|
||||
|
Книга об отцеЕВА И ФРИТЬОФ I. ОТЕЦКогда мой отец собирался в экспедицию к Северному полюсу в 1893 году, мне было всего лишь полгода. Матери был нужен кто-то, чтобы не страдать от одиночества, пока не вернется отец, поэтому я должна была появиться на свет до его отъезда. Разумеется, на меня произвели впечатление слова, которые я не раз слышала от отца, что на пути к Северному полюсу он думал о матери и обо мне. И, разумеется, мне приятно сознавать, что те три долгих года, пока мама ждала его возвращения, я была ее утешением. С нами ему было трудней всего расставаться. Вернулся он к нам обеим. Сказать, что я помню что-то о его возвращении, было бы неверно. Но позже, будучи взрослым, нередко трудно различить, что ты знаешь о своем раннем детстве по рассказам, а что помнишь сам. У меня сохранились смутные воспоминания о суматохе в доме и о том, как мама уезжала. Она сказала мне, что отец вернулся и чтобы я не забывала, что его надо называть «папа». Столь же смутно вспоминается мне и двор нашей виллы Готхоб[14]. Шел дождь, и перед входной дверью стояла коляска, запряженная мокрой гнедой лошадью. На козлах сидел кучер. Должно быть, мама собиралась на север в Хаммерфест встречать отца. Подошел кто-то, взял меня за руку и сказал, что мы останемся имеете и будем ждать папу с мамой. Позже я узнала, что это была Анна Шёт, без мамы она смотрела за мной. Я называла ее «Да» — так я упростила слово «дама». Единственное, мне кажется, ясное воспоминание — это торжественная встреча, устроенная во дворце, где мы с Да и еще много народу ожидали папу и маму. Никогда еще я не видела столько людей сразу, и мне и посейчас кажется, что мы все тогда стояли на крыше, но этого, конечно, не могло быть. Наверное, это был большой дворцовый балкон, который и произвел на меня такое впечатление высоты и простора. Должно быть, я была в центре внимания, со мной много возились, но мне запомнилось, что надо мной смеялись. Сначала засмеялись потому, что я сделала реверанс перед лакеем. Мне внушили, что когда появится важный господин с золотыми аксельбантами и золотыми пуговицами,— это король и мне надо подойти к нему и сделать реверанс. Немного погодя пришел настоящий король, и меня подтолкнули вперед. Но я была разочарована: лакей мне показался куда важнее. Потом все смеялись надо мной за то, что я свесилась через перила балкона и принялась плевать вниз. Шокированная Да бросилась ко мне и сказала, что так делать во дворце нельзя, это гадко и неприлично. Но было поздно, многие уже увидели это и рассмеялись. Еще одно воспоминание сохранилось у меня об этом дне, и я до сих пор помню укол совести, который я тогда почувствовала. Дело в том, что я солгала. Все наперебой старались показать мне «Фрам» внизу, во фьорде. Все беспрестанно указывали мне на него руками, поворачивали мою голову в его сторону и приговаривали: «Смотри! Вон там! Большой корабль! Это — «Фрам»! Прямо перед крепостью Акерсхус! Разве ты не видишь — вон там!» Нет, я не видела «Фрама». Гавань была полна кораблей, для меня все они были похожи один на другой. Наконец я устала от приставаний. Вот тут-то я и солгала. «Да,— сказала я,— теперь я вижу «Фрам». И все успокоились. Но эта маленькая ложь долго мучила меня. Нянька вбила мне в голову достаточно бредней, и матери потом нелегко было искоренить их. Я была уверена, что бог слышал все, что я сказала, и огорчился, а гадкий дьявол злорадствовал. Больше я не помню ничего о славном возвращении. Но воспоминания о более поздних годах всплывают в памяти. Не в хронологическом порядке, но мало-помалу передо мной вырисовывается весь путь от солнечной страны детства до того печального светлого майского дня, когда отец ушел из жизни. Самое первое, что мне вспоминается четко, это одно утро у нас в Люсакере[15]. Вероятно, это было вскоре после возвращения отца из путешествия к Северному полюсу. Я стояла во дворе и самозабвенно слушала шарманщика, усердно накручивавшего свою машину. Вдруг из дома выбежал отец и принялся танцевать со мной по двору и танцевал до тех пор, пока ноги меня уже не держали, а он все кружил, держа за руки, и сделал мне больно. Наконец он подхватил меня на руки и танцевал, пока шарманка совсем не выдохлась. Потом мы с ним не раз кружились по навощенному паркету, но вальсу под шарманку в Люсакере в моем сердце принадлежит первое место. Прежде чем перевернуть новые страницы в книге моих воспоминаний, я хочу обратиться к детству моего отца. И тут невольно вспоминаю то, что мне однажды рассказала Марта Ларсен и что нам обеим показалось как бы прелюдией ко всей жизни и деятельности Фритьофа Нансена. Марта была экономкой в усадьбе Стуре-Фрёен у родителей моего отца, адвоката суда средней инстанции Нансена и его жены. Когда Марта поступила в услужение, в семье было девять детей и большое хозяйство, так что ее работа была не из легких. Она очень любила всю семью, но ближе всех ее сердцу всегда был Фритьоф, она не раз говорила мне об этом. Уже с тех времен, когда он был еще совсем маленьким, она верила, что Фритьофу на роду написаны великие свершения, и потом с гордостью могла говорить, что не ошиблась. Марта любила вспоминать прошлое и нашла во мне благодарную слушательницу. Я девочкой частенько бывала у нее в гостинице на улице Карл-Юхансгате[16]и угощалась лимонадом с пирожными. Это была «Гостиница Сестер Ларсен», названная так в честь Марты и ее сестры, с которой они сообща владели гостиницей, с тех пор как Марта ушла из Фрёена. Но связи с нашей семьей она сохранила. Отец очень ценил ее и часто навещал. Именно у нее в гостинице остановились, вернувшись на родину, отец и другие участники экспедиции в Гренландию. Она ухаживала за ними, как мать, счастливая оттого, что ее дорогой Фритьоф вернулся домой живой и невредимый. Раз в неделю, когда я ребенком ездила из Люсакера на Букстадвейн[17] к Элизе Виель на уроки музыки, я обедала у Марты. (3) Она помнила мартовское утро 1867 года, когда маленький мальчик взбирался на лыжах на горку сразу за воротами усадьбы Фрёен. Это был Фритьоф. Он вбил себе в голову, что непременно научится прыгать с трамплина на лыжах, как его старшие братья. Лыжи у него были очень плохие. Они достались ему от сводных братьев и были разной длины. Снег был соскоблен, и склон трамплина сплошь обледенел. Фритьоф прыгал и прыгал снова, но трамплин был большой, а мальчик маленький, так что лыжи летели сами по себе, и он падал у самого подножия трамплина. Но он не сдавался. Ему казалось, что с каждый разом получается все лучше, и это придавало ему духу. Наконец он взял разбег от самого леса, и ему удалось осилить половину трамплина, но посреди склона была наледь. Фритьоф налетел прямо на нее и до крови разбил голову. Он даже не пикнул, но делать было нечего, пришлось ему плестись к Марте залечивать раны. «Деточка, да у тебя ведь все лицо распухло! — вскрикнула Марта.— Надо маме сказать». «Нет, нет! — запротестовал Фритьоф.— Тогда мне придется сидеть дома, а я хочу сегодня одолеть трамплин». Марте пришлось уступить. Она промыла раны как умела, и с лицом, сплошь залепленным пластырем, он опять устремился к трамплину». «Да, всегда он был особенный, этот мальчишка»,— говорила Марта. Но старшие братья и сестры Фритьофа не видели в нем ничего особенного. Они смеялись над ним, когда по утрам, надевая носки, он вдруг задумывался: «Поглядите на этого увальня! Из тебя никогда ничего не выйдет!». Фритьоф Нансен всегда презирал тех, кто кичится своим происхождением и воображает, что он лучше других только потому, что принадлежит к одной из «знатных семей». Он говорил: «У всех у нас одинаковое число предков, независимо от того, знаем мы их или нет». Но в наследственность он верил. Все наши способности и свойства заложены в нас наследственностью, говорил он. Воспитание и среда влияют на развитие этих свойств, но главное — наследственность. Однажды, выступая перед датскими студентами, устроившими в его честь факельное шествие, он против обыкновения упомянул об основателе рода Нансенов Хансе Нансене, который был бургомистром Копенгагена и чье имя занимает почетное место в истории борьбы за независимость Дании. «Я горжусь, что в моих жилах течет кровь этого человека, который в трудную минуту помог своей стране». Сказано это было ради датчан, но я уверена, что сам он тоже так думал. Интересно заметить, как много общего было между Хансом Нансеном и его прапрапраправнуком Фритьофом. Прежде всего, оба были путешественниками-первооткрывателями в арктических водах, и, очевидно, еще в детские годы Фритьоф слышал рассказ о зимовке шестнадцатилетнего Ханса Нансена во льдах у Кольского полуострова. Это было в 1614 году. Он находился на борту шхуны своего дяди по отцу, но потом отправился один домой пешком через Россию. Впоследствии он руководил промысловыми экспедициями в Ледовитом океане и проводил во время этих экспедиций планомерную исследовательскую работу. Для Ханса — как и для Фритьофа — эти путешествия стали основой для дальнейшей деятельности в других областях. Будучи бургомистром, он руководил обороной Копенгагена во время осады 1658 года. Несколько лет спустя он возглавил борьбу копенгагенского бюргерства против дворянства. Тогда-то и состоялась знаменитая встреча между Хансом Нансеном и предводителем дворян Отто Крагом на подъемном мосту перед Копенгагенским дворцом. «Знаете ли вы, что это такое?» — воскликнул разъяренный Краг и указал на тюрьму Бло-Торн. «А что это такое, вы знаете?» — сказал Нансен и указал на колокольню кирки Богоматери. Там висели набатные колокола, которые в мгновение ока могли призвать граждан Копенгагена к оружию. И Краг умолк. Род Нансенов обосновался в Норвегии в середине XVIII века, когда прадед Фритьофа, Аншер Антони Нансен, получил место нотариуса в Итре-Согн[18]. Его единственный сын, Ханс Лейердал Нансен, учился в датской школе и говорил всю жизнь по-датски. Тем не менее его считали хорошим норвежцем, что он и доказывал много раз на деле. В качестве представителя от округа Ёрен в первом чрезвычайном стортинге он выступал за объединение со Швецией, но только при условии, что во всех тех вопросах, где общность не является необходимой, интересы Норвегии и ее независимость будут гарантированы. Его остроумие было общеизвестно. Когда обсуждался вопрос о том, где должен располагаться Норвежский банк, и каждый депутат стортинга добивался, чтобы банк находился в его городе, он встал и сказал: «Эгерсунн — прекрасный маленький городок, и там живу я». Об этом Нансене, который не всегда был удачлив в политических делах и так и не стал великим политиком, епископ Сигвард сказал: «Его речи и деяния свидетельствуют о том, что он был верен королю и стране, был неподкупным другом правды и справедливости». А также: «Он всегда смело высказывал то, в чем был убежден». Госпожа Венделия была второй женой Ханса Лейердала и бабушкой Фритьофа со стороны отца. Это была на редкость одаренная женщина с ярко выраженными литературными наклонностями. В роду матери Фритьофа, Веделен, было тоже немало выдающихся людей. Один из них командовал кавалерийским полком во время Тридцатилетней войны и получил прозвище «Сорвиголова». Его сын, граф Густав Вильхельм фон Ведель, в 1683 году купил у Петера Гриффенфельда графство Ярлсберг у Тенсберга. Впоследствии он стал главнокомандующим норвежской армией. Граф Херман Ведель-Ярлсберг, правнук первого графа, с 1814 года занялся политикой и стал затем наместником Норвегии. Его младший брат, барон Кристиан Фредерик Вильхельм Форнебу, был дедушкой Фритьофа по матери. Барон, в отличие от брата, не оставил следа в истории Норвегии. У него не было ни энергии брата, ни его дерзости, ни светлого ума, и в политической жизни страны он не сыграл никакой роли, если не считать недолговременного пребывания на посту председателя муниципалитета Берум. Однако он был человек изысканно воспитанный. Непонятно только, как его дочь Аделаида Юханна Текла Исидора выросла настолько свободной от предрассудков, лишенной надменности, простой и открытой. Подобно лучшим представителям своего рода, Аделаида обладала сильным характером и не питала никакого уважения к своему аристократическому происхождению. Пожалуй, что и к своему «благородному отцу» она не испытывала должного почтения. Молоденькой девушкой она шокировала высшее общество Христиании тем, что занималась неприличным для женщины лыжным спортом. Потом она влюбилась в сына пекаря, чем в еще большей степени шокировала общество и уж, конечно, своих домашних. Это была пощечина портретам предков в Форнебу, и родители наотрез отказались дать свое согласие на такой мезальянс. Поэтому Аделаида бежала из дому и справила свадьбу со своим возлюбленным у своих более покладистых родственников в усадьбе Букстад; родители на свадьбе не присутствовали. В браке с сыном пекаря, лейтенантом Якобом Бёллингом, она родила пятерых детей и прожила с ним счастливо до самой его смерти в усадьбе Стуре-Фрёен. Вторично она вышла замуж за адвоката суда средней инстанции Бальдура Фритьофа Нансена. С ее стороны это был, по всей вероятности, брак по рассудку, а не по любви; прежде чем решиться на этот шаг, она посоветовалсь со старшими сыновьями. Адвокат Нансен тоже был женат прежде (на свояченице поэта Йоргена My[19]), и некоторое время они могли говорить: «Мои дети, твои дети, наши дети». Но сын Нансена от первого брака, Мольтке, был болезненным мальчиком и умер в отрочестве. (1) Бальдур Ф. Нансен в книге В. К. Брёггера и Нурдаля Рольфсена об отце характеризуется как «прилежный, хороший человек, примерный во всех отношениях, воспитанный в скромности и строгости... весьма культурный, однако без особых талантов». Он получил основательное юридическое образование и пользовался у своих клиентов неограниченным