочная стрельба. Из города бежали люди, свистели пули. Сели на коней, я перевел людей через железнодорожную насыпь, так что впереди сразу был переезд. Из расспросов бегущих выяснилось, что 2-й полк 5-й армии перешел к противнику и обстрелял обозы 6-й армии. Люди бросили обоз и бежали к железной дороге. Положение усложнялось. Было темно смотреть карту и в то же время не хотелось зажигать огня, чтобы не обнаружить себя. Кругом была полная неизвестность. Разъезды получили разные данные о бронепоездах. По одним, они еще недавно находились за нами, по другим – ушли.

Послал разъезд назад вторично, чтобы дойти до бронепоезда и постов, передать ему, чтобы он присоединялся к нам, так как у меня есть очень важное сообщение для них, разумея сведения секретного агента. Решил немного продвинуться к Тяньцзину и ожидать рассвета. Ночь была лунная, но холодная, и мы порядком померзли. Секретный агент уверял, что в Тяньцзин можно спокойно войти и что оба Тупана там, а генерал Се мне говорил, что они в Мукдене. Узнал от него, что надежными частями считаются: 1-я, 6-я и часть 16-й армий, остальные все – малонадежны. Решили, что если в Тяньцзин нельзя будет войти сразу, то двинемся к северу и присоединимся к 6-й армии, хотя после опыта с Коу никому нельзя было доверять. Настроение было корявым из-за полной неизвестности. Обратился в мыслях к Богу за помощью, и настроение мне предсказывало, что все кончится благополучно. Идя в Тяньцзин, я заметил дым с железной дороги. Впереди шли разведчики. Доложили, что это бронепоезд. С души у меня свалился камень. Мы установили с бронепоездами связь. Бронепоезд остановился, и я пошел к его командиру Скрыпникову. Он подтвердил показания агента. Бронепоезд пошел вперед, чтобы вызвать другие бронепоезда с юнкерами и другими частями. Сговорились, что мы будем ждать его возвращения и затем пойдем под прикрытием бронепоездов и сами будем их прикрывать. Мы немного отдохнули, дали лошадям имевшегося здесь в изобилии камыша, попили чаю, но были настороже, так как все время раздавались выстрелы то тут, то там. Вскоре подошел бронепоезд «Юн-Чуй». Меня затащили в вагон, накормили и напоили кофе. Поезда медленно пошли вперед, а мы за ними. Так дошли мы до Восточного вокзала Тяньцзина. У дома Тупана я спешил отряд, когда уже было светло. Думал сразу доложить обстановку, но Тупана Чжана не было, а Тупан Чу спал. Подошли к базе, и, к своей радости, я увидел наш грузовик. Оказалось, что Се здесь. Грузовик был задержан, чтобы вместе с другими машинами ехать в отряд. На нашей базе все еще спали. Получили жалование за апрель. Оказалось, я ошибся, думая, что переправа была 3 июня. Пришли мы в Тяньцзин утром 6 июня, следовательно, она была 5 июня. Оказалось, Савранский успел жениться. Ряд наших офицеров были произведены в следующий чин. Из уволенных многие разъехались.

Выступили из Тяньцзина 8 июня вдоль железной дороги, охраняя ее. Не было ряда командиров, куда-то пропавших. Многие были пьяны. В пути сбежали вахмистр 2-го эскадрона Пяткин и кузнец Еременко, унеся с собой 2 «маузера» и 2 винтовки. Затем исчез с двумя «маузерами» и биноклем хорунжий Букин. Сбежало порядочно солдат из батареи и других частей, унося с собой «маузеры». Получалась картина развала. Это из-за отсутствия наблюдения командиров, с прибытием Семенова почувствовавших волю. Распоряжения шли разными путями, а толку было мало. Я за эти дни так устал, что только сейчас пришел в себя и отоспался.

10 июня. Положение напряженное. С одной стороны, противник кое-где потеснен и отступил, потеряв много пленных. С другой – 8 июня Пекин был занят южанами. Усиленно говорят о возможности перехода Тупана Чу к противнику. О Тупане Коу говорят, что он уже это сделал и 5-я армия также частично перешла к врагу. Сейчас стоим на канале. Пришел приказ о нашем подчинении Тупану Сюй-Куну. Охраняем переправу и железную дорогу. Что делается на фронте – неизвестно. Здесь, на канале, стоит 2-я бригада 7-й армии. В этой бригаде 400 штыков при нескольких пулеметах и бомбометах. Расположена она на протяжении 9 верст (20 ли). Все это говорит, что переправе врага мы серьезно помешать вряд ли сможем. Будущее – темно. В отряде у нас – избыток начальства, поэтому либо все бросаются за одно дело, или же всем нечего делать. Отношения у меня с Семеновым – недружеские.

13 июня. Деревня Хоу-бей-фын-цуй. Поспать в деревне Та-жу-во не удалось. В час разбудили и стали седлаться, так как по донесению Карманова, противник на шаландах переправляется через канал, хотя это могли быть мирные жители, возвращавшиеся в свои деревни. Двинулись ночью через железнодорожную насыпь. Перейдя ее, увидели в траве помощника начштаба 8-й дивизии 7-й армии генерала Пи, сказавшего, что полк из этой дивизии не пожелал идти дальше и перешел к противнику. Это было и не страшно, так как этот полк имел всего 200 человек, но все же это тревожило. Во время движения мы сбились с дороги. Семенов нервничал, а я этим очень изводился. Наконец мы обнаружили сбившийся с пути автомобиль и где мы находимся и пошли все вместе. По дороге встретили троих конных, оказавшихся офицерами штаба 8-й дивизии 7-й армии. Они передали, что двигаться дальше нельзя, так как вся 6-я армия генерала Сюя перешла на сторону противника и разрушила все переправы через каналы. Они сказали, что надо идти на Бейтан, так как туда идет 7-я армия, оставшаяся верной Тупану. Пришлось повернуть и идти туда. Подошли к переправе через Бейрен-Хэ. Переправиться пришлось на лодках по двое. На переправу нашего отряда с 3 автомобилями ушло всего 2,5 часа. Бронепоезд, находившийся в Тан-ку, будто бы выбрался из сферы противника. Справа – море, слева – река. Здесь же мелкие части 7-й армии для нас не страшны. Грабеж процветает вовсю. На довольствие в день дают 50 долларов вместо 240. Все это очень противно. Во всем – хаос и отсутствие порядка. Люди теперь делают что-то только тогда, когда за ними смотрят.

14 июня. Выступили сегодня и пришли в деревню Хай-Си-Зон. Пришли бы раньше, но дорога из-за дождей превратилась в болото, которое надо было обходить. Не обошлось без истерики. Муфель съездил на станцию Лю-тан, где был Тупан. По данным Шильникова, Тупан Чу остался в Тяньцзине, т. е. изменил, и будто 7-я армия вела бой с 6-й армией. Таким образом, у нашего Тупана осталось очень немного войск. Чжилийские бронепоезда с русскими командами пришли сюда.

18 июня. Деревня Си-Зон-Со около станции Лю-тай. Море теперь далеко. Вчера сделали переход, расположившись ближе к станции. Как фураж, так и остальное можно достать. Что-то покупаем в городе, частично полуграбим жителей, платя им за взятое. Выяснилось о частях, оставшихся у Тупана. Точных сведений получить нельзя. Особенно скрываются поведение Чу и Чжана. Судя по тому, что Сун, командующий 14-й армией, перешел к противнику и особенно там проявляет энергию, собирая части шандунцев и чжилийцев, можно предположить, что Чу тоже перешел к южанам, так как вряд ли один Сун пошел бы на это, тем более что он был на фронте и не имел времени заниматься переговорами. Вернее всего, это было дело Чу. Вчера распространились слухи, что все части Чу перешли к южанам, а сам он уехал на пароходе в Дайрен. Словом, обстановка настолько грустная, что ее всячески хотят позолотить, и делают это, конечно, неудачно. К 17 июня к противнику перешли: 1. приемный сын Чжан Цзучана генерал Дзун-чан-го с конвойной бригадой, от которой сохранился лишь батальон «больших китайцев» (Та-Ке-За); 2. бывший хонанский Тупан Коу-ли-Дэ, командующий 22-й армией генерал Лен Мынь и командующий 24-й армией генерал Ла Се со всеми своими частями; 3. командующий 6-й армией генерал Сюй-юан-Чуан со всеми своими частями; 4. генерал-лейтенант Ван-Тун (Ван Зелян), командующий 5-й армией со всей армией; 5. 15-я армия. Не выяснил, кто ею командовал; 6. кажется, 2 полка, а может быть, и больше, 7-й армии, которой командует бывший анхуйский Тупан, генерал-полковник Сюй-ю-Кун; 7. все части генерал-лейтенанта Цан-Ги. Это 135-я бригада и еще что-то. Генерал Цан-Ги пробрался к нам один и плакал у Тупана о своих потерях; 8. все чжилийские части во главе с генерал-лейтенантом Сунь-Куй-Вен, командующим 14-й армией, лично подчиненные Тупану Чу – 1-я, 2-я, 4-я, 107-я бригады и Военное училище. Начальник штаба Тин остался с частями около Циндао. Начальник Оперативного Штаба генерал-лейтенант Ли-Па-Ин остался в Пекине, а начальник походного штаба – в Тяньцзине.

И все это произошло без всякого преследования со стороны противника. Когда сидели в Тяньцзине, южане и фыновцы только где-то группировались. Конечно, не было ни связи, ни правильной разведки. Вместо того, чтобы заранее отводить части и ставить их в условия, трудные для измены, их все время держали в соприкосновении с противником. Отход из Тяньцзина, как и из Цинана, сопровождался потерей ценного имущества. Было достаточно времени, чтобы перебросить эшелоны к Ланчжоу. Все это можно было сделать под прикрытием бронепоездов. Когда уже определилась судьба Тяньцзина, накануне его оставления, когда мы уже стояли на канале 2 суток, оттуда не проходил ни один эшелон, кроме бронепоездов. Я видел, как тащили совершенно пустой состав, в то же время из Тяньцзина не вывезли обмундирование и теперь не могут даже выдать 60 комплектов. Была оставлена там и артиллерийская база 6-й армии. Там был только один или двое часовых у состава с этой базой, который разграблялся. Из этого состава были увезены в город ящики с «маузерами» и патронами к ним. Бронепоезда оттуда взяли себе то, что им было нужно. Шильников докладывал об этом начштаба Тупана и предлагал поставить там русский караул. Он отвечал, что этого делать не стоит, так как будут говорить, что базу разграбили русские. Этот пример очень характерен, чтобы уяснить причины порядков, царящих в штабе Тупана. Шильников говорил, что когда уже составы были на Европейском вокзале Тяньцзина, то на глазах у всех с Центрального вокзала пришли 2 «кукушки», которые увезли по продовольственной базе наших армий. Никто им в этом не помешал, тогда как там были бронепоезда. Отсутствовал присмотр и за паровозными бригадами. Разбежавшимися машинистами было предварительно потушено много паровозов, с которых они унесли много ценных частей. Паровозы можно было угнать, но их оставили, как и много составов. На бронепоезде «Чан-Дян» у подполковника Скрыпникова сбежала паровозная бригада китайцев, потушивших паровоз и выпустивших оттуда всю воду. Пришлось бронепоезд вывозить на буксире. За это Скрыпников отрешен от командования. Борисов ушел, вместо него назначили полковника Котлярова. Помощником вместо Котлярова назначен генерал-майор Малакен. Милофу куда-то исчез. Букетец – ничего себе! Из Тяньцзина Тупан хотел идти походным порядком. Его долго уговаривали, и наконец он согласился уехать на бронепоезде. Переехал на станцию Лю-Тан. Конвой Танаева пошел по дороге, которую, конечно, никто не разведал. В результате едва не случилось беды из-за изменившей нам 6-й армии, командующий которой долго уговаривал конвой остаться с ним. В этом походе мы потеряли свою двуколку. Неизвестно, для чего в Лю-Тане сидит Тупан. При одном взгляде на карту становится понятной вся абсурдность нахождения его там. Наши бронепоезда ходили в Таку. Удивляюсь слабой предприимчивости противника. Ведь он мог бы совершенно легко захватить их, испортив один из мостов у Бейтана, их там целых 3. Когда мы ночью сидели в вагоне, послышалась перестрелка. Утром выяснилось, что она была между частями 16-й армии и охранными частями Тупана. Туда была послана разведка Конвойной сотни. Оказалось, они даже не разведывали в сторону запада, а это самое чувствительное место от противника. Говорили – это недоразумение. Тупанский конвой удрал с места перепалки в беспорядке. Тупан созвал собрание старших офицеров, на котором присутствовал и я, а также Тупан Сюй-ю-Кун, генерал Ли Цуй, генерал Ма Пи, командующий 16-й армией генерал Лень Юань, генерал артиллерии Цанз, начштаба, молодой маршал Мы. Тупан сказал, что он послал письмо командующему 6-й армией Сюй, укоряя его в измене и прося не задерживать тех, кто хотел бы прийти к нему. Кроме того, Тупан написал ему, что, когда он будет вновь в силах, он охотно примет к себе Сюя. Это в порядке китайской обстановки, но это непонятно для нас. Это только будет поощрять измену. Тупан заявил о предполагаемом наступлении на изменившие части, чтобы отобрать у них 20 тысяч винтовок, и что он с Конвойной сотней и Конной бригадой сделает это. Его опять отговаривали, особенно возражал Тупан Сюй-ю-Кун. Словом, была разыграна очередная в таких случаях комедия. В результате все получили приказ об отходе, который был подписан еще вчера.

