Глава 3. Нерешительность

Около месяца длился этот взрыв народного гнева, вызванный похоронами Цезаря, пока постепенно не пришел к логическому концу. Сенат был потрясен гневом народа и поначалу хотел обвинить Марка Антония в нарушении соглашения об амнистии, которого они с таким трудом достигли. Однако Антоний постарался устранить всякие сомнения и вопросы. Взяв под стражу нескольких слишком ярых смутьянов и показав тем самым силу закона, направив его на самых незначительных зачинщиков беспорядков, которые не могли нанести ответного удара, консул убедил сенат, что он душой и сердцем с ними. Сенат рад был тешить себя обманом; он с удовольствием заглатывал любую наживку, заглатывал ее вместе с крючком.

И однако, не сомнения были причиной беспокойства сенаторов, страх перед будущим одолевал их, он парализовывал их действия и заставлял принимать решения, которых хотелось избежать. Сенаторы наконец осознали, что большинство римских граждан на стороне Цезаря и они безоружны в окружении врагов. Они страстно желали, чтобы Марк Антоний оставался на их стороне. Когда этот лицемер, расточая улыбки и успокаивая присутствующих, предложил отозвать Секста Помпея из Испании, назначить его командующим всем римским флотом и выплатить большую компенсацию, довольные олигархи рады были поверить, будто это предвещает возвращение всех изгнанников, находившихся в ссылках, и восстановление их прежнего влияния. Когда Антоний посетовал, насколько беспомощен он оказался перед видимыми революционными настроениями небольшой постоянной армии, которую он сам набрал для успокоения общественных настроений, сенат с радостью предоставил ему охрану. Было что-то пугающее в том, как он принялся подбирать себе «охрану». Его «гвардия» состояла из шести тысяч человек, включая всех центурионов, которых он убедил к себе присоединиться, то есть, проще говоря, Антоний набирал людей для огромной армии в несколько сот тысяч. Испуганные тем, что они сделали, олигархи пошли на попятную. Это, говорили они, слишком… Он обещал распустить свою гвардию, как только окажется в безопасности… Когда такой момент настанет, оставалось неясным.

Формируя эту огромную военную силу, Антоний одновременно старался привлечь на свою сторону всех влиятельных людей, союз с которыми был бы ему полезен и на которых можно было подействовать страхом, убеждением или подкупом. Он ничего не боялся, так как владел бумагами Цезаря. Документы Цезаря мог изменить в любую желательную для него сторону — переписать, подменить и прочее — писарь Цезаря Фаберий, который и занимался документацией при Цезаре. Оппоненты Антония открыто заявляли, что он, владея этими документами, был волен обращаться с ними с наибольшей выгодой для себя. Другой задачей Антония стало накопление резервного финансового фонда на всякий случай. Ради этого он вернул царю Дейотару, отстраненному Цезарем во время гражданской войны от власти за помощь Помпею, его владения в Галатии в Сирии за огромную сумму, он также продавал привилегии богатым городам и провинциям, находящимся под властью Рима. Продажи этих привилегий не только пополняли казну Антония, но и склоняли их обладателей к цезарианскому курсу, поскольку эти гарантии, столь дорого им стоившие, в случае возврата власти олигархов были бы отозваны. В то время как Брут и Кассий со своими товарищами провозглашали лозунги политической философии, Антоний неустанно трудился, создавая костяк своей армии и финансового резерва; никакие лозунги не могли помешать ему осуществлять задуманное.

Подкупить Долабеллу было первой задачей, для которой он собирал новые фонды. Долабелла мог оказаться весьма неудобным; и, если бы он перешел на сторону врагов, он имел возможность придать им статус законности и конституционности, что не могло не сказаться на общественном мнении. Чтобы избежать этого, Антоний взялся выплатить долги Долабеллы — огромную сумму — и согласился на то, чтобы тот занял проконсульскую должность в Сирии. Долабелла, который одинаково равнодушно относился и к философским максимам, и к политическим принципам, охотно принял эти предложения и стал неопасным союзником.

Уже в начале этих действий Антония Бруту и Кассию стало очевидно, что им небезопасно оставаться в Риме, особенно теперь, когда большинство народа было не на их стороне. Старые воины-ветераны, последовательные и твердые сторонники Цезаря, хлынули в город, чтобы определить отношение властей к себе; и многие из них записывались на службу к Антонию. Начался исход влиятельных антицезарианцев из города. Это был настолько спонтанный процесс и столь неорганизованный, что многие руководители не знали, где находятся их сторонники и каковы их планы. Цицерон уехал из города в начале апреля, примерно через три недели после убийства Цезаря, в свое поместье в Кампании. Когда 10 апреля он проезжал Ланувий по пути на юг, то и не подозревал, что там находятся Брут и Кассий. Тяжелое чувство охватило противников Цезаря, над ними нависла угроза, и Цицерон стал их рупором, который перевел ощущения в слова. Он стал осознавать, что убийцы Цезаря, предполагаемого тирана, вместо того чтобы освободить Рим от всего, что его давило, не добились никакого результата, кроме разве того, что получили нового, еще более ужасного, чем Цезарь, тирана — Марка Антония. «Мы убили тирана, но не тиранию», — писал он в письме Аттику (XIV, 14). Ни он и ни кто другой не могли объяснить причину того паралича, который сковал их руки. У них была, как они думали, великая и славная цель — освобождение человечества от тирана. И вот надежды не оправдались. Никто не кричал об этом. Никто за них не боролся. Никто, кроме кучки богатых людей, не выказал теплых чувств к славному Бруту и великолепному Кассию. Ошеломляющий результат!

