Опять, опять взлетают шашки,
Труба рокочет по рядам,
И скачут красные фуражки
По разоренным городам…
Вольнолюбивые крестьяне
Еще стреляли в спину с крыш.
Когда в предутреннем тумане
Перед разъездом встал Париж.
Плывут багровые знамена.
Грохочут бубны. Кони ржут.
Летят цветы. И эскадроны
За эскадронами идут.
Они и в зной, и в непогоду.
Телами засыпая рвы.
Несли железную свободу
Из белокаменной Москвы.

(А.Эйснер)

Многое в «проклятых девяностых», что массовому человеку советской выделки кажется пагубными изобретениями современных либералов, демократов и прочих национал-сепаратистов, на самом деле — основательно позабытое давнее прошлое. То, что было в России сразу по окончании Гражданской войны, история воспроизвела сразу в нескольких уголках распавшегося Союза: в непризнанных или, как их еще называют, «пиратских» республиках, которые не согласились подчиниться беловежско-ооновским схемам раздела, в результате отвоевали за независимость, а затем пережили разруху и блокаду. Вдобавок к ним надолго приклеился ярлык «коммунистической Вандеи» — так пропаганда официально назначенных суверенов мстила отщепенцам за поражение. В действительности этнические мятежники вовсе не были поголовно привержены советской идеологии; но кое в чем этот штамп довольно точно отразил их общую ситуацию.

Русские большевики начали свою главную междоусобную разборку относительно поздно, на пятом году после захвата власти, когда основные битвы Гражданской были позади. По схожим законам развивался «социально-политический заказ» в большинстве непризнанных республик вчерашнего СНГ.

Поначалу над вчерашним полем битвы реет неомраченный дух боевого товарищества, своего рода патриотическая релаксация. Первая цель достигнута, враг отброшен, но остается общим для всех, память еще свежа, и любые расхождения в своем кругу вторичны. Депутатов и других лидеров выбирают почти как командиров в земляческом ополчении или сельских старшин на сходе. Те из «наших», кто мог бы предъявить принципиальные счеты новой реальности, в большинстве решили перебраться куда-нибудь подальше, да и там по понятным причинам редко рвутся обнародовать несогласие с режимом на родине. Об оставшихся на месте «чужих» говорить не приходится.

Постепенно жизнь входит в более или менее устоявшуюся колею, и вот наступает момент, скажем так, взрывообразного расширения политической субстанции. Тут уже образ врага как внешней (этнически или классово чуждой) силы перестает застить весь свет: обостряется внутренняя конкуренция, нередко переходя в борьбу на уничтожение; бурлят публичные дискуссии. А затем прежняя — как правило, единственная «революционная» партия, она же национальное движение, сходит со сцены, перерождаясь в классическую постсоветскую «партию власти» со своими фаворитами и изгоями. Однако воплощенные символы общей борьбы и победы пока в неприкосновенности: претензии фронды сосредоточены на «коррумпированных бюрократах в окружении лидера», на «сером кардинале» или еще каких заместительных фигурах. Иначе — народ не поймет. Без кавычек. Но и это до поры до времени.

Возможно, из-за сравнительно небольших размеров отделившихся территорий и народов ни у кого из них не было «революционной троицы» в полном комплекте. Но, например, в Абхазии можно обнаружить «своего местного Ильича». Как и российский вождь, Владислав Ардзинба долго жил и работал вдали от родных мест, разве что только не за границей и отнюдь не на положении маргинала. Конечно, его в незнании собственного народа не упрекнуть — хотя бы просто потому, что чуть ли не все абхазы от хладных питерских скал до речки Аалдзги лично знакомы друг с другом: их в этом пространстве и наберется-то немногим больше ста тысяч. Все же без подобных обвинений не обошлось: сторонники грузинского дела утверждали, что Ардзинба в жизни не имел ни малейшего соприкосновения с их государствообразующей нацией, оттого и стал таким закоренелым нигилистом; но это явные выдумки. Как Ленин, он возвратился на родину в критический момент, возглавив освободительное движение; правда, старался до последней возможности действовать исключительно легальными методами. И так же сделал невероятно рискованный, но оказавшийся единственно верным шаг, когда все повисло на волоске: грузинские отряды заняли столицу; по другую сторону российской границы, в Адлере дожидался самолет со спецназом из Тбилиси, пока абхазские начальники сбегут сюда, и можно будет их интернировать. А те по настоянию Владислава Григорьевича решили, несмотря на видимую безнадежность положения, держать оборону в Гудауте, «самом абхазском» центре страны, и в итоге выиграли войну с мизерной территории в кольце фронтов, при поддержке добровольцев из-за Большого Кавказского хребта. Шамиль Басаев, очевидно, здесь сыграл роль Белы Куна — если и не в реальности, то в записках мемуаристов. Лет через шесть после победы Ардзинбу поразил тяжелый недуг, в чем-то даже схожий с ленинским (хотя официально он оставался на посту до исхода следующих президентских выборов) — и когда это стало очевидным, пошли слухи, будто президента отравили враги. Современный уровень знаний позволяет счесть такие подозрения, во всяком случае, более обоснованными, нежели давние сказки о «пропитанных ядом пулях Каплан».

Правда, в наши дни всякое сходство заканчивается: карты абхазской политики смешала рука dei ex machina. «Конференции в Рапалло» пока не видно и на горизонте, но все-таки мятежную республику признали уже не только Кремль и безвластное правительство давно не существующего африканского государства Сомали, но также, после долгих сомнений, Никарагуа. Возможно, признает окончательно и Венесуэла, когда русские подвезут еще больше дарового оружия, и даже Белоруссия — если ее батьке, наоборот, Европа не подбросит кредитов по потребностям…

В Нагорном Карабахе, в свою очередь, имеется прямой аналог Троцкого: главком и министр обороны, военный диктатор и пламенный мотор соответствующей хозяйственной системы. Именно он в тех местах стал живым символом победы. «Один из наиболее ярких и талантливых командиров, Самвел Бабаян участвовал в боях на самых трудных участках. Практически не было такого участка фронта, где не побывал Самвел Бабаян. Не отягощенный академическими военными знаниями, принимал смелые и неординарные решения», — сообщает сегодня один из сайтов его сторонников.

А в первые годы мира о Бабаяне рассказывали в Степанакерте: «он выиграл нашу войну, вот только говорить открыто при нем боялись». Потом он, совсем как Троцкий, был объявлен убийцей — ладно, хоть не шпионом. И альпинистскими орудиями, каковых, несомненно, хватает на складах в высокогорной стране, его, к счастью, не рубили.

Над благополучно отстроенной карабахской столицей распласталось по склону ее «верхнее предместье», некогда центр Карабахского ханства, затем славный город Российской империи (пятый по величине и значению во всем Закавказье), а нынче захудалое районное местечко Шуша. Еще выше, на одиноко вознесшейся скале — городская тюрьма. Там четыре с половиной года из назначенных по приговору четырнадцати отсидел Самвел Бабаян, обвиненный в покушении на тогдашнего президента НКР. Последний его и помиловал, выдержав приличествующий срок. Вскоре по выходе на свободу Бабаян основал свою политическую партию, власти ее явно не зажимают. К чести для местного общества, удалось пройти по острию кинжала, избежав раскола. Больше никаких последователей революционного вождизма в Карабахе уже не находилось.

Возможно, еще и поэтому из всех непризнанных или «недопризнанных» столиц на бывших имперских окраинах один только Степанакерт местами — особенно ночью, когда из едущей машины не углядишь горный кавказский колорит, а видны в основном углы домов, тротуары и фонари — вполне может сойти за тихий городок где-нибудь в провинциальной Европе, за десятилетия позабывшей войну.

А что же третий вождь? У многих, если не у большинства осетин можно заметить весьма своеобразное отношение к фигуре Сталина: когда речь заходит о великих свершениях и исторических победах, то он «весь наш», брат по крови. В записках одного отставного генерала из этой нации даже довелось прочесть, что пару раз Иосиф Виссарионович заговаривал с ним по-осетински, не то что совсем бегло, но довольно свободно. А вспомнят про жестокости и преступления — тут Сталин персонифицируется как чужак, «настоящий кекел» (так в Осетии и некоторых других областях Кавказа прозывают почему-то всех грузин, при том что у них самих это слово неясной этимологии и довольно прихотливой семантики подразумевает только женский пол).

Можно допустить, что сравнение со ним, приди такое в голову кому-нибудь, вполне бы импонировало югоосетинскому президенту Кокойты, одному из тройки разрушителей статус-кво вокруг Цхинвала, на который за все годы своего правления не покушался Шеварднадзе, и ответственному исполнителю окончательной этнической чистки в регионе. Но увы!..

Очень похоже все было и в Советской России по окончании главных битв Гражданской войны. До этого времени действия Ленина, Троцкого и Сталина еще можно рассматривать по отдельности; да они и находились в разных местах, и встречались все вместе нечасто. Предсовнаркома из Москвы и ближайших окрестностей не выезжал, двое других кочевали по фронтам необъятной родины. Но с 1921 года важнейшим содержанием политической жизни, по сути, определившим будущее державы, становятся личные противостояния или коалиции внутри этой троицы.

В стране кризис, полыхают крестьянские восстания, где-то идет последние бои, еще не добита оппозиция бывших союзников, страшный голод и разруха. Но главное происходит наверху, вокруг нового трона, который воздвигли большевики. Там велась не просто борьба за первенство. Новоиспеченная элита искала магистральный путь страны и лидера, лучше всех других подходящего к следованию именно этим путем. И обрела их, хотя не с первого шага.

Загвоздка оказалась в том, что самым мощным фактором единения в тяжелейший период войны служил как раз Лев Троцкий. В большевистскую команду бывший противник пришел со стороны, когда там уже сложилась система отношений и лидерство Ленина, за которое он боролся столько лет, было бесспорным фактом. Успешный захват власти, удачный в конечном итоге исход Брестского мира закрепили репутацию «вождя и пророка», а победа в Гражданской войне вознесла ее до заоблачных высот. Но параллельно — и не в меньшей мере — рос авторитет Троцкого. Это тоже работало на сплочение ленинцев, прекрасно понимавших, что в случае ослабления старого лидера с новым им будет труднее.

Как только отступила угроза поражения, политический кризис в условиях диктатуры «пролетариата», то есть единственной партии, превратился во внутрипартийный. Острых проблем несколько, на первый план временно — до Кронштадтского мятежа выходит «дискуссия о профсоюзах», послужившая скорее поводом на фоне разрухи и народных восстаний. И здесь, впервые за долгий срок, Лев Давидович публично обозначает свое несогласие с Владимиром Ильичем.

Это вовсе не было реальной схваткой двух лидеров: скорее, наркомвоенмор, упоенный своими подвигами в продвижении советской власти и важностью новых задач (в тот момент он разруливап сложнейшую транспортную проблему страны) просто решил слегка поиграть мускулами, то есть интеллектом. Он поглядывает свысока на товарищей, как бы невзначай бросая лозунг перетряхивания профсоюзов, на съезде участвует в обсуждении как «старший», снисходительно объясняя «мелюзге» свою позицию. Да и некогда ему рассусоливать — он сейчас же уезжает подавлять мятеж в Кронштадте. И вот тут происходит такое, чего Троцкий не сумел понять и объяснить до конца своих дней: пока он разбирался с матросами, партия нанесла ему сокрушительное аппаратное поражение.

Внешне все выглядело как разгром «рабочей оппозиции — «децистов»», то есть сложившейся пару лет назад группы последовательных сторонников демократического централизма, который они противопоставляли бюрократическому, требуя передать управление хозяйством профсоюзам. Кстати, в принятой совсем незадолго до того, на VIII съезде, второй программе партии содержится именно такое положение (п.5 «В области экономической»): «Будучи уже, согласно законов Советской республики и установившейся практики, участниками всех местных и центральных органов управления промышленностью, профессиональные союзы должны прийти к фактическому сосредоточению в своих руках всего управления народным хозяйством как единым целым».

А уже на X съезде «синдикалистов» размазывают по стенке, и не только как противников экономической политики партии. Принимается резолюция, запрещающая фракции, что имело принципиальнейшее значение для будущих политических междоусобиц: «Съезд предписывает немедленно распустить все без изъятия, образовавшиеся на той или иной платформе, группы и поручает всем организациям строжайше следить за недопущением каких-либо фракционных выступлений. Неисполнение этого постановления съезда должно вести за собой безусловное и немедленное исключение из партии». По сути, это было дальнейшим свертыванием любых форм демократии, что наряду с нэпом, собственно, и считается главным результатом этого партийного форума. На требования «рабочей оппозиции» съезд ответил, что профсоюзы и так играют большую роль в советских учреждениях. Кроме того, они еще не освободились от «цеховой узости», значит, реальная экономическая власть должна оставаться у РКП(б).

Интересный штрих в понимание «фона» этих политических процессов вносит личная переписка Ленина со старым большевиком, пермским рабочим Гавриилом Мясниковым, чьим главным следом в истории остался расстрел великого князя Михаила в 1918 году и самолично сочиненная об этом брошюра под названием «Философия убийства». В начале 20-х Мясников был самым авторитетным из лидеров «рабочей группы», по многим позициям солидаризировавшейся с привластными интеллигентами-«децистами». Его сторонники, в частности, добивались «свободы слова для всех, от анархистов до монархистов».

Ильич попытался дружески убедить оппозиционера: «Мы ясно видим факт: «свобода печати» означает на деле немедленную покупку международной буржуазией сотни и тысячи кадетских, эсеровских и меньшевистских писателей и организацию их пропаганды, их борьбы против нас». Мясников оставался непреклонным: «Не верите вы в силу рабочего класса, не верите вы в его классовую политику, а верите в чиновников — вот ваша беда, — отвечал он вождю. — Вы разве не знаете, что за такой разговор, какой веду я, не одна сотня и тысяча пролетариев сидит в тюрьме и ни одного буржуа не сидит, который так и вопроса ставить не будет? Если я хожу на воле, то потому, что я коммунист 15 лет, который свои коммунистические взгляды омыл страданиями, и ко всему этому меня знает рабочая масса, а если бы этого не было, а был бы я просто слесарь-коммунист того же завода, то где же бы я был? В Чека или больше того, меня бы «бежали», как некогда я «бежал» Михаила Романова, как «бежали» Люксембург, Либкнехта. Еще раз, вы замахиваетесь на буржуазию, а у меня кровь из зубов, а скулы трещат у нас, рабочих».

Потом философа-убийцу арестовывали не раз, и в конце концов сослали в Армению. Однако сбежать ему удалось не в страдательном залоге, переплыв бурный Араке. Добравшись из Персии в Париж, Мясников продолжал писать брошюры, в которых разоблачал сразу Сталина, Троцкого и Бухарина. На свою беду, под конец Великой Отечественной он решил все-таки вернуться на родину, и тут уж «бежали» его — а реабилитировали только при Путине…

Итак, меняется принципиально расклад сил в руководящих органах. По «качеству» занимаемых должностей между IX и X съездами ленинцы стоят явно выше, но по количеству аппаратных позиций «троцкисты» держат паритет 8:8. О более-менее равном соотношении сил упоминал и Сталин.

После X съезда Троцкий в партийном руководстве остался один-одинешенек. Все остальные — ветераны ленинской гвардии или уже новые «люди Сталина». Пятнадцать на одного — разгром полный и, как подтвердила история, окончательный. Вот это действительно был «Великий перелом»! Видимые свидетельства краха — дело лишь времени. Да, у него пока остается армия, и личный рейтинг среди партийной элиты близок к стопроцентному. Кстати, принятие на том же съезде новой экономической политики, которую ранее предлагал Троцкий, в очередной раз засвидетельствовало его позиции интеллектуального лидера. Может, эти почести дезориентировали самого Льва Давидовича? Уже через год он будет обложен со всех сторон, а вскоре затравлен вконец.

Кто же решил исход борьбы на X съезде — Сталин со своими аппаратными маневрами? Он наверняка проявил активность, и его кадры — Молотов, Куйбышев — уже добрались до самых верхов. Но Сталин тогда еще не контролировал аппарат, следовательно, ведущая роль в «троцкистском погроме» могла принадлежать только Ленину.

Да, именно Троцкий «приходится отцом» многим репрессиям военного коммунизма, вроде трудовых армий и продразверстки. Однако он же первым понял, что эти методы себя исчерпали, и выдвинул идею продналога. Что будет, если он после войны решит осесть в столице и окончательно закрепиться в роли ведущего ума партии? Опять «двоевластие»? Сделавший свое дело должен уйти; пожертвовать ферзя в самом конце выигранной партии — вроде бы ничего страшного, раз противнику это все равно уже не поможет. Встревоженный разногласиями с Троцким, а возможно, и той же ревностью к его успехам, Ленин-Сальери подливает отраву «Моцарту революции». Здесь, в отличие от легенды, рассказанной Пушкиным, агонии предстояло быть долгой и мучительной.

Но король, хоть он и важней любых фигур на доске — все-таки сам не игрок, а деревяшка в руке игрока. Того всяк называет по-своему: одни законом истории, другие — Божьим промыслом. На следующем, XI съезде Ленин доводит дело до логического конца: при полной поддержке Зиновьева и Каменева ставит Сталина генсеком, самым главным партийным аппаратчиком. (Иногда всю инициативу приписывают главному питерскому большевику, но такое допущение нельзя принять всерьез.) Но вскоре Ленин заболевает — и тут-то выясняется, что Троцкий был не только и не столько конкурентом, но столпом его личной власти.

О последних годах вождя и в советской, и в постсоветской лениниане рассказано немало всякой всячины. Судорожные попытки меркнущего сознания извлечь из себя хоть что-нибудь внятное и сама смерть Ленина, не успевшего отметить пятьдесят четвертый день рождения, воспринимались сторонниками «социализма с человеческим лицом» как трагедия, исказившая «верный» ход истории. Как злобный Сталин третировал бессильного Ильича, или как тот собирался, но не успел развенчать тирана — все эти подробности пережеваны многократно. Умирающий сочиняет одну за другой памятные записки — «политическое завещание», пустоватые рассуждения о рабочем контроле, о кооперации и действительно вроде как пытается придержать своего фаворита. Но и здесь он говорит о двух лидерах, Троцком и Сталине, а в общем, тужится из последних сил лягнуть всех и каждого, включая зачем-то Пятакова, который к политбюро близко не стоял.

С замечательной ловкостью Сталин обратил этот маразм основателя в свою пользу: каждое слово критики стало камнем в последующем избиении Троцкого и всех, всех остальных. Затем «передовой опыт» распространился ретроспективно вообще на все конфликты, вплоть до самых ранних, когда бы и о чем бы ни случилось поспорить с Лениным его ближайшим соратникам — а ведь именно этим большинство из них занималось всю свою партийную жизнь. Иными словами, «чемоданов с компроматом» хватило на всю имевшуюся в наличии ленинскую гвардию. Но тут-то и выяснилась удивительная вещь: оказывается, в смысле всяческих «уклонов» праведнее самого великого покойника был один только новый генсек. Ну а что касаемо недостатков воспитания — не принимать же было всерьез подобные обвинения людям, отлично помнившим в наследии самого Ленина, к примеру, такие пассажи: «Приехал Троцкий, и сей мерзавец сразу снюхался с правым крылом «Нового Мира» против левых циммервальдцев… Всегда равен себе — виляет, жульничает, позирует как левый, помогает правым» [Ленин, т. 49: IX].

Все же нельзя не отметить одно: никто из соратников не попытался совсем «задвинуть» немощного вождя до самой его могилы. Не иначе, опасались — Троцкий еще тут, рядом. А вдруг прорвется снова наверх? Похоже, Лев Давидович оказался слишком штучным творением природы и политики, чтобы старая гвардия могла счесть его своим естественным лидером по умолчанию. Те же опасения распространялись на «подмастерьев» — Склянского, Сокольникова, Муралова, Преображенского, Крестинского, которые были на свой манер и ярче, и талантливей, чем «запасная скамья» верных ленинцев. Парадоксальным образом единство последних пять лет кряду укреплял фактор Троцкого; в этом, надо понимать, еще один — неявный его вклад в победу большевизма.

В 1923 году еще сохраняется иллюзия, будто позиции Троцкого достаточно сильны, его заслуги признаны массами, которые, естественно, не заметили аппаратного разгрома на X съезде. Угрозы не чувствует пока даже искушенный Карл Радек, сложивший в то время оду о «тайне величия» Троцкого. Последний в ней предстает как «человек с железной волей», «один из лучших писателей мирового социализма»; у него «великий умственный авторитет», «организаторский гений» и «гениальное понимание военных вопросов». Отчет о партконференции в «Правде» отмечает, что речь Троцкого была подытожена бурными, долго несмолкаемыми аплодисментами. «Этого мало сказать, — уточняет В.Валентинов. — Появление Троцкого и уход с нее после доклада сопровождались такой действительно бурной овацией, таким длительным, несмолкаемым громом аплодисментов, что Сталин и другие члены Политбюро позеленели от зависти и злобы, а Ворошилов, находившийся в составе президиума съезда, не постеснялся громко сказать: «Подобные овации просто неприличны, так можно встречать только Ленина»» [Валентинов, 1991: 14; 18].

Между тем кому иному, как не Троцкому принадлежала на самом деле львиная доля революционных замыслов и конкретных результатов, достигнутых за 1917–1921 годы: октябрьский переворот, нэп, плановое хозяйство, индустриализация за счет села и еще многое другое. Не приходится сомневаться, что если бы уже в то время существовали ОРТ с РТР, народ и власть не замедлили бы отдаться Льву Давидовичу. Но до сих пор не перестает удивлять то, что политик, совершивший больше всех других соратников, упорно продолжал держаться на второй роли, уступая первую Ленину даже после его смерти, несмотря на годы ожесточенной полемики в прошлом. А его, помимо расхожих сравнений с военными и реформаторскими талантами Наполеона, еще и обвинили в «бонапартизме», причем не только сталинисты, но и Оруэлл, например.

Однако в отличие от Бонапарта, чья страсть к завоеваниям серьезно обескровила французскую нацию, а реформы в то же время резко двинули вперед общественное развитие в целом ряде стран Европы, Ленин с Троцким, затем и Сталин были в принципиально иной ситуации. Ведь и современный капитализм «удался» далеко не с первой попытки: итальянские города-государства, бывшие первопроходцами на этом пути, даже объединившись в Новое время, продолжали падение в застой вплоть до прихода Муссолини и плана Маршалла. Попытки же создать такой коммунистический уклад, который бы не загнил, не умер, не трансформировался в свою противоположность или не был отброшен за ненужностью всего через несколько десятков лет, пока не удавались на практике никому и нигде. Естественно, большевикам пришлось непрерывно искать и находить какие-то обходные пути. Оптимальным и самым устойчивым (как представлялось в те же считанные десятилетия) паллиативом стал «феодальный социализм» по Сталину. Конечно, и это было само по себе более чем серьезной модернизацией — учитывая особенности дореволюционного прошлого, о которых мы писали выше. Но без «гарантий качества», увы.

За год с небольшим до смерти Ленин признавался: «Мы переняли старый государственный аппарат, и это было нашим несчастьем. Государственный аппарат часто работает против нас. Дело было так, что в 1917 после того, как мы захватили власть, государственный аппарат нас саботировал. Мы тогда очень испугались и попросили: «Вернитесь к нам назад». И вот все они вернулись». («К пятилетней годовщине Октябрьской революции». Понятно, что здесь вождь то ли сознательно наводит тень на плетень, то ли уже просто не разбирает, во что вляпался пером: «все они» вернуться не могли никак, потому что слишком многих покрошили разгулявшиеся мужики и красные комиссары, или увела эмиграция.) Затем «Завещание» и письма — последний крик отчаяния у разбитого корыта: «Мы уже пять лет суетимся над улучшением нашего госаппарата, но это лишь суетня, которая за пять лет лишь доказала свою непригодность или даже свою бесполезность, или даже свою вредность» («Лучше меньше, да лучше»).

Коммунистическая революция в Европе меж тем откладывалась на неопределенный срок. Троцкий при своем уме и воззрениях не мог не прийти к выводу: в этой ситуации и настоящего, «правильного» социализма, какой ему виделся, быть в принципе не может. Не оттого ли, что тоска по сбежавшему идеалу оказалась — редчайший случай в популяции двуногих! — сильней, чем основные инстинкты, в данном случае стремление к власти и реваншу; не отсюда ли и его согласие оставаться «самцом бета» даже при вожде-паралитике, и странные приступы эскапизма в самые неподходящие моменты, наконец, непонятное безразличие к аппаратной угрозе? Из этого инерционного «штопора» Троцкий выйдет окончательно только к 1927 году, когда бороться останется уже только за физическое существование, свое и близких. Безнадежно поздно.

Сталина нередко сравнивают с великим завоевателем куда более ранней эпохи и дикого нрава, чем Наполеон. Тому же Троцкому, а иногда Бухарину приписывают фразу «Чингисхан с телефоном» — в подражание Герцену, называвшему Николая Первого «Чингисхан с телеграфом», который, дескать, еще хуже, чем предводитель орды, оного не ведавший. Гораздо шире известно высказывание, сделанное якобы Уинстоном Черчиллем, о том, что Сталин «принял Россию с сохой, а оставляет ее с ядерной бомбой». Только мало кто знает до сих пор, что телефон в ханской ставке хитро испортили какие-то услужливые нукеры. Конечно, премьер-министру прежде своей знаменитой Фултонской речи случалось произносить комплименты в адрес военного союзника, однако большая часть того пространного панегирика, как и сами слова о бомбе и «деревянном плуге» (так в подлиннике: на современном языке передовой технической цивилизации сей предмет иначе, как описательно, не назовешь), принадлежат вовсе не ему, а взяты из статьи ничем не выдающегося английского депутата — еврея по происхождению и, что любопытно, «перековавшегося» троцкиста, — напечатанной в столь же захудалой левой газетке.

Как бы там ни было, Чингисхан с термоядом — вот кто уж точно фозней всех остальных! На вожде с такими задатками и остановила свой окончательный выбор политическая элита России — тогдашнего Советского Союза, а вслед за нею вся страна. Любопытно, что после победы во Второй мировой и присоединения Восточной Европы, а затем «кооптации в соцлагбюро» Китая, слишком большого для прямого поглощения (хотя было время, председатель Мао называл себя «младшим братом великого Сталина», и конечно, не нашлось охотников объяснять вождю, что тот слышит просто-напросто стандартную формулу традиционной китайской вежливости) — сталинская империя и по своим очертаниям на карте становится похожа на владения Чингизидов. Правда, до полных размеров предшественницы она, кажется, так и не доросла, но сроки существования оказались примерно схожими.

Однако еще интереснее сравнить мировой статус российского государства, его роль в глобальной политике и экономике по состоянию на 1913 и на 2009 год. Выходит, после всех кровавых усилий не сдвинулось здесь практически ничего — а кое-что (например, размеры и, как бы сказать, общий жизненный потенциал народонаселения за вычетом разве лишь массовой грамотности, или состояние сельского хозяйства) даже заметно поменялось в худшую сторону.

И это тоже, судя по всему, прямо связано с особенностями вечного «русского выбора».

А вот почему он, этот выбор, неизменно оказывается таким?

Что было бы, если бы Ленин сделал ставку на Троцкого, а тот не сбежал бы вдобавок на нелепую «утиную охоту» осенью 1923-го, не пролежал в горячке несколько важнейших недель сразу после смерти вождя и потом еще долго приходил в себя? Weltschmerz над зачахшим эмбрионом всемирной страсти — конечно, штука сильней не только Фауста, но и вполне уже зрелого Вертера; но несомненно то, что и под руководством Льва Давидовича Советский Союз строил бы социализм. Какой же?

Из вариантов, которые в разное время удалось на более-менее длительный срок осуществить тем или иным государствам, основные по типологии: «чисто сталинский» (поначалу вроде бы затевавшийся и Пол Потом в Кампучии, а затем им же «перевернутый с ног на голову» и пущенный на рельсы всеобъемлющей национальной катастрофы); теперь в этом эшелоне остались только братья Кастро да папа и сын Кимы. «Югославский», соединивший авторитарную внутреннюю политику с почти (но все ж не до конца!) рыночной экономикой, пустив гниловатые отроду побеги в некоторых арабских и латиноамериканских странах. Наконец, самый большой из всех мировых «братьев»: китайский социализм Дэн Сяопина, также сочетающий жесткий политический авторитаризм с относительно свободным рынком, но в условиях крестьянской — на те же печально памятные 80 % — страны, которая проводит широкомасштабную модернизацию по заведомо устарелым, сугубо индустриальным образцам, неудержимо губящим среду обитания. При этом финансовое положение Китая, завалившего промтоварами весь мир, устойчиво, как мало какой другой страны, даже последний кризис его едва затронул; более того, он сегодня практически единственный партнер, с кем вынуждена считаться, что называется, по полной программе сверхдержава США. Но очень многие не самые глупые аналитики сейчас сильно опасаются, что все эти диспропорции китайского чуда могут совсем скоро привести к новым катаклизмам уже не национального, а глобального масштаба… Это, впрочем, тоже отдельная тема за пределами нашей книги.

У Троцкого были интеллектуальные и волевые качества для того, чтобы стать «первым Тито» или «российским Дэном». Террор в мирное время — во всяком случае, в сталинских размерах — ему, скорее всего, не понадобился бы, поскольку ни его исторические заслуги не нуждались в подобных коррекциях, ни личность — в самоутверждении такого рода. Конечно, как и Тито, как и Дэн, совсем без политзаключенных Троцкий бы не обошелся. Однако вполне можно предположить, что обошелся бы без железного занавеса. Но кончилось бы все, наверное, вряд ли лучше, чем в бывшем государстве Тито. (Последний, кстати, не нравился православному сербскому большинству еще и тем, что был чужаком — хорватом. Его и за гробом продолжают этим шпынять, точно как призрак «Лейбы Бронштейна»: вот, насажал на нашу шею разных инородцев! Только специально-разоблачительного имени вроде, скажем, Пепе, чтоб еще больше отдавало Ватиканом, сербы не додумались изобрести.)

А что было бы в СССР, если бы страну повел дальше Бухарин под своим девизом «Обогащайтесь»? Не исключено, что в конце концов партию свергли бы, большевиков разогнали. Но к тому времени мировой кризис 1930-х вряд ли успел бы закончиться; и поскольку при таких условиях задачи идти России некуда, кроме как на глобальный рынок, а предложить там нечего, кроме традиционных зерна, пеньки и льна, — страна, скорее всего, снова погрузилась бы в разложение и хаос. Возможен другой вариант: поднакопившее ресурсов и сохранившее в неприкосновенности все свои устои крестьянство устраивает новую войну за очередной передел в духе Болотникова-Разина-Пугачева.

Поэтому даже смысла нет задаваться следующим по порядку вопросом: что, если бы сам Сталин не разорвал тактический союз с «правыми» и не свернул нэп? Тут гадать не приходится — именно такой вариант опробовал Горбачев. Начали с кооперативов, те быстро «институализировались» очень самобытным, чисто местным способом, превратившись в конторы по обналичке казенных бюджетов на потребу краснодиректсрской и комсомольской шушере, через пару лет и вся экономика развалилась, а потом политическая система посыпалась как карточный домик.

Политическая линия Сталина в середине 20-х со стороны выглядела извилистой, если не сказать непоследовательной. Вместе с Бухариным он продолжал отстаивать нэп, в то время как троцкисты, в чьем лагере очутились и Зиновьев с Каменевым, выступали за ограничение частного сектора. Для Троцкого и соратников очевидно, что «мелкобуржуазная стихия» и социализм — две вещи несовместные. Евгений Преображенский выдвигает лозунг «социалистического накопления» — ускоренной индустриальной модернизации за счет крестьян. Естественно, обе противоборствующие стороны, излагая свои резоны, без конца обращались к «тени отца» — Ильича. На том этапе дело кончилось исключением Троцкого и Каменева из политбюро; Зиновьева выгнали с поста председателя исполкома Коминтерна. Далее, как говорится, — везде. И всех…

Вскоре, однако, происходит то, за что Сталина обвинили потом в плагиате: дескать, взял у троцкистов их идею, и вместо мирного, благостного нэпа началась индустриальная гонка с попутным геноцидом русской нации, отдельными, в чем-то даже преступными перегибами в отношении некоторых других народов, например, украинского; наконец, многочисленные недочеты и ошибки с остальными, вроде вайнахов. (Последним определением, помнится, блеснул пару лет назад, в очередную годовщину депортации этнический ингуш, генерал ФСБ Зязиков.)

Но, быть может, возрождение в полном объеме «великой крестьянской державы» на самом деле, как утверждали троцкисты, грозило завести в политический тупик? И когда Сталин в 1925-м проехал по стране, руководя по старой памяти хлебозаготовками на местах, он убедился воочию в правоте «левых» — либо социалистическая индустриализация, либо… В лучшем случае — сползание в какой-нибудь реформизм или ревизионизм с неизбежной утратой власти.

В конце концов все вопросы жизни и смерти уперлись, как видим, вовсе не в запаздывающую всемирную революцию, а в вязкую глубинку «Сердцевинной Земли» человечества, которую на переломе столетий романтически воспел тот самый лорд Маккиндер, папа самоновейшей геополитической теории образца 1890-х, не ведавший о своих духовных бастардах в лице З. Бжезинского, А.Дугина и Академии Генштаба ВС РФ. (Спустя лет сорок, ближе к нынешнему возрасту первого из них, сэр Джон окончательно переключится на идеи более здравые и практичные — спрогнозирует, например, образование биполярного мира.)

Оглянемся для ясности на мировую картину. Уже тогда во многих передовых странах в сельском хозяйстве было занято не более 10–15 % самодеятельного населения, а в Англии, например, меньше восьми процентов. Аграрный сектор нэповского СССР на этом фоне был чрезмерно велик, его экономика — экстенсивна и неэффективна. Советский народ, как был до революции, так и остался сельским на восемь десятых, три четверти этой массы кормились исключительно своим трудом на земле. Совсем как в нынешнем Китае, только там на пригодной для земледелия половине страны климат по преимуществу муссонный, он еще до всякой интенсификации позволял снимать по два, а то и три урожая в году; и опустынивание плодородных лессовых долин в бассейнах великих рек стало принимать критические размеры всего каких-то лет двадцать назад. А России как раз перед революцией начинало уже вплотную грозить аграрное перенаселение; собственно, его первые издержки и стали одной из важнейших причин социального взрыва. Передел помещичьих земель и колоссальные людские потери в Гражданскую войну, конечно, снизили в какой-то степени это давление; однако с тогдашними демографическими характеристиками страны (первое и единственное поколение «детей нэпа» было, как известно, самым многолюдным из рожденных когда-либо не только за всю прежнюю, но и за последующую историю РСФСР-России) «сносная жизнь» продлилась бы, скорей всего, недолго.

Но почему лишь в российско-советской империи первоначальный бунт сельской косности против всего чужого и чуждого ей обернулся в конечном итоге полномасштабным антропологическим кризисом, ставящим под угрозу уже в недальней перспективе само бытие целых народов?

…Начать придется с времен весьма отдаленных. Два центра зарождения русской государственности, Киев и Новгород, были долгое время разделены финно-угорскими племенами. Впоследствии большинство автохтонов переняло динамичную культуру широко расселившихся славян. Однако те были носителями хозяйственно-культурного типа, который формировался в совершенно иных природных условиях, неподалеку от древнейших центров земледелия. Большинство ученых сейчас считает, что основной территорией формирования славянской общности были нынешние Украина и Польша, а расселение на север и северо-восток началось сравнительно поздно, в IV–VII веках новой эры. Надо полагать, климат там и прежде был не в пример благополучнее, чем на просторах «Сердцевинной Земли».

С тех самых пор все русское хозяйство постепенно, но неуклонно превращалось в погоню за несбыточным. Население Нечерноземья, подчиняясь древнему психологическому стереотипу, мучительно пыталось воссоздать изобилие хлеба, каш и пирогов своей прародины. И еще полбеды, пока сеяли там в основном устойчивые к сельскохозяйственному риску рожь, гречиху и ячмень. Потом аграрная идеология социализма постаралась нивелировать и эти нехитрые приемы хлебно-крупяного выживания. За полвека после нэпа посевной клин ржи в СССР сократился более чем втрое — с 27 до 8,1 млн. га; площади, отведенные пшенице, выросли с примерно равного старта почти пропорционально упомянутому падению.

Так, по-видимому, впервые в истории отечества отмечается феномен, «навязывание» которого любой наш умный, добрый патриот приписывает почему-то Западу и всей местной гнилой интеллигенции, наипаче «либерастам-ельциноидам, продавшимся ЦРУ», — и неустанно клянет их за это. То есть некоторое умозрение было чисто механически, возможно, даже «грубо» и вполне «насильственно» пересажено на почву, не слишком для него подходящую. Но поскольку в ту эпоху на заокеанском континенте воины-разведчики не только не организовывали центральных управлений, но разве лишь «сном или духом» подозревали о существовании земли своих почти забытых предков, относя ее к запредельным мирам; поскольку слова «либерализм», «интеллигенция», «реформа» и «модернизация» были тогда знакомы лишь жителям Средиземноморья, да и по смыслу мало совпадали с нынешними, — то история позволила себе пошутить в очередной раз. В нашем случае «родненькой», следовательно, практически неотвязной оказалась как раз основополагающая идея, а почва, куда ее силились воткнуть, — совсем наоборот. И этот перевертыш, как увидим, сыграл поистине роковую роль в судьбах страны.

Дальше все тоже пошло в направлении, обратном западноевропейскому. Там под конец Средневековья, после временного похолодания, вызвавшего аграрный кризис, и ужасной эпидемии чумы, сократившей в разы количество рабочих рук, начинается постепенная интенсификация всех хозяйственных систем — в первую очередь земледелия, тогда, как известно, бывшего основой экономики для всех. Русь же продолжает расти только вширь, вовсе не меняя укоренившихся представлений о «государевых людишках на Божьей землице» и привычных способов обхождения с небесным даром, который, казалось, не иссякнет вовек. Только так выходит, что с каждым новым шагом в полупустые, никем почти не занятые просторы, дар этот отчего-то не увеличивается, но становится все скудней; вот уж Камень-хребет под ногами, а скоро за ним — вечный нетающий лед…

Конечно, как-то приспосабливались и тут. Например, поморы, осевшие под боком у мерзлоты, даже не пробовали пойти против заведомо слишком сурового окружения: переключились на морской промысел, на молочное скотоводство, как соседи-норвежцы, и зажили лучше многих. Может, не случайно их община дала стране одного из самых славных «первых европейцев» — Ломоносова? К похожим способам прибегали волей-неволей и более поздние, сибирские переселенцы. Совсем другая история с южнорусскими казаками: у них, наоборот, «генетический код» удачно совпал с возможностями сравнительно недавно, по меркам истории, занятых земель.[5] Но при этом, скажем, в отменно плодородном и терзаемом суховеями южном Поволжье ирригационных систем ни при каких царях не строили. И мужики, и власть рассуждали, похоже, по принципу: бог дал, бог и взял. А может взял как раз не он, а черт, ну так авось смилостивится хоть один на будущее лето…

Так что повторим еще раз: «неудобный» климат — здесь не самая главная беда.

Многое могут объяснить злаковые химеры, владевшие сознанием предков. Не только головокружительные карьеры «народных академиков» или фантазии Никиты Сергеевича о бескрайних целинных просторах и кукурузе у Полярного круга (при том, что на большей части наших угодий даже пшеница по мировым меркам — не что иное, как низкоурожайный полусорняк, годный разве лишь на плохонький фураж), но и хроническое засилье в отечественной экономике ненормального перераспределения над нормальным производством чего угодно. И совершенно дикое для настоящих «крестьянских держав», но неувядаемое в России убеждение, якобы кто-то — вожди, потом Запад, теперь снова начальство и так далее по кругу — обязан накормить народ. Не отсюда ли и все прочие странные загибы русского менталитета, от многовековых «бросков на юг» до нынешней всеобщей тяги к судорожной, безобразной урбанизации, толчком к которой как раз послужили решения сталинского ЦК? Даже странная судьба национальной идеи, которую всё ищут в потемках и не могут никак отыскать отечественные умы. И не в последнюю очередь — затянувшееся господство бесперспективных идеологий и самоубийственных политических методов.

Пережив в 1930-е последнюю из своих великих трагедий, аграрная дезадаптация стала быстро обрастать загогулинами фарса. Особенно это проявилось при Хрущеве, когда не было уже ни гигантских человеческих жертвоприношений, ни голодомора (благо после очередного неурожая тогдашняя кремлевская команда додумалась положить начало массовому импорту зерна — причем, что характерно, из «самых капиталистических» стран). Всевозможные «битвы за урожай», причем непременно зерновых культур, сделались центральной темой не только партийных накачек, но и всего соц-реалистического искусства. Ни одному иностранцу, если его предки не отсиживали срок в соцлагере, это выражение в дословной передаче совершенно непонятно, с иного станется еще спросить: а что, на вашей ферме засели солдаты противника? Многие помнят, наверное, и плакаты, развешанные в каждой советской столовке. Самый простенький трафарет лаконично возвещал: «Хлеб — всему голова!». Наиболее изысканный развертывал ту же самую идею до высот поэзии:

Не напрасно народ с давних пор и поныне Хлеб насущный зовет самой главной святыней. Золотые слова забывать мы не вправе: Хлеб — всему голова. В поле. В доме. В державе.

Но почему, собственно, именно он? А не картошка, скажем, занимавшая уж никак не меньшие объемы в желудках большинства рядовых граждан СССР? Или, может, рабочие, расстрелянные в Новочеркасске, требовали у начальства не доступного мяса и масла, а побольше булок да батонов на обед?

Просто — так родная природа захотела. Никто ж не спрашивает, почему Ганди — это голова.

Коль скоро в большинстве мест отведенной нам суши «трудом праведным» — на колосящейся ниве не наживешь не только палат каменных, но и маломальских припасов в косом домишке, остается, во-первых, курочить и загонять все, что под руку попадет, во-вторых, «мыслить о душе». И называть эти занятия, в зависимости от сиюминутного настроя и политических нужд, хоть нравственной, хоть экономной, хоть рыночной экономикой.

Впрочем, не только у нас, но, похоже, уже и в преобладающей части популяции Homo новая история породила парадоксальный социально-психологический тип — человека, изможденного работой, но в сущности неприспособленного, «паразита с мозолистыми руками». Вся его деятельность находится в идеальном соответствии с основным экономическим законом социализма. Но не из советских учебников (помнится, сильно забавляло то, что их «формула капитализма» содержала по крайней мере одну категорию, реально относящуюся к экономике как таковой — прибавочную стоимость, а «социалистическая» вовсе ни одной). С тем законом, что гениальней всех марксистов изложил поэт Илья Кормильцев в тексте для рок-группы «Наутилус Помпилиус»: здесь мерилом работы считают усталость. И производят в основном ее.

В собственных речевых оценках классический вариант духовно-нравственного труженика не столько работает в прямом смысле, сколько «горбит», «ишачит» и «вкалывает» (более энергичные версии опустим из уважения к читателям; да они без того общеизвестны в России). Даже превратившись в привидения, незадачливые герои родной литературы, от поэзии Николая Некрасова до прозы Андрея Платонова, продолжают по инерции, доведенной до автоматизма, колупать без толку мерзлую землю. А при жизни они неспособны не презирать собственную долю и не зариться на чужой комфорт. Именно это обстоятельство решающим образом обесценивает любые соображения касательно «особой духовности». Участи человеков можно (и должно, по всей видимости) сочувствовать, делам же их — увы и ах…

В той же Англии, только еще не «старой доброй», а не успевшей ни состариться, ни тем более подобреть, крестьянская проблема была решена на свой манер не менее радикально, чем потом в СССР — и кровью немалой, и большими слезами. Однако делали это гораздо более постепенно и размеренно; как выяснилось в конечном итоге, совершенно рационально. Начатый за полтысячи лет до сталинской коллективизации процесс так называемого огораживания практически завершился в XVIII веке: арендаторы-«копихолдеры» подались в города развивать прядильные и ткацкие, сукновальные и шерстобитные мануфактуры, которые дали самый первый импульс знаменитой промышленной революции. Овцы, главный источник первоначального накопления, паслись за изгородями на их бывших участках. Немногих независимых фермеров, оставшихся на земле, в общем, хватало для прокорма и элиты, и новых рабочих масс, даже когда возникали досадные перебои в подвозе продовольствия извне — например, во время отпадения американских колоний.

«…Он в совершенстве обладал тою четко выработанной прямолинейностью взгляда, которая необходима рулевому столь огромного, тяжелого корабля, каким является свинцовая крестьянская Россия». Это Максим Горький написал о Ленине; но если попробовать приложить его слова к любому из «великих кормчих», сколько их ни было в отечественной истории, — подойдут вполне. С тою же, можно сказать, четкой прямолинейностью.

В России еще прежде большевиков избавиться тем или иным путем от аграрной химеры стремились практически все сколь-нибудь продвинувшиеся в своих задачах реформаторы, кончая Столыпиным и начиная… вероятно, с Петра Великого. Разве что этот император мог выбирать алгоритмы своих действий скорее интуитивно, нежели логически, ну так на то он и первопроходец.

Ни одна из реформ, как мы понимаем сегодня, не принесла решающего успеха, даже самая грандиозная из всех — коммунистическая. Династия Романовых правила Россией триста лет, а оставшегося после Сталина имперского могущества не хватило и на полных сорок.

Почему? Может быть, у него, в отличие от англичан с их пресловутыми двухсотлетними газонами, просто не оставалось времени в запасе, и он, как тот герой фильма «Коммунист» в исполнении артиста Урбанского, принялся бешено размахивать топором, а щепки летели, летели?.. Очень похоже, что сам он так и думал, при этом не забывая ни на минуту сохранять свой знаменитый загадочно-невозмутимый вид и оттачивая соответствующие пластические приемы, которые просто-таки гипнотизировали далеко не наивных во многих других отношениях славяно-еврейских товарищей. Почти каждый грузин, даже если с виду простоват и неотесан — выдающийся лицедей. (Любой «кавказский человек» с ходу припомнит и поймет, о чем речь; а знакомому в основном с приятельскими застольями стоит перечесть рассказ того же Фазиля Искандера про абхазского мальчика Чика, его одноклассника Ваню Цурцумию и театральную лошадь.) Тем не менее, самое важное, ради чего, собственно, и затевалась вся эта грандиозная перестройка, Сталин проглядел так же бесславно, как его учитель — начало Февральской революции. Совершенно не имеет значения столь волнующий многих вопрос: собирался он на самом деле напасть на Германию первым, или нет. Так или иначе, перехитрить Гитлера лицедейство не помогло.

Одних только людских потерь в Великой Отечественной хватило бы, чтобы подорвать силы России уже необратимо — как и вышло в действительности. Но потом великую стройку продолжали прежними, ничуть не изменившимися методами. Если попробовать свести воедино «сталинские» приоритеты хотя бы в самом поверхностном виде, получится примерно следующее. Территориальные аннексии важнее, чем нормальное последовательное обустройство уже имеющегося. (Сталин во время Второй мировой и после нее расширил пределы СССР за счет доброго десятка соседних стран, от Финляндии до Японии; а, например, США ограничились несколькими малолюдными или необитаемыми островами в Тихом океане, которые использовались как военные базы. Британская корона тоже не стала удерживать «отнятые» у Италии Сомали и Эритрею.) Далее: сохранение эмбрионов важнее жизни уже рожденных на свет и полностью сформировавшихся людей. Объяснять это с рациональных, не религиозно-мистических позиций можно разными способами, например: «будущее страны для нас важнее ее прошлого» (и даже настоящего!), но глубинная психологическая подоплека была, наверное, все-таки в том, что граждане пренатальные, в отличие от взрослых, не способны даже умозрительно стать угрозой для власти ни с какой стороны. Техническая вооруженность, кстати, еще гораздо более ценна, чем человек на любой стадии своего развития. В общем же и целом — лояльность официальным догмам и идее Государства полезнее любых реальных результатов; страх нужнее совести.

Только ведь и с этим промашка вышла. Расходовать в этих целях людской материал так же безоглядно, как в древнем Египте на постройке пирамид или как в древнем Китае на возведении Великой стены, уже не получалось. Исторические египтянки и китаянки не отводили с утра пораньше своих малюток в детсад, чтобы самим отправиться в институт или на курсы повышения квалификации, встать к станку или сесть на трактор. Если в индустриальном обществе вдобавок убивать всех «лишних», а остальных непрерывно рассеивать по бескрайним просторам, то сколь бы выдающимся и талантливым ни был народ, вместо задуманного он обязательно получит полный крах.

Было время — лет двадцать назад, когда соотечественники вели между собою горячие споры: в чем истинная правда о Сталине, был ли он величайшим вождем или пошлым уродом-садистом? А ведь на самом деле никакого рокового, неодолимого противоречия здесь, сдается, нет.

Гениальным диктатором был Иосиф Джугашвили! Пишем это без тени издевки: в смысле менеджмента своей личной власти он велик и эффективен, как, возможно, никто другой во всей истории человечества; «соразмерному» Чингисхану выпало на долю управлять менее сложными системами, а Наполеон, если его поставить в этот ряд, будет смотреться просто жалким неудачником и слюнтяем.

Вместе с тем Сталин проявил себя полным цивилизационным, историческим идиотом: осуществляя свою модернизацию, особенно на поздних ее этапах, он погряз в безнадежной архаике минувших эпох, когда жизнь уже вовсю требовала иных понятий, иных методов и средств. Более того, наотрез отказалась прощать не понявших ее вызова. Чингисхан, думая, что овладевает телеграфом, непоправимо испортил сложную машину. И в конце концов стал увлекаться бессмысленным копированием внешних примет жизни в былой империи, вроде погон, штатских вицмундиров и раздельного обучения в школах, когда внутреннее содержание той жизни — было безвозвратно утрачено… Ну ладно он; но наших современников, которые продолжают воспевать его достижения, видя воочию плоды, трудно назвать иначе, как идиотами клиническими.

Нет, настоящая беда всех отечественных реформ отнюдь не в том, что они «авторитарные» или «догоняющие». В таком понимании причина и следствие меняются местами. Точно так и каждый авторитарный правитель России сосредоточивался не на содержании, даже не на формах, но на их имитациях: тех самых внешних и отдельных от человека, технико-механических деталях, на «проблеме ружей и кирпича». Говоря образным языком булгаковского профессора, бросал все силы исключительно на переделку клозетов — и зачастую с полным успехом превращал эти сооружения в неприступную для любого противника крепость. Тогда как в головах — и у подданных, чьими руками должна была создаваться новая жизнь, и, что еще хуже, у него самого — царила разруха. А какое «внутреннее содержание» только и может иметь клозет, даже самый механизированный и автоматизированный в мире?

Из греческого языка в христианское богословие вошло понятие «метанойя». В буквальном переложении на русский — «сверхразумие»; но обычно у нас его объясняют как «покаяние». Хотя последнее слишком легко свести к банальному набору словесных формул и соответствующих жестов (что чаще всего и происходит на практике). Между тем подлинная метанойя — это именно попытка приподняться над привычными представлениями и выйти за их пределы; глубинное переосмысление собственной личности, души, страстей и долга, в конце концов, своего места в мире.

Что сотворил из самых лучших побуждений и высоких чувств великий немецкий народ не просто за двенадцать лет нацизма, а за всю свою новейшую историю, — мы писали.

Сейчас у немцев в телевизионном шоу, аналогичном нашему «Имени Россия», на первом месте тоже политический деятель — как, собственно, почти во всех крупных державах, где прошли эти программы. Но не агрессор, поднимавший страну с колен, а первый федеральный канцлер Аденауэр, возглавивший ФРГ, когда ей только предстояло преодолеть наследие Гитлера и вновь добиться доверия в мире. А одно только слово Nazi у них сегодня вызывает негодование либо омерзение чуть ли не на подсознательном, физиологическом уровне. Примерно так самый рьяный ваххабит или, наоборот, ортодоксальнейший из хасидов, скорее всего, отреагируют на слово «хазр» (свинья). «Но ведь не у всех же немцев!» — тут ухватятся за соломинку наши доморощенные «культурные националисты». Нет, конечно. Таких маловато пока: всего девять из десятка. И до того уже дошло, что они больше вообще ни за какое правое дело в чужих Гренадах воевать решительно не хотят.

И в Америке еще полвека назад — как раз когда русские придумали анекдот: «Зато у вас негров линчуют», — чернокожего действительно кое-где могли избить или даже убить только за то, что он такой, хотя уже не столь демонстративно, как раньше. Сегодня не только первое лицо великой страны имеет эти черты, но его даже и назвать негром невозможно никак — не потому, что Барак Обама не совсем черный, а мулат, просто лет за двадцать до его избрания президентом слово стало считаться неприличным в кругу порядочных людей. Теперь им только сами нег… то есть афро-американцы перебрасываются между собой. Мы не по небрежности так построили этот кусок текста, что результат каких-то мелочных дискуссий оказывается словно бы весомей немаленького исторического события. Для американцев первое не только предшествует второму, но с необходимостью его обусловливает: так они договорились поступать и не прогадали по большому счету.

Вывод может быть единственный: «в действительности все обстоит не так, как на самом деле». На самом деле бездушный, меркантильный Запад умеет, оказалось, модернизировать не одни клозеты, но и межчеловеческие отношения. И те на самом деле для него первичны. А Россия, беспрестанно бредящая своей особой духовностью, праведностью, космизмом и бог еще знает чем, — в действительности только то и знала столетиями, что бить поклоны грубой, косной и тупой материи, проще говоря — железякам (в условно-лучшем варианте), а то и дензнакам (в безусловно худшем), в них она полагает и величие свое, и спасение. Неизбывный стиль национального мышления недавно вновь продемонстрировало послание главного блоггера страны: «Вперед, Россия!». Результат его призыва и последующей широкой дискуссии: социальные недуги предложено лечить путем постройки технополисов. С высокотехнологичными, само собой, сортирами; это даже где-то отмечалось особым пунктом. Впрочем, не стоит поминать всуе тех, кого иным образом помянуть невозможно: ведь никаких других идей у нации нет все равно.

Как ни парадоксально, у нас к метанойе подошли ближе всего те, кого и обвиняют злее всех прочих в пресловутом «механическом насаждении чужого». Сперва Горбачев, который однажды заметил совершенно справедливо, что, мол, перестройку надо начинать с себя. Но фактически тут же и отказался от своих верных слов, принялся рассказывать совсем другие истории, вроде той, что его дед любил социализм, а он любит деда: так нельзя же дедушку — лопатой буржуазного ревизионизма! Однако разрешенная им гласность вызвала в обществе лавину образов и идей, на какие-то эфемерные мгновения улетавших к подлинной жизни. Но образ ведь и есть одна из разновидностей имитации…

Потом пришел Ельцин со своей первой командой «гарвардско-чикагских мальчиков» и шоковой терапией. Те предпочитали оперировать все больше в терминах современной экономики. И конечно, тоже наломали кучу дров, не столько по-гарвардски, сколько чисто по-русски. Но кажется, вполне искренне эти люди желали двух вещей: во-первых, научить сограждан любить свободу, во-вторых, признавать право не только свое, но и ближнего. Иначе любые модернизации так и будут проваливаться без конца.

Человек, даже если он советский, не рождается для счастья, как птица для полета, — разъясняли либералы свою науку не столько даже на словах, сколь буквально «на пальцах». Птице, и той приходится постараться сперва, человеку же для этого надо приложить усилий куда как больше… Мерило работы — не усталость от нее, а рыночный спрос. Понятно, для богоносца столь бездушные слова, что порция рвотного. Но смысл их в том, чтобы твои труды могли пригодиться не «Родине» или «народу» (всем — значит никому) и не только твоему начальству, домочадцам и тебе самому. И уж если речь о нравственности с духовностью, то их мерилом служит не самооценка, но… обыкновенный инжир. Только не тот, что продают на лотках, а из библейской притчи о смоковницах, согласно коей дерево узнают по плодам. Ни по чему другому.

Так они «хотели как лучше» — получилось опять как всегда. Страна поступила по обыкновению: снаружи сделала вроде бы все, как сказано, а изнутри… Разумеется, страшно разобиделась за это. На либералов. Но в таком случае и она, по логике вещей, не могла не обидеть свою малую кровиночку — не бывает ведь конфликтов, где вся вина целиком на одной из сторон. Нам этот баланс представляется не в виде математического равенства, а двумя простыми дробями. У одной в числителе общее количество ельцинских реформаторов, в знаменателе — все, кто считает себя оскорбленными. Вот эта величина и будет описывать размеры провинности либералов. Соответственно, вину их жертв получаем, перевернув дробь.

Впрочем, сегодня и это уже не актуально. Дробные величины превратились в очередную дурную бесконечность.

И покуда длиться ей, две России не станут родными друг для друга и не сольются воедино. Стало быть, не только меньшая из них, но и большая никого не сможет победить и ни в чем убедить по-настоящему. Кроме как — в стотысячный раз — в одной-единственной константе, давно, что называется, отскочившей и от русофобских, и от русофильских зубов. «…Мы, во всяком случае, составляем пробел в нравственном миропорядке… Из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность» (П. Чаадаев).

И всё новые поколения русских интеллигентов с «российскими интеллектуалами», либералов и бунтарей — сколько их останется до полного расточения нации, так и не сумевшей за тысячу лет ничего понять о себе и о мире, — будут повторять заветные строки стихотворца, который на самом-то деле родину любил, как все они, странною любовью, вот только быть с ней, а главное, говорить с Богом по предписанным ею канонам — не смог.

— Как сладостно отчизну ненавидеть…

Белинский В.: Избранные философские сочинения. Т.2. М. (1967).

Бердяев Н.: Истоки и смысл русского коммунизма. М. (1990).

Бердяев.: Самопознание. М. (1991).

Бердяев: Судьба России. М. (2004).

Бухарин Н., Преображенский Е.: Азбука коммунизма. — В кн.: Звезда и свастика, М.(1994).

Валентинов Наследники Ленина. М (1991).

Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. М. (1990).

Волкогонов Д.: Ленин., Т. 1–2, М. (1994).

Горький М.: Несвоевременные мысли. М. (1990). Из глубины. Сборник статей о русской революции. М. (1991).

Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография. М. (1946).

Карр Э.: Большевистская революция 1917–1923, Т. 1–2, М. (1990).

Ленин В.: Полное собрание сочинений. М. (1967).

Милюков П.: История Второй русской революции. М. (2001).

Октябрьская революция. Мемуары. М. (1991).

Рабинович А.: Большевики приходят к власти. М. (1989).

Радзинский Э… Сталин. М. (1997).

Революционный радикализм в России: век девятнадцатый. Документальная публикация. М. (1997).

Солженицын А.: Полное собрание сочинений в 30 тт. М. (2007).

Суханов Н. \ Записки о революции. М. (1990).

Трифонов Ю.: Нетерпение. М. (1985).

Троцкий Л.: Безоружный пророк. М. (2006).

Троцкий Л.: История русской революции. Т. 1–2, М. (1990).

Троцкий Л.: Моя жизнь. М. (1991).

Шаргунов С.: Битва за воздух свободы. М. (2008).

Menard G.: Pierre Daimou, VAnti-Robespierre, De La Revolution A

L'Empire. Paris (2001).

B.C. Бондарев,

M.O. Глобачев

Примечания:

5

Чрезвычайно интересно отметить факт, что в ходе первой (и пока единственной из-за кризисного ажиотажа) Всероссийской переписи населения 2002 года и многие поморы, и еще большее количество казаков (десятки тысяч!) именно так обозначили свою национальность, отделив себя тем самым от «большого» народа. Среди первых один человек указал даже, что для него русский язык не родной. Какой язык он считает своим, авторам установить, к сожалению, не удалось из-за обшей невнятности этого раздела в постсоветском опросе. Ни в каких других региональных группах русского этноса подобный феномен не проявился за пределами статистической погрешности