Мы поймали дезертира из частей Макаренко. Кое-кто говорил, что его надо отпустить. Семенов сказал, что сначала его выпорет, а затем отпустит.

21 июня. Дошли из-за этого дезертира до того, что Макаренко обещал ловить наших дезертиров, поступать с ними соответственно и о наших «безобразиях» докладывать Тупану. Но в итоге, во время встречи с ним, договорились, что мы не будем брать его дезертиров, а он – наших. Через день после совещания мы ушли в Тан-Шан. Здесь я впервые увидел, как с мака собирают опий. Тут мы получили приказ идти обратно и поступить в распоряжение Тупана Сюй-ю-Кун. Перед уходом к Тан-Шану я получил секретный приказ Тупана проверить, ушли ли его части на север по его приказу, а если нет, то выяснить, почему. Тупан не верит своим войскам. Когда шли к Тан-Шану, встретились с мукденцами. Их немного, как и нас. Они намного вежливее шандунцев. От них явился майор и спросил распоряжений, хотя он нам и не подчинен. Я ответил ему вместо этого визитом с Семеновым. У них есть приказ молодого маршала, чтобы никто из них не позволил как-нибудь задеть самолюбие отступающих чжилийцев или шандунцев. У нас Тупан до такого бы не додумался. Получили распоряжение Сюй-ю-Куна идти за железную дорогу и охранять ее. Они боятся обхода. Отправил туда 1-ю сотню Терехова, сам стою здесь.

Деревня Лю-сон-зе. Нового ничего нет, кроме приказа о перемирии нас с Ен Си Шаном. Нас, как нарочно, держат впереди, а денег не платят. Вернулся Семенов от Суй-ю-Куна, командующего 7-й армией, и сообщил ряд крупных новостей: 1. Чжан Цзолин умер 21 июня; 2. Сюда со стороны противника идут 3 наших бригады, которые раньше изменили нам, а теперь они изменили южанам и Фыну. Надо их встретить; 3. 16-я армия генерала Юань собирается уйти к противнику. Надо пропустить половину уходящих и затем открыть по ним огонь и стараться их уничтожить; 4. Что-де Суй-ю-Кун со своими частями окружил остальных и уничтожает их.

Со смертью Чжан Цзолина карты у северян спутаны. Возможно, что и мы опять будем обречены на скитание. Кто будет руководить севером Китая – неизвестно. Вся эта неразбериха с частями нашего Тупана нам неприятна. Создается положение, что мы находимся среди противника. В серьезную опасность я не верю, но попасть в «кашу» и потерять автомобиль можно. В нашей деревне все разграбила 16-я армия. Мы только забрали себе кое-какие пустяки. Я взял себе старую китайскую офицерскую шляпу.

24 июня. Деревня Лю-сон-зе. Вчера поздним вечером в город Нинхосиен пришли конные части 5-й армии со знаками противника, т. е. с синими звездами вместо кокард и нарукавными красно-белыми повязками. Оттуда к нам пришел солдат. Тупан Сюй написал письмо, дал ему и удостоверения для частей, бывших с ним. Тот отдал ему фуражку с повязкой. Выяснилось, что к нам через реку Бен-фан-хэ идут бывшие наши 5-я армия генерала Цандуна, но без него, 1-я армия генерала Чжан Зуна, 10-я армия У-Дэн-Чина, 31-я армия генерала Ма и 33-я армия. Этим армиям мы не должны мешать переправляться. Должны мы мешать это делать тем, кто будет идти с нашей стороны к противнику. Как будто 16-я армия собирается уходить в Тяньцзин и около Нин-хо строит для себя мосты. Понять что-нибудь в этой кадрили трудно, и нам следовало бы стать подальше от всех этих переходящих с разных сторон частей. Нас – маленькая горсть – 260 человек, и в этом водовороте она ничего сделать не сможет. Тупан знает об этих переходящих частях. Вероятно, он вел с ними переговоры, когда был в Лю-Тай. Все же эти комбинации подозрительны. Как бы все эти перешедшие части вместе с 16-й армией не заняли Тан-Шан и этим не отхватили сразу почти все бронепоезда. Под это у южан можно кое-что получить, да и нас можно прихватить, хотя мы можем легче вывернуться. Для этого нам надо только перейти железную дорогу. Там места много и рядом стоят мукденцы, которые еще не ушли. Сегодня воскресенье, а мы дней не знаем, живем только числами.

28 июня. Станция Тан-Шан. Выехали сюда 25 июня. Семенов направил со мной к Тупану Савранского, будто свой глаз. Погода была плохая, и я хотел было не ехать, но Савранский скулил, что надо торопиться, так как как иначе Тупан раздаст все деньги возвратившимся частям. Дороги настолько плохи, что надолго нам машины не хватит. В одном месте проводник повел так, что машина едва не перевернулась. За это проводнику Куо То набил физиономию – и за дело. Вообще, все китайцы ужасно глупо ведут машину. Дороги здесь такие, что машина едва в них влезает. Права китайская поговорка, что дороги проводят по негодной земле. Даже в пределах своей провинции путешествие по ней считалось делом трудным и опасным.

1 июля. Наша база располагается в 2 серых вагонах с окнами и дверями. Много здесь мух. Все убого и неряшливо. Кругом на путях много загаженных мест. Не догадались купить извести. Приказал ее купить и засыпать нечистоты, оставляемые китайцами с проходящих эшелонов. Оказалось, ее и покупать не надо – есть в мастерских. По нашей базе бродят больные. Вид у них ужасный – бледно-зеленые. Страдают они желудочным туберкулезом и выздоравливают после тифа. До сих пор не отправили их отсюда. Им выдавались деньги на лечение, но за ними не следили, и многие ели то, что нельзя больным, и напивались, так что лечение шло туго. Пришлось дать соответствующие распоряжения. Все это можно было сделать и без моих указаний. Медикаменты вымокли, и никто о них не позаботился.

Я высказал здесь подозрения о переходящих частях. Они переходят от нас с оружием, безоружных почти нет, уходят же с пушками, пулеметами и бомбометами. Все это очень подозрительно. Мы обеспокоены сохранением Тупана и поэтому считаем, что все переходящие войска должны быть отправлены за силы Сун Чуанфана, т. е. туда, где они бы были совершенно безопасны. Неизвестно, что они замышляют. Ведь у Кобылкина было, что задержали солдата у Бей-Тана из 16-й бригады 5-й армии, говорившего, что все части переходят с заданием захватить Тупана и бронепоезда, и агитировавшего за переход к Фыну. Сун сказал, что он говорил по этому поводу с Тупаном, но тот ответил, что имеет от этого гарантии. Я пришел к начштаба Ме узнать о деньгах, он спросил меня, где я родился. Когда я сказал, что в Петрограде, выяснилось, что он этого города не знал. Дали деньги, предложив в иенах или серебром. Я взял серебро, так как курс иены был невыгодным. Взял, не сосчитав, а на базе выяснилось, что не хватает 20 долларов.

Произошел печальный случай с «Хубеем». В ночь с 24 на 25 июня китайцы русскую команду «Хубея» напоили и, когда он стоял головным у Бей-Тана, перебили наших офицеров и часть солдат, после чего ушли в Тяньцзин. Из моих знакомых погиб Ломанов, бывший адъютантом в Цинанфу, и Николай Николаевич Лавров[911]. Офицеров и солдат пристреливали и сбрасывали с поезда под вагоны на ходу состава. Спаслись немногие. В этом избиении принял деятельное участие некто Баранов, находившийся у нас некоторое время на службе. Мрачковский докладывал раньше Тупану о необходимости сменить китайского командира бронепоезда Ван, но он ответил: «Ты не любишь китайцев, а Ван – хороший человек». Это одна оплошность, а другая, что «Хубей» поставили впереди. Вот она, обстановка.

Приехал в отряд. Наши стоят на переправе и регистрируют возвращающиеся от врага части. Делается что-то непонятное: возвращаются почти все части! Последней вернулась часть 6-й армии. Часть ее, 2 бригады, ушла в Боадин-дзин, а другие 2 бригады пришли сюда, захватив еще и чью-то артиллерию из 24 пушек, много автомобилей. Наши были выдвинуты далеко вперед к Тяньцзину и захватили арбу с медикаментами, разобрали много хороших вещей. Я взял себе бутыль касторки и другое.

Семенов сказал о старых офицерах, что «интеллигенции ничего нельзя поручить». Я игнорировал это, но потом распространил, что этот стиль ротного он взял с легкой руки Нечаева. Появилась масса саранчи. Целые поля гаоляна съедены. Когда мы шли сюда, саранча еще только ползла, а теперь превратилась в больших кузнечиков, что твои птицы.

7 июля. Тяжело здесь местному крестьянину. То вода деревню затопит, то саранча урожай сжирает, то войска стоят, а это тоже что-то вроде саранчи. Стоим и ничего не делаем, с нашими составами связи не имеем, занятий не проводим. Играем в карты и спим. Солдаты бегут. Почему – не знаем. Одни бегут из-за того, что много начальства, которое ничего делать не хочет. Меня это положение мучает. Хочется работать, но при общей системе беспорядка – невозможно. Приходил Терехов и говорил, что надо выкупать П. М. Бородулина из Тяньцзина, но для этого нужны деньги. Надо решать, время идет, иначе будет поздно.

9 июля. Я поехал на «форде», нуждающемся в ремонте, в Мукден выяснить нашу судьбу и будут ли нам платить деньги. Долго мучались в дороге, шли и пешком. Мотор закипал через каждые 10 минут, много исколесили, в том числе и из-за проводников, лишнего. Видя это, решили, подойдя к железнодорожной линии, ехать до Мукдена на поезде. Своего денщика Николая, крайне погано относящегося к своим обязанностям, заботящегося только о своем животе, я терплю, только пока не разрешится наша судьба.

24 июля. Едем к командующему мукденскими войсками генерал-лейтенанту Ма-чан-сан, командиру 2-й кавалерийской армии Хейлудзянской провинции. Он – арьергардный начальник мукденских войск. Сами мук-денцы говорят, что они дерутся хуже шандунцев и чжилийцев. Это для меня было новостью. Мукденцы лучше вооружены, лучше снабжены, у них больше порядка, так как лучше организация и управление, а успехи их хуже! Кто их разберет! Шандунцы упрекают мукденцев в отступлении, а те – шандунцев и чжилийцев.

Отношения с Семеновым остаются почти враждебными. Но Тупан, узнав об его самовольном отъезде в Харбин, издал приказ об отставке Семенова. Но он вернулся и соврал, что ездил делать операцию из-за ранения, полученного еще в Германскую войну. Врет, как зеленая лошадь. Но Тупан отменил приказ об увольнении. Удобный момент избавиться от Семенова был упущен. И это было тогда, когда я с отрядом продирался через порядки переметнувшихся к врагу китайских войск. А то, что тогда я вел отряд, фактически возглавив его, он выдал как переворот. Танаев боится показаться на глаза Тупану и даже за деньгами присылает других. Еще при отступлении из Тяньцзина вахмистр из его конвоя в полосе 6-й армии захватил двуколку с 5 тысячами долларами серебром и присвоил ее себе. Тупан никого из нас к себе не допускал и поручил общаться с нами генералу Лай Ван-юн-гую, относящемуся к русским отвратительно. Он был вдохновителем разоружения 109-й бригады, когда командовал учебным полком. За это отступление он потерял половину пушек и лошадей из своей команды и составов. На фронте пока тихо. С деньгами тянут. Тупан сказал, что на наших 300 человек 19 тысяч долларов – много и, когда он приедет к нам, высчитает все на месте, тогда и даст. В то же время конвою деньги выдали, как и китайским частям. Виделся и неплохо здесь с Клерже. Молодой маршал только что вступил в управление и занят исключительно этим, по 3 провинциям, и он ведет с южанами переговоры. У него о нас довольно смутные представления, «кто мы и что мы».