Через неделю, 17 апреля, Цицерон, продвигаясь вдоль побережья через Астуру, Фунды, Формиал и Синуессу, наконец прибыл в Путеолы. В пути он слышал, что Марк Брут отбыл в Ланувий, где у него поместье, и что Требоний, другой заговорщик, отправился в Азию. Он должен был еще раньше слышать, что Децим Брут отправился на север в Цизальпийскую Галлию, чтобы возглавить войско, которое его там ожидало. Без сомнения, он уже знал, что Тиллий Цимбер скрылся в Вифинии. Они разбежались, не имея общего плана и цели, в то время как Марк Антоний и сторонники Цезаря быстро овладевали Римом и собирали свои силы весьма основательно. Как это могло случиться?.. Цицерон едва ли мог дать ответ.

Тем временем неожиданно для себя Цицерон, прибыв в Путеолы, попал в самую гущу событий. Он обнаружил, что близкие друзья Юлия и члены его кружка Гирций и Панса находились там; также там был и Луций Корнелий Бальб, темнокожий финикиец, инженер и глава штаба Юлия.

Что они здесь делали? Оказывается, они прибыли сюда, чтобы встретить юного Гая Октавия в доме его матери — он как раз примыкал к вилле Цицерона!.. Во время пути Цицерон не раз размышлял о том, где же находится Октавий и чем он занят. Ответ был неожиданным — он подъезжал к Путеолам.

18 апреля, на следующий день после прибытия Цицерона, Октавий прибыл в Неаполь. С характерной для него осторожностью он не высадился в Брундизии, поскольку не знал, какой прием ему будет оказан; он направился к югу в Гидрунт, а затем совершил поездку по «каблуку» Италии, пока не достиг Лупий. Здесь он несколько задержался, пока не выяснил, как именно Обстоят дела. Ветераны Цезаря собрались в Брундизии, исполненные рвения и гнева на убийц Цезаря, а также желания взять наследника Юлия под свое крыло. Удовлетворенный этим известием, Октавий направился в Брундизии, где не совершил ни единой ошибки. Первый прием, который ему оказали, мог обрадовать кого угодно, но не человека с холодным рассудком. Его встречали толпы ветеранов и требовали отомстить за убийство Цезаря. Они, без сомнения, уважали человека, которого Юлий назвал своим преемником. Октавий, заметив их готовность следовать его приказам, дал вежливые и ничего не значащие ответы и продолжил свой путь в Рим. Однако наверняка не преминул установить более тесные, чем он выказал на публике, контакты и добиться взаимопонимания со своими сторонниками и оставил там своих людей. После того как он переправился через Самний, к нему присоединились желающие сопровождать его в Рим, чтобы защищать его и отстаивать его требования.

Бальб никогда не был слишком популярной личностью ни у своих современников, ни у последующих историков; и все же вполне вероятно, что он (подобно исповеднику Ришелье отцу Иосифу) был одним из самых влиятельных людей того времени. Бальб встретил молодого Октавия в Неаполе — старый, опытный человек, более других посвященный в планы Юлия, и хрупкий юноша с девичьим лицом, наследник Юлия. Проводив Октавия на виллу его отчима Луция Марция Филиппа, Бальб вернулся к Цицерону, чтобы рассказать ему, что произошло, во всяком случае, в той мере, насколько считал это возможным. Октавий, сообщил он Цицерону, приехал, чтобы вступить в права наследства своего двоюродного деда. Он, возможно, намекнул, что при таких обстоятельствах вероятно серьезное столкновение между Октавием и Марком Антонием, ибо Цицерон изложил оба предположения в своем письме своему другу Аттику. Он надеялся, что оба окажутся достоверными.

Именно Бальб представил Октавия Цицерону; и молодой человек оказался именно таким, чтобы произвести на известного оратора благоприятное впечатление. Спокойствие, скромность и изысканность манер, а также глубокое уважение к Марку Туллию Цицерону — эти достоинства, скорее всего, вызвали одобрение и восхищение Цицерона. «Он относится ко мне с величайшим почтением и дружелюбием», — писал Цицерон Аттику. Но затем он излагает в письме свою главную мысль, которая определяет его действия более других: «Его близкие обращаются к нему как к Цезарю — но не Филипп, я тоже не стал этого делать. Я заявил, что ему невозможно быть доблестным гражданином, пока его окружает так много людей, угрожающих смертью нашим друзьям. Они говорят, что случившееся (имеется в виду убийство Цезаря) нельзя терпеть. Как ты полагаешь, что произойдет, когда мальчик прибудет в Рим, где наши освободители не могут пребывать в безопасности? Впрочем, они всегда будут славны, а в сознании правоты своего поступка даже счастливы. Но мы, если я не ошибаюсь, будем повержены».

Короче, по мнению Цицерона, Октавий не может быть истинно достойным гражданином, видя, что его друзья смертельно опасны для своих политических врагов, которые убили их любимого предводителя; но убить Цезаря — о, это было делом высочайшей чести, и те, кто это совершил (двадцать два против одного), разумеется, будут удовлетворены сознанием справедливости совершенного дела и гражданской доблести… Вот к чему порой приходят противоречивые люди!

Как же можно объяснить то необычное обстоятельство, что Цицерон, которого мы обычно — и не без причины — относим к наиболее просвещенным людям своего времени, мог превозносить политическое убийство? Если и есть какой-либо метод политической деятельности, который является крайним заблуждением, зловещ по своим результатам и гибелен для государства, которое терпит это, так это склонность к политическому насилию, и человек, одобряющий убийство политических оппонентов, — такой же нарушитель закона, порядка и разумной формы правления, как и человек, его совершивший. Как же получилось, что автор трактатов «О государстве», «Об обязанностях» и «О пределах» прославлял убийство такого человека, как Гай Юлий Цезарь, и восхвалял такого ничтожного, невежественного и неспособного человека, как Марк Брут? Вопрос остался бы без ответа, не напиши Цицерон книг, благодаря которым он получил славу просветителя. Ключ к решению этой тайны можно найти на страницах его книги «О государстве».

Марк Туллий Цицерон был доктринером, то есть человеком, чей идеал политического правления целиком основывался на прежнем опыте других людей древности и чей литературный критицизм имел те же корни. В его трудах нет и намека на то, что он когда-либо соприкасался с истинными нуждами повседневности или что он когда-либо предполагал, что с нуждами его современников следует считаться. Его интересовали идеи, а не людские нужды. В этом он был противоположностью Юлия, который обучил юношу Октавия, и его идеи дали всходы в молодой душе. Юлий, хотя и мог позабавиться общими соображениями о добре, изложенными в трактате Цицерона «О государстве», а также теми, которые не менялись на протяжении поколений со времени написания Аристотелем его «Политики», — соображениями, которые были приняты в его время, — все же руководствовался прежде всего насущными требованиями дня. Он, возможно, не слишком высоко ценил народные голоса, но он к ним постоянно прислушивался. Он мог преступить любую традиционную теорию древности, если того требовала необходимость, и даже огорчить некоторую часть своих избирателей. Он жил в мире людей, а не в мире идей.

В результате Цицерон последовательно основывал свою политику на верховенстве древних и устарелых представлений о политическом руководстве; он был хорошим гражданином давно умершего государства, в то время как Юлий прорубал тропу сквозь джунгли человеческих нужд и чаяний, которые он, может быть, и не понимал, но к голосу которых прислушивался. Отсюда и создание в последнее время его жизни — инстинктивно — тех форм государственного правления, которые подходили бы великому государству. Не было другого пути создать их. Он также не мог предвидеть результаты своего труда, как и Дэниел Бун — результаты построения Тихоокеанской железной дороги; но, как и тот, он следовал тенденции настоятельной необходимости в том направлении, какое считал верным. Вот здесь и пролегает вечное различие между интеллектуалами и доктринерами, которые опираются на удобные теории, и практическими политиками, которые следуют зову человечества в целом. Этот призыв может быть иррациональным и необъяснимым, но, лишь откликаясь на него, можно достичь нового и неизвестного будущего. В политике, как и на войне, Юлий поступал, руководствуясь характерной смесью проницательности и в еще большей степени риском. Ясно одно: он никогда не был последовательным теоретиком; он хотел видеть в своем внучатом племяннике преемника, который менее всего был теоретиком или резонером. Октавий слушал, реагировал и очень осторожно приспосабливался к обстоятельствам, в которых ему приходилось находиться.

Перед ним встала серьезная проблема: что делать дальше, каким образом заявить свои права на наследство двоюродного деда. Даже быть упомянутым в завещании Юлия было опасно. Быть его наследником и приемным сыном было делом серьезным, особенно учитывая создавшуюся ситуацию. Если бы Юлий мог постепенно готовить своего преемника в его новом статусе, это было бы не так трудно, но беда в том, что Октавий остался один и почти беззащитным в мире, в котором почти каждый имел причины ему сопротивляться и препятствовать успешному завершению его дела. Олигархи, нечего и говорить, отнеслись к нему враждебно. Однако и Антоний, намеревавшийся стать наследником и преемником Цезаря, имел не меньше причин для враждебности. Если бы оба лагеря объединились, чтобы не допустить Октавия, они бы его не допустили, а его жизнь длилась бы не долее его карьеры. Октавию оставалось одно — не допустить объединения и убедить одну из партий — не важно какую — помочь ему сокрушить другую. Затем он мог бы иметь дело с сохранившейся партией и действовать смотря по обстоятельствам. Иного не дано.

Умение играть в такие игры было делом наиважнейшим. Огромное состояние Юлия могло стать толчком к власти, поддержанным военным и политическим влиянием Цезаря, однако все эти вещи ничего не значили без естественного умения ими управлять. Учитывая огромность предстоящих задач, легче было бы отказаться от них и вести мирное существование частного человека, если бы у юноши не было уверенности в том, что он сможет правильно использовать эти инструменты. И он решился? Он был так уверен в себе? Очевидно, он сумел внушить это Бальбу, поскольку этот темнокожий человек твердо был убежден, что Октавий должен заявить свои нрава. Однако его мать и отчим были иного мнения. Атия умоляла сына не вступать в соперничество с таким опасным противником, как Марк Антоний, и Филипп (сильный, чувствительный человек) высказал свои опасения. Это был первый трудный опыт, когда привязанность могла стать на пути молодого человека. Но даже в восемнадцать лет он был уверен, что у него достанет сил участвовать в борьбе двух партий. Он заявил, что это низко и неблагородно считать себя недостойным наследия, ведь Юлий думал по-другому. Он действовал, разумеется, с той скромностью и изяществом, которые убедили его родителей, хотя, возможно, они не были уверены в безопасности всего предприятия. Так воспринимали его все — и Цицерон, и Атия, и Филипп. Его мать и отчим, наконец, решили положиться на его суждения, хотя и не считали возможным для него выстоять против силы, столь превосходящей его собственные возможности.

Цицерон с интересом наблюдал за всем, хотя и был несколько заинтригован. Он не мог подавить в себе чувство приязни к мальчику, хотя с политической точки зрения тот не должен был ему нравиться. Цицерон все еще не мог выбраться из глубокого моря сомнений и вопросов к самому себе. Он все еще продолжал настаивать на том, что в мартовские иды Рим был освобожден от тирании. Он все еще считал Брута и Кассия главными освободителями. Должно было пройти время, пока наконец он — старик, гражданин и ученый — не понял, что это была пустая надежда. И когда такой миг настал, оказалось очень важно, что однажды он познакомился и полюбил молодого Октавия и что Октавий лестно и уважительно отозвался о старом человеке.

Смерть Цезаря, внезапно случившаяся без всех необходимых в таких случаях приготовлений к перемене власти, которая теперь переходила от одного лицу к другому по согласию всех, кто был заинтересован, оставила в государстве такой хаос, из которого лишь очень медленно выбиралась даже партия сторонников Цезаря. Самоназначение Марка Антония должно было убаюкать олигархов и не давать им активно действовать, в то время как он сам собирал по частям могущество и силы Цезаря, испытывал их, убеждался, что они работают, и использовал их в своих интересах.

То обстоятельство, что воины-ветераны Цезаря были расквартированы на фермах Италии, облегчало задачу. Италия была за Цезаря и его преемника, хотя довольно скоро стало неясно, кто же он, этот наследник. Олигархи также осознали, что если они хотят выжить, то должны набрать армию там, где ее набирал Помпей Великий, — в провинциях. Не все из них были столь беспомощны, как Цицерон, хотя многие разделяли его мнение о том, что их партия погибла. В день прибытия Октавия в Неаполь Цицерон узнал, что Требоний отправился в Азию. Через восемь дней Децим Брут отбыл в Цизальпийскую Галлию. Они ушли туда, чтобы собирать средства и войско, которые Марк Антоний уже собрал в Риме. Брут и Кассий, предводители движения, не могли выехать за пределы Италии. Они были преторами, избранными на год, и по закону не могли отсутствовать в городе более восьми дней. Они испросили, испив чашу унижения, у консулов и сената разрешение покинуть город на десять дней, где их личная безопасность была не гарантирована, однако, не нарушая старого обычая и условий, они не могли последовать за Требонием. Их будут держать если и не в Риме, то, во всяком случае, в Италии до последнего дня декабря — до того времени оставалось еще семь месяцев. Марк Антоний не мог вернуть Децима Брута и Требония, но он мог понять цели первого и проследить за ним, за что он и принялся. Октавий едва успел покинуть Путеолы на пути в Рим, когда Цицерон узнал о предстоящем 1 июня заседании сената, который должен перераспределить закрепленные ранее провинции. Он понимал, что это значит, и решил — не слишком охотно, но решил — быть там.

Марка Антония не было в Риме, когда Октавий со своими спутниками, ярыми приверженцами Цезаря, прибыл в город. Антоний объезжал юг Италии, в частности, он был в это время в Мизее, что лежит через залив от Путеол, чтобы возобновить контракт с ветеранами Цезаря. Во всяком случае, избирателям Октавия представлял Гай Антоний, брат консула. Когда тот был представлен и формально принят, он начал процедуру заявления своих прав на наследство. Он высказал свое право стать Гаем Юлием Цезарем Октавианом вместо Гая Октавия. Отныне он будет зваться Октавианом.[8]

По возвращении Марка Антония Октавиан был вызван к нему. Состоялась весьма странная беседа. Октавиан высказал свое мнение о том, каким образом Антоний взял все дела в свои руки и пошел на компромисс с убийцами Цезаря. В этом пункте молодой человек был с ним не согласен.

Наконец, Октавиан напомнил Антонию об огромной сумме, принадлежащей Цезарю, которой он завладел, и потребовал уплатить ее ему, чтобы он мог выполнить условия завещания своего приемного отца.

Марка Антония удивил — если не окончательно сразил — тон юноши. Он ответил довольно резко, что, если молодой человек — наследник имущества Цезаря, это еще не значит, что он его политический преемник. Он, Антоний, консул и не обязан отчитываться пред ним за свои поступки. Он действовал в интересах государства, а не наследника Цезаря. Однако он заметил, что если бы он не пошел тогда на компромисс, то законность деяний Цезаря была бы аннулирована, а Цезаря объявили бы тираном; в результате его завещание признали бы недействительным и Октавиан вовсе ничего не получил бы. Что же касается денег, он должен взглянуть на бумаги Цезаря и определить, сколько денег принадлежит государству, а сколько — Юлию. Он сильно сомневается, что Октавию достанется много.

Это был сокрушительный удар, и молодой человек удалился, уверенный, что ему предстоит бороться с Антонием. Похоже, пока ему придется отказаться от своих намерений, но он все же поведал публично о своем разговоре с Антонием. Преданные друзья Цезаря и его рьяные сторонники из всех слоев общества сплотились вокруг Октавиана, а избиратели, каждому из которых по завещанию полагалось по триста сестерциев, возмутились, узнав, что Антоний, прибегнув к незамысловатой уловке, хотел присвоить их деньги. Октавиан заявил, что он не обделит никого — очень популярное заявление, — и начал подготовку к Играм победы Цезаря, которые намечались ранее, но не были проведены.

Пойти против консула, когда им является Марк Антоний, — дело нешуточное, и Октавиан вскоре в этом убедился. После одного недавно умершего трибуна освободилось место, и Октавиан намеревался стать кандидатом на вакантную должность, чтобы укрепить свою позицию. Антоний тоже так думал и постарался этому помешать. Когда Октавиан пытался выставить на публике золотое кресло, которое раньше принадлежало Цезарю, трибуны по наущению Антония воспротивились этому и пригрозили Октавиана наказать. Антоний также распорядился, чтобы к некоторым предметам, принадлежавшим Цезарю, были прикреплены таблички с титулом Юлия, и когда Октавиан предъявил на них права, то выяснил, что большинство вещей он должен оспаривать по суду, в котором заседали Антоний и Долабелла или Луций Антоний, исполнявший обязанности претора в отсутствие Брута. Нечего и говорить, что Октавиан проиграл эти дела, хотя в некоторых случаях он мог представить подтверждающие документы. Это продолжалось до тех пор, пока его кузены Квинт Педий и Луций Пинарий, которым досталась четверть наследства Юлия, не пожаловались Антонию. Тот скрепя сердце извинился за свое поведение и позаботился, чтобы Педий и Пинарий без потерь получили свою долю. Они ее приняли и благоразумно удалились. Даже приближенные к Антонию военные серьезно спорили со своим начальником по поводу его поведения в отношении Октавия, и Антонию пришлось перед ними оправдываться.

Однако Октавиан, чувствуя поддержку близких друзей Цезаря, твердо держался взятого курса. Игры должны были состояться в срок, хотя, чтобы их оплатить, Октавиану пришлось продать все., чем он владел, а также всю собственность своего отчима Филиппа, кроме того, Квинт Педий и Луций Пинарий добровольно отдали в его распоряжение свою долю наследства. Семья, сплотившись вокруг Октавиана, поддержала его. Игры, прошедшие в конце июля, имели успех. Они не только окупили затраты, но еще и пополнили средства, предназначенные для других целей. Немного ранее, на первую половину июля, выпала дата Аполлинарийских игр, которые ежегодно устраивал городской претор, в том году им оказался Марк Брут. Поскольку Брут находился в Ланувии и не рискнул показываться в Риме, он перепоручил проведение игр помощнику, надеясь, что его имя будут прославлять довольные граждане. Его надежды, скорее всего, оправдались бы, если бы Октавиан не назначил на это время раздачу долгов. Честные граждане, которые в эти дни выстраивались в очередь за получением своих трехсот сестерциев, может, и одобрили бы Аполлинарийские игры, однако самые громкие похвалы раздавались в адрес Цезаря и этого молодого человека, его внучатого племянника и наследника. В то время как нанятая толпа на Аполлинарийских играх выкрикивала имена Брута и Кассия, толпа сторонников Цезаря ломала ограждения в другом месте.

Неудача с Аполлинарийскими играми разбила в пух и прах надежды Брута и Кассия. Все у них пошло наперекосяк. Цицерон, снова выехавший из Путеол, в конце концов решил не присутствовать на заседании сената в начале июня, где перераспределялось управление провинциями. Гирций дружески предостерег его; Варрон сообщал в письме, что ветераны Цезаря грозили кровавой расправой своим врагам, и Цицерон почел за лучшее не появляться в Риме. Но даже при переполненном сенате и ветеранах, грозящих расправами, Антоний счел нужным изложить свои планы. Собрание, нарушая протокол, поскольку не была подана надлежащая заявка, и находясь в тисках закона, утвержденного Юлием, продлило проконсульские полномочия двум консулам с двух до пяти лет, а затем приступило к тому, чтобы предоставить Марку Антонию право обменять Македонию, которую ему предоставил в управление сенат, на Галлию, но в то же время оставить под его командованием стоявшие там македонские легионы… Цель всего этого была следующая — не только усилить военную мощь Марка Антония, но и противопоставить ее военной силе Децима Брута, который получил Цизальпийскую Галлию. Брут и Кассий также отправлялись в провинции, но не в те, которые они должны были получить; им временно поручили поставки зерна: Бруту — в Азии, а Кассию — на Сицилии. Эти назначения давали им право покинуть пределы Италии, они также разлучали обоих заговорщиков и уменьшали их силу и влияние в том случае, если бы они эти назначения приняли. Они сразу же вызвали Цицерона в Антий, где и состоялась важная встреча. Никто из них не знал в точности, что же им делать; однако по пути в Антий Цицерон все обдумал и решил, что лучше им не отрекаться от своих принципов, сохранив тем самым и себя.

На той памятной встрече в Антий собрался очень тесный кружок ближайших заговорщиков и противников Цезаря: политический доктринер и философ Цицерон; Марк Брут, медлительный, тяжеловесный; мать Брута Сервилия, одно время бывшая любовницей Юлия, сестра Катона; жена Кассия Тертулла; жена Брута Порция и Фавоний, которого прозвали «обезьяна (подражатель) Катона», — они были ядром оппозиции, боровшейся против Юлия при жизни и теперь против мертвого Юлия, и собирались бороться и впредь. Цицерон в качестве старейшего начал излагать свое мнение, когда в помещение буквально ворвался опоздавший Кассий в очень дурном расположении духа — человек, который не мог стать человеком действия, поскольку не имел творческого начала. Цицерон повторил для него свою точку зрения на сложившуюся ситуацию: им следует принять назначения, исходя из соображений собственной безопасности.

Кассий взорвался и стал кричать, что ни за что не отправится на Сицилию. С какой стати ему принимать должность, которая для него оскорбительна?

— Что ты собираешься делать? — спросил Цицерон.

Тот ответил гневно:

— Поеду в Ахейю!

Это весьма примечательно, поскольку Кассий не имел полномочий ехать в Ахейю. Теперь все они наконец начали понимать, что, только преступив закон, смогут защитить себя. Но как тогда быть с принципами, которых они поклялись придерживаться?

«— А ты, Брут?

. — В Рим, если ты находишь это нужным.[9]

— Я — менее всего: ведь в безопасности ты не будешь.

— А если бы это было неопасно, ты бы согласился?

— Вообще нет, ни на твой отъезд в провинцию теперь, ни после претуры; но не советую тебе доверяться Риму» («Письма к Аттику», XV, II. Пер. В. О. Горенштейна).

Затем последовал долгий разговор, и Кассий сетовал, что упущены возможности, и обвинял Децима Брута; Цицерон молча сожалел, что вместе с Цезарем не был убит и Марк Антоний. И вообще, зачем говорить о том, что не сделано, хотя и согласился с Кассием. Он уже начал думать, как хорошо было бы, если бы они тогда перетянули на свою сторону сенат, когда Сервилия оборвала его мысли, сказав: «В действительности нам следовало встать во главе государства и взять управление в свои руки. Разве не так?»

Нет, не то; Цицерон признавал противоречие. Он всегда имел склонность к цезаризму!

Наконец Кассий стал склоняться к мысли отправиться на Сицилию, а Брут решил, что он может отправиться в Азию. Поскольку заниматься поставками зерна было ниже их достоинства, Сервилия позаботилась, чтобы этот пункт в предписании был вычеркнут; каким образом ей это удалось, она не сказала. Цицерон покинул собрание в некотором смятении.[10] Совершенно очевидно, что они запутались. Единственным способом действенного сопротивления цезаризму был сам цезаризм! «Нет плана! Нет цели! Нет системы!» — восклицал он в письме к Аттику. Поскольку у него самого не было плана, он вряд ли мог винить в этом других.

Но если они собирались разъехаться, он тоже уедет. Он предполагал совершить путешествие на восток и через год, когда Гирций и Панса станут консулами, вернуться; и с таким намерением и с разрешения Долабеллы он отправился в путь.

Цицерон доплыл только до Сицилии: его задержали встречные ветры. Остановившись в Ленкопетре, на южной оконечности Мессинского пролива, он получил известие, которое изменило его планы. Появилась возможность мирного соглашения между Марком Антонием и Брутом и Кассием; требовалось его присутствие в Риме… На самом деле он не хотел уезжать за границу. Один день в Риме был ему дороже, чем целый сезон вне Италии. Ветер все еще был неблагоприятен, и это, кажется, предрешило его выбор. Он направился назад, в Помпеи. По пути встретил Брута, который объяснил, что произошло. Сервилия сдержала свое обещание. Условие поставок зерна было вычеркнуто из их предписания; вместо этого он получал в управление провинцию Крит, а Кассий — Кирену. Однако они туда не собирались. Их разногласия с Антонием усугублялись. Брут намеревался отправиться в Македонию, а Кассий — в Сирию — словом, завязывался сложный узел. Это была война! Возможно, они были правы. Возможно, среди суетной жизни заморского лагеря не было места пожилому политику и философу. Его место в Риме. Брут тоже так думал. Если он едет туда на смерть, ну что ж, все они движутся к смерти, и главное — выбрать наилучшее для этого место. Так они расстались и больше никогда не встречались.

Цицерон прибыл в Рим 31 августа. Его встретили значительные перемены. Он больше не раздумывал, что ему делать. Он собирался кое-что предпринять и знал, что именно, а стоило или нет это делать, уже было не важно. Правда, он не рассчитывал столкнуться с враждебными легионами, но для некоторых людей враждебная аудитория страшнее легионов, и Марк Туллий Цицерон смог в этом убедиться. Он собирался, если удастся, привлечь аудиторию на свою сторону, но, если не получится, что ж, он исчезнет, как исчезли до него Тиберий и Гай Гракхи, например, имена которых известны всему Риму. Судя по полусерьезному названию речей, которые он произносил той осенью, — «Филиппики», он хотел провести параллель между своим теперешним положением и положением Демосфена, великого греческого оратора, политического противника Филиппа Македонского. Ситуация действительно была схожей. Правда, Цицерон находился в большей опасности, чем в свое время Демосфен.

На следующий день, 1 сентября, в сенате состоялось заседание, но, поскольку главным вопросом были мероприятия, связанные с оказанием почестей Цезарю как божеству, Цицерон туда не явился. Целью этого мероприятия было отделить колеблющихся и заставить оппортунистов себя выявить, что Цицерон, естественно, всячески приветствовал. Марк Антоний, возмущенный его нарочитым и подозрительным отсутствием, витийствовал на заседании. 2 сентября он отсутствовал, и теперь на первый план вышел Цицерон. Это была его сцена, он так же принадлежал ей, как Цезарь принадлежал полю битвы или кабине для голосования или как Красе принадлежал счетной конторе. Он мог оказаться глупым стариком среди сверкающих мечей, но не был таковым на трибуне. Он знал свое дело.

Это заседание сената вошло в историю, поскольку Цицерон произнес тогда речь, известную как «Первая филиппика». Она стала объявлением войны.

Громадная разница между сражающимися на поле боя с оружием и сражающимися посредством слов в том, что оружием можно убить врага и тогда он перестает существовать; но слова только ранят, и они способны разозлить врага и сделать его еще опаснее. Цицерон мог говорить так, что его слова были подобны ударам бича. Для нас латынь мертва; но, когда говорил Цицерон, она была такой же живой и острой, как речь, произнесенная в Париже или Нью-Йорке. Цицерон намеренно принял такой тон, он наперед знал, как отреагирует Антоний. Люди, к которым он обращался, были растерянны, колебались; они готовы были идти туда, куда направит их твердая рука. Теперь это была его аудитория, как днем раньше она была аудиторией Антония.

Он рассказал им, почему намеревался отправиться за границу и почему вернулся. Он описал свое расставание с Брутом и выразил сожаление, что он, Цицерон, менее достойный, возвратился в город, куда заказан путь истинному спасителю государства. Сегодня он пришел, чтобы высказать кое-какие соображения, которые останутся в документах, если вдруг «несчастный случай» заставит его замолчать. Затем он стал излагать события дня, прибегнув к самой изощренной риторике, и сказал, что никогда бы не согласился осквернить государство столь отвратительным деянием — он так и сказал: «отвратительным», — смешивая почести, которых достойны божества, с почестями, которые собираются оказать умершему… В заключение он призвал их всех подумать, является ли диктаторская власть путем к истинной славе и не лучше ли уважение и любовь равных, чем любой триумф над ними.

Сенаторы слушали и трепетали, но что могло закрасться им в головы, о том лучше всего мог судить Марк Антоний. Он явно был разъярен этой речью, но и напуган. Он выступил перед сенатом, но не на следующий день, а 19 сентября; это время он посвятил составлению ответной речи, удалившись в свое загородное поместье. То обстоятельство, что ему понадобилось для ответа семнадцать дней, говорит о том, как серьезно он воспринял бичующие речи Цицерона.

Настало 19 сентября, и сенат, который, по иронии судьбы, собрался в храме Согласия, был полон. Марк Антоний явился в сопровождении охранников, однако Цицерона там не было. Он хотел прийти и в случае необходимости стать мучеником, но, как и при сходных обстоятельствах со святым Павлом, друзья умоляли его не приходить. Антоний собирался обратиться с речью к сенату, в котором не было того единственного человека, присутствия которого он желал. Однако сторонники Цезаря, выслушав его, несомненно, захотят побеседовать кое о чем с Цицероном.

Мы уже имели случай убедиться, что Марк Антоний был не последним из ораторов. Он устроил замечательное представление; он начал с того, что прочитал письмо, написанное ему Цицероном несколько месяцев назад, в котором было выражено одобрение благородству, храбрости и патриотизму получателя. Он воспользовался этим письмом, чтобы показать, что не так уж прям и искренен Цицерон, но, напротив, он извивается как уж на сковородке; а затем естественным образом он обвинил Цицерона не только в соучастии в убийстве Цезаря, но и в том, что он был душой заговора, тайной главой олигархов, подстрекавшим людей глупых, но отважных сделать за него работу, за которую сам он не желал отвечать… И в ситуации с Цицероном это обвинение — правдивое или вымышленное — могло оказаться весьма зловещим… Именно в этом месте речи, окажись здесь Цицерон, начались бы его неприятности. Однако Цицерон не пришел, и обвинения Антония повисли в воздухе и, как тогда казалось, остались лишь словами.

События тем временем разворачивались стремительно. Цицерон опять уехал в Путеолы, где начал сочинять еще более знаменитую «Вторую филиппику». Это был памфлет, распространенный среди друзей Цицерона, а также тех, кто казался подходящим объектом пропаганды. Это были личные нападки на Марка Антония, характерные в то время для средиземноморской Европы. Взамен описания тайных заговорщиков и убийц, сделанного Антонием, Цицерон изобразил пьяницу и развратника, погрязшего во вседозволенности, крови и ненависти. Это было здорово написано и читалось с замиранием сердца и с круглыми глазами теми поклонниками, которые считали памфлет блестящим образцом латинской прозы. В результате он оказался призывом к благородным патриотам именно так оценить Антония, каким изобразил его Цицерон.

Прочел ли Октавиан «Вторую филиппику», мы не знаем, но известно, что в это время произошел весьма любопытный случай. Несколько человек, арестованных в доме Марка Антония, по слухам, признались, что они подосланы Октавианом убить консула. Этот случай так и остался невыясненным. Друзья Октавиана утверждали, что Антоний сам же все это и подстроил, чтобы подставить политического конкурента. Цицерон в одном из писем подробнейшим образом рассматривает этот эпизод, добавляя, что у Антония хватило наглости обвинить Октавиана, но не хватило смелости сделать этот эпизод достоянием общественного разбирательства.[11] Что до самого Антония, он повсюду заявлял, что этот змей Цицерон вновь занялся подстрекательством к политическому убийству.

Это оказалось взрывом с точки зрения практических последствий. Антоний решил не откладывая принять командование над четырьмя легионами, в то время стоявшими в Македонии, которые Цезарь собирался использовать в войне с парфянами. С этими легионами он намеревался сразу по окончании, консульских полномочий заменить Децима Брута на посту наместника Цизальпийской Галлии, откуда он мог бы наблюдать и за событиями в Риме, и за восточными и западными провинциями. Его план очень походил на планы поздних римских императоров, которые основали свою столицу в Милане. Но когда Антоний прибыл в Брундизии, его ожидал неприятный сюрприз. Октавиан успешно настроил против него ветеранов Цезаря. Прибыли лишь три из четырех легионов, но и те отказались подчиняться Антонию. Антоний впал в ярость. Он знал, как восстановить дисциплину, однако наказания, примененные к непокорным легионам, лишь увеличили их враждебность, хотя, возможно, и не явную. Антоний возвратился в Рим, оставив легионы, которые в назначенный срок должны были соединиться с ним в Тибуре.

В Рим возвратился очень обозленный человек. С самой «Первой филиппики» все оборачивалось против него. Он созвал сенат на 24 октября и объявил Октавиана Спартаком, а Цицерона — вдохновителем его некрасивых дел. Однако в тот день в Рим пришло ошеломляющее известие: один из македонских легионов покинул Тибур и направился маршем в Альбу, где присягнул Октавиану. Он поспешил в Тибур и там изо всех сил старался успокоить легионеров, которые еще оставались ему верны. 28 октября он снова был в Риме и услышал, что другой легион, четвертый, вошел в Альбу и присягнул Октавиану. Он отложил заседание сената и спешно покинул город. Началась гражданская война.

Примечания:

1

Знамения и знаки, сопровождавшие убийство Юлия Цезаря, были не просто плодом народных суеверий; их современник Вергилий перечисляет их в «Георгиках», 1, 461–497.

8

В письме к Аттику после 18 мая Цицерон называет молодого человека Октавием. Но уже в конце июня он называет его Октавианом («Письма к Аттику», XV, 2, 12).

9

В Рим — то есть на Игры в честь Аполлона. Встреча происходила 26 июня, за десять дней до начала Игр.

10

Содержание этого разговора приводится столь подробно, поскольку его сохранил для нас Цицерон в «Письмах к Аттику», XV, 11.

11

Свидетельство Цицерона в «Письмах друзьям», XII, 23; «Филиппики», III, 7–8. Светоний в «Божественном Августе», X, повторяет обвинение без всякого комментария; Плутарх говорит о нем как о слухе. Д-р Райе Холмс («Здание Римской империи», 1, с. 27), кажется, склонен верить в обвинение. Аппиан («Гражданские войны», III, 39), вероятно, прав, обращая внимание на то, что Антоний все еще был нужен Октавиану.