доверием. В основном он вел дела по переводу собственности и распоряжению денежными суммами. Представляется, что умеренность, скромность стала наследственной чертой рода Нансенов. Это свойство присуще им всем. Фритьоф с благодарностью вспоминал свое спартанское воспитание и старался так же воспитывать собственных детей. Пример отца рано воспитал в нем убеждение, что только тот, кто доводит до конца поставленную перед собой задачу, является настоящим человеком, и способен на это только человек с сильной волей. А способность ставить перед собой дерзкую цель и принимать смелые решения он, пожалуй, унаследовал от матери. Женившись на Аделаиде Бёллинг, адвокат Нансен переехал к ней в усадьбу Стуре-Фрёен (2)в Вестре Акер, и здесь 10 октября 1861 года появился на свет Фритьоф Нансен. Через год родился Александр, друг и товарищ детских игр Фритьофа. Постройки усадьбы Фрёен целы до сих пор и называются «Нансен-Фрёен». Но теперь усадьба превратилась в обычную виллу. Сейчас она расположена уже посреди Большого Осло, на улице Фритьофа Нансена, позади кинотеатра «Колизей», со всех сторон зажата другими зданиями, рядом проходят оживленные магистрали. Прежде это была большая усадьба с хлевом, конюшней, сеновалом и другими надворными постройками, с голубятней посреди обширного двора. Усадьба находилась далеко от города. Вокруг расстилались поля и луга, в которые вклинивались густые леса, а вдали на западе открывалась панорама гор, покрытых лесом. У самого дома протекал ручей Фрогнербекк, летом его омуты были полны форели, а зимой он покрывался гладким льдом, по которому так чудесно кататься на коньках. Для мальчишек здесь было вдоволь занятий круглый год, можно вволю побегать на просторе, но дома у каждого имелись свои обязанности. Мать была занята с утра до вечера, то в хлеву со скотницей, то в подвале — стиркой. Она ухаживала за садом, аккуратно вела счета, сама обшивала детей. Говорят, что противоположности сходятся. Это вполне подходит к чете Нансенов. Оба были людьми работящими и порядочными, но почти во всем остальном совершенно разными: она — сильная, высокая, смелая, с открытым волевым взглядом, очень прямая, решительная в своих суждениях. Он — маленького роста, тихий, уважающий правила и осторожный, спортом не занимался, своих взглядов не имел, а во всем руководствовался библией и сводом законов. Оба отличались добротой и сердечностью, были глубоко верующими христианами и имели одинаковые взгляды на воспитание детей. Аделаида Нансен обладала живым умом, интересовалась литературой и политикой и, несмотря на большую занятость, находила время для удовлетворения таких культурных запросов, которыми пренебрегали во времена ее девичества в Форнебу. Оба любили музыку. Адвокат немножко играл на скрипке, а его жена — так же скромно — на пианино. Для домашнего уклада Нансенов характерны были порядок и дисциплина. Детям редко приходило на ум своевольничать. Младшие не делали этого никогда. Лишь изредка старшие сыновья Аделаиды от первого брака давали понять своему несколько педантичному отчиму, что его речи им малоинтересны. Эйнар, большой и сильный парень, сохраняя полное спокойствие, поднимал его на руки и выносил за дверь. Фритьоф же благоговел перед отцом. Еще в раннем детстве он узнал силу отцовского характера. Он сам рассказывал об этом такую историю. Для укрепления здоровья доктор посоветовал отцу ежедневно выпивать перед обедом рюмку вина. Однажды, придя в кабинет отца, он обнаружил, что находившиеся там обычно рюмка и бутылка вина исчезли. Фритьоф спросил отца, почему он не хочет больше пить вина. «Я заметил,— сказал отец,— что от вина у меня делается очень хорошее настроение. Но подкреплять свои силы вином я считаю неправильным, и поэтому я бросил его пить». Фритьоф запомнил это на всю жизнь. Будни в усадьбе Фрёен отличались простотой обычаев и скромностью запросов. Питание было хорошее, но без особых разносолов: на завтрак и на ужин полагалась каша и почти на каждый день недели было раз и навсегда установлено обеденное меню. А воскресного жаркого и сладкого блюда из вареных ломтиков яблок, черного хлеба, обжаренного в сахаре, масла и взбитых сливок все с нетерпением ожидали целую неделю. Покупных игрушек и в помине не было. Лук со стрелами, удочки, мельнички на ручье ребята мастерили сами. В качестве карманных денег им выдавалось несколько скиллингов, вероятно, чтобы приучить их вести счет деньгам. Если от отца Фритьоф не мог научиться любить природу и спорт, образцом для него в этом был брат Эйнар, которому маленький Фритьоф во всем старался подражать. Когда мать бывала занята, он всегда мог обратиться к старшей сестре Иде, которая с удовольствием с ним занималась. Но товарищем в играх с утра до вечера был Алек. Фритьоф считал, что должен защищать Александра, потому что тот был самым младшим. И если приходилось просить о чем-то, то говорил за себя и за брата Александра. Никогда не говорилось: «Можно мне?», но всегда: «Можно нам с Алеком?» И естественно, отвечать за обоих приходилось тоже Фритьофу. Когда летом они купались в ручье, Фритьоф вовремя вытаскивал брата из воды, не дожидаясь, пока он посинеет от холода. А однажды, когда они бегали наперегонки по тонкому льду и Алек провалился под лед, вытащил его и привел домой Фритьоф. Говорят, что мировоззрение у человека закладывается уже в детские годы. И счастливые дети не размышляют над противоречиями жизни. По-настоящему мировоззрение Фритьофа сложилось, вероятно, лишь после того, как он покинул отчий дом. Но, конечно, именно та доброжелательная, спокойная обстановка, в которой он вырос, воспитала в нем уравновешенность, которую он сохранял всегда — и в дни неудач, и в дни побед. Фритьоф и Александр были счастливыми детьми. Для них родители являлись воплощением всего справедливого и правильного. Послушно шли они с родителями в церковь каждое утро в воскресенье, хотя и предпочли бы поиграть на воле. Прилежно твердили они вечернюю молитву в то время, как мать, молитвенно сложив руки, сидела на краю постели. Господь бог был в их представлении седобородым старцем, который добрыми очами следил за их жизнью, за их играми. А дьявола для них не существовало. Отца нельзя было причислить к жизнерадостным христианам. Основным в христианстве для него было неукоснительное соблюдение заповедей. А мать не любила ломать голову над вопросами религии, и религия была для нее чем-то самим собой разумеющимся, с чем все должны считаться, и точно так же, вслед за матерью, относились к христианской религии ее сыновья, пока были детьми. Когда мальчики подросли, их отдали (как оказалось, очень удачно) в школу Ош ог Фосс[20], одну из лучших в стране. Фритьоф не был лучшим учеником школы, но в классе часто бывал первым. Он всегда стремился вперед, и школьные задания только побуждали его узнать о предмете еще больше, уже самостоятельно. Особенно основательно занимался он естественными науками и историей, но любимыми его предметами были физика и химия. Во Фритьофе было достаточно и упрямства, и самоуверенности, что часто выводило из себя учителей и товарищей. Но в то же время ему присуще было и обаяние, которое всех привлекало. Это обаяние, вероятно, шло от его добросердечия и честности. По рассказам всех, кто помнил его в эти годы, он обладал также врожденным рыцарством. Если он видел, что обижают малыша, будь то мальчик или девочка, он тотчас был готов встать на защиту. Поэтому учителя любили его, а если порой и делали ему замечания, то скорее из заботы о его успехах, чем из раздражения против него. Одно время он заметно охладел к занятиям. Тогда и было записано в журнале школы Ош ог Фосс: «Фритьоф Нансен неусидчив и во многих предметах не делает таких успехов, каких можно бы от него ожидать». Конечно же, от мальчика с таким восприимчивым умом ожидали немалых успехов. Но наставники забывали, что у мальчика могут быть увлечения и помимо школьных занятий. Столько удивительного видел он в живой природе, столько хотелось понять!.. Да еще и книги — сначала это были книги об индейцах, а потом и романы Вальтера Скотта, да и потанцевать было весело, а зимой часто устраивались балы. Много вечеров провел Фритьоф в мечтах при луне под окнами своей избранницы. Нередко он встречал под теми же окнами своего приятеля Карла Доуэса, тогда они разгуливали вдвоем. Большую часть времени, однако, поглощали спорт и увлечение природой. С детства Фритьоф и Александр знали все окрестности усадьбы Фрёен. На заре они уже сидели у омута и удили форель. Затем жарили ее на угольях и чувствовали себя Робинзоном и Пятницей. Один из старших родственников, заядлый рыболов и охотник, брал их с собой и в дальние походы. Частенько, захватив с собой немного еды, они на несколько дней исчезали из дому и возвращались голодные и усталые, но счастливые, с гордостью неся подстреленных зайцев. Однажды летом Эйнар взял Фритьофа с собой в горы. Много лет спустя Эйнар писал ему: «Помнишь ли ты, как еще ребенком ты впервые увидел сказочный мир высоких гор, что поднимались перед тобой, насколько хватало твоего взора?» Эйнар вспоминал Йотунхейм[21]. Со своим уже взрослым старшим братом Фритьоф бродил по Эстре-Слидре[22]. «А с тех пор — с тех пор уже не мог это позабыть». Место, с которого вдруг открываются взору вершины Йотунхейма, он не забывал никогда. Однажды летом мы с ним ехали в автомобиле по той же дороге, и он с нетерпением следил за каждым поворотом. И все время не спускал глаз с меня, чтобы увидеть, какое впечатление произведет на меня эта панорама — такое же сильное, как на него в тот раз, или нет. И когда мы доехали до этого места, у него захватило дух от восхищения: «Ты видишь? Вот они, горы!» — и он засмеялся, как мальчик. В начале зимы, с первыми же заморозками, с чердака доставали лыжи и коньки. Их надо было привести в порядок к первому снегу, пока не замерз ручей Фрогнербекк. В те времена, когда росли мальчики Нансены, фьорд замерзал зимой и по льду катались до самого Сандвика и Аскера, а перед крепостью Акерсхус был большой каток. Фритьоф почти всегда принимал участие в соревнованиях и нередко получал призы. На первенстве Норвегии по конькам 1881 года, когда будущий чемпион мира Аксель Поульсен занял первое место, Нансен был вторым. Но как конькобежец он на большее и не претендовал. Зато лыжи он любил по-настоящему, и впоследствии это ему пригодилось. Поблизости от столицы на холме Хюсебюбаккен был самый высокий трамплин, и проводившиеся на нем соревнования мало в чем уступали нынешним состязаниям в Холменколлене[23]. Но отношение к этим соревнованиям в Хюсебюбаккене, как, впрочем, и ко многому другому, в доме Нансенов было такое: только смотреть, руками не трогать! Те лыжи, которые были у мальчиков, не годились для больших трамплинов. Но Хюсебюбаккен был виден из дома, и с каждым днем он манил ребят все больше. И вот что произошло. Отец сам писал об этом. Владелец типографии Фабрициус, живший с ними по соседству, заметив, сколько рвения и старания вкладывает Фритьоф в занятия лыжным спортом, остановил однажды свою лошадь возле усадьбы Фрёен и сказал: «Я подарю тебе лыжи». Всю весну и все лето звучали эти слова в ушах мальчика. Когда пришла осень и по утрам поля стали покрываться белым инеем, Фритьоф спросил Фабрициуса напрямик: «А как же лыжи?» «Будут тебе лыжи, непременно будут»,— ответил Фабрициус и рассмеялся. Фритьоф не успокоился. Изо дня в день появлялся он перед Фабрициусом со словами: «Ну, так как насчет лыж?» Но вот однажды в дверях с таинственным видом появилась Ида. За спиной она держала большой длинный сверток. Фритьоф бросился к ней, вмиг сорвал бумагу, и в руках у него очутились сверкающие, покрытые красным лаком, с черной полосой лыжи и длинная голубая палка[24]. Не помня себя от счастья, он опрометью помчался на холм Хюсебюбаккен. Но первый его прыжок был не из блестящих, рассказывал он. Тогда не было жестких креплений, и, когда он разогнался до бешеной скорости, лыжи полетели сами по себе, а сам он описал в воздухе большую дугу и врезался в огромный сугроб. «На холме все смолкло, ребята думали, что я сломал себе шею. Но когда увидели, что я жив и барахтаюсь в сугробе, какой тут поднялся нескончаемый хохот!» Вскоре после этого Фритьоф все же завоевал приз. Но он не принес его домой. «На этот раз мне было очень стыдно. Тогда я впервые увидел, как прыгают ребята из Телемарка[25], и понял, что не иду с ними ни в какое сравнение». В соревнованиях мальчиков принимали участие Торюс Хеммествейт[26] и еще один мальчик из Телемарка. Они участвовали также и в соревнованиях взрослых, и с таким блеском, что у зрителей захватывало дух. Что же до дам Христиании, то их восторг был безграничен. Фритьоф решил, что не нужен ему никакой приз, пока он не научится прыгать с трамплина так же, как эти ребята. Потом он не раз приносил домой призы с Хюсебюбаккена; среди них есть и первые, а один из них — за элегантный стиль в прыжках — до сих пор стоит у меня в комнате. Отца считали лучшим лыжником столицы.(3) Для него самого призы, сколько я помню, не очень много значили. Хоть он и соглашался, что соревнования оказывают стимулирующее воздействие на молодежь, но чем старше становился, тем больше возмущался погоней за рекордами и откровенно высказывал свое убеждение, что страсть к рекордам губит спорт. Бывало, что он в качестве зрителя посещал Холменколлен, да и меня, совсем еще маленькую, однажды водил на соревнования. Я хорошо это помню, потому что отец напялил на меня меховую куртку, которую привез из Гренландии. Куртка была жесткой,и такой тесной, что я не могла дышать. Было ужасно в ней неудобно, и я была в полном отчаянии, а тут какой-то долговязый и неуклюжий человек подошел поздороваться с отцом, и отец велел мне поклониться, а я еле двигалась из-за своей тесной куртки. Это был кронпринц Густав. С большим увлечением Фритьоф Нансен изучал технологию изготовления лыж — их форму, крепления, сорта дерева. Этот интерес остался у него на всю жизнь. Последней его работой, которую он писал, лежа в постели, перед самой смертью, была статья: «Скольжение .