25 июля. Виделся с Меркуловым. Он рассказал, что на его поклон Тупан никак не ответил. На голову Меркулова теперь сыпятся неприятности, как результат его неразумной, хамской и вредной для дела привычки держать себя. Выяснились и пикантные подробности. Оказалось, он подмял под себя всю нашу «киноиндустрию» и все снятые негативы перепродал в Америку, по 3–5 долларов за фут пленки. А у нас были засняты десятки тысяч метров! При этом, по нашим условиям, эти кадры нигде не должны были появиться на экране. Все это обнаружилось после обысков в Тяньцзине. Милофу тащит все, что и как можно, а раз так, то не в его интересах было содействовать насаждению в Русской группе порядка. Как это ни странно, но Нечаев ему был даже нужен, так как при нем порядок был невозможен, и поэтому в мутной воде легче было ловить рыбу. Так строилось дело, а мы ломаем голову и не можем понять, почему у нас ничего не может выйти. Удивляюсь только роли Михайлова, который уверял меня «в бескорыстности» Меркулова.

Шатковский и Власов предложили Тупану выкупить сданные им в аренду пароходы, от которых можно было получить сотни тысяч долларов доходов, в том числе и на Русский отряд. Приехал купец Бурцев, который должен получить с Меркулова деньги за консервы тысяч на 5 или 6 долларов. Тупан все уплатил, а Меркулов деньги зажал. Милофу говорит, что Тупан не уплатил. Кто их знает, где правда! Но Бурцев поймал Милофу на вокзале и устроил ему скандал. Тот сам пытался на него кричать, но Бурцев – парень здоровый и выволок Меркулова из автомобиля, обещая избить. Видя это, Меркулов пригласил его к себе, и Меркулов обещал уплатить деньги в срок. Мне же он говорил, что у него нет и 100 иен. Да, незвано попал с Шильниковым на обед к Тупану, желая заодно поговорить с ним о делах бригады. Сидели мы, в том числе и Власов с Шатковским, и никто не говорил, ни мы, ни китайцы. Никто из нас не знал китайского языка, хотя немного китайцы русский знали. Внес оживление Сун Чуанфан. Во время обеда китайские артистки, очень недурненькие, пели что-то по очереди под аккомпанемент китайских инструментов. Около Тупана вертелась смазливая китаянка-артистка, которая ему, видимо, нравилась. Здесь было много вкусных вещей, но всего попробовать не удалось, так как неудобно было за ними тянуться. Простился Тупан со всеми русскими за руку, тоже проделал и Сун Чуанфан. Вспомнились слова нашего Тупана про Сун Чуанфана в 1926 г.: «Он не красный и не белый – он просто сволочь – кто сильнее, с тем он и будет». Прошло 2 года – и теперь они – друзья. Оба китайца схватили своих девочек и уехали. Тупан обещал поговорить о деле вечером. Но приехал цицикарский Тупан Хей-Луй-Дзян, и наш Тупан уехал его чествовать.

У нас 16 июля японские сыщики отобрали оружие, пока меня не было, из гостиницы, когда Николай шел на японскую концессию к «девочкам». Там его остановили и по документам обнаружили, что у нас есть оружие. При обыске отобрали наши «маузеры», патроны к ним и деньги. Утром оружие вернули, но без патронов. Николай в это время находился со связанными руками в участке полиции. Он сильно перетрусил, боясь, что его будут пытать. Благодаря русскому агенту японской полиции, удалось освободить Николая и получить патроны, хотя мы опоздали из-за этого на поезд. Вернули ему и деньги – 49 долларов. Был 17 июля на панихиде по Государю Императору. Было много видно знакомых, в том числе и команда бронепоезда «Ху-чуан». Там же было 18 бойскаутов без свечей. Я купил им свечи за свой счет.

Утром 18 июля ко мне пришли Тарасов и Манжетный. Они ездят в вагоне Мрачковского. Они рассказывали, что были у наших противников в Тяньцзине и хотят ехать в Пекин, чтобы узнать, как обстоит дело с поступлением русских в южную армию. Обещали сообщить мне. Михайлов здесь пытается говорить от имени всех русских, но это ему мало удается. Он никогда не был героем моего романа, и его связи дальше швейцаров не шли ни среди китайцев, ни среди японцев. Добирался до своих, которые продолжали находиться в деревне Лю-сон-зе, на разных поездах, и прибыл туда 20 июля. Все, узнав результаты моей поездки, скисли, и я настаивал, чтобы в Мукден, пока там все в сборе, поехал сам Семенов. Составили необходимые документы для наших претензий на положенные нам деньги. Что-то непонятное творится в этой «масонской ложе». Одни увольняют других и назначают на их место третьих. Семенов не склонен делить с нами то, что «завоевал». Он всем говорил, в том числе и Муффелю, что я его славлю как отъявленного вора и хочу-де занять его место. Терехов, видя сегодня, что я пишу, сказал: «Ничего нельзя написать про Шандун, кроме грязи, так как не могли русские поделить по-честному копейки, зарабатываемые их кровью. Каждый, кто мог, не только стремился забрать все себе, но стремился еще и обязательно ущемить другого – пусть чувствует». Печально, но это верно. Плохой сколок с Нечаева. Из Мукдена 24 июля пришла от Семенова телеграмма. Он все деньги, в том числе за июль, получил. Наша бригада сводится в полк. Все подчиненные генерала Пыхалова из Маньчжурии переводятся к нам.

27 июля. Противник подошел из Тяньцзина ближе, но активности не проявляет. Наши стоят по р. Бей-тан-хэ. На той стороне бродят хунхузы и грабят население. Противник гоняется за ними и ведет против них борьбу. Наши разъезды все время ходят к расположению противника и разведывают. Одолели мухи и комары. Если нас сведут в полк, то мне, вероятно, останется майорская ставка не больше 100 долларов и служба теряет всякий смысл.

2 августа. Деревня Лю-сон-зе. Приехал Семенов. Он остается командиром полка, и будто подавал рапорт о своем увольнении, но Тупан вернул его ему и сказал, что он сам знает, когда надо будет ему уволиться. У Тупана были Меркулов с Бурцевым, считали деньги с консервов, которые возвращал Милофу, и потому Тупан был не в духе. Я остался помощником командира полка в чине подполковника с окладом 180 долларов.

Как-то вечером получил известие, что партия хунхузов из бродивших частей непонятным образом была обезоружена в городе Фын-тай-цын и передана нам. Было взято 63 хунхуза с 46 винтовками, 7 «маузерами» и 2 автоматами. Их ночью привели к нам. По дороге около деревни кто-то из них не то обронил «маузер», не то хотел бросить, но только из-за этого получился выстрел. Багратуни, обязанностью которого было готовить обед, притащил к нам этого хунхуза-подростка. Семенов, не разобравшись, приказал его уничтожить. Багратуни увел его, и скоро раздался глухой выстрел. Все это мне уже противно. Я уже несколько раз выступал против ненужной жестокости, но Валентин Степанович очень любит смаковать всякое безобразие. Савранский предложил всех хунхузов казнить, отрубив головы соломорезкой. Этот проект встретил сочувствие Валентина Степановича. Но я сказал, что пленных надо сдать Тупану Сюю, иначе будет скандал. Правда, эти хунхузы не заслуживают снисхождения, так как зверствуют они ужасно. На заставе поверхностно обыскали эту компанию и нашли у нее много денег. В результате командир 2-го эскадрона ротмистр Донской представил 1900 долларов серебром. Семенов предложил дежурному офицеру произвести дополнительный обыск. Обыскивали безобразным способом все, кто хотел, и, конечно, все деньги ушли по карманам обыскивавших. Так многие солдаты раздобыли по нескольку сотен долларов. Утром конный вестовой Монастырский нашел на дороге китайскую туфлю, которая ему показалась подозрительной. Когда он ее поднял, то прощупал под подкладкой бугорок. Туфлю распороли, и в ней оказалось 200 долларов бумажными деньгами. Кто-то в шапке хунхуза нашел 600 долларов. По дороге находили еще много долларов и «маузеров». Из разговоров слышал, что на заставе будто бы у хунхузов отобрали до 8 тысяч долларов. Здесь их тоже пощипали. В штабе 7-й армии, куда их сдали, хунхузов тщательно обыскали и нашли зашитыми в туфлях, воротах и поясах еще до 10 тысяч долларов.

Чувствую себя скверно. Здесь низко, много воды, но жарко, так что испарение нездоровое. Просыпаешься утром и не чувствуешь бодрости, вставать тяжело. Здесь в домах всегда сквозняки, так как они – проходные дворы. Днем еще хуже, так как каменные фанзы полны сырости. Пришел приказ Тупана о слиянии с пыхаловцами и танаевцами в 5-эскадронный полк. Пыхаловцы составят 1-й эскадрон, туда же войдут конвойцы из сотни и группа Сараева. Казаки-пластуны назначаются к Семенову. Большая часть Конвоя остается нести специальную службу Тупана. Штаты – меньше тех, которые мы составляли. Штабных офицеров некуда деть, особенно состоящих при базе. Многие уйдут, так как кого-то не устроит оклад в 20 долларов, а Маковкина и Муфеля – в 30 долларов. Трейберг будет получать 25 долларов. Тоже ужасно, когда у него больная жена. Но когда Семенов спросил, согласны ли они служить при таком окладе, только поручики Акилов и Артемьев сказали «нет». Последний был нетрезвым, и сегодня за это был разжалован в рядовые. Ему несколько раз делали предупреждение. Семенов таким оборотом, что почти все остались служить за нищенские оклады, был обескуражен. После этого Валентин Степанович поручил мне составить рапорт Тупану о прибавке нашим жалования. Шильников сказал, что Семенов обманывал нас, когда говорил, что подавал рапорт на увольнение, а Тупан его не подписал и что в его штабе только этого и ждут. Где правда – теряюсь, но для Семенова обстановка складывается трудная.

В это время к северу от нас идут 2 дивизии к Ланчжоу, они переходят к нам. Это части 6-й и 16-й армий. С какой целью переходят – неизвестно. Хорошо бы быть подальше от них. Вчера вернулся разъезд – противника нигде нет, как и сведений о нем. Они стоят у Тяньцзиня, и то их очень мало. У Пэйфу воюет в тылу Фына и будто бы успешно. В Шаньдуне, в районе Циндао, наши шандунские части Фана и Цзу успешно с кем-то воюют.

У нас публика на посту для связи перепилась, и в пьяном виде один бурят застрелил другого. Валентин Степанович, конечно, говорил много о повешении, расстреле и т. п. На полевом суде выяснилось, что застрелил он его, защищаясь. Этому буряту явно помог Господь, так как свидетелей произошедшего не было, но его пуля попала по пальцам убитого, задела винтовку и затем попала в шею. Выяснилось, что пальцы убитого лежали на винтовке, когда он целился для выстрела. Будь иначе – его бы расстреляли. Солдаты очень сильно пьянствуют. Меры против этого мало целесообразны. Надо, чтобы командиры чаще говорили на эту тему и сами следили за людьми. Вот у Терехова 1-я сотня, еще недавно самая пьяная и распущенная, теперь стала неузнаваемой. А он – не пьет и не бьет солдат. Умеет с ними наладить взаимоотношения, и у него не было ни одного происшествия.

Было еще событие – поднесение флагов от окрестных деревень Карманову и Терехову за то, что не обижаем население. Подношение было торжественное, но Карманов даже чая не организовал. Его часть, как Николаев и Багратуни, ходила полураздетая, хотя мы одели кителя. Терехов эту делегацию принял лучше и сумел их всех угостить. Это ему стоило 40 долларов. Скоро лето пройдет, а все еще туман – что делать?!

9 августа. Деревня Лю-сон-зе. Льет, как из ведра, дороги превратились в реки. Пришлось выпороть троих пьяниц, это повлияло. Одно удовольствие, что за все платим половину стоимости, а то и меньше. Давно надо было ввести в наказание за пьянство больше позора, а не физической боли. Битье один на один мало повлияет, а вот если будут пороть на площади, давая хотя бы 10–15 ударов, – это мало понравится. Стыд все же существует. Как будто многие ушли из Конвоя, а лошадей будто пришлось передать китайцам. Из-за денег здесь все ноют, говорят, что долг за 1928 г. уплатят по новым ставкам. Жаль, что так утопили Русское дело и что во всем виноваты сами русские. Действительно, мы сами все устроили так, что китайцы относятся к нам отвратительно. В этом виноваты и Меркулов с Нечаевым. Победы на пьяную голову вскружили рассудок последнего. Он уронил свое достоинство и перед Тупаном, и перед другими китайцами беспробудным пьянством, бахвальством и безобразиями, из-за чего его перестали считать серьезным человеком. Но он был удобен, так как ничего не требовал от Тупана, кроме подачек, часто прося на выпивку, что он не без гордости рассказывал мне, рисуя свои близкие отношения к Тупану. Класть зря головы под пьяную руку было легче, поэтому пьянство не возбранялось и вошло в культ. Пили все – сверху донизу и, конечно, безобразничали. Нечаев мне говорил: «Я горжусь тем, что приучил китайцев к русскому безобразию», что «теперь китайцы не удивляются на наши скандалы». Невозможно было даже заикнуться о введении какого-либо порядка. В марте 1926 г., когда его привезли раненым, он говорил мне о своем громадном влиянии среди китайцев: «Хотите, я сожгу 2 дома здесь, и мне за это ничего не будет!» Я слушал и в душе поражался убогости ума человека, руководившего Русской группой. В отсутствие Нечаева меры были приняты и пьянство ограничили, а то ведь всюду, куда ни проникли доблестные воины Русской группы, отовсюду неслись вопли о безобразиях. Безобразничали в Харбине, Циндао, Тяньцзине, Мукдене и т. п. Всюду создавали себе плохую репутацию. Борьба с пьянством встречала противодействие и не могла иметь успеха, так как тон давал Нечаев. Другие персонажи, как Чехов или Макаренко, – просто заурядные люди, утонувшие в своих мелко эгоистичных интересах. Меркулов только пытался соперничать с Нечаевым, и не более того. Чехов пропил свою броневую дивизию. Человек он хороший, но безвольный, подверженный многим влияниям и страдавший неустройством своей семейной жизни, топивший свое настроение в вине. В результате он до предела понижал боеспособность своей дивизии. Половина всех неудач бронепоездов объясняется пьянством. Валентин Степанович только в последнее время, после гибели двух бронепоездов, тоже из-за этого, взялся за борьбу, но что значат эти усилия, когда репутация уже погублена. Теперь, уже при общем финале, наши бронепоезда, будучи на глазах у Тупана, «пьяно-распьяно». Конвой Тупана во главе с Танаевым – пьяный почти всегда. И так все время. Конный полк теперь – образец трезвости, пьяных офицеров почти нет, только Люсилин еще продолжает пить. Китайцы на нас смотрят как на самых падших людей, с которыми можно поступать как угодно. Мы все переносим и продолжаем пьянствовать. Чтобы восстановить потерянный престиж, нужно большое время, большая работа и большие способности верхов. Последнее почти безнадежно. Вот почему я мрачно смотрю на будущее. При существующих персонажах возрождение невозможно. Ведь пьянство – только лишь одна сторона дела. Другая – недобросовестность в денежном отношении. Она ведь не скрыта от китайцев.

Опять-таки, как восстановить репутацию? Ведь раньше Тупан верил русским и деньги давал по тем требованиям, которые ему представляли, без всяких проверок. Меркулов рассказывал, что Тупан ему говорил: «Я знаю, что китайцы воруют. Но неужели русские – такая же сволочь, как и наши генералы?» К сожалению, это подтвердилось. Чувство меры в этом отношении было потеряно. А еще – борьба за власть, возможность распоряжаться средствами, подсиживание друг друга, в чем особенно отличился Макаренко, взаимное обливание друг друга помоями, развитое наушничество, поощряемое до сих пор. Если сложить все это вместе, можно представить, какая умственно ограниченная получится картинка русского. Кто бы ни появился сейчас во главе нас, китайцы будут смотреть на него как на жулика. Теперь все изменилось. Кучка русских никакого эффекта не производит на поле сражения, так как масштаб войны другой. Это с китайской стороны. А с нашей стороны – попробуй заманить теперь людей в армию, когда известно, что ее вооружают кое-как и всячески задерживают выплату денег. Это все результат той глупости, которая была проявлена в 1924—25 гг. Не подозревали те «ужасные дураки», что за их деятельность придется расплачиваться через 3–4 года и что Русское дело здесь, в Китае, они провалят, пропьют, как жалкие опустившиеся люди. В моральном отношении наши верхи были не выше тех, кого они вели и кого они презирали. Презираемые заплатили своей кровью за свои ошибки, а верхи – ничего, живут на этой крови, построив свое гнусное благополучие, ничего не оставив после себя, кроме зловония, которое и теперь еще отравляет воздух.

18 августа. Деревня Лю-сон-зе. Всюду пошлятина. Даже в чувствах молодежи и то не найдешь красивых переживаний. Цинизм, глупость и скотство. Не с кем и не о чем поговорить – глупцы, а если не глупцы, то просто нет образованных людей. Да и откуда им взяться, если со школьной скамьи они не выпускают из рук оружия или занимаются только тяжелым физическим трудом. Так и живешь один со своими мыслями и думами. Хожу загорать, не столько для загара, сколько для того, чтобы побыть одному. Перспективы могут быть еще хуже, так как от Тан-Шана подходят войска и вокруг ими заполняются деревни. Возможно, будет наступление, бои и опять Тяньцзин и все «милые» окрестности Чжилийской провинции. Я с ужасом думаю об этом. Идейного осталось мало, и эту идею опошлили ужасно. Какая тут борьба с красными, когда Тупаны борются за власть между собой и обдирают молчаливых китайцев! Здесь ведь не те заносчивые чинуши или лавочники Харбина. Здесь – подлинный народ, живущий своей жизнью, непонятной нам, и терпящий пока все фокусы, что проделывают над ним его же, хватившие европейской культуры более ловкие собратья. И мы, маленькая кучка иностранцев, заброшенная судьбой сюда, вертимся между волнами неспокойного моря жизни этого чуждого нам народа. Живем на его деньги, вряд ли принося ему какую-либо пользу. Неотступно вертятся мысли: «Ну а где буду жить, ну а чем платить долги?» Надо как-то тянуть лямку. Сколько раз встает упреком мне игра в карты! Это она привела меня сюда. Я уже стряхнул половину долгов, стряхнуть бы еще и тогда, после этого, «пожить»! А сколько в первый год жизни и службы здесь мы зря с Шурой спустили денег! Давно были бы без долга. За это время надо напрячь все усилия, чтобы что-то приискать себе. Но тщетна попытка зажечь море… У нас здесь служит вахмистр Любарский, князь, владеет несколькими языками. Хочу с ним заняться английским. Так хочется бросить эту бродячую жизнь!

21 августа. Деревня Лю-сон-зе. К нам прибыли двое русских. Вот что рассказал один из них, старший унтер-офицер 2-го полка, 3-го эскадрона Геннадий Яковлевич Сенкин, 23 года, родом из Амурской области, села Петруши: «После атаки около деревни Ма-ту-ди меня оставили с ранеными в этой же деревне корнетом Урмановым, старшим унтер-офицером Федуриным и всадником Таракановым. Со мной был также оставлен пулеметчик Нури-Ахметов. В нашей крепости были части 13-й армии. Это было в ноябре 1927 г., 25-го числа. Мы сидели в этой крепости-деревне, ожидая подкреплений, но были окружены частями Фына, и после двухдневных боев крепость была ими взята. Начальник штаба 13-й армии был убит. Урманов умер 26-го числа. Похороны были в деревне. Когда 27-го числа выяснилось, что крепость будет сдана, я решил с Федуриным бежать. Через ворота пройти было невозможно, так как они были забаррикадированы, поэтому мы перевели лошадей через стену. Федурин был ранен в обе ноги. Я его как мог посадил на коня, но только мы перелезли стену, как нас со всех сторон обстреляли. Федурин был ранен еще раз в бедро навылет, как и его лошадь. Меня ранило осколком бомбы в правую ягодицу. Видя, что нам не уйти, Федурин просил его пристрелить. Я и сам хотел застрелиться, но винтовка была забита песком, когда мы лезли через стену, и потому это осуществить не удалось. Но в это время Федурин был убит пулей в висок. Я немного от него отошел и лег. Тараканов остался с китайскими конниками нашего полка, так как они не смогли перелезть через стену. Первые цепи фыновцев прошли, не тронув меня. Я лежал лицом вниз. Когда пошли вторые цепи противника, с меня стали стягивать сапоги. Притворяться уже было невозможно, и я сел. Меня взяли и повели к воротам крепости, из которой выезжал генерал Фын. Он сам меня допросил, так как немного говорил по-русски, а я – по-китайски. Он спросил, что я знаю, и я ответил, что знаком со всеми родами оружия. Он сказал: «Хорошо, ничего не бойся, тебе ничего не будет». Меня отвели к пленным и несколько раз били бамбуковыми палками и просто так, поскольку фыновцы были очень сильно озлоблены против русских. Тараканову было хуже, так как когда его поймали в крепости, то отрезали ему нос и хотели прикончить, но другие китайцы заступились. Нас после этого 4 часа фотографировали и несколько дней водили по городу и его окрестностям закованными в кандалы напоказ населению. Нас потом отправили через деревни в штаб, на станцию Коу-Шин в Кайфынг, где были переводчики-китайцы. Конвой говорил всем: «Вот русские, если остались у вас курицы, то несите им». Крестьяне нас щипали, били и даже выдергивали волосы. Конечно, здесь мы сами виноваты в том, что обыкновенно ловили всех куриц, вот мне пришлось отвечать за всех. Пленных китайцев-офицеров задержали, а рядовых распустили. Что стало с первыми – неизвестно. Сначала нас держали с ними под строгим караулом, так что даже оправляться ходили с часовым. Кормили только рисом, давая его в сутки 3–4 чашки. Так продержали нас 2 месяца. Затем нас двоих вызвали закованными в кандалы к Фыну на станцию Си-сян-цян. Мы подтвердили, что знаем и пулеметы, и артиллерию. В результате он назначил нас пулеметчиками на старый бронепоезд «Пекин». Он был взят у наших войск. Когда мы прибыли в Кайфынг, местные жители утешали нас, говоря, что долго нас мучить не будут, так как скоро убьют. Они и Фын нам говорили, что команду с бронепоезда «Пекин» – 23 человека водили 2 дня по городу, продев в нос кольца, а затем отрубили головы. Пощадили только двоих, и то за их молодой возраст».

Какая трагедия, а об этом никто не знает! Вот прелести службы!..

«Мы были на этом бронепоезде 3 месяца, но не вместе, а на разных пулеметах. Кроме нас, на каждом пулемете было еще по 4 китайца. Никуда без конвоя нас с бронепоезда не пускали. Во время боев с мукденцами при нашем участии было взято 3 танка. На них были итальянские пулеметы «митральезы», которые китайцы не знали. Обратились к нам. Так как я их знал, то меня возили по всему фронту. Так я побывал в Хонане, в 5-й и 6-й армиях. Ими командовал генерал Лун-чжун-хуй. На правом фланге были 20-я и 15-я армии. Это были самые надежные части Фына. Также по пулеметам ездил майор Черных, который служил у Чу Юпу и был взят в плен. Он был командирован на Южный фронт, и я его потерял из виду. Потом мы с Таракановым участвовали в боях с мукденцами под станцией Чан-у-фу. Эту станцию мы спалили. Все это время за нами на бронепоезде очень зорко следили. Затем мы попросили командующего бронепоездом подполковника Тун-Чжан, чтобы нас перевели в оружейную мастерскую при штабе броневой дивизии. Эту просьбу выполнили. Там стало значительно легче, так как здесь не так строго следили и мы носили штатский костюм. Работы было очень мало.

По мере отступления мукденцев мы продвигались вперед. В июне этого года, до соединения Фына с Ен Си Шаном и Чан Кайши, у Фына не хватило снарядов и вообще боеприпасов. Фронту был отдан приказ, чтобы стреляли только в случае крайней необходимости».

Это мы знали, но это не удержало шандунцев от отступления.

«Двигаясь вперед, мы дошли до Пекина и Тяньцзина. Наша мастерская была на станции Фын-тай в 10 километрах от Пекина. Там нас по очереди пускали в отпуск, другой оставался заложником. Мы решили удрать, улучив удобный момент, но нам надо было купить хорошие штатские костюмы. Обстановка к нам была очень благоприятной. Начальник мастерской к нам относился очень хорошо, и мы однажды попросили себе лекарств, так как якобы плохо себя чувствовали и Тараканов для верности растер себе глаз до красноты. Начальник мастерской дал нам 15 долларов. На них мы купили себе 2 костюма. В это время командир бронепоездов и начальник мастерской часто ездили в Пекин к Фыну. Тогда же мы познакомились с одним китайцем, сторонником У Пэйфу и противником новой власти. Когда наши начальники уехали, мы попросили его купить нам билеты до Тяньцзина на оставшиеся от «лечения» деньги. Этот китаец нам во всем содействовал, но нас все знали, и нам было трудно проехать до Тяньцзина. Когда в поезде проверяли билеты, то нас заметил один из контрразведчиков и спросил, куда мы едем. На это я сам ему задал такой же вопрос. Он ответил, что до Тяньцзина. Я ему ответил, что мы едем туда же, и он прошел мимо. После этого мы пересели в другой вагон и постарались скрыться от посторонних взглядов. Было уже темновато, так как дело клонилось к ночи. Мы сели в угол вагона, где был чайный буфет, и сидели, низко наклонившись. Когда описанный выше контрразведчик проходил 2-й раз, видимо, разыскивал нас, но не заметил, а мы осторожно за ним следили. В Тяньцзине мы добрались до Европейской концессии и спаслись от плена. Все свои переживания я заносил в дневник, но должен его был перед бегством уничтожить.

Армия Фына резко отличается от других китайских армий. Солдаты в ней служат не по найму, а по набору. Во всех занятых им местах ведется точный учет населения и определяется количество рекрутов с каждого населенного пункта. Солдаты только получают обмундирование и довольствие. Жалования не получают вовсе. Им его могут платить те селения, откуда их взяли. Офицеры находятся в таких же условиях. Дисциплина – очень строгая. Запрещено курить, нет спиртного, нельзя ездить на рикшах. Всех нарушающих эти запрещения строго наказывают. Широко поставлена агитация. Солдатам внушают, что они дерутся за какие-то высокие идеалы, и при свирепой дисциплине это имеет значение, придавая частям Фына значительную стойкость. Вооружены части Фына плохо. Почти во всех армиях имеются, главным образом, берданки, затем есть германские, японские и много русских винтовок. Пулеметов немного. Есть бомбометы, но артиллерии почти нет. Только на бронепоездах имеются современные пушки, а в полевой артиллерии – что-то вроде старых, заряжающихся с дула орудий. Обычно в 1-й линии находятся части, вооруженные современным оружием, 2-я линия – берданками, что компенсируется бомбометами. Из советской России был прислан аэроплан, но китайский летчик на нем дальних полетов не делает, летает все время где-то невысоко в тылу. Бронепоездов у Фына 9. Из взятых у нас – 4: «Пекин», «Тан-Шан», «Минь-Чон» и «Шандун». Из них 4 броневика работают на юге, а 4 – на этом фронте. Есть один бронепоезд специально для Фына, который в боях не участвует. Одеты фыновцы хорошо. Население относится к ним скверно, так как они его очень сильно грабят, жалования ведь нет, а следовательно, нет и денег. Все ждут У Пэйфу, который весьма успешно ведет бои в Хонане с южанами. Фын считает, что по силе еще имеет значение Мукден. Что касается Чжан Цзучана, то он считает, что его, как военной силы, не существует. Фын говорил, что ему достаточно поставить свои силы на его фронт, как дня через 3 все шандуно-чжилийские войска перейдут на его сторону. Ен-Си-Шан как будто уходит к себе в Шанси и будет занимать нейтралитет. Между ним и Фыном – недоверие друг к другу. Русских пленных у Фына больше 100 человек. Все они находятся на станциях Пао-Коу или в Ло-Яне. Я видел майоров Афанасьева и Дубенского, которые у Фына состоят военными советниками при командующем Северным фронтом. Больше почти никого мне увидеть не удалось. Командиров из СССР, которые раньше там были, сейчас нет, зато много китайцев, окончивших учебные заведения в СССР. Снабжение у Фына – очень слабое, у него ничего нет. Из СССР он теперь ничего не получает, так как не признает коммунистов. Все здесь настроены против них, но стоят за советы. Фын мало считается и с Ен-Си-Шаном, и с Чан Кайши».

У нас эти показания, вопреки сложившимся взглядам, стали открытиями. До этого у нас армию Фына считали хорошо снабженной и имеющей хорошую артиллерию. В связи с прибытием фыновских частей в Пекин и Тяньцзин участились случаи бегства к нам из плена. Так, вернулось уже несколько китайцев.

30 августа. Все вокруг превратилось в болото из-за дождей, и гаолян гниет на корню. Здесь много бедноты, но кто их разберет! Здесь трудно узнать, кто богатый, а кто бедный. Все жители – полуголые. Да и опыт их научил припрятывать богатства и ничем их не обнаруживать. Если будет известно, кто богат, то или хунхузы утащат, или «свои» солдаты ограбят. Позавчера докладывают: хозяина нашей фанзы захватили хунхузы и увели, требуя денег, и отобрали 2 мулов. Я послал выручать. Привели капитана 5-й дивизии, что стоит за нами, и 2 унтер-офицеров. Они ходят якобы вербовать солдат и в нашем хозяине признали того, кто когда-то отобрал винтовку у одного солдата. Ее он вернуть не мог, и потому они потребовали у него деньги. Хозяин же наш был богатым и имел несколько фанз. Разъезд наш освободил его и отправил всех к начштаба 7-й армии, пусть он их разберет. Посмотрел на задержанных – производят впечатление настоящих хунхузов.

Шильников у нас провел проверку полка. Выяснилось, что большая часть оружия, как и снаряжения, негодна. На этом основании он делает вывод, что в бою в таком виде полк большой пользы не принесет. Это очень задело Валентина Степановича. Он все время после этого говорил, что мы и в худших условиях приносим пользу. Стиль незабвенного Нечаева: «пойдем с палками»… Семенов очень зол за это на Шильникова и пытается грозить ему, хотя это ничего не значит. Шильников вызвал Валентина Степановича, и тот все оправдывается о каких-то «краденых деньгах». Оказалось, Тупан знает о том, что жалование за январь выдали, но как за июль. Возник вопрос, на каких основаниях и из каких денег это было сделано, тогда как оно получено и за тот, и за другой месяц как от генерала Суна, командующего 14-й армией, так и от Тупана.

У нас 29 августа была буддийская панихида по всем убитым на этой войне. От нас потребовали списки всех убитых, как русских, так и китайцев начиная с 1924 г., и все начальники должны были присутствовать на ней. В это время получили тревожное донесение из Фын-тай-цин от командующего китайской бригады Пи, которая там стоит. Появился недалеко оттуда противник, который идет по направлению на Тан-Шан. Об этом движении мы давно знали и доносили Тупану. Части Фына продвинулись далеко вперед и находятся на высоте Кай-Пынга, т. е. в нашем глубоком тылу перехода за 3. Если бы они пошли на прорыв линии железной дороги, то мы были бы отрезаны все вместе с бронепоездами, так как рассчитывать на сопротивление наших частей не приходится. Послал 4-й эскадрон Савранского в Фаш-Шай, а на переправе оставил только заставу. Вчера получил донесение, что противник активности не проявляет. Наше положение было бы очень скверным, если бы у Фына в тылу не было борьбы с вновь появившимся У Пэйфу, который успешно действует и, как говорят, уже занял Ханькоу. Этим только и можно объяснить такую пассивность противника. Наши части мало боеспособны. Бригада Пи, например, имеет всего 3 стрелковые роты, пулеметную команду и бомбометную роту, всего не больше 200 винтовок. Есть сведения, что и это количество тает, так как солдаты разбегаются. В случае нажима противника, скорее всего, они перейдут к нему, и нам придется делать 3–4 перехода среди враждебных нам войск.

Перед приездом Шильникова снова получили от населения окрестных деревень знаки внимания, в том числе почетный зонт и флаги. Все было мило и хорошо, не как в прошлый раз. Был накрыт стол с чаем, печеньем и фруктами. Валентин Степанович был этим очень доволен и телеграфировал об этом Тупану. За подобный случай в прошлый раз он нам сразу дал денег. Все же мне кажется подозрительной такая «любовь» населения к нам. Правда, мы следим, чтобы обид населению не было. Ни один хунхуз или солдат в нашем районе не смеет трогать население, и оно живет спокойно. Может быть, это и толкает его на такое выражение «любви». Говорят, что благодаря нашему присутствию крестьяне успели спокойно снять опий с мака, а это является одним из главных их доходов. А может быть, им просто предложили это сделать. Про это брюзжал Терехов, но я не считаю, чтобы это было так. Мы к тому же вернули отобранные ружья старосте деревень. Терехов серьезно заболел, и его увезли без сознания на носилках. Не знаю, что заставляет его служить. Безусловно, что у него есть деньги, чтобы купить хороший дом и даже открыть свое дело и жить спокойно. Жадность к деньгам, да и только. У нас теперь новая форма, придуманная раньше для конвоя, т. е. синие шаровары с желтыми лампасами и рубашка с обшитыми карманьчиками и желтым кантом по воротнику и на сапогах и новое обмундирование. За ним командировали Маковкина. Он телеграфировал, что обмундирования достать не может, но сапоги привезет недели через две. Вечером при свече писать трудно, так как заедают комары, да и всякая дрянь летает, здесь ведь медведки и разные жуки не дают спокойно писать.

5 сентября. Деревня Хын-гу. Получил 31 августа от командующего 7-й армией Тупана Сюй приказ о переводе 3 сентября на другую стоянку в районе станции Тан-фан. Расстояние небольшое, не больше 15 километров от прежнего расположения. В указанных Валентином Степановичем деревнях стать не удалось, так как они были заняты китайскими частями, и мы стали в деревне Хын-гу за каналом в 5–6 ли от станции Тан-фан на восток. Одновременно получили от Валентина Степановича приказ: ввиду невыдачи Тупаном денег на довольствие – прекратить уплату за фураж и продукты. Население в таких случаях прекращает привозить это все и надо брать самим. Здесь идут тропические грозы, т. е. молнии сверкают все время по разным направлениям и гром гремит непрерывно, пока не пройдут тучи. В ночь со 2 на 3 сентября умер всадник Сескин от воспаления брюшины. Он болел тифом. Не выждав времени, поел картофеля с рыбой, и заболел. Эта смерть произвела на нас тяжелое впечатление. Утром похоронили его на краю деревни, поставили крест на могилу. Перекрестились сами, а еще перекрестили могилу – вот и все похороны. После этого выступили по дороге, но это была не дорога, а каналы разной глубины, местами – по брюхо лошади. Пошел ливень. У одной пушки сломалось дышло, и чинили его час. Лошади очень сильно вымотались. Выскочили на большую дорогу, по которой тащились части 7-й армии. Тут же кружились буквально тучи саранчи. Такой массы ее я еще не видел. На станции были солдаты 5-й дивизии, производившие жалкое впечатление, хотя некоторые были вооружены новыми чехословацкими карабинами. Мы оторвались от своих и стали их ждать. Наконец они появились, все в грязи. Лампасы из желтых стали зелеными. Многие были босые, без сапог. В нашем строю – порядочно китайцев, но все же среди чисто китайских частей мы представляем силу. Пришли в деревню Хын-гу. Закусили, легли вздремнуть, но хорошо поспать не дали блохи. С полком шли наши собаки, которые идут даже из Фансьен, с юга Шаньдуня. Собакам тяжело, так как им пришлось много плыть, особенно небольшой стриженой собачке Левке. Вообще, к собакам у солдат – страсть. Некоторые их возят с собой даже в седлах, когда дорога трудная.

7 сентября. Переход в Хын-гу кое-чем ознаменовался. Корнет Козлов стал пьянствовать, а Тупан прислал телеграмму: «Прислать грамотных штаб-офицеров». Нам выдают смешанный с гаоляном ячмень. Зерна надо вылавливать и дробить, а это невозможно. Карманов об этом не знает и ни разу не заглянул к нам во время раздачи фуража. Дорога еще не просохла, но я пошел побродить по окрестностям. На водопое 4-го эскадрона был галдеж и вообще беспорядок. Наши части в этом отношении показательны. А в это время командир эскадрона в компании офицеров распевал песни. Пошел разложить пасьянс и услыхал отдаленный орудийный выстрел. За ним 2-й, 3-й. Вышел на улицу посмотреть. Там уже были видны вспышки выстрелов и разрывов. Затем была пулеметная стрельба, и даже ружейные залпы. Воображение рисовало бой на станции Тан-фан. Не знаю, кто стреляет: наш броневик или противника? Вскоре стрельба затихла. Вернувшиеся разъезды донесли, что сюда подходил бронепоезд противника, по которому бронепоезд Куклина открыл ответный огонь. Выяснилось, что Лю-тай уже занят бригадой конницы и 2 бронепоездами противника. У нас есть несколько заболевших из-за трудного перехода и вообще плохой погоды, и еще будут. Вообще, у нас все начали болеть. Казначей ротмистр Федосеев умер от воспаления легких (легочных оболочек). Не за горами зима. Здесь ведь не Шандун и будут сильные морозы, а без шуб будем сильно мерзнуть, а теплое обмундирование вряд ли было заготовлено. Неизвестно, что будет делать Тупан. Возможно, высадится в Шандуне, но благодарю покорно, не хочу участвовать в этой операции, представляющей слабое удовольствие. Ведь там, кроме противника, кругом хун-чен-хуи. Я решусь лучше уволиться, чем остаться в таком случае с Тупаном. Думаю, что в этом случае уйдут многие. Перевели вчера надписи, сделанные на флажках, которые мы получили в Лю-сон-зе. На одном флаге, на ленте написано: «Район восточнее города Нинхо-сиен, от 11 деревень, с перечислением их названий, «на память», «за заботу о населении». На другом была такая надпись: «Приходят на помощь в самое трудное время».

27 сентября. Военный городок Дуи-сан-сунза. Мукден. Только теперь продолжаю записывать произошедшее. События за это время завертелись с калейдоскопической быстротой. Мы вскоре по приходу в Хын-гу выступили в деревню Си-го-зон, что около станции. Это было утром 9 сентября. Вначале решили идти прямой дорогой, но пути были таковы, что даже шестерка лошадей не могла вытащить горной пушки. Решили идти или по железнодорожному полотну, или по краю канала. Пошли по дороге вдоль канала, так как оказалось, что на пути было несколько мостов, по которым наши лошади не смогли бы пройти, а пушки с двуколкой загрузили в шаланды и пустили по каналу. Через 10 минут после нашего выхода от станции Ганг-фанг, раздался орудийный выстрел, затем 2-й, 3-й. Где-то впереди упал снаряд, кажется в канал, так как разрыва слышно не было. Нас стали обстреливать. Мы шли дальше, и стрельба не прекращалась. На нее отвечал наш бронепоезд «Юн-гуй» со станции. Сначала мы были в поле зрения со стороны дороги, но канал давал дугу, и скоро мы вышли из сферы наблюдения. Несколько раз свистели снаряды, но все прошло благополучно, так как были большие перелеты. После я узнал, что стрелял не только неприятельский бронепоезд, но и жители тех деревень, где мы стояли. «Юн-гуй» отвечал врагу даже пулеметным огнем, но в конце концов был вынужден отойти. Вскоре мы увидели быстро идущий бронепоезд «Ганчен», а за ним еще «Манн-чже», на передней площадке которого был генерал Мрачковский. На случай отступления сдали орудия на бронепоезд, так как дороги были еще плохи, и с артиллерией нам было бы туго. Командир бронепоезда «Чен-Дян» подполковник Савин сказал, что противник нажимает по линии с бронепоездами и пехотой, идущей за ними. Левый фланг противника идет, обходя нас и не трогая, дальше, севернее Тан-Шана. Судя по боевому приказу, наши части занимают все пути движения противника и без сопротивления он продвинуться не сможет. Так официально нам рисовалась картина происходящего. Мы расположились на месте и выслали разъезды для связи с нашими китайскими войсками. Разъезд вернулся и доложил, что в местах, где должны были стоять наши части, находится противник, а наши еще вчера отошли после боя к северу. Противник, оставив в этих деревнях небольшие части, двигается за ними к Тан-Шану. Мне ехать без отдыха было невмоготу, и я пошел на день в отпуск. Вернувшись в тот же день с бронепоезда на станцию Сиго-зон, я был поражен подозрительной пустотой станции, на платформе которой были видны только несколько наших всадников. Савранский спросил меня, где наш полк, и сказал, что Тан-Шан уже занят противником и что нам надо скорее уходить, так как скоро сюда придет бронепоезд противника и, хотя наши бронепоезда испортили путь, он скоро будет исправлен. Положение делалось серьезным, так как враг шел к Тан-Шану с северо-запада, а нам надо было обходить город с юго-востока. В этом направлении было 2 канала, в брод непроходимых. По расчетам времени, наш полк должен был подойти сюда через часа 2. Через 2–3 часа здесь ожидались бронепоезда противника. Выслали дозоры, чтобы заранее уловить наступление врага. Полк подошел довольно скоро, и мы пошли оттуда в полной темноте. Дорога была ужасной. Будь с нами пушка и двуколка, то мы бы не прошли. Всюду была вода и очень узкие мосты, также залитые водой. Хорошо, что мы об этом узнали, так что шли все в затылок друг другу, чтобы не потерять связи, а голова шла за проводником. Так и брели ощупью. Надо было выбираться скорее за канал, так как мы знали, что колонна противника шла вдоль полотна железной дороги. Постоянно упускали друг друга из виду. Наконец в одном месте пьяные чины батареи упустили впереди идущих и полк разорвался почти на две равные части. К мосту через канал с цементированными берегами подошли ночью, и я настоял на том, чтобы перейти его и обезопасить себя таким образом от разного рода неожиданностей. Подошла и оторвавшаяся от нас колонна Савранского, которая неожиданно в пути услыхала шум, и это оказалась колонна противника, шедшая на Тан-Шан. Если бы мы промедлили в Си-го-зоне, то неизбежно бы наткнулись на нее. В новой деревеньке мы разграбили лавку, где было много материи. Пользы от этого было мало, но этим самым мы нанесли огромный убыток китайцам, хотя я был против этого. Позднее события показали, что ничего даром не проходит и награбленное впрок не идет.

Утром 10-го числа мы выступили из Тоу-сон в обход Тан-Шана и наметили ночлег за рекой, текшей с востока на запад. По дороге по нам из одной деревни было сделано несколько выстрелов. Это оказалось неопасным, так как жители хотели пугнуть, чтобы мы не шли к ним, так как все войска несут им вред. Но другие говорили, что там был неприятельский разъезд. По дороге Валентин Степанович приказал нам захватить несколько бычков, что и было сделано, кроме этого, взяли и нескольких мулов. Все это носило характер грабежа, да и нам это все не так было нужно. Для чего надо было это брать, если нам все это и так было бы выдано Чжан Цзучаном? Все эти грабежи озлобили население, и плохо было бы тем, кто стал бы через эти деревни пробираться поодиночке. При этом мы решили обмануть Тупана, бывшего на станции Куэ, чтобы нас куда-нибудь не бросили в поганое место, как под Тан-Шаном. Тупан был чрезвычайно взволнован, что наш полк остался в глубоком тылу и ждал на соседней станции наших известий.

11 октября. После обеда пошли к станции Куэ и услышали выстрелы. Впереди были части англичан, кое-где ими были сделаны легонькие укрепления, около которых сидели английские солдаты. Когда мы проходили, на нас сбежались смотреть все рабочие. На станции я видел очень много шандуно-чжилийских частей. Казалось бы, одним только этим количеством можно было бы бороться с южанами. Там я встретил Ганелина, решившего вернуться обратно. Здесь я со своим денщиком, китайцем Лю-дян-сынзом, поехал в отпуск. Полк же пошел на позиции. Как только пришли в намеченные деревни, послали вперед охранение, которое наткнулось на противника, и завязалась перестрелка, причем в сфере огня оказался весь полк, все коноводы и заводные лошади. Как всегда, все делалось на авось, пошли вперед, не дожидаясь разведки. Хорошо, что не успели расседлать лошадей и потому ушли лишь с незначительными потерями под прикрытие бронепоездов, которые своим огнем отогнали противника. С этого момента полк все время шел в соприкосновении с противником и в дальнейшем попал около станции Ланчжоу в тяжелое положение, когда был обстрелян противником и своими же, принявшими нас за колонну врага. Тогда был потерян денежный вагон, и было ранено несколько человек. В ночной же перестрелке был тяжело ранен и эвакуирован всадник 4-го эскадрона Пивоварчик. Под Ланчжоу был тяжело ранен и эвакуирован старший унтер-офицер 3-го эскадрона Перов. Попали в такую передрягу потому, что шли без разведки. Валентин Степанович почему-то всегда ведет отряд вслепую. Много раз из-за этого полк попадал в тяжелое положение, но все продолжалось по-старому. А тут еще закон возмездия. Население с мануфактурой и мулами грабили зря. Потеряли и скот, и денежный ящик, и все награбленное. Далее полк подошел к станции Ланчжоу и переправился через мост по трем доскам. Я с ужасом вспоминаю об этом переходе на большой высоте по узким переходам пролетов 7–8.

Я поехал после этого в отпуск. Ехал в вагоне со взводом китайцев. Они были свежи, хорошо вооружены и хорошо обмундированы, и не было у них и следов усталости. Их офицер недоумевал, почему мы все время отходим. Все были бы не против драться с южанами, но до подхода противника приказано было сниматься с позиций и уходить. Меня такие разговоры удивили, так как за последнее время войска Тупана в боевом отношении были весьма слабы. Между прочим, на станции в Куэ мы видели погрузку артиллерии. Было много пушек. Почему-то ими мало пользовались. Материальная часть была в очень хорошем состоянии, но лошади и мулы были крайне изнурены и своим видом не соответствовали той артиллерии, которой они были приданы. Из-за этого артиллерию старались всегда утащить заблаговременно, так как она иначе становилась добычей противника. Уже тогда ходили неясные слухи, что мукденцев надо опасаться, так как они как-то подозрительно себя вели. Привезли санитарный состав с ранеными из Конвоя. Как всегда, ничего не было для этого приготовлено. Решил я ехать до Мукдена, так как это было бесплатно, и залез на почтовый вагон. Отсюда можно было брать все, что хочешь, так как хоть на вагон и приходилось по почтальону, но все они лежали и спали, а на вагоне ехала уйма народа. Раненых по ошибке высадили с поезда. Вместе с ними в Гуань-Шане мы подверглись обыску и едва не были арестованы. Все это меня несколько смутило, и все это показало, что тут что-то не так. Это было в час ночи 14 сентября, когда произошли события с разоружением наших бронепоездов. В это время наш полк был расположен в деревне Уча-зон к югу по течению Лан-хэ.

14 октября. Утром, после кратких переговоров, полк сдал оружие и лошадей мукденцам и пошел походным порядком к станции Чан-ли. Полковник Карманов с 3-м эскадроном и частью 1-го и с 1 пулеметом случайно, так как во время разоружения полка был на заставах, дошел до линии железной дороги и сдал оружие, будучи окружен, мукденцам на станции между Ан-Шаном и Чан-ли. Все эти события были полны тяжелых переживаний, так как Карманов не знал, в каком положении полк, и долго не мог определить, кто старается захватить их, противник или мукденцы. Наш полк был разоружен 80-м полком 23-й дивизии 8-й армии мукденских войск, а броневые поезда – 82-м полком 20-й дивизии 16-й армии.

После этих событий с разоружением нас определилось, что Тупан разорвал с мукденцами добрые отношения и между его войсками и северянами начались военные действия. Тупан раздал все серебро своим частям, и шандунцы так ударили по мукденцам, что те посыпались. От 8-й мукденской армии мало что осталось. От шандунцев такого порыва ожидать было нельзя, но они показали себя молодцами. Тем не менее дальнейшие события пошли так, что Тупан решил передаться на сторону южан. Когда мукденцы были отогнаны, шандунцы опять взяли наши бронепоезда. Когда передача южанам была решена, бронепоезда подошли к мосту, команды их были сняты и обезоружены, а затем перевезены в Тан-Шан. Тупан хотел перейти мост на другую сторону, где южане приготовили ему торжественную встречу, но в последний момент получил какое-то известие и, переодевшись простым солдатом, скрылся. Всех перешедших, кроме команд бронепоездов, сдавшихся южанам, ограбили начисто. Так, например, генерал Шильников несколько верст шел в одном белье. Мукденцы, когда сняли команды бронепоездов, тоже их изрядно ограбили. Отобраны были все базы. Летчиков в Чан-ли захватили во время сна. Это случилось с нами из-за отрыва от общественных организаций, которые вовремя могли бы предупредить нас о происходящем.

По дороге с уволившимся стариком Шемшединовым стало плохо, и он умирал. Раненых мы везли в товарном вагоне, и это было неудобно, так как на каждой станции мы останавливались, чтобы выгрузить почту. Нам поэтому приходилось выносить раненых и заносить их потом обратно. Узнав в Мукдене обстановку, я понял, что пока мне ехать к Чжан Цзучану опасно, и потому я решил ждать здесь своего китайского паспорта. В Мукдене, когда происходили эти события, дым стоял коромыслом, так как одновременно в Харбине, на железнодорожной линии, был обнаружен заговор на КВЖД, выступили монголы, да и в самом Мукдене было неспокойно, так как в это время Чжан Цзучан бил мукденцев.

Получили телеграмму от Валентина Степановича из Кон-панг-зу: «Прибыл с 239 всадниками и 75 лошадями. Ускорьте решение нашей участи». Адресована она была генералу Кудлаенко. Мукденцы были рады нашей сдаче и обещали всех принять на службу. Но пока ничего не было ясно. Всех русских разместили в военном городке Дун-сан-зун-зы. Здесь я познакомился с Кудлаенко, произведшим хорошее впечатление. Он только чересчур порывистый и как-то не смотрит глубоко на происходящее. Для него все слишком гладко и хорошо. Здесь, правда, мы можем свободно ездить, и я отправился в Харбин. Толкнулся кое к кому, чтобы прозондировать относительно службы, но сразу найти что-нибудь трудно. За время моего пребывания в Харбине Шуру я видел мало, она все время была на работе, оставляя Лилю дома, и мы много с ней ссорились. К тому же мне забыли заплатить временное месячное пособие в 100 долларов. Приехал в Мукден, когда выяснилось, что мы строевыми частями существовать не будем и что нас ожидает полицейское назначение на КВЖД. Желающим предложили уволиться и 22 октября их рассчитали, дав солдатам по 10 долларов, унтер-офицерам и вахмистрам – по 20, обер-офицерам – 50 и штаб-офицерам – 100 долларов. Еще 20 октября отобрали всех лошадей, затем всех, в том числе конников и броневые команды, соединили под командой Валентина Степановича. Макаренко обиделся на это и начал агитировать против него и Кудлаенко. Кудлаенко тогда съездил в штаб мукденцев и привез распоряжение об увольнении Макаренко. Я этим доволен, так как при Макаренко ничего бы путного не было. Южане всех уволили, и уже 27 октября к нам приехала 1-я партия в 25 человек[912]. Неизвестно, примут ли их к себе северяне, но что-то надо решать, так как наступают холода и без теплой одежды и отопления жить тяжело. Люди стали опять пьянствовать, сегодня говорил с ними. У меня осталось лишь 12 иен, которые я берегу на случай выезда. А тут Шура прислала письмо, ей нужны деньги. А откуда их взять?

3 ноября. Мукден. Получил несколько писем от А. А. Кошелева. Он пишет, что они пока оставлены инструкторами у южан в числе 22 офицеров. По другим сведениям, все уже из Тан-Шана уехали и находятся в Тяньцзине. Мрачковский поехал к Тупану в Порт-Артур хлопотать о жаловании за все время, и что якобы русские будут туда направляться, так как затевается что-то новое. Наше будущее держат в секрете. Арестованного зря в Харбине Тонких выпустили, а Тюменцева и Антонова все еще держат. Надо опять надавить, чтобы их выпустили. Удивительна система в Китае, вернее, бессистемность. Толку даже в пустяках добиться чрезвычайно трудно. Наше положение висит в воздухе. Стукнули холода, расходы увеличиваются, а денег нет. Составили рапорт Чжан Сюэляну, но нам сказали, что доступ к нему может быть только через Кудлаенко и только когда он его сам вызывает и что мы уже зачислены на службу с 1 ноября в отряд особого назначения «Ты-у-дуй» и входим в состав 19-й Охранной бригады. Там нас предупредили, что так как мукденская армия сокращается наполовину, то и наш отряд сделают небольшим, около 160 человек, и поэтому всех лишних надо будет уволить. Теперь мы стоим перед разрешением труднейшей задачи – кого уволить.

Пошли на концерт к Ланг-Мюллеру, где все было погано и убого, но мы ожидали тут встретить высокопоставленных лиц из окружения Чжан Сюэляна. Напротив нас сидела компания из советского консульства во главе с консулом СССР. Жид определенный, но достаточно лакированный. Поставили и русскую музыку, но ощущение было очень плохое, лучше бы и не ставили. Выпили и хотели «поговорить» с «советчиками», но консул исчез, и «заряд» пропал даром. Выпили с генералом Чжоу-цзо-хуа, Тупаном 4-й, вновь организованной провинции. К русским он относится хорошо и обещает что-то придумать. Он был лишь с одним мабяном-охранником, в отличие от большинства китайских генералов, и уже поэтому вызывал уважение.

Чжан Сюэлян в молодости застрелил рикшу и ранил одного генерала из-за того, что тот заставил рикшу надевать офицерские погоны. Чжан Сюэлян считал, что генерал этот не был даже штаб-офицером и не может так ездить. Молодой маршал был послан учиться в Японию, но самовольно оттуда вернулся и тайно жил в Мукдене. Чжан Цзолин очень рассердился и приказал сына расстрелять. Потом удалось уговорить назначить суд, который поместил его на 10 лет в тюрьму, где он добросовестно просидел год. Потом за него стал ходатайствовать Го Сунлин и взял его к себе на поруки, определив его рядовым в свою дивизию. Уже командуя в чине майора батальоном, он отличился на войне и стал быстро «расти». Это и объясняет, почему он и сам чуть не попал в эту измену, связанную с Го Сунлином. Пока из русских от южан к нам больше никто не едет.

6 ноября. Пока мы совершенно без штатов и денег. Завтра очередная годовщина нашего российского безумия, но и здесь между нами раскол. Японцы запретили нам выходить с демонстрациями и флагами.

22 ноября. Выяснилось, что на нас штаты есть – на 6 офицеров и 155 солдат. Изумились этому: начальник отряда оказался майором с окладом в 120 долларов. Поехали хлопотать об увеличении штата. Нам обещали это сделать, но до сих пор нет результата. Все грозят уходить. Я боюсь повторения шандунского стиля[913]. Ужасно меня беспокоит то, что я не могу ничего послать домой, что Шура взяла в долг и опять заложила вещи.

30 ноября. Кудлаенко получил должность при Чжан Сюэляне генерала для поручений при начштаба. Не знаю, освобожден ли он от авиации или нет. Если его отстранили от авиации, то это дело неважное. Все эти отвлеченные должности в конце концов сводятся к нулю. Я буду просить Кудлаенко устроить меня куда-нибудь. Я не верю в возрождение нашего отряда. Автомобили нам не дают, делать мне в отряде нечего. Сегодня я не пошел на беседу с солдатами, которую я провожу еженедельно. Жду получения денег, а затем буду действовать.

5 декабря. После подсчета желающих уволиться у нас осталось людей меньше штата. Недоставало 18 человек, но Валентин Степанович сказал китайцам, что все есть. Вышел скандал, так как китайцы об этом узнали, а он боялся сказать правду, так как боялся сокращения штата офицеров.

Уже 6 декабря, а ясности нашего положения и когда будут деньги – никакой. Придется, видимо, скоро все бросить и уходить куда глаза глядят. Мы занимаем неотремонтированные казарму и офицерский дом. Окна наполовину заклеены бумагой, и очень холодно. Двери – не прижимаются, и кругом дует. Отапливаемся железными печами, приобретенными за свой счет. Получаем уголь только на варку пищи, а для отопления покупаем сами. Довольствие получаем только 2 цента на человека в день и муку. Продовольствие поэтому берем в долг. В день на человека тратим 12 центов. За все время для солдат получили только плохонькое ватное обмундирование и старые подстилки и одеяла – 170 комплектов на штатное число. Люди не имеют шуб и теплых шапок. Вести занятия на воздухе невозможно, так как на людях – только летние фуражки и нет перчаток. Хорошо, что вовремя, еще на деньги Чжан Цзучана приобрели сапоги с гимнастерками. Это сделали через Люсилина, который их купил по 5 с лишним долларов через Кочелкова, когда можно было достать их здесь по 2 с небольшим доллара. Хлеба дают по 2 фунта на человека, 2 раза – очень жидкий суп с крошкой мяса. Живем и в холоде, и в голоде. Белья у солдат нет, нет полотенец, мыла. Ничего нет. До сих пор все составляют 2 эскадрона. Я уже задолжал 20 долларов. Мы сами, как и в Шандуне, так и здесь, со всем соглашаемся, и это сказывается. Празднование нашего Академического дня и дня Святого Георгия отложено до лучших дней. Кое-кто из наших хочет ехать в Дайрен к Тупану за деньгами, но вряд ли из этого выйдет что-то путное.

8 декабря. Нам сообщили, что мы назначены в конвой маршала и должны будем отправиться в Харбин, хотя у нас нет теплой одежды. Дали аванс, но Валентин Степанович сказал, что из него надо уплатить деньги за гостиницу, где он жил. Очень мило! Стиль чисто шандунский, при том что из казенных денег нам придется оплачивать разных друзей и знакомых Валентина Степановича, которые здесь останавливались. При этом брались деньги просто на поездки к девочкам. И это при теперешней обстановке! До сих пор мы носим не присвоенные нам погоны. Валентину Степановичу жаль расставаться с генеральскими погонами. Было бы слишком в таком виде приезжать в Харбин. Весь наш отряд совершенно неорганизован. Здесь никто ничего не делает. Люди без присмотра. Если так будет и в Харбине – то мы развалимся. Так и едем в Харбин без теплого обмундирования, но об отправлении ничего не известно. Валентин Степанович ничего для этого не сделал и живет за казенные деньги прекрасно, которые бы могли пойти на отряд. Возмутительно. В нашем городке, как и у китайских частей, казармы не отапливаются, и мы живем в холоде. Видел недавно погрузку китайских солдат. У них теплушек нет совершенно. Перевозят войска в не приспособленных для этого железных вагонах, и это при теперешних холодах! Медицинская помощь у них почти отсутствует. Китай есть Китай, и он долго таким будет, и вряд ли скоро его армия станет сколько-нибудь похожей на регулярные армии других стран. В уборных видел много крови – масса китайцев больна геморроем. Эти уборные расположены от казарм шагах в 300–400, а в грязь до них вообще не доберешься, так как плац – глинистый. Вообще, какие-либо удобства у китайцев совершенно отсутствуют. Валентин Степанович ведет дело только в своих интересах. И как только все не развалится? Поистине некуда деваться людям, вот на этом и идет спекуляция. Так было и в Шандуне, так идет дело и теперь, но не далеко мы уйдем при такой постановке. Когда отдали приказ о переводе в Харбин, я настаивал, чтобы солдатам были оставлены хотя бы одеяла, но китайцы требовали их сдать, а Валентин Степанович с этим согласился, не желая им перечить. А с этими паршивыми одеялами все же можно было лучше перенести дорогу без теплого обмундирования. Вот так у нас отстаивается наше дело. Семенов говорил, что все пройдет нормально, и холода мы не почувствуем, так как большую часть пути будем ехать по железной дороге. Он настоял на том, чтобы мы ехали в дырявых вагонах, говоря, что иначе они уйдут и ничего страшного в дороге не случится, «там тепло».

Погрузка происходила 12 декабря. В вагонах были такие щели, которые было невозможно заткнуть. В одном вагоне сверху было снято 2 доски. Другой имел хороший пролом в стене с окно величиной. Появился китайский интендант, требовал сдать одеяла, которыми чины эскадронов пытались затыкать дыры. А Валентин Степанович, пожелав нам счастливого пути, укатил. Я было ничего не хотел отдавать интенданту, но он сказал, что иначе поезд никуда не поедет, и пришлось подчиниться. Если бы казармы с печками к тому времени нами бы не были оставлены, я отказался бы от этой поездки. Везли нас круговым путем через Цицикар. Жалко было смотреть на солдат, гревшихся около маленьких комнатных печурок в дырявых вагонах при сильных морозах, да еще во время движения. Все сплошь кашляли. Кое-где мы при этом долго стояли. Маленькие печи не могли дать нужного тепла, и было здорово холодно. Выяснилось, что до Цицикара железной дороги нет и километров 10 надо или идти пешком, или ехать на автобусе. Денег у 40 человек на это не было, и они решили идти походным порядком. Погода стояла суровая, при морозе в 15 градусов по Цельсию дул сильный ветер. Савранский, хотя у него были на себя деньги, пошел с эскадроном пешком, чем сразу приобрел у меня симпатию. Пришлось по 1 доллару за арбу нанимать подводы, чтобы вывезти наше имущество. Всего их наняли четыре, но нам их так и не дали. Добравшись до Цицикара, я зашел в уборную и, посмотрев в зеркало, ужаснулся, настолько я был грязный. Первый раз в жизни у меня были синие от грязи уши. Этого даже на фронте в Германскую войну не было. Я помылся ледяной водой и привел себя в относительный порядок. Но вид у меня был неважный: в летней фуражке, в шубе с облезлым верблюжьим воротником. Так мы ехали два дня. Люди вели себя хорошо, и было только несколько человек пьяных. Но все были ужасно одеты и очень грязны, так как в последнем путешествии все сильно измазались грязью в загаженных вагонах и около печек. Какая-то русская дама предложила просто так солдатам деньги и папиросы, видя все это. Это оказалась Ольга Николаевна Степанова, жена инженера. Казалось подозрительным, что угощала она, например, именно солдата Кешку, которому Муфель забыл или не смог купить валенки и шапку. Нас здесь временно разместили в казармах, но с движением в Харбин вышло недоразумение, так как полицейские и военные власти не согласовали этот вопрос. Мы решили, пока думалось это дело, сходить в церковь и помолиться Богу. Но тут пришла Ольга Николаевна и предложила угостить нас пивом, но я все же словчился сходить в церковь. В отправке в Харбин огромную помощь нам оказал местный полицейский надзиратель Сергеев, так что мы пригласили его с нами поужинать.

В Харбине наш состав был оцеплен сильной полицейской командой, вооруженной «маузерами». Нам объявили, что надо построиться, и, когда это произошло, сказали, что всех уволят. Вид у нас был гнусный – грязные, с повязанными ушами. Все было весьма убого и жалко. Нам сказали, что до расчета и увольнения нас разместят в гостинице «Азия». По дороге нас сопровождала полиция. Подойдя к гостинице, мы увидели, что для солдат был отведен дощатый сарай-барак толщиной в доску полдюйма, который обогревался одним кипятильником. По стенам его был положен тонкий слой сена с деревянным полом, покрытым циновками. Температура этого помещения была почти одинакова с уличной, и здесь было ужасно грязно. Тут было несколько столов и топчанов, но стекла почти все были разбиты. Дверь еле притворялась, так как все было залито водой и замерзшими помоями. Печей не было. Этим видом я, как и все наши люди, был удручен. Ясно, что ничего путного мы ожидать не могли. Валентина Степановича и тут не было, и <…> все беседы с начальствующими лицами пришлось вести мне. Я был изведен дорогой и всем предшествующим так, что с начальником местной полиции Дзинь разговаривал вызывающе. Он обещал помочь нашему положению. Пришел Валентин Степанович и скоро ушел. Все мы были так ошеломлены этой встречей, что не знали, что делать. Валентин Степанович сообщил, что здесь он везде очень мило принят, и сказал, что специально уговорил китайцев отвести нам помещение рядом с вокзалом, так как для нас это будет удобнее, и что те, кто имеет здесь родственников, могут ехать к ним, а если нет, то пусть живут в этом бараке. Меня это так возмутило, что я наговорил ему много горьких слов по этому поводу. Еще забыл сказать, что в бараке не было уборной, которая находилась в садике у вокзала и была в ужасном состоянии. Я пригласил Иевлева, бок о бок работавшего с нами в Шандуне, посмотреть на нас, но он даже не поздоровался со знакомой ему публикой. Нас по очереди рассчитывали на вокзале, причем у одного из нас здесь была жена с маленьким ребенком и ими занялись в последнюю очередь. Получали жалование те, кто «состоял в штате у китайцев», а прочие вообще ничего не получили. Перед этим зато Дзинь прочел нам речь. Ничего особого не сказал и лишь давал советы, что меня ужасно извело. После раздачи денег нас должны были под конвоем развести по квартирам, у кого здесь были родственники, против чего я протестовал категорически. Это граничило с издевательством, и по этому поводу у меня был острый разговор с помощником пристава 3-го участка Близнюком. Этот хам вообще был настроен против офицеров. Все это было 18 декабря и в 4 часа по полудню стало концом существования нашего «отряда особого назначения» и концом вообще существования русских частей в северном Китае. Печальный и глупый конец всех наших жертв, усилий и лишений. Валентин Степанович не выдержал экзамена и не сумел с честью выйти из положения в Мукдене. Как справедливо говорит пословица, «лучше бараны под предводительством льва, чем наоборот». Секрет поведения Валентина Степановича объясняется тем, что он поверил Дзиню, что тот сделает его советником, что он обещал, когда уже была известна окончательная судьба нашего отряда. Потом были еще мытарства с нашим устройством, но это уже другой рассказ. После расчетов люди некоторое время находились в бараке, но постепенно находили работу и расходились. Было и затруднение в получении паспортов. Это решилось с помощью Беженского Комитета и других организаций, которые собрали нам помимо этого много всякой всячины, и продуктами, и вещами, и деньжонок немного подкинули. Благодаря этому, в праздники люди получили прекрасный стол. Полиция при этом отпускала только хлеб и дрова на отопление. Непонятно, зачем надо было нас всех тащить в Харбин, чтобы здесь распустить. Единственное объяснение, что у китайских властей не хватило мужества взять свои обязательства обратно и уволить всех сразу же. А у нашего начальства не хватило мужества поставить весь вопрос ребром, чтобы нас или оставили в нормальных условиях, или же уволили. Все хватались за соломинку, которая действительно оказалась соломинкой».

Воспоминания есаула Пастухина, офицера Русской конной бригады в китайской армии, служившего там в 1924–1928 гг., «Бой с красными хун-чен-хуями» («красными пиками»), датированные 9 сентября 1927 г. и написанные в Цинанфу. Хранится этот документ в ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 116. Л. 1–4.

«Золото лучей рассыпалось на востоке. Зазмеились золотые полосы по старой крепкой стене древнего китайского города И-чжао, весело глянула на начавшийся летний день крепостная площадь. Из тесного темного переулка на площадь ряд за рядом выходили и строились конные русские части. Прогромыхал взвод батареи и стал на место. Часть конной русской бригады строилась для дальнейшего похода. Для отдания воинских почестей уходившим русским выстраивались китайские части. В тишине раннего утра слышны редкие отрывистые команды, фырканье лошадей и изредка звон подков о камень. Ждали начальника бригады. Из узкой улицы широким наметом подскакал к старшему начальнику казак. Едет.

Команда. Приветствие. И под оглушительные звуки китайских труб бригада двигается. Пылится дорога, серым налетом пыли покрываются лица людей, лоснятся лошади. Справа и слева необозримой далью зеленеет высокий гаолян. Он так высок, что лошадь с всадником теряется в нем, как в густом лесу. Далеко-далеко по пути следования темнеют массивы гор. Проходим перелески, пересохшие реки, остаются позади желто-глиняные деревни, а конница идет все дальше и дальше. Солнце близится к зениту, жара становится душно-невыносимой. Мысли теряют свою плавную текучесть и претворяются в обрывки, мелькающие лоскутья. Все чаще в голове бьется мысль: «У нас в России жара легче!..»

Наконец привал. Трехчасовой отдых людям и лошадям. Обед. Противник отогнан за границу провинции. Спокойно. Сторожевое охранение, наблюдатели. Люди снимают пропотевшие рубахи, смывают слои пыли с лица, рук. Отдыхают люди и лошади. Но спать нельзя, слишком душно. Тишину изморившегося лагеря прорезает знакомый звук выстрела и особое чвоканье пули о крышу фанзы. «Кой черт еще стреляет!» – раздались сонные уставшие голоса. Это масса хун-чен-хуев собралась на горе, и выстрел был оттуда. Ну, все равно. Странно только то, что приказом Тупана правительственные части и хун-чен-хуи – неразрывные союзники. Об этом ведется вялый разговор.

Конец отдыху. Сигнал. И колонна вновь вытягивается по дороге. Подходим к горам. Дорога вьется в начавшейся еще широкой зеленой лощине. Горы еще не высоки и пологи. Проходим стороной какую-то деревушку на скате горы. Вся гора как мухами облеплена хун-чен-хуями, в белых костюмах, с красными и черными ромбами на груди, с секирами, ножами, саблями, ружьями всех систем и пиками. Завывают отчаянно трубы, раздаются со всех сторон свист и гортанные крики не то команд, не то черт знает чего. Колонна движется. Белые фигуры быстро-быстро спускаются с гор, вот уже мелькают белые отсветы их в зеленой гуще гаоляна, вот у дороги… И выстрелы… Вначале два, три и после – частый огонь. Стреляют по хвосту колонны, стреляют в упор… Колонна со скоростью не менее аллюра, движется вперед. Пули ложатся по всей колонне. Командир сотни докладывает, что хун-чен-хуи стреляют в упор, налетают с пиками, саблями, что сотне невольно приходится идти не с колонной, а веером, что ранен казак, убита лошадь… Что делать? «Приказ – не трогать хун-чен-хуев!» – говорит командир полка и сердито поводит плечами. Подъезжает начальник бригады. «В чем дело?» Генерал со штабом рысью идет в хвост колонны и врезается в кучу хун-чен-хуев. Те, обалделые, смотрят на них. Стрельба прекращается. Через переводчика начальник бригады возмущенно кричит на окруживших его хун-чен-хуев, по какому праву они открыли огонь, ранили человека, убили лошадь… Приказ Тупана – точный и что они должны его знать и знают… В ответ – рев, тыканье пальцами себя в грудь. Крики, что они «бессмертны», пуля их «не берет» и так далее. Полуанархическая масса, фанатики, не признающие никого, кроме своих стариков. И они, вероятно, точно направляются руками Москвы. Но стрельбы нет. Колонна движется. Стеной с обеих сторон идут с боку хун-чен-хуи, и их – несчитаные массы на горах, в гаоляне, ближе, дальше…

Деревня. Остановка. Требование носилок для раненого. В ответ – вновь рев, угрозы, нежелание дать носилки. Несколько серебряных монет выталкивают из толпы нескольких китайцев в мирной одежде. Первая остановка с раненым улажена. Несут его, а кругом та же белая стена, те же угрожающие взгляды, выкрики, то же бряцание оружием… Горы нависают все ближе. В каждой деревне – такая же остановка, те же, большие или меньшие преграды. Солнце близится к краю гор. Тени приближающейся ночи становятся длиннее. Массы хун-чен-хуев увеличиваются. Горы, теснины наполняются их воинственным криком. Точно тучи белых светлячков заполняют все узкое пространство гор и ущелья… Временами начинается стрельба и нудные песни пуль поют над колонной.

А колонна все идет и идет. А горы все ближе. Вот они совсем нависли над идущими, и тесно ущелье, и поднимается оно ввысь… Там, в вышине – деревня, высшая точка. Люди мрачные, озлобленные. Ответить нельзя, и оружие как лишнее. Стрельба учащается. Бьют в упор по хвосту колонны. Пули чмокают по стенам ущелья. Колонна движется. Пока больше нет раненых, нет убитых. Бог хранит!

Деревня. Остановка. Стрельба прекратилась. Голова колонны – в деревне, вся колонна – в узком ущелье, как в яме. Всеми чувствуется приближение развязки. Томительное ожидание. Кругом – белая стена хун-чен-хуев и сопки вокруг, как бы сплошное белое покрывало… Слышим, что дальше не дают нести раненого, требуют отдать оружие… Томительно. Люди нервничают. Скорей бы! Что будет, но скорее!.. Передается по колонне приказание – быть готовыми, как только двинется колонна, при первом выстреле противника – отвечать ему. Вперед, в голову колонны, вызвана спешенная сотня. Мы окружены кольцом. Минуты, как часы… Немного топтаний на месте, и колонна двинулась.

Наконец-то!.. И выстрел… И адский сплошной огонь, и свист, и крики: «Та! Та!», и рев, и шум, ржание лошадей, лязг и залпы, залпы точные, прицельные, уверенные… Это наши встретили врага… Две наши тыловые сотни, отбив залпами 2 бешеные атаки противника, сели на лошадей и каким-то невероятным способом, годным и исполняемым только в такую минуту, выскочили из ущелья и бросились в конную контратаку, беря врага в лоб и фланг, рубя его, как капусту… Стоны и какие-то нечеловеческие крики заполнили поле, наполнили тишину летней ночи… Через полчаса все было закончено. Последним прострочил по убегавшим в сопки пулемет.

Противник, настолько уверенный в своем успехе, как в то, что завтра снова будет день, противник, глубоко фанатичный, верящий в то, что он неуязвим для оружия, что он – бессмертен, ошеломленный, обалделый, бежал куда глаза глядят, оставив на поле боя сотни убитых и раненых.

Наступила тишина. Колонна спустилась из деревни в лощину и стала собираться. Тишину прорезал сигнал «сбор». «Тогда считать мы стали раны, товарищей считать». Выход из чрезмерно тяжелого положения, прорыв конницы и разгром противника наголову стоили нам 1 убитого, 8 раненых и десятка лошадей. По сведениям, полученным после от местных жителей, хун-чен-хуев, стоявших ближе всего к колонне и бросившихся первыми в атаку, было до 800 человек, всего же вокруг деревни – до 2 тысяч человек. Потери противника одними убитыми – около 250 человек, раненых – не выяснено. Нас же, русских, при этом насчитывалось едва 200 человек. Так кончилась попытка «красных пик» уничтожить русскую часть. Это был один из мелких эпизодов боевой службы русской конницы в дебрях Китая».