различных сортов дерева по снегу». Он всегда утверждал, что лыжи в первую очередь являются средством передвижения. Вдобавок лыжи — лучшее средство для «тренировки всех мышц» и для «поддержания здоровья души и тела». Для Нансена лыжи действительно впоследствии служили средством передвижения, с помощью которого он преодолевал огромные расстояния.. За Фритьофом и Александром укрепилась слава лучших лыжников, и многие школьники мечтали походить на них. Нильс Коллет Фогт[27], мальчик немного помладше братьев Нансен, восхищался ими издали, «безмолвно, безгранично». Он также рассказывал, что ежедневно встречал их отца, адвоката, «пожилого человека, жившего в усадьбе Фрёен». «Было в его облике,— писал Фогт,— что-то грустное, что-то смиренное и одинокое, что поражало меня: ведь он должен был радоваться, имея таких сыновей!» Коллет Фогт преклонялся перед нашим отцом всю свою жизнь, хотя впоследствии как-то признался мне, что книги отца о полярных путешествиях кажутся ему «слишком сентиментальными». Это мне показалось довольно забавным, так как сам Фогт был весьма чувствителен. Отец в свою очередь восхищался стихами Фогта и читал их мне, когда я была молоденькой девушкой; особенно нравились ему стихи о любви. С юности природа была для отца не только ареной спортивных побед и подвигов. Он любил природу во всех ее проявлениях — и суровую, и ласковую, такую, которую надо побеждать в борьбе, и такую, которая давала ему покой и отдых. Жизнь «на природе» означала для него и возможность изучать природу. Ничто не укрывалось от его внимания. Животные и растения, облака, ветры, течения, звездное небо — все пробуждало в нем жажду познания. Когда Фритьофу минуло пятнадцать лет, ему пришлось пережить первый тяжелый удар. Мать давно уже хворала и летом 1877 года умерла. К тому времени большинство детей от первого брака обзавелись семьями, разлетелись из родительского гнезда, и адвокату ни к чему была такая большая усадьба. Порядок в усадьбе поддерживала госпожа Нансен, она была здесь главою. И усадьба Стуре-Фрёен была продана, а семья переехала в Христианию, на улицу Оскарсгате. Фритьоф и Александр очень горевали. Они тосковали по матери, по дому, где прошло их детство, им больно было видеть усадьбу в руках чужих людей, и если им приходилось бывать в тех краях, они обходили ее стороной. Трогательно и неумело адвокат старался утешить сыновей, быть для них и отцом, и матерью. Но горе было столь велико, что скрыть его он был не в силах. Мальчики слонялись одиноко и грустно. Они не жаловались — нельзя же было усугублять горе отца. Но свою вечернюю молитву они читали уже без прежней детской веры. II. У БАБУШКИ САРСТо, что я написала в этой книге о детстве и юности моего отца, я узнала частично от него самого, частично из его писем, из книг и дневников, частично из рассказов других людей. Иногда мы просили отца рассказать о своем детстве, и он охотно делился с нами воспоминаниями. Мама реже вспоминала о своем детстве. Завзятой рассказчицей была у нас тетя Малли, в этом она пошла в бабушку, не унаследовав, правда, ее живой фантазии. Рассказам тети Малли не хватало драматизма и таинственности, она не умела так захватить слушателей, как это удавалось старой «матушке Сарс». У тети Малли рассказы получались простые и бесстрастные, она описывала все так, как оно было на самом деле, часто без всяких прикрас, просто она любила поговорить о том, что ей самой приятно было вспомнить. Малли была на восемь лет старше Евы, и всю жизнь они были очень дружны. У них были схожие способности и увлечения, и обе впоследствии стали певицами. Но если способности Малли развивались в направлении юмористическом, то у Евы был ярко выраженный драматический талант, сочетавшийся с большой эмоциональностью, и этим она покоряла своих слушателей. Мама в семье была последним ребенком, и ее появление на свет было встречено особым восторгом. Ее мать Марен Вельхавен девятнадцати лет вышла замуж за священника и зоолога Микаэля Сарса, который был другом ее брата, поэта Юхана Себастьяна Вельхавена[28]. Ее обручение с Микаэлем Сарсом было воспринято семьей почти как мезальянс. Его отец был шкипером, а о его предках ничего не было известно. Мать была не просто «мадам», а «фру», и это различие в те времена означало очень многое. И когда в один прекрасный день ее муж исчез, оставив ее без всяких средств к существованию, она открыла торговлю молоком и водкой, чтобы прокормить себя и сына, старшего брата Микаэля. Правда, через двенадцать лет шкипер вернулся и рассказал, что англичане посадили его в «кутузку»,— что, впрочем, так никогда и не было доказано,— и в семье опять поселились любовь и счастье. И вскоре родился Микаэль. Марен Сарс за годы своего замужества не совершила ничего значительного, кроме рождения детей, которых теряла одного за другим: одни погибали при неудачных родах, другие — от болезней. В те годы в районе шхер, где находился приход Микаэля Сарса, не было больницы. Микаэль Сарс пытался совместить свою работу священника, доставлявшую ему средства к существованию, с делом, которому он посвятил всю свою жизнь,— с изучением морской фауны. В 1854 году он стал профессором университета имени короля Фредерика в Христиании, семья переехала в столицу, и тут фру Марен решила, что теперь пора и ей пожить в свое удовольствие, подумать о своих интересах. Ей было сорок шесть лет, к этому времени она перенесла девятнадцать родов. (7) И вот все повторилось снова. Впервые фру Сарс плакала при мысли о рождении нового ребенка. Но вскоре она осушила слезы и решила, что раз уж этого не миновать, то по крайней мере от этого ребенка она получит полное удовольствие. И она кормила Еву грудью до трех лет. Много лет тому назад я встретила в Стокгольме Эллен Кей[29], и она рассказала мне следующее. Однажды она сидела у фру Сарс и разговаривала с ней. Вдруг тихо открылась дверь, и в комнату вошла маленькая девочка. Не говоря ни слова, она прошла в угол, принесла оттуда скамеечку и поставила ее рядом с матерью. Затем Ева взобралась на скамеечку и сама расстегнула на матери блузку. «Маленькая Ева стояла и сосала грудь матери, а та продолжала между тем свои удивительные рассказы». Ева стала не только любимицей матери, но и баловнем всей семьи. Когда в 1869 году умер отец, старшие братья заменили ей отца. Все любили ее и как могли ограждали от трудностей и неприятностей. (8) У Евы рано обнаружилась тяга к искусству. Как и большинству ее братьев и сестер, ей легко давалось рисование. Они унаследовали этот дар от отца, который сам иллюстрировал свои труды по зоологии, причем блестяще. Но Ева к тому же была очень музыкальна. Первой это заметила тетя Малли. В детстве Ева брала уроки музыки у Иды Ли, сестры Эрики Ниссен и Томасины Ли. Маленькой девочкой она посещала художественную школу Эйлифа Петерсена и одновременно брала уроки пения у своего шурина, Торвальда Ламмерса, и было время, когда она колебалась, кому из учителей отдать предпочтение. Победило пение, оно принесло ей известность. Раз сделав выбор, Ева сосредоточила все свои силы на музыке. С тех пор она никогда больше не рисовала, я могу припомнить только один случай, когда она разукрасила розами какой-то шкаф на нашей даче в горах в Сёркье. Религии в семье Сарсов никогда не придавали особого значения. Хотя Микаэль Сарс и был священником, но о религиозных вопросах в семье говорили редко. Требовалось лишь уважать традиции, следовать заведенным обычаям и порядку, а в остальном всяк был волен думать и верить как ему угодно, это считалось личным делом каждого. Духовенство из семьи Вельхавенов взирало с ужасом на религиозную терпимость Сарсов. У фру Сарс был брат, Юхан Андреас Вельхавен, приходский священник в Несоддене, относившийся к религии с величайшей серьезностью. Его дочь Мария жила в столице, и он писал ей, что ничего не имеет против ее визитов к Марен, но просит ее не ходить туда по воскресным дням после церковной службы. Это-де слишком «нехристианский дом». Молодая девушка не могла ослушаться наказа строгого отца. Но очень трудно было устоять против соблазна и не приходить на знаменитые воскресенья Сарсов. Когда пришло время конфирмации, Ева впервые задумалась над тем, почему в христианской религии так много темных мест. Сказочник Йорген My, который был тогда приходским священником в Вестре Акер, собрал своих конфирмантов и предложил им задавать вопросы обо всем, что им неясно в прочитанном. Ева смущенно подняла руку: «А я не понимаю учения о Троице!» В ответ My привлек ее к себе и по-отечески ласково сказал: «Ну что ж, дитя, ты не одинока, это очень многие не могут понять». Ева вполне удовлетворилась таким ответом, он так соответствовал атмосфере, царившей в ее собственном доме. Там никто не пытался делать из пустяков неразрешимые проблемы. Ева пользовалась всеобщей любовью дома и вне дома; казалось бы, она должна была расти эгоистичным и избалованным ребенком. «У нее от природы был хороший характер,— говорила тетя Малли.— Она всегда оставалась славным ребенком». Сестра Евы, Элиза, была старше на двенадцать лет и задолго до того, как Ева выросла, вышла замуж за учителя гимназии Эмиля Николаусена. Она часто осуждала свою мать за неразумное воспитание младшей сестры. И не без оснований. Зато когда у Элизы появились свои дети, она баловала их не меньше, чем матушка Сарс Еву, и Ева очень смеялась над этим. Мне просто не верилось, что тетя Элиза может кого-то осуждать. Она была тишайшим, смиреннейшим существом, а ее старший сын Петтер был моим самым любимым кузеном. Он был славным, человечным, мягким, у него, несомненно, тоже был «от природы хороший характер». Из родственников матери самым примечательным был дядя Оссиан[30], профессор зоологии, человек какой-то изумительной доброты. Я думаю, что ему ни разу не приходила в голову ни одна дурная мысль, и никто никогда не сказал о нем ни одного дурного слова. И совершенно справедливо мать называла его «прелестью» до конца своей жизни. Ходило много историй про то, как он принимает экзамены в университете. Он просто не мог причинить кому-то зла, и даже за скверные ответы студенты получали у него хорошие оценки. Как-то одной студентке достался билет, в котором спрашивалось, почему птицы поют весной. Она долго обдумывала ответ и наконец заявила: «Они воздают хвалу Господу». С самой приветливой улыбкой профессор Саре ответил: «Едва ли». И конечно, она, как все остальные, получила единицу с плюсом[31]. Дядя Эрнст[32], профессор истории, был более земным. Он был, что называется, с огоньком и мог в сердцах стукнуть кулаком по столу. Седовласый, с длинной бородой, карими глазами и орлиным носом, он, точно ветхозаветный пророк, восседал за своим письменным столом. Смолоду он был красавцем, и тетя Малли рассказывала, что многие дамы на него заглядывались. До последних дней жизни он был окружен поклонницами. Никто не знал, каким добровольным лишениям подвергали себя эти старые холостяки в молодости. Несомненно только, что ни тому, ни другому и в голову не пришло, что они вовсе не обязаны жить по-прежнему вдвоем в старой своей детской комнате и отдавать все свое профессорское жалованье матушке Сарс. Вдвоем они содержали мать, младших братьев и сестер. В их доме собирались ученые, писатели, артисты и политики. Душою общества, собиравшегося по воскресеньям в салоне госпожи Сарс, был Эрнст. Сама она умела занять гостей интересными рассказами, а Ева и Малли пели. Началось все с того, что у дядюшек стали бывать коллеги, которых они принимали в своей комнатке, беседуя о политике и науке. Фру Сарс заинтересовалась этими беседами и тоже захотела в них участвовать. Она стала приглашать всех в гостиную. Я была слишком мала, чтобы бывать в бабушкином салоне, но слышала о нем от тети Малли; она говорила, что время от времени его посещал брат бабушки, поэт Вельхавен, правда, он только стоял в дверях, саркастически оглядывая общество, и не принимал участия в спорах. Сарсы были пылкие венстре[33], и само собой разумеется, что весь круг собиравшихся в салоне придерживался таких же политических взглядов. В те времена, как известно, хейре[34] (правые) и венстре (левые) были отнюдь не в добрых отношениях. «Когда историк-хейре До встречал историка-венстре Сарса, он багровел от злости и круто сворачивал в сторону,— рассказывает «Сфинкс»[35].— По-латыни и по-норвежски обрушивался он на историю Норвегии, написанную Сарсом». Я не могу разделить чувства «историка-хейре», потому что и родители мои, и их друзья, под влиянием которых я росла, восхищались и дядей Эрнстом, и делом его жизни — историей Норвегии. Между отцом и родственниками моей матери были прекрасные отношения. Отец любил их всех, семья Сарсов стала и его семьей, он чувствовал духовное и культурное родство с ними. Дядя Эрнст и дядя Оссиан на всю жизнь остались его лучшими друзьями. Отец и дядя Эрнст имели в основном одинаковые политические взгляды, и общение с ним было для отца радостным и полезным; он был также одним из немногих, с кем дядя Оссиан мог говорить о своей профессии. Отец боготворил свою тещу — ее вольнодумство и протест против традиционного образа мышления и бюрократизма чрезвычайно ему импонировали, а в ее доме он находил любовь и тот домашний уют, которого ему так не доставало с детства, с тех пор как умерла его мать. Поэтому он называл фру Сарс мамой, и это было естественно; так он обращается к ней и в письме, посланном из Кьёллерфьорда перед отплытием «Фрама».
У семьи Сарсов были свои боги, которых они чтили. Приход П. Хр. Асбьёрнсена[36] был праздником, даже младшие дети знали, что это король сказки, который написал и о принцессах Голубой Горы, и о Золушке, и о троллях, и все прочее. Асбьёрнсен был крупным и статным человеком и вполне соответствовал детским представлениям о короле сказки. Но когда Ева, совсем еще малышкой, остановилась у ног Асбьёрнсена и её мать спросила: «Ева, кого это ты видишь?» — она ответила: «Живот». Одним из богов кружка Сарсов был Бьёрнстьерне Бьёрнсон. Он был кумиром молодежи, а семья Сарсов была молода душой. Они просто упивались его речами. А что до фру Сарс, то она заходила в своем восхищении так далеко, что, упоминая Ибсена, говорила, что у него взгляд угрюмый. Разве же это поэт по сравнению с Бьёрнсоном? Когда Уле Булль[37] давал концерт в столице, фру Сарс приходила слушать его со всеми своими детьми. «Я увидел две сияющие звезды, они вдохновили меня»,— сказал Уле Булль в гостях у Сарсов после одного из концертов. Этими звездами были глаза старшей дочери Ютты, которая потом всю жизнь помнила комплимент знаменитого артиста и им только и жила. Через много лет она умерла совершенно внезапно — с именем Уле Булля на устах. Так утверждала тетя Малли. Она любила сестру Ютту и охотно рассказывала о ней. Отец любил рассказывать о тетушке Лизе и барышне Корен. Он всегда смеялся от души, вспоминая этих двух старых девиц. Тетя Лиза была сестрой бабушки Сарс и жила у нее до самой смерти, а барышня Корен была из тех «серых кошек», что слоняются целыми днями по дому. Они всегда препирались, особенно по поводу своих семей. Малли и Ева мастерски умели поддразнивать их, а бывало, что и матушка Сарс грешным делом поощряла представление, когда и ей хотелось немного поразвлечься. Они все больше разъярялись, а вся семья принимала участие в споре и подзадоривала то одну, то другую. В конце концов они взрывались обе — и цель была достигнута. «О, поцелуйте меня в зад! — восклицала тетушка Лиза на своем звучном бергенском диалекте.— Ишь какая нашлась, говорит, что какой-то там неизвестно кто может сравниться с моим великим братом, поэтом Юханом Себастьяном!» Но тетушка Лиза была совершенно одинока в своем слепом поклонении Вельхавену, и это было горько. Для всех остальных предметом поклонения был Хенрик Вергеланн[38]. Я хорошо помню тетушку Лизу. Она знала, помнится, множество историй, в которых я мало что понимала, а еще она подбрасывала меня на коленях и пела жуткую песню, которая кончалась тем, что гадкая кошка переловила всех милых маленьких мышат. Пожалуй, сидеть на коленях у бабушки было лучше. У мамы были еще и другие братья и сестры. Это была тетя Биен, которая жила у бабушки и, кажется, никогда не улыбалась. Она без конца ходила по дому, вечно суетилась и все время что-то вышивала для меня. Еще она рисовала троллей и карликов и делала для нас красивые елочные украшения, поэтому я очень ее любила. Дядя Улаф, младший из братьев, был очень добр и любил шутить. Он был управляющим в страховом обществе, его жена, тетя Андреа, часто болела. У них было двое детей, Микаэль и Ингеборг, с которыми я играла и у бабушки, и у тети Малли. Да, тетя Малли! Она была самой любимой нашей теткой и возилась со всем выводком детей. Она приглашала малышей в гости, играла с ними, прятала массу забавных вещиц для нас в самых невероятных местах, а мы должны были их разыскивать. В ее светлой гостиной всегда было солнечно и уютно, неслышно ходила по ней Майя Миккельсен и поливала гортензии и другие цветы, которые дарили тете Малли ее ученики. Тетя Малли вся как бы излучала тепло и сердечность. Мне казалось, что самое лучшее в ней — ее волосы, блестящие, всегда изящно и красиво уложенные. Я помню их седыми, помню также и ее слова о том, что искусству прилежно ухаживать за волосами она научилась у итальянок, которые утверждали, что волосы — лучшее украшение женщины. У нее был умный открытый взгляд, как у большинства Сарсов. У нее не было детей, но зато был дядя Ламмерс. Он был добрый и славный, но порядочный ворчун, как мне казалось. И еще ребенком я открыла для себя, что тетя Малли умеет подлаживаться к нему, а он к ней — нет. Профессор Софус Торуп[39], или Доддо, как я окрестила его, будучи маленькой, и как с тех пор стали его звать все, произнося однажды тост в ее честь, сказал: «У Малли талант быть женой». Это до известной степени объясняло все. Во всяком случае, они были образцом счастливого брака. Одно омрачало их счастье — у них не было детей. Эдвард Григ, побывав у них однажды, сказал: «Да, дом этот чудесен, но не хватает малыша». Тетя Малли горделиво рассмеялась, услышав ответ дяди Ламмерса: «Нам всего хватает, потому что у меня есть Малли, а у Малли есть я». Великим днем для семьи и друзей был день рождения бабушки, но в год возвращения отца из экспедиции к Северному полюсу она должна была разделить этот праздник с отцом. Ее одинаково сердечно поздравляли и с возвращением зятя, и с восьмидесятидвухлетним юбилеем. Письма и телеграммы потоком устремились со всех концов Норвегии и из-за границы, и на устах у всех ее гостей было только что полученное потрясающее известие. Между прочим, говорили и о том, где встретит отца маленькая Лив. И одна только бабушка настаивала на том, что, вернувшись после трехлетнего отсутствия, он должен увидеть меня в Готхобе. Бабушка была права. Отец потом еще долго досадовал, что встретился со своим ребенком во дворце, среди чужих людей. Сначала был большой прием при дворе, масса народу, и когда он наконец разделался с этим, «то с лестницы скатился колобок» — так рассказывал он сам. Конечно, мне заранее подробно втолковали, как следует себя вести, но все-таки я потерпела полное фиаско. Весь этот шум и уговоры, масса людей, стоявших вокруг и глазевших на нас, да еще чужой дядя, поднявший меня на руки и прижимавший к себе,— это было слишком много для меня. Я подняла крик. Нет, я была еще недостойна чести появляться при дворе. Поздно вечером, когда отец и мать наконец вернулись с праздника во дворце, состоялось колоссальное факельное шествие по Драмменсвейн[40] в Люсакер. Когда все кричали «ура», и в честь маленькой Лив тоже, отцу пришлось взять спящую дочку на руки и вынести на всеобщее обозрение. Но сама я об этом почти ничего не помню. А вот возвращение отца и матери из заграничной поездки с лекциями помню хорошо. У отца в руках был большой сверток, в котором оказалась кукла неописуемой красоты в розовом шелковом платьице. Он сказал, что кукла из Парижа, от Ротшильда, и я решила, что Ротшильд, видно, богатая персона, потому что в наших краях я таких кукол не видела. Однако жизнь куклы, полученной от Ротшильда, рано оборвалась. Однажды я уронила ее на пол, и она разбилась вдребезги. Отец утешал меня, говоря, что это ведь только кукла, и скоро у меня появилась новая. Но ни одна из кукол нашего производства не могла сравниться с парижским чудом, и с тех пор у меня навсегда пропал всякий интерес к куклам. Все мое детство прошло преимущественно в играх с мальчиками. Мы играли в снежки, в индейцев, бегали на лыжах, катались с гор на санках. Такие игры любил и отец, и время от времени он выходил из дома и включался в нашу игру. Он учил нас ходить на лыжах и, спускаясь с горы, делать изящный поворот «телемарк». Он учил нас делать луки и стрелять в цель. В этом искусстве он был мастером и, к собственному восторгу, всегда выходил победителем. Весной он вырезал отличные дудочки из ивы и играл на них. Он умел подражать голосам птиц и рассказывал нам, как их зовут. Весной самой большой радостью было разыскать и принести маме первые подснежники, первые фиалки и первые ландыши. Мама их очень любила. Очень интересно было спускать на воду лодку. Сначала отец с кем-нибудь из взрослых вытаскивал ее на берег из сарая и оставлял лежать вверх килем. Потом, надев какие-нибудь старые брюки, смолил ее, это занятие приводило его в прекрасное настроение. Наконец наставал день спуска на воду. Тогда мы уплывали на остров Ладегошеен и там выходили на берег. Помню, однажды отец уплыл на лодке, взяв огромный сачок для ловли рыбы, и возвратился назад с кадушкой, полной живых креветок. Креветок тут же сварили и съели за ужином. Все лето лодка стояла на привязи у нашей маленькой пристани, сделанной из двух досок, уложенных на стоящие в воде сваи. И часто по вечерам, когда фьорд был тихим и блестящим, мать с отцом уплывали на лодке, и я слышала, как мама пела вдали. Отец всегда держал в Готхобе одну или двух охотничьих собак, а у матери были кошки. Я очень любила собак, а маминых кошек избегала из-за того, что у них когти и с ними нельзя баловаться, к тому же они ужасно орали по ночам. Ночь за ночью мне снился один и тот же сон: огромный огненно-рыжий кот сидит на острове Ладегошеен и смотрит на меня. Я с криком просыпалась и видела отца в одной ночной рубашке возле моей кровати. Почти всегда он брал меня на руки и уносил к себе в кровать, где я снова засыпала, уже без сновидений. У нас в Люсакере — и у детей, и у взрослых — был свой собственный «тон». И не все его понимали. Когда приезжала тетя Эйли, жена дяди Александра, и привозила с собой своего старшего сына Эйнара поиграть с нами, то договориться с ним бывало нелегко. Эйнар был городским мальчиком, а я «беспризорница из Люсакера». Так, не моргнув глазом, он окрестил меня. Позже, когда мы стали старше, игры пошли лучше. Но я так и осталась «беспризорницей из Люсакера». А небрежную речь, которой мы пользовались, он не переваривал. Для тети Эйли, англичанки, понять наш язык было еще труднее. Даже «приличный» норвежский был для нее испытанием, а привыкнуть к норвежскому характеру и норвежским условиям ей было еще труднее. Это пришло много позже. Настроения у дяди Алека — как и у отца — были очень изменчивы, так что ей приходилось нелегко. Позднее я услышала, что мать отца обладала такой же лабильностью и что все ее дети — и от Бёллинга, и от Нансена — унаследовали ее темперамент. Но моя мать умела подбодрить любого. «Веселей, моя девочка!» — говорила она тете Эйли и подталкивала ее в спину. Да, именно это она и делала! И серьезное лицо Эйли озарялось довольной улыбкой, так что, наверное, это было не так уж плохо. Тетю Эйли огорчало, что у ее мужа не хватало терпения заниматься детьми. Мама, та примирилась с этим — откуда было отцу взять время заниматься всем на свете? Зато сама она занималась нами как можно больше, была своего рода буфером между нами и отцом. Каждый день рождения у меня бывали гости — все соседские ребятишки. Среди них были два больших мальчика, которые мне казались особенно интересными. В старшего я, пожалуй, даже была немного влюблена. Он был красив, высок ростом и ничуточки не важничал, хотя был гораздо старше меня. Они были такие воспитанные, говорила мама, и не шумели, как другие ребятишки. Я это запомнила, потому что, мне казалось, гости отца и матери часто шумели куда больше, чем мы. Однажды у нас был Бьёрнстьерне Бьёрнсон, и уж он-то вел себя совершенно невоспитанно, по моему мнению. У нас в доме только что появился новый столовый сервиз — темно-синий фарфор с золотым узором, и мама сказала, что он слишком хорош, чтобы из него есть. Бьёрн тотчас же отодвинул свою тарелку и начал есть прямо со скатерти! Стоя за маминым стулом, я таращила на него глаза. Разве можно так! Но все взрослые только смеялись. «Здорово!» — сказал Эрик Вереншельд[41], сидевший возле матери. Но я была уверена, что Вереншельд никогда не совершил бы такого ужасного поступка. Хотя и он, и другие люди из Люсакера были мастера посмеяться и рассказать что-нибудь забавное. Вереншельд часто бывал у нас и рисовал меня. Во время работы он разговаривал со мной, чтобы я сидела тихо. Его одного я помню изо всех живших в то время в Люсакере семей. Он уже в 1893 году — наверняка по заказу отца — сделал карандашный портрет матери со мной на руках, который потом отец взял с собой на «Фрам». В том же году он написал мой портрет. Мать и отец подарили его бабушке, а после ее смерти он висел у моих дядей в Бестуме. Я много раз позировала Вереншельду, и он даже разрешал мне провести несколько черточек на рисунке. Исследователь народной старины Мольтке My[42] — сын Йоргена My — тоже принадлежал к обществу, собиравшемуся в Готхобе. Я считала его своим вторым отцом и очень его любила. По моему мнению, он был так же хорош и добр, как дядя Оссиан, только более общителен и прост. И хотя он был так глух, что нам приходилось кричать у в ухо, не было лучшего собеседника, чем он. Изо всех праздников в Готхобе лучше всего я помню праздник Святого Ханса[43]. В саду много народу, а бабушка, одетая в национальный костюм, с кружевами, с селье[44], в шапочке, расшитой жемчугом, сидит на ступеньках веранды. Фьорд тих и спокоен, он сверкает, отражая светлое летнее небо. В бухте много лодок, на лодках люди с гармониками, все поют, а над водой белые паруса. Костры на шхерах, костры на нашем мысу, костер за костром вдоль всех берегов. Отец устроил фейерверк на лужайке перед домом. Он хохочет от радости, когда ракета взлетает вверх, а гости кричат: «О! Ах!» — и следят за ее полетом и взрывом с каскадом звезд. Подымают бокалы с шампанским. Я отпиваю глоток из бокала матери, очень вкусно. Мне запомнилось, как дядя Эмиль Николаусен с бокалом в руке держит речь. В речи все время повторяется «Ева и Фритьоф». Это прекрасная речь. Все чокаются, когда он заканчивает, и кричат «ура». Затем дядя Ламмерс становится в позу, откашливается и запевает «Прекрасная долина, ясное лето», так что сотрясается воздух. Затем они с тетей Малли поют дуэты, из которых мне лучше всех запомнился «Спор между мужиком и бабой». Я и после часто слышала, как они пели этот дуэт, и всегда вспоминала праздник Святого Ханса в Готхобе. Ночью, уже в доме, мать пела Кьерульфа[45] и Нурдрока[46], Грига, это было самое прелестное из всего, как думалось мне потом. В те чудесные часы я была в мире грез. Когда осенью 1897 года появился на свет мой брат Коре, я была несколько разочарована. Я понимала, что что-то должно случиться. Соседские ребята намекали уже много раз, что скоро к нам прилетит аист, так им сказали родители. «Фу,— думала я презрительно,— аист! Как они могут верить такой чепухе!» Хотя мне было только четыре года, я больше их представляла, что к чему. И вот однажды я услышала в доме звуки, похожие на детский крик, и затаила дыхание. Неужели? Нет, крик не повторился. Это, наверно, всего-навсего глупая кошка. Но тут появился отец, веселый и довольный, и сказал, что у меня теперь есть маленький братец. Полная нетерпения, я поднялась вместе с отцом по лестнице в комнату матери. Она лежала на широкой двуспальной кровати и улыбалась. Возле нее, в люльке, был крошечный сморщенный малыш. Какой же это брат? Такой малюсенький! Ведь он только и умеет, что кричать! Отец и мать, напротив, были в приподнятом настроении. Особенно радовались они тому, что это мальчик. Я почувствовала укол ревности, и это чувство удерживалось долго. Когда Коре было полгода, он заболел скарлатиной, и мать была вне себя от страха. Отец тотчас же вызвал лошадь и коляску из Люсакера и отвез меня к бабушке на Фрогнерсгате (теперь эта улица называется Нобельсгате). За всю поездку он не сказал ни слова и, сдав меня на попечение бабушки и тети Биен, бросился назад домой. Скарлатина в те времена была нешуточной болезнью, и отец не отходил от матери и мальчика, пока опасность не миновала. Мне в то время прекрасно жилось у бабушки, меня совершенно избаловали, и, когда за мной приехал отец, я не разделила его радости по поводу возвращения домой. Отец был в приподнятом настроении, сияющий. Он обнял бабушку, взял меня на руки и вынес в коляску. В этот же год, осенью, бабушка умерла. Это было мое первое настоящее горе. Когда я однажды вошла в столовую, мать стояла там, рыдая, а отец обнимал ее. Он гладил ее по плечу и пробовал утешить, но у него самого на глазах были слезы. «Подойди сюда, дружок»,— сказал он мне, голос его был очень мягок. Он осторожно рассказал мне о том, что бабушка ушла от нас, но ей хорошо и плакать не надо. Конечно, я заплакала, хотя бы потому, что плакала мама. Потом я убежала в лес, чтобы побыть одной. Я долго ходила по лесу и думала, что никогда уже больше не увижу бабушку. Я никак не могла этого понять. Совсем недавно она была у нас, и я сидела у нее на коленях, играя длинными звенящими сёлье. В лесу не было цветов, только заросли брусники. Я нарвала букет и пошла с ним домой. Но когда я сказала, что это для бабушки, мама заплакала еще сильнее и всеобщая печаль лишь усилилась. Коре подрос. У него были золотистые локоны, он носил остроконечную красную вязаную шапочку и был ужасно мил, как говорили все. Мне же казалось, что он глуп и совершенно не умеет играть. Когда Коре было два с половиной года, холодным ветреным зимним утром мать одела нас и сказала: «Ну, дети, погуляйте часок во дворе!» Мы мерзли и дрожали от холода и много раз стучались в дверь, просясь домой. Но отец, побывавший в походе к Северному полюсу, безжалостно выталкивал нас назад, на мороз: «Чепуха, малыши, не сдавайтесь!» Когда отец некоторое время спустя — видно, его начала грызть совесть — вышел посмотреть на нас, он обнаружил, что Коре исчез, а я у соседей в саду. Отец бросился на розыски в чем был. Я слышала его крики с дороги: «Коре! Коре!» Он шел по следу детских саночек все дальше с холма к фьорду, по льду к мосту у впадения реки во фьорд. Там он увидел толпу. Несколько парней перегнулись через перила моста. Отец подумал, что они разыскивают Коре, что Коре провалился под лед. Он закричал в отчаянии: «Коре! Коре!» Но тут люди стали показывать на берег, и там среди деревьев отец увидел красную шапочку. У него камень с души свалился, и он так обрадовался, что после обеда до самого вечера играл с нами в гостиной. Мы строили башню из кубиков и разрушали ее. В конце концов мы опрокинули красивую китайскую вазу. Она с грохотом упала на пол. Мгновенный испуг, а мама сидит на стуле, складывает лорнет и хохочет: «Нет, вы невозможны, все трое!» III. ПЕРВОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ФРИТЬОФАМогут ли все детские воспоминания претендовать на достоверность, я не знаю. Но что такое сама достоверность? По мере того как мы становимся старше, жизнь в доме отца и матери, все крупные и мелкие события детских лет занимают все большее место в нашем сознании; воспоминания расцвечиваются под воздействием всего примечательного, что произошло позже, и сливаются в одно целое с нашей последующей самостоятельной жизнью, лучше сохранившейся у нас в памяти. Свои и чужие воспоминания как бы дополняют друг друга. И вот появляется достоверность — не хуже других достоверностей. Я слышала очень много рассказов о детстве и юности отца, и мало-помалу мне и самой стало казаться, что я была свидетельницей всей его жизни. Как сейчас вижу его — вот он сидит и рассказывает. Высокий лоб, изборожденный морщинами, когда он думает, разгладился, а голубые глаза — порой такие далекие — светятся лаской и доверием. Руки его оживают, а голос! В нем часто звучала глубокая тоска, но он мог быстро переходить и в короткий отрывистый смех, такой характерный для него. Отец выглядел очень молодо, и поэтому нетрудно было себе представить, каким он был в те времена, когда, сдав экзамен на аттестат зрелости, а затем благополучно выдержав предварительные зачеты в университете, встал перед выбором жизненного пути. В то время предварительные зачеты занимали целый год. Так было устроено для того, чтобы дать гимназическим зубрилкам после экзамена на аттестат зрелости возможность получше разобраться в собственных интересах, прежде чем учиться дальше. Фритьоф Нансен не принадлежал ни к зубрилкам, ни к тем, у кого все давно уже решено. Способности и интересы у него были разносторонними. Становиться просто прилежным муравьем он не собирался. Его влекли неизведанные дороги. Только приносить пользу казалось ему мало. В школе его любимыми предметами были математика и физика. Для человека талантливого, который к тому же успел доказать, что умеет решать задачи самостоятельно, в этой области таятся широкие возможности. Но и астрономия тоже его привлекала. Бесконечность звездного неба еще предстояло исследовать, здесь было куда приложить силы. Геология и вопросы прошлого Земли тоже занимали его. Порой природа будила в нем мечты художника, а впрочем, почему бы не стать писателем и не написать философские произведения, которые откроют новую эру?.. Столько путей открывалось перед ним, и все манили. Одно было совершенно ясно: о профессии, закрывавшей ему доступ к свободной жизни дикаря, которую он привык вести в лесу и в горах, не могло быть и речи. «Представляешь — путешествовать по неизведанным просторам, где еще не ступала нога человека!» — сказал он однажды своему отцу. Адвокат Нансен сокрушенно покачал головой, слушая сына, на способности которого возлагал такие надежды. Хватит ли у него выдержки, чтобы сосредоточить все силы на чем-нибудь одном? Вот Александр — тот совсем другой! Он пошел по стопам отца и решил изучать юриспруденцию. Это уравновешенный мальчик, а несчастье Фритьофа — слишком разносторонняя одаренность. Ничего еще не сделав, он мечтает о великих деяниях. Но есть ли смысл в увещеваниях? Однако увещевания не остались безрезультатными. Они глубоко запали в душу Фритьофа, он понимал тревогу своего отца. Но это будет его борьба, и он хотел бороться сам. И вот, когда он так размышлял, мысль его набрела на зоологию. Вот наука, которая во всяком случае даст ему возможность сочетать работу с жизнью на природе. Он вспомнил и об известном зоологе Микаэле Сарсе, священнике с островка в Вестланне[47], который сделал значительные открытия в морских глубинах. Лучше всего спросить совета у профессора Роберта Коллета[48], выдающегося специалиста в этой области, а вдобавок доброго друга семейства Нансенов. Коллет тут же вспомнил, что ему не раз уже предлагали отправиться на промысловой шхуне в Ледовитый океан, чтобы изучать животный мир во время охоты на тюленей. Вот подходящее дело для молодого спортсмена. Фритьоф сразу загорелся. На другой же день он побывал у капитана Крефтинга на промысловой шхуне «Викинг». Они быстро договорились. Но «Викинг» был новым судном, и сперва полагалось получить согласие пароходства. Адвокат Нансен уладил это. Он не сомневался, что сын покажет себя умелым парнем, который не будет обузой на борту. Жребий был брошен. Фритьоф отправился в свое первое плавание по Ледовитому океану. Отцу его это путешествие скорее всего казалось отклонением от прямого пути. В душе сын «ветрогон», вот и помчался за приключениями, вместо того чтобы учиться. Отец был убежден, что, выбрав зоологию, сын совершил роковую ошибку, «ибо выбрал-то ее лишь потому, что эта специальность обещала развлечение и жизнь на лоне природы», и очень был огорчен тем, что Фритьоф не занялся физикой и химией, которыми «больше всего» увлекался. Если Фритьоф и был когда-то в душе ветрогоном, то с этим давным-давно было покончено. И с тех пор вся жизнь его и работа были более всего отмечены чувством долга. Хотя он впоследствии забросил зоологию и стал полярным исследователем и океанографом, но это произошло лишь после того, как он довел до конца поставленные перед собой задачи и оставил после себя след и в зоологии. Наверняка он бы далеко пошел и в физике, и в химии, он и здесь не отступил бы, не добившись своего. Но совершил ли бы он тогда свои великие арктические экспедиции, которые в свою очередь открыли путь новым проблемам,— неизвестно. В марте 1882 года на рассвете «Викинг» вышел из гавани Арендаля[49]. Матросы огласили спящий город мощным «ура», несколько человек на набережной помахали на прощанье шляпами, а больше никто не обратил на них внимания. Впервые в своей жизни Фритьоф Нансен сжег за собой мосты. Первые впечатления от моря были не особенно обнадеживающими. Надвигался шторм, судно вздымалось на волнах, и брызги перехлестывали через борт. Низко нависло небо, все в тяжелых угрюмых тучах. По-своему и это было красиво, но Фритьофу было не до красот природы. Только после шести суток мучений он смог записать в своем дневнике: «Морская болезнь прошла бесследно. Жизнь превосходна». Он отметил это событие тем, что, сидя на палубе до трех часов ночи, курил длинную трубку с голландским табаком. В этом плавании отец впервые увидел царство льдов и был потрясен. Он принимал участие в охоте на тюленей в качестве стрелка и провел на борту корабля несколько научных опытов. А главное — он увидел с палубы корабля восточный берег Гренландии и уходившие вдаль цепи сверкающих горных вершин. Он прилежно вел дневник: «Ледовитый океан — это нечто совершенно особое, ни на что не похожее, он совсем не такой, каким его представляют. Море то зеленовато-синее, то покрыто плоскими дрейфующими льдинами, то туман, то солнце, то буря, то штиль». Он увидел еще много другого. Зачарованный, сидел он на палубе и глядел, как полыхает в небе северное сияние: «Это словно отблеск огромного далекого пожара. Но, должно быть, самый пожар был в Стране духов, отсветы были призрачно белые». Тогда он впервые услышал грохот торосящегося льда. Работы на судне хватало, и он ее не чурался. Адвокат Нансен не зря говорил, что сын будет полезен на борту. Фритьоф был силен, как медведь, и за все брался с охотой: грузить уголь, драить медяшку, мыть посуду на камбузе, взбираться на мачту и высматривать разводья. Он быстро проявил себя как хороший товарищ, неистощимый шутник и весельчак, не краснеющий от смачных анекдотов. И все же моряки удивлялись, глядя на то, как он возился с точными приборами. На что ему все это? Что это за работа? Но когда началась охота на тюленей и Фритьоф показал себя метким стрелком и хорошим гребцом, он сразу вырос в их глазах. Когда «Викинг» вошел в район охоты на хохлачей, на льду началась бойня. Чем больше убийств и жестокости, тем больше заработают охотники и пароходство. Поесть — и то стало некогда. Старшие уже были привычны к такого рода работе, а новичка тошнило от отвращения. Но он сжал зубы и виду никому не подавал. Охота шла великолепно. Все радовались необычайному везению. Но, увы, «Викинг» вмерз в лед и потом целый месяц дрейфовал — и это в самый разгар промыслового сезона! Для команды это означало невозместимый ущерб. К тому же дрейфующий лед представлял большую опасность. Бывали случаи, когда он раздавливал судно, как скорлупку. Но для отца этот месяц был самым важным в путешествии. Теперь у него было время для наблюдений, и многие из них впоследствии пригодились ему. Он нашел и другое применение своим силам. Однажды в шесть часов вечера Фритьоф сидел в бочке на мачте и рисовал видневшиеся вдали горные вершины. Солнце освещало самые высокие пики, и он жадно всматривался в неведомую страну, завладевшую всеми его помыслами. И вдруг снизу крик: «Эй, глянь-ка, парень,— медведь!» И впрямь! Впереди, у самого бушприта, стоял огромный медведь. С быстротой молнии Фритьоф слетел с мачты и бросился в каюту за ружьем. Но медведь уже успел улизнуть, и Фритьоф, повесив нос, вернулся назад после бешеной погони по льдинам. Теперь у капитана был козырь: «Нечего сказать, хорош впередсмотрящий — медведя перед самым носом не видит». Через несколько дней появился еще медведь. Теперь Фритьоф мог взять реванш. Он сам, капитан и один из матросов бросились за медведем, но у Фритьофа было преимущество, так как он был и гимнастических ботинках и в легкой шерстяной одежде, без куртки, и свободно прыгал со льдины на льдину. Внезапно он упал в воду, успев, однако, бросить ружье на льдину, и вскоре вскарабкался на нее и сам. Фритьоф бросился дальше с удвоенной энергией. Медведь ушел за торос, Фритьоф — за ним. Но когда он выстрелил, медведь бросился наперерез, к воде, и пуля попала ему в лапу. Разводье было длинное, и Фритьоф, сделав большой прыжок, приземлился на льдину посреди разводья. Там он и стоял, с трудом удерживая равновесие, когда огромная морда зверя вынырнула у края льдины. Разъяренный медведь выбросил передние лапы на льдину, казалось, сейчас он доберется до Фритьофа! Но у отца хватило самообладания выстрелить зверю в грудь. Потом он удерживал тушу зверя за уши, пока не подоспели остальные. Капитану понравилось, как вел себя Фритьоф. Он прогнал насквозь промокшего парня на корабль, переодеваться. Но там Фритьоф узнал, что заметили еще трех медведей и несколько матросов помчались за ними в погоню, и в чем был побежал следом. Остальные увидели и испугались, что он всех опередит, и поторопились прикончить одного зверя. Другой медведь бросился бежать прямо на Фритьофа, но, получив пулю в грудь, кинулся наутек. Внезапно медведь круто повернулся и бросился прямо на охотника. Фритьоф выстрелил ему в голову и убил наповал. Но оставался еще один. «И снова со льдины на льдину. Если попадались чересчур широкие разводья и нельзя было перепрыгнуть, медведь пускался вплавь, и тогда я почти настигал его. Но пока я сам переплывал разводье, медведь уходил от меня». Так они пробежали милю. Медведь стал петлять, а Фритьоф бежал напрямик. Наконец он приблизился к зверю на расстояние выстрела и убил его. У Фритьофа это был последний патрон. После этой погони никто уже не смеялся над Фритьофом. «Да, он настоящий охотник на медведей,— сказал кто-то из парней.— Он пробыл в воде столько же, сколько на льду. Я ему говорю, заболеешь ведь. А он только показал на свою шерстяную одежду». В периоды затишья Фритьоф занимался изучением подледного мира. Он опускал на различную глубину свои сачки с мелкими ячейками и поднимал множество крохотных животных, которых затем изучал под микроскопом. Он сам придумал обвешать сачки крючками. Наградой было множество крупных креветок, похожих на маленьких омаров. Команда ожила — появилась хорошая еда. Капитан тотчас же выделил матроса на лов креветок, и теперь каждый день у команды был вкусный завтрак. Лед давал богатую пищу для размышлений. Фритьоф обратил внимание на то, что на крупных льдинах имеется какой-то странный налет, придающий льду сероватую окраску. Он решил, что этот налет берегового происхождения. Вопрос заключался только в том, была ли это пыль из воздуха или органические вещества. Позднейшие исследования показали, что этот налет имеет двоякое происхождение — и органическое, и неорганическое. Особый интерес представляли остатки микроскопических водорослей. Их насчитывалось шестнадцать видов. Двенадцать из них были известны только в морях Восточной Сибири. Отсюда Фритьоф Нансен заключил, что, очевидно, существует связь между Беринговым проливом и Гренландским морем. Это было еще одним подтверждением гипотезы о дрейфе льда с востока на запад через Ледовитый океан. Эта гипотеза впоследствии легла в основу плана экспедиции на «Фраме». Дрейфуя, «Викинг» приближался к берегам Гренландии. Вот уже до нее осталось каких-нибудь двадцать пять — тридцать миль. С бьющимся сердцем стоял Фритьоф на палубе и, глядя в бинокль, совершал мысленно путешествия по долинам и гребням гор. Если бы ему на несколько дней дали лодку, то он мог бы волоком тащить ее по льдам и переплывать в ней большие разводья. Но Крефтинг и слышать ничего не желал о подобном безумстве. Наконец лед расступился, и команда вздохнула с облегчением. Теперь можно было возвращаться домой. И вот уже «Викинг» идет по Христианияфьорду, вот уже видны знакомые горы, покрытые лесом. Фритьоф никогда не воспринимал родную природу с такой остротой, как теперь. Он радовался, что сможет опять бродить в лесах Нурмарка[50] с ружьем и удочкой, а прежде всего тому, что снова увидит отца, братьев и сестер. Но свидание с родными было коротким. Профессор Коллет предложил ему должность препаратора в Бергенском зоологическом музее. Коллет предупредил руководство музея, что у Фрить-офа нет в этой области необходимой подготовки, но все-таки очень горячо его рекомендовал. Фритьоф тотчас же согласился, но с тяжелым сердцем. Нелегко было ему расставаться со старым отцом, грустно было думать, что уже не будет прежней привольной жизни. Отец не пытался удерживать сына. Коллет уже объяснил ему, что это очень удачное предложение, и он не хотел портить сыну будущее. Смирение и печаль были написаны на его лице. Фритьоф не очень понимал, почему. Берген ведь не край света. Может быть, должность окажется не такой уж замечательной, и тогда он тотчас же вернется домой. Но, как ни странно, расставаться тяжело, хотя и манят новые надежды. IV. В БЕРГЕНЕФритьоф Нансен учился в Бергене и здесь же начал свою научную деятельность. (4) Впервые ему пришлось самостоятельно решать жизненные вопросы и строить планы на будущее. Условия жизни здесь были совершенно иные. Он был уроженцем Эстланна[51], с детства привык к лесам, к лыжным прогулкам в окрестностях Христиании и никак не мог теперь привыкнуть к природе Вестланна с его бесснежными зимами. Отношения с людьми у него складывались хорошие и на службе, в музее, и в доме священника Хольта, где он прожил все пять лет. Фритьоф считал Вильхельма Хольта и его жену фру Марию своими «приемными родителями», и хотя, живя в этом доме, он не отказывался от своих взглядов на религию, хозяева прекрасно уживались со своим постояльцем. (5) Хольты не были ревностными миссионерами и не стремились во что бы то ни стало обратить людей в свою веру. А если б и захотели, то Фритьоф задал бы им работку. В те годы он как раз переживал бунтарский период своего становления и с отчаянным упорством отстаивал свои взгляды на основные вопросы бытия. Хольты были умными и добрыми людьми и до конца своих дней с трогательной гордостью следили за жизнью приемного сына. Из всех бергенских друзей отца я знала их лучше всего. Я познакомилась с ними, когда они были уже стариками, однако, по словам отца, ничуть не изменились. Я очень полюбила их за доброту и приветливость. Своим умением и желанием понять человека Хольты очень помогли Фритьофу в тот период жизни, когда он должен был избрать жизненный путь и сам строить свое будущее. В те годы Фритьоф много читал и, как большинство людей его поколения, увлекся драмами Ибсена. Он находил в них ответы на вопросы, которые и сам себе задавал. Особенно поразил его «Бранд», однако судьба доктора Штокмана из пьесы «Враг народа» произвела на него не меньшее впечатление. В пьесе ставились проблемы, которые и он должен был решить для себя,— гражданское мужество, умение оставаться при своих убеждениях, даже если все на свете окажется против тебя. Хольты наверняка не одобряли это увлечение Ибсеном и его мировоззрением. ...И воля спину разогнет, Вот что вычитал Фритьоф из «Бранда» и вот чем воспламенился. Он теперь сделал выбор, решил стать ученым и всю свою волю и энергию направить на достижение этой цели. Он еще покажет отцу, на что он способен. Старик не раз предостерегал Фритьофа, что нельзя заниматься несколькими делами сразу; да Фритьоф и сам знал, как легко увлечься чем-то и свернуть в сторону — в жизни ведь так много заманчивых дорог. Никто еще не верил в него, и он это прекрасно понимал. Чаще всего его принимали за обыкновенного любителя спорта, которому лишь бы блеснуть физической силой и сноровкой. Ну что ж, он им еще докажет. Фритьоф набросился на науку со всей своей энергией и, если не сидел дома над книгами, значит, работал в музее со своим новым микроскопом. «Ты просто счастливчик»,— сказал Хольт, узнав об этом приобретении Фритьофа. Так оно и было. Если бы Фритьоф не был уверен, что хороший микроскоп совершенно необходим ему, то ни за что не попросил бы у отца в долг такую сумму. Микроскоп стоил целых семьсот крон, для старика, вынужденного беречь каждый скиллинг, это были громадные деньги, однако же они были высланы без всяких возражений — раз это нужно сыну для работы, то какой может быть разговор. Отец только выразил надежду, что деньги не будут потрачены впустую. За это Фритьоф ручался, и, как только ему повысят оклад в музее, он начнет выплачивать долг. Теперь это чудо стояло у него на рабочем столе, и коллеги даже немножко ему завидовали. «Когда Нансен сидит за микроскопом, тут хоть землетрясение — он и ухом не поведет»,— говорили они друг другу. Он и сам был такого же мнения.
Лучшего места, чем Бергенский музей, нельзя было себе представить для находящегося на распутье, еще неопытного юноши, и ученые, с которыми ему приходилось ежедневно общаться, оказали на него большое влияние. И прежде всего нужно назвать главного врача Даниэля Корнелиуса Даниэльсена, директора музея, труды которого помогли добиться столь замечательных успехов в борьбе с проказой в Норвегии. Он был настоящим энтузиастом и обладал характером, как нельзя более подходившим для трудолюбивого Фритьофа. Кроме того, там был зоолог и купец Херман Фриеле[52], председатель Бергенского охотничьего общества, товарищ Фритьофа по охоте и хороший друг. И наконец, главный врач Армауэр Хансен[53], открывший бациллу проказы. И в этот круг выдающихся ученых, известных и за пределами Норвегии своими заслугами в борьбе с проказой, Нансен получил доступ в особенно удачный момент — как раз тогда, когда они увидели результаты своей работы. У них он мог поучиться главным добродетелям ученого — терпению, основательности, методичности. Даниэльсен одно время был депутатом стортинга и, являясь главным врачом Люнгордской больницы, активно участвовал в деятельности бергенского муниципалитета и в культурной жизни города. Он был энергичным директором музея, и поскольку его собственная энергия не знала границ, то и к младшим сотрудникам он предъявлял немалые требования. И сам он, и другие работники музея — все в той или иной степени занимались зоологией, которая была специальностью Нансена. И в студенческие годы, и став ученым, Фритьоф оставался верен себе. Другие зоологи старались собрать и заспиртовать как можно больше видов животных. Его же это не интересовало. Он решил изучать гистологию отдельных видов, исследовать функции нервной системы, «найти источник мысли», как он сам говорил. Микроскопы, имевшиеся в музее, не позволяли проводить наблюдения с точностью, необходимой для таких исследований, поэтому ему пришлось самому купить более сильный прибор. Под микроскопом открывался особый мир, со своими еще никем не изученными законами. Нансен с головой погрузился в свою тему, отдавая ей все свободное от служебных обязанностей время. Размышлял Фритьоф и над другими проблемами. Он сам говорил, что когда Армауэр Хансен познакомил его с дарвинизмом, для него открылось совершенно новое направление человеческой мысли. Вера в истинность христианского учения, привитая с детства, поколебалась. В законах природы он нашел новую истину. Растения, животные, люди — все одушевленное и неодушевленное — являются частью одной и той же материи. В письмах домой он никогда не делился этими мыслями. Для отца христианская религия была истиной, зачем же затрагивать этот вопрос. Фритьофу оставалось только пожелать отцу найти в ней утешение, но как раз этого не было. Отца все больше одолевала тоска и тревога. И сыновьям приходилось подбадривать и успокаивать его по мере возможности,
Фритьоф все больше сближался с Хольтами. Иногда он ходил со священником навещать бедняков и больных и, видя, сколько любви и самоотверженности требует от священника его сан, преисполнялся к нему уважением. Особенно теплые отношения сложились у Фритьофа с Марией Хольт. У нее не было детей, а у него умерла мать, и теперь они давали друг другу то, чего им недоставало. Если поначалу отца успокаивало сознание, что в семье священника сын находится в надежных руках, то вскоре у него появилась новая забота. Фритьофу «надо бывать в обществе сверстников», нельзя «стареть преждевременно», пишет он. Фритьоф утешил отца, сообщив, что является членом целых двух гимнастических обществ и Бергенского охотничьего общества и что бывает в доме своего друга Лоренца Грига, где вся семья так же балует его, как и Хольты. Однако и это ненадолго успокоило отца. Он страшно стосковался по старшему сыну, и тут не могли помочь никакие утешения. Пять долгих месяцев полярного путешествия ему скрашивала надежда, что сын наконец вернется и они уже долго не будут расставаться. «Теперь разлука, пожалуй, продлится до конца жизни, меня только утешает, когда я слышу от людей сведущих, что эта должность поможет тебе выйти в люди. Коллет объяснил мне, что ты станешь всесторонне образованным в своей области, а здесь ты никогда бы этого не достиг». Фритьоф и сам понимал, как ему повезло, хотя бы уже потому, что должность давала ему средства к жизни. При некоторой бережливости можно из каждого жалованья в конце месяца выплачивать небольшую сумму отцу в погашение долга. Человек он был непритязательный, единственное, о чем он сожалел,— это о том, что маловато денег на материалы, необходимые для занятий. Письма из Христиании по-прежнему были мрачные — полные тревоги если не о сыне, так о деле. У Фритьофа на все находились слова утешения, даже когда отец стал тревожиться, что не удостоится спасения в загробном мире. Он чувствовал себя дряхлым стариком, хотя ему было шестьдесят лет с небольшим, и у него появился страх, что его молитвы недостаточно горячи и искренни. Фритьоф отзывался немедленно.
Такие слова были бальзамом для старика. Он только и жил теперь письмами Фритьофа. Хорошо, что он не слышал, как его смиренный сын обсуждает современные проблемы в доме Лоренца Грига. Споры разгорались там жаркие, и Фритьоф отважно отстаивал свои убеждения. «Друзья любили Фритьофа, хоть он и был изрядным упрямцем и не больно-то считался с другими; причина же их любви заключалась в том, что бывали и такие часы, когда окружающие невольно угадывали в нем нежную, любящую душу,— говорил о Нансене Лоренц Григ.— В этом возрасте редко встретишь у человека такую любовь и такое стремление к добру, к правде и чистоте, такую неустрашимость и упорство в безусловном служении своему идеалу». Сестра Грига была певицей, и Фритьоф часами готов был слушать ее романсы. Если в споре с Лоренцем он высказывал свои мнения резко и безоговорочно, то слушая пение Камиллы, бывал тих и покладист. Лучше всего он понимал простые вещи. Чтобы воспринимать большие симфонические произведения, он был недостаточно музыкален. Больше всего он любил пение. «Человеческий голос,— говорил он,— самый совершенный инструмент». Об этом могут быть различные мнения, но его мнение было таким. К тому же у песен есть еще одно преимущество — слова, а Фритьоф очень любил поэзию. В то время как молодежь восьмидесятых годов нередко боялась прослыть «сентиментальной», он, не смущаясь, с воодушевлением декламировал стихотворение за стихотворением. Он помнил наизусть всю «Сагу о Фритьофе»[54] и «Песни Фенрика Стола». Ибсена, Шекспира, Байрона, Бернса, Карлейля, Гюго и других любимых писателей знал «от доски до доски». Он сам всю жизнь говорил, что на его развитие огромное влияние оказал «Бранд» Ибсена. С детских лет у Фритьофа был девиз: «Береги время!» Но у него было столько увлечений, что тут никакого времени не хватало. Он готов был заниматься всем, что его интересовало, а интересовало его многое. В Бергене он брал уроки рисунка и акварели у художника Ширтца. Старик Ширтц считал, что Фритьоф должен стать художником, это его подлинное призвание. «Бросайте науку, Нансен,— говорил он.— Будьте художником, у вас же талант». Но Фритьоф помнил слова отца: «Не позволяй себе разбрасываться, сынок». А он ведь уже выбрал науку. К тому же достаточно в семье и одного художника. Его сводная сестра Сигрид училась живописи в Париже. Она была не лишена таланта, но Фритьоф сомневался, что она пойдет далеко. Сигрид уже начала выставляться, и одна из ее картин попала в Берген. Отец, нашедший в этом еще один повод для забот, спросил мнение Фритьофа об этой картине. Фритьоф отвечал: «Здесь, в Бергене, я беседовал со знатоками и слышал их мнение. Так вот, суд гласит, что работа хороша». Сам Фритьоф не придавал большого значения суждению знатоков. Все равно теперь ее уже не остановишь.
И вот из Христиании пришло известие, что с отцом случился удар, и Фритьоф тут же помчался к нему. Когда он прибыл на место, паралич уже прошел и рассудок как будто не пострадал. Но трудиться отец был уже не в силах, и он впал в еще большее уныние. Адвокат Нансен взял себе в компаньоны мужа своей падчерицы Иды, Акселя Хюнтфельда. С тех пор его доходы стали так малы, что он не мог ничего откладывать. Теперь он горевал, что не оставит сыновьям никакого наследства. «Зачем нам наследство? — сказал на это Фритьоф.— Мы сами можем работать».
Но и это оптимистическое письмо не подбодрило отца. Отец отвечал: «Ты совершенно небрежен по отношению к себе, слишком многим пренебрегаешь. То же самое говорит один человек, который ценит тебя очень высоко». Отец повстречал старого Карстена Борхгревинка, который слышал о Фритьофе много хорошего от капитана Крефтинга.
Тут отец Нансена стал уверять, что его сын с радостью повторил бы это путешествие, но в ответ услышал: «Нет, Фритьоф Нансен стоит гораздо большего. Нельзя молодому человеку с его усердием, его духовной и физической силой, с его способностями заниматься такими пустяками. В молодости это хорошо, а с другой стороны, как знать, чего он достигнет, став ученым?» Отец Нансена ответил: «Все в руках божьих». Но Борхгревинк стоял на своем: «Если человек так серьезно и с таким жаром делает все, за что бы ни взялся, будь то лыжи, охота на медведя или птицу, учеба или научная деятельность, то он непременно добьется успеха!» Отец не смог скрыть свою гордость.
Но бояться было нечего. Конечно, Фритьоф не скрывал, что письмо его обрадовало, но больше всего он был рад тому, что отец доволен им. Он с головой ушел в занятия, но беспокойство в крови не так-то легко было сдерживать, а в один прекрасный день Фритьоф получил весьма соблазнительное предложение из Америки, которое никак не могло подействовать успокаивающе. Фритьоф решил пока не писать о нем отцу. Приглашение исходило от самого профессора Марша[57], руководителя Палеонтологического общества Соединенных Штатов. Он расширял штат, и в связи с этим открылась вакансия. Фритьоф не спешил ответить отказом, он хотел сначала узнать условия. К несчастью, слухи о переписке достигли Христиании, и если раньше отец тревожился беспричинно, то теперь и причина появилась. На этот раз Фритьоф ответил в несколько более решительном тоне, чем обычно. Во-первых, это совсем не «какая-то компания, которая того и гляди лопнет, а как-никак Соединенные Штаты», а во-вторых, работа эта — не временная и ненадежная, а постоянная, и притом под руководством одного из виднейших американских ученых. Она сулит, по-видимому, интересные экспедиции в Скалистые горы и на западное побережье Америки. К тому же масштаб научных работ там куда шире, чем в Бергене. Но отцу не из-за чего волноваться.
Нет, надо оставаться, да и не собирался он принимать чужое подданство. Это решено. Его только раздражало, что каждый вмешивается в его дела со своими советами. Он не искал надежного заработка, о котором твердили все советчики. Совсем наоборот. Обеспеченное существование связывает человека, ставит его в зависимость от материального благополучия. А у него была другая цель. Независимость его проявлялась во всем. Он не желал одеваться «по моде». Для него было мучением носить длинные, слишком просторные сюртуки, стоячие воротнички и широкие галстуки, не говоря уже о долгополых пальто, которые не только путаются в ногах, но и скрывают хорошую фигуру. Фритьоф создал свою собственную моду, и когда он почти бегом шел в сером спортивном костюме в обтяжку, в рубашке с распахнутым воротом и в шапке набекрень, он знал, что люди оглядываются на него не только с насмешкой. Брат Александр уговаривал его вести себя как все. Над ним, мол, уже посмеиваются в столице. Да и над Александром смеются за то, что у него такой смешной брат. «Какое мне дело, что другие говорят и делают»,— отвечал Фритьоф. Между прочим, он может похвастаться, что в Бергене спортивная молодежь уже начала ему подражать. Многие уже признали более рациональным спортивный костюм, а в магазинах появилось егеровское белье, за которое он давно ратовал, потому что по собственному опыту знал, что шерсть наилучшим образом защищает и от холода, и от жары. Однажды субботним вечером в конце января 1884 года шел проливной дождь. Барометр все падал, пока не остановился на землетрясении. Люди сидели по домам, лишь изредка промелькнет в переулке черный непромокаемый плащ и скроется в подъезде. Но Фритьоф, возвращаясь из музея, шел по улицам не спеша, хотя и промок до нитки. Пускай себе льет, думал он, чем сильнее льет, тем быстрее перестанет. А в Эстланне самый разгар лыжного сезона! Взять бы рюкзак с припасами на плечи и отправиться в Нурмарк! Еловый лес весь белый, и снег искрится на солнце. Фритьоф с сожалением вздохнул. Когда он пришел домой, священник читал газеты, а фру Мария вязала что-то, вероятно, для прихожан. Как хорошо снять промокшую одежду и переодеться в сухое платье! Фритьоф уселся в качалку, развернул купленную на почте спортивную газету. На первой странице было напечатано: «Четвертого февраля на холме Хюсебюбаккен состоятся лыжные соревнования». В ту же минуту он решил, что будет в них участвовать, и тут же сказал об этом Хольтам. «Ну, ну, не спеши, милый Фритьоф. Давай-ка сначала посмотрим прогноз погоды,— ответил Хольт. Он перелистал газету.— Ну вот, видишь, по всей стране оттепель!» Воскресенье началось с еще более сильного ливня, но мысль о соревнованиях не давала Фритьофу покоя, и после обеда он отправился к доктору Даниэльсену. Флинк бежал впереди. «Я пришел просить разрешения — если это, конечно, не очень несвоевременно. Вы знаете, в Хюсебюбаккене будут лыжные соревнования, на это уйдет всего несколько дней»,— выпалил Фритьоф, запыхавшись. «Итак, у нашего молодого друга кровь взыграла? — ответил Даниэльсен.— Ну что ж, тогда не стоит его удерживать. Когда же отходит пароход?» «Я собирался пешком через горы, так быстрее». Даниэльсен засомневался. «Полагаю, что вы все обдумали, Нансен. Но я не нахожу эту прогулку благоразумной»,— сказал доктор Даниэльсен. Фритьоф облегченно вздохнул. Он помчался в музей, чтобы уладить самые необходимые дела на время своего отсутствия. Он встретил кое-кого из коллег и поспешно объяснил, в чем дело. Они решили, что Нансен просто спятил. Со времен короля Сверре[58] никому не приходило на ум идти в столицу напрямик через горы, да еще зимой. «Я и раньше ходил на лыжах»,— важно сказал Фритьоф. На следующее утро он сидел в поезде, идущем до станции Фосс. Флинк лежал под скамейкой и дрожал от нетерпения. Дождь барабанил по крыше вагона. «Подожди немного, в горах наверняка лежит снег». Вскинув лыжи на плечо, он направился в долину Раундаль, сзади с лаем бежала собака. На склонах гор искрился только что выпавший снег, это предвещало удачу. Но люди, встреченные в пути, не обнадежили его. Все в один голос говорили, что идти через горы в такую погоду — безумие. Над этим стоит призадуматься. Фритьоф бросил взгляд, полный тоски, на вершины, повернулся и направился к Гудвангену и Лёрдалю, чтобы на почтовом пароходе добраться оттуда до Халлингдаля. К вечеру он был в Винье и проспал как убитый до следующего утра. А наутро — ура! — морозные узоры на окне, ослепительное солнце, снег. На крутых склонах Сталхеймских обрывов скорость была слишком большой. Приходилось тормозить на поворотах и опять мчаться дальше. «На спуске посреди горы мимо меня промелькнула фигура крестьянина,— писал он потом.— В страхе он плотно прижался к отвесной скале». Назавтра снова было ясно. Но узкая долина так круто подымалась к горе Филефьелль, что весь снег унесло ветром и лыжи плохо скользили. Зато на плоскогорье он был вознагражден. Позади во тьме тонула долина, над головой мерцали звезды. Кругом ни звука, только шуршание лыж. Далеко впереди светились окна домов. Это был хутор Брейстель, где он останавливался летом по дороге в Христианию. На стук Фритьофа осторожно приоткрылась дверь. «Господи, кого же это носит по горам среди ночи?» «Да неужели это ты? — Дверь широко распахнулась.— Так это ты бродишь по ночам!» Он досыта напился молока, подкрепился тем, что у него было, и улегся спать. На следующее утро, когда он вышел из дома, густой туман окутал долину, но на плоскогорье было солнечно, последние клочья тумана рассеивались. Как прощальный привет Вестланна, в тишине загрохотал обвал. Он избрал неближний путь, но зато смог походить на лыжах, а это было главным. В Бьёберге попал на пирушку. Здесь остановились два охотника на куропаток из Лёрдаля, а множество куропаток на крытой галерее свидетельствовало о том, что в горах птицы немало. Фритьоф попал как раз к обеду, и его пригласили к столу. «Но, отведав оленьего жаркого, молока, пива, водки, красного вина, шерри, кофе, сигар, а также тончайшего ликера „Бьёберггуббен", я понял, что, пожалуй, этого многовато на дорогу». Он погрешил против своего жизненного принципа — не объедаться, никогда не пить спиртного и не курить в горах. И теперь пришлось расплачиваться. До хутора Тув в Хемседале он добрался лишь поздно вечером, но дом был битком набит барышниками. Они сидели вокруг стола и играли в карты. Было накурено, раздавались взрывы смеха и ругань. Фритьоф решил тотчас же отправиться дальше. Не подвезет ли его кто-нибудь на лошади? Нет, никто не хотел выбираться на мороз. С трудом он уговорил одного, но поездка оказалась сомнительным удовольствием. Большую часть пути Фритьофу пришлось бежать рядом с санями, чтобы не окоченеть. На станции каждый угол был занят барышниками, выспаться было совершенно негде, но Фритьоф был счастлив, что наутро сможет отправиться в путь через Халлингдаль[59]. Покрытые лесом склоны были белы от снега, на самом гребне гор летние пастушьи домики, внизу, на дне долины, звенящая подо льдом река, синее небо, ослепительное солнце — Эстланн. Победа на Хюсебюбаккене, короткое свидание с отцом, братьями и сестрами — и назад. Через Халлингдаль до верхнего хутора в Хуль[60] его подвезли на лошадях. Здесь его хорошо приняли, но когда речь зашла о длинном переходе через Воссескавлен, люди только качали головами. «Мне думается, тебе его не одолеть»,— сказал хозяин. Он считал, что лучше уж тогда избрать более короткий путь через Эурланн[61], хотя и там будет нелегко. Разбудили Фритьофа в два тридцать, и каково же было его удивление, когда хозяйка поставила перед ним на стол кашу на кислом молоке. «Хорошо перед длинной дорогой поесть как следует»,— сказала хозяйка. До Мирестеля была миля с четвертью. Там он встретил охотников на оленей и, выслушав множество наставлений, пустился в путь дальше, к Ейтерюггену[62]. Восход солнца застал его уже на перевале. Еще можно было выбирать путь, но зачем делать обход через Эурланн, когда можно прямо? Если не доберется сегодня, доберется завтра. На полпути будут летние хутора, там можно заночевать, а на худой конец можно зарыться в сухой снег. Долог был путь через эти нагорья, где не встретишь ничего живого. Лишь кое-где попадаются следы оленей и волков. Ни одного летнего хутора. Он искал долго, пока не понял, что все они занесены снегом. Взошла луна, в ее свете нагорья выглядели нереально, это был нездешний, невзаправдашний мир, где и он больше не мог ориентироваться. Тогда вместе с собакой он зарылся в снег позади высокого сугроба и проспал несколько часов, а на следующее утро увидел прямо перед собой махину Воссескавлена во всем его величии. Восхождение было тяжелым. Наст был настолько твердым, что приходилось карабкаться вверх на четвереньках и тащить за собой собаку. Но когда он наконец достиг вершины, его взору открылась уходящая к горизонту цепь горных пиков, освещенных утренним солнцем. Вдали на западе сияли вершины у Восса, на юге и юго-западе — горы Хардангерфьеллене с вершинами Ёкель и Оссаскавлен, а на севере скала Халлингскарве вздымалась к синему небу. Головокружительный спуск. Притормаживать на таком твердом насте не было никакой возможности — лыжи разъезжались в стороны. Стрелой спустился он к озеру Калдеватн, расположенному в долине Раундаль. Здесь он остановился. После бешеного спуска дрожало все тело. Он оглянулся назад. Далеко позади, у самой вершины, по его следам катился какой-то шарик. Это был Флинк. Дальше спуск стал еще хуже. Вдруг его понесло прямо к обрыву. В последнее мгновение он успел круто повернуть. Пришлось снять лыжи и искать новую дорогу. Следом тащился приунывший Флинк. Но когда они наконец выбрались из узкой расщелины и спустились по крутым откосам вниз, собака повеселела и помчалась по насту. Фритьоф упал, расшиб голову, из ссадин на лбу и на руке текла кровь. Он увидел, что за собакой тоже тянется кровавый след, наст был очень тверд и резал ей лапы, но теперь было не до того. Добравшись наконец до горного хутора Клейвен, Фритьоф почувствовал такую жажду, какой никогда раньше не испытывал. Ни души. Он отыскал молочную кладовую, напился сам и напоил собаку. Вскоре прибежала стайка девочек. Они постояли, поглядели издали на пришельца и снова убежали. Потом показалась женщина, она осторожно приоткрыла дверь. У нее за спиной гурьбой толпились девочки. «Здравствуйте и извините меня,— начал Фритьоф,— мне очень уж хотелось пить». «Слава богу, крещеный человек,— ответила женщина.— А мы-то уже решили, что ты тролль. А на собаку подумали, что это волк. Как же ты сюда добрался?» — спросила женщина. «Да вот, прошел через Воссескавлен из долины Халлингдаль». Женщина чуть не лишилась дара речи: «В жизни я такого не слышала!..» — вымолвила она наконец. Многие сказали бы то же самое. Хольты были несказанно рады ему. Уже не один день супруги поджидали его возвращения, накануне они ходили на пристань, думали встретить его, но Фритьоф не приехал. Слушая его рассказ, они то и дело переходили от радости к страху. Это же безумие! Такое головоломное путешествие, да в одиночку, да никого не предупредив! Но как это на него похоже! И когда только он наконец образумится?.. «Вы же видите, что я вернулся живым,— возразил Фритьоф.— Здоров как бык к тому же». В музее ему пришлось выслушать те же речи. Во-первых, это безрассудное поведение, а во-вторых, ему, видно, жизнь надоела, раз он пускается в такие авантюры. Через неделю — когда переполох улегся — пришло письмо от отца. Старик перепугался не на шутку. Фритьоф тотчас же ответил:
Сам же Фритьоф чувствовал себя обновленным после этого путешествия. Он обогатился новым опытом, вернул себе спортивную форму и уверенность в собственных силах. Опять он целыми неделями почти безвыходно сидел в четырех стенах, если не считать нескольких прогулок к морю за новыми пробами планктона для занятий. Тогда же Фритьоф впервые начал писать в газеты. В «Афтенпостен»[63] была напечатана большая статья о его наблюдениях у восточных берегов Гренландии. Отец был горд, прочитав ее. Еще в 1882 году, увидев с палубы «Викинга» незнакомые берега, Фритьоф задумал экспедицию в Гренландию и с тех пор не забывал о своем замысле, только ни с кем не делился, не желая тревожить отца и слушать возражения. Но сначала он хотел закончить работу в Бергене и доказать и себе, и другим серьезность своих научных занятий. Он задался целью еще до экспедиции получить звание доктора зоологии. Этой цели стоило добиваться. А потом уже ничто не помешает ему осуществить мечту о Гренландии. Первый письменный набросок плана путешествия относится к тому же лету 1884 года. Капитан Мурье из Копенгагена высказал ему благодарность за статью о Гренландии, которая была напечатана в «Датском географическом журнале». Фритьоф отвечал: «В особенности после экспедиции Норденшельда, а в сущности, еще гораздо раньше, я вынашивал план, который, несомненно, может быть осуществлен. Пересечь Гренландию можно на лыжах. Если такая экспедиция будет предпринята, лучше всего, чтобы она началась от восточного побережья, так как безусловно разумнее идти с востока на запад. Ведь на западном побережье всегда можно рассчитывать выйти к населенным местам, и, таким образом, отпадет необходимость запасать провианта больше, чем требуется на время одного перехода. Переход же едва ли займет долгое время, если его будет осуществлять маленькая отборная команда отличных лыжников. Провиант можно везти на санях, поставленных на лыжи». Это письмо, которое, собственно, является первым документом в истории полярных исследований Нансена, написано из Гардермуэна, где Фритьоф тем летом отбывал воинскую повинность. Это было досадным перерывом в работе, но упражнения на воздухе, простая пища, скромное жилье и товарищеская обстановка были ему по душе. Получив отпуск, он побывал дома, в Христиании, где отец устроил для своих сыновей вечер с танцами. Там было много славных девушек, а Фритьоф в танцах показал себя настоящим «львом». Одна из дам проявила слишком явный интерес к нему, и, когда Фритьоф на обратном пути в Берген заехал в Гёусдаль, где жила его новая подруга, отец не выдержал.
Не вдаваясь слишком в сомнения отца, Фритьоф послал ему восторженное описание путешествия через горы из Гёусдаля. Особенно он был очарован Йотунхеймом и уже в заключение добавил несколько строк в защиту своей подруги:
Лишь в этом году он наконец увидел результаты своих трудов и был счастлив, что может порадовать отца: «Могу похвастаться, что моя работа идет успешно. Сейчас я продолжаю некоторые исследования и сделал интересные наблюдения, которые думаю завершить в течение зимы». После Конгресса врачей в Копенгагене Берген посетил Пастер, к норвежские ученые оказали ему большое внимание. Фритьоф давно уже проявлял интерес к химии и, зная работы Пастера, с увлечением слушал его доклады. Однако они направили его фантазию по опасному пути и еще более укрепили в желании поработать в менее стесненных условиях, ознакомиться с исследовательской работой за границей. Пастер говорил о новых методах исследования в зоологии, и Фритьоф понял, что ему непременно надо войти в курс последних достижений в этой области. Как ни хороши условия в Бергене, а пора ехать за границу. Должность в музее налагала на него множество обязанностей, и времени на собственные занятия оставалось мало. Ему не хотелось быть неблагодарным, он всегда помнил, чем обязан музею, который давал ему большую свободу и предоставлял возможность вести самостоятельную научную работу. Но он был нетерпелив, и к тому же Америка по-прежнему манила. Предложения и приглашения пришли и от немецких университетов, подумывал он и о Христиании. Туда он был приглашен на должность препаратора. Наконец он изложил свои планы университету в Америке: от должности в Бергене он сможет освободиться не раньше, как через два-три месяца, затем поедет на два-три месяца в Христианию или в Германию. Могут ли они столько ждать? Об Америке отцу он из осторожности ничего не писал, но на всякий случай решил разузнать через него об условиях работы в Христиании. Отец был счастлив:
Пришло еще одно длинное письмо. У отца был долгий разговор о будущем сына с профессором Робертом Коллетом, у последнего нет веры в постоянство Фритьофа; Фритьофу пришлось набраться терпения и снова пуститься в объяснения.
Но Фритьоф очень ценил профессора Коллета и его мнение. Из письма, в котором он говорит о приглашении из Америки, также видно, как рано он понял, что однообразная работа в музее не для него и что как ученый он должен искать себе занятия в других областях.
Отправив по почте это письмо, Фритьоф вернулся в музей, погруженный в свои мысли, и принялся за работу. Тут вошел доктор Даниэльсен. «Ну, Нансен, как дела с нервной системой у ваших крошек?» «Спасибо, им получше»,— отвечал Фритьоф в том же тоне. «А с вашей собственной нервной системой?» — «Тоже неплохо». Даниэльсен выглянул в окно: «Плохая погода для донных проб. Поди, скоро потребуется новый материал?» «И на что он только намекает?» — подумал Фритьоф. «До меня дошли слухи, что вы собираетесь покинуть музей». Фритьоф покраснел. «Послушайте, дорогой друг, мне кажется, вы не должны этого делать. Нет, не прерывайте меня, я хочу вам кое-что сказать. Вам лучше заниматься здесь, у нас, чем в Христиании. Попросите только отпуск на год, ничто не мешает вам получить его. Тогда вы сможете сами распоряжаться своим временем. Вам надо все устроить так, чтобы большую часть вашего заработка употребить на поездку. Что же касается музея, то вы сами понимаете, что не может все годами идти по-старому. Ручаюсь, что у вас будет должность. Под вашим началом будет молодой человек, которому достанутся все тернии, а вы сами устроите все по своему желанию». Что можно было ответить на такое предложение? Фритьоф безмолвствовал. Ему так великодушно пошли навстречу! И как раз в нужный момент!
Это было его последнее письмо домой. На него он не получил ответа. Через несколько дней пришла телеграмма о том, что у отца опять был удар. Фритьоф сразу же выехал, но опоздал. Он тяжело переживал это. Он понимал, конечно, что когда-нибудь это должно было случиться — отец был таким усталым, подавленным,— и все-таки не мог примириться. Было горько, что так и не повидал отца перед смертью. С тяжелым сердцем вернулся он в Берген. Пробовал сосредоточиться на работе, но не мог. Теперь он сам себе голова и может делать что хочет, не давая никому отчета. Но радости от этого не было. Он чувствовал себя одиноким. Никто не заменит ему отца. Предложение доктора Даниэльсена поехать за границу было спасением. И теперь он знал, чего хочет. Изучая нервную систему низших животных, он узнал о новом методе Гольджи — методе окраски нервных волокон. И решил им овладеть. Весной 1886 года Фритьоф отправился в Италию. Сначала он занимался у профессора Гольджи[64] и доктора Фузари в Павии и основательно освоил новый метод окраски. Затем он выехал в Неаполь, где немецкий биолог Антон Дорн[65] претворил в жизнь свою замечательную мысль о создании биологической станции. Фритьоф мог работать здесь с аквариумом. Он был в восторге. Это не шло ни в какое сравнение с мертвыми музеями и пробами, заспиртованными в банках. Несколько ступенек вниз из жаркого солнечного города — и вот уже ты на дне моря, в непосредственном контакте с животным миром морских глубин: великолепными коралловыми рифами, морскими анемонами с их жгучими щупальцами, крабами и омарами необычайных размеров и окраски, улитками, раками-отшельниками, безобразными каракатицами и рыбами всех цветов радуги. В бассейне с песчаным дном и скалами можно было наблюдать жизнь различных видов и их борьбу за существование. Во втором этаже биологической станции был большой зал с длинными столами, на которых ученые анатомировали крупных животных или изучали рыбью молодь и мелких животных, которые плавали в стеклянных аквариумах. Фритьоф живо заинтересовался новыми методами исследований, с которыми он познакомился здесь. В восторженных письмах, которые он слал в Берген своему шефу доктору Даниэльсену, он рассказывал о своих впечатлениях от биологической станции:
В письмах из Италии Фритьоф описывал станцию и подробно излагал собственные предложения касательно создания подобной биологической станции в Норвегии, но пока что доктор Даниэльсен и другие специалисты не решались высказаться по этому вопросу. Нансен не оставлял этой мысли, и через семь лет с его участием была создана биологическая станция в Дрёбаке. Приблизительно в то же время подобная станция с отличным аквариумом была построена в Бергене — хотя она и не могла сравниться с аквариумом в Неаполе. Залив, прекрасные окрестности, Неаполь с его южной растительностью, с его забавным уличным бытом, с великолепными старинными памятниками, с его солнцем, сверканием красок, кипучей жизнью — все это положило конец тоске и печалям. Особенно украсило пребывание в Неаполе знакомство с одной девушкой из Шотландии. Она была хороша собой, интересовалась литературой и хотя была несколько старомодно воспитана, как большинство британских девушек, но и ей было трудно устоять перед обаянием этого бурного гения. Он очаровал даже ее старую мать. В густой тени акаций он читал матери и дочери своих любимых писателей, и ему внимали с восхищением. На террасах над Неаполем он ночь напролет танцевал с прекрасной Марион, на скалах у Капри они стояли рука об руку, а море колыхалось перед ними в лунном сиянии. Ни тот, ни другая еще не задумывались о будущем, но им было хорошо. Со временем влюбленность перешла в дружбу, которая осталась на всю жизнь. Не оборвалась и дружба с ее матерью. До конца своих дней она внимательно следила за жизнью Фритьофа, его успехами. В то лето у него появилось еще много друзей. Раз познакомившись с ним — забыть его было уже невозможно. Он и сам был верным другом, никогда не забывал друзей, тем более тех, кто делал ему добро, и со временем у него установилась постоянная переписка с целым рядом друзей, круг которых с годами все расширялся. V. НА ЛЫЖАХ ЧЕРЕЗ ГРЕНЛАНДИЮ
С возвращением Фритьофа в научном мире Бергена повеяло свежим ветром. Он был переполнен замыслами, его восхищение аквариумом и живые рассказы о блестящих условиях для научной работы в Неаполе пробудили, взбудоражили многих его коллег по всей Норвегии. Сам он с новым задором, обогащенный новыми методами исследования, набросился на работу. Теперь дело пошло быстро. Осенью 1885 года, на двадцать пятом году жизни, он закончил первую свою самостоятельную работу «Материалы к анатомии и гистологии мизостом». Эта работа была удостоена золотой медали Фриеле. Занимался он также ракообразными моллюсками, низшими позвоночными и миксиной европейской. Сам он наиболее удачной считал свою работу «Микроскопическое строение центральной нервной системы». В возрасте двадцати пяти лет он опубликовал работу «Нервная система у асци-дий и миксины глютинозы». Результаты этих исследований были обобщены в монографии «Структура и связь гистологических элементов центральной нервной системы», которая явилась самой значительной его работой в области зоологии. Фритьоф понимал, что его задачи в Бергене в известной степени решены. Всякие мысли об Америке он давно уже оставил. Теперь всеми его помыслами владела экспедиция в Гренландию. Оставалось лишь выполнить задуманное — защитить докторскую диссертацию. Однако это не так-то просто было сделать. Такие ученые, как анатом Густав Ретциус[66] и зоолог Райханкастер, убеждали его, что не стоит ему теперь бросать свою специальность. Оба возлагали на него большие надежды, и все это вызывало в нем угрызения совести. Гренландия манила его еще с тех пор, как Норденшельд вернулся с западного побережья в 1883 году и Фритьоф прочитал в газете, что два саама (лопаря), участвовавшие в экспедиции, заявили, что по леднику можно ходить на лыжах. Нансену тогда уже стало ясно, что поход на лыжах через материковый ледник с востока на запад вполне осуществим. В Неаполе он пробовал было поделиться своими планами с Марион. Но она ужаснулась при одной только мысли о столь опасном путешествии. Впоследствии, во время поездки Нансена по Англии и Шотландии, они встретились снова, но Марион так и не изменила своего взгляда на этот план. Марион была очаровательна и красива, но они принадлежали к двум разным мирам. Она была комнатным растением, ему же хотелось помериться силами с природой. Сперва в Гренландию. А дальше? Разве этим путешествием все кончится? У него зрел уже новый замысел. «Еще более дикий»,— сказала бы Марион. Прощай, Марион. И было бы прекрасно, Последние годы пребывания в Бергене Фритьоф был очень занят докторской диссертацией и подготовкой к походу через Гренландию. Кое-кто считал, что он проскочил через игольное ушко, что лишь счастливая случайность принесла ему докторскую степень. Решил дело один из оппонентов, сказав: «Кажется, молодой человек собирается в экспедицию через материковые льды Гренландии. Практически вряд ли можно надеяться, что ему удастся вернуться из этого похода живым, и если он будет счастливее от того, что получит перед отъездом докторскую степень, так почему бы не дать ему ее?» Впрочем, позднее его докторская диссертация была оценена по достоинству. Много лет спустя, когда профессор Вильгельм Бьеркнес[68] читал лекции в Колумбийском университете в Нью-Йорке, в соседнем зале студенты слушали лекцию об эпохальной работе «Нервные элементы, их структура и взаимосвязь в центральной нервной системе асцидий и миксины глютинозы», то есть о той самой докторской диссертации Нансена, которая в свое время заслужила такую пренебрежительную оценку. Вероятно, все-таки прав был профессор Вернер Вереншельд, заметив, что высказанные в ней мысли так новы и оригинальны, что уважаемые оппоненты ничего в них не поняли. Да и как им было понять? Тогда эта тема была еще совершенно не разработана в Норвегии. Впоследствии докторская диссертация Нансена легла в основу дальнейших исследований в этой области. Кроме Норденшельда и еще нескольких человек, никто по-настоящему не разобрался и в его плане Гренландской экспедиции. «Невозможно,— заявили специалисты.— До сих пор все либо поворачивали на полпути, либо погибали».— «Да, но они-то шли с запада на восток,— возражал Нансен,— а я отправлюсь с безлюдного и пустынного восточного побережья на западное побережье и выйду к эскимосам».— «Да, но если вы преодолеете дрейфующий лед у восточного побережья и ледник — то вам некуда будет отступать. Бог с вами, Нансен, вы сжигаете за собой все мосты».— «Это мне и нужно,— отвечал Нансен.— Отступать будет некуда — в этом суть моего плана». Это осталось девизом всей его жизни: «Сжигать за собой мосты — и вперед, к цели!» Конечно, он сам отдавал себе полный отчет в предстоящих опасностях. Но он верил в свой план и в себя самого. Он решил во что бы то ни стало внести ясность в загадку материковых льдов, а это можно было сделать только на месте. Предстояло решить чрезвычайно важные вопросы, и не только из области географии, но и метеорологии. Что гренландские льды оказывают заметное влияние на климат и погоду всей Северной Европы и северной части Атлантического океана — было известно, но какое именно? Прежде всего Нансен хотел посоветоваться с Норденшельдом и изложить свой план ему, и в один прекрасный ноябрьский день 1887 года он прибыл в Стокгольм. Профессор стокгольмской Высшей школы В. К. Брёггер в своей книге о Фритьофе Нансене, написанной совместно с Нурдалем Рольфсеном, так рассказывает об этой встрече. Однажды, входя в свой кабинет, Брёггер услышал от служителя, что его спрашивал молодой норвежец. «Каков он из себя?» — спросил Брёггер, несколько раздраженно. «Долговязый и светловолосый»,— был ответ. «Одет прилично?» — «Без пальто».— «Ага, значит, еще один норвежский моряк, который хочет выпросить себе пальто!» Немного погодя к нему вошел один коллега, будущий профессор Вилле, и спросил: «Застал тебя Нансен?» — «Нансен? Этот норвежский моряк без пальто?» — «Да. Он был без пальто? Он собирается пересечь Гренландию на лыжах!» И Вилле выскочил из кабинета. Через некоторое время пришел профессор зоологии Лекке: «Хорош ведь, а? Ты видел Нансена? Он рассказал мне много интересного о половом аппарате у миксин». Наконец появился и сам «моряк». «Высокий, крепкий, стройный и подвижный,— рассказывает Брёггер,— волосы с огромного лба откинуты назад, немного небрежен в одежде». «Вы хотите идти через Гренландию?» — спросил Брёггер. «Да, собираюсь». Брёггер проводил его к Норденшельду. Тот был явно недоволен тем, что его оторвали от работы. «Препаратор Нансен из Бергена,— представил Брёггер.— Он хочет идти через материковые льды Гренландии».— «С нами крестная сила!» — воскликнул Норденшельд и критически оглядел молодого человека. Тот стоял перед ним, простой, доверчивый, с обаятельной улыбкой. В ходе разговора план похода приобретал вполне реальные черты. Норденшельд считал, что предприятие это, конечно, рискованное, но возможное. И готов был поделиться своим опытом. Нансен испросил у Академии наук ошеломляющую сумму — пять тысяч крон. Прошение начиналось (что характерно для Нансена) так: «Я намерен летом предпринять поход через материковые льды Гренландии от восточного побережья к западному». Заканчивалось же оно тем, что, по его мнению, «в науке нет задачи более важной, чем изучение центральных областей Гренландии». Академия с наилучшими рекомендациями препроводила прошение Нансена правительству. Последнее же, по словам одной правой газеты, «не видело, с какой стати норвежское государство должно выдать столь громадную сумму для увеселительной поездки какого-то частного лица». Юмористический журнал в Бергене поместил следующее объявление:
Другие газеты помещали не менее резкие выпады. Выставлялись весьма убедительные доводы: ссылались, например, на опыт известных полярников Пири[69] и Норденшельда, которым все же пришлось отступиться от выполнения этой задачи. Разве не погибли на восточном побережье Гренландии лет двадцать тому назад все до одного члены немецкой экспедиции Кэльдевея? Нансен парировал: «Все это я знаю. Но я сам дрейфовал в этих льдах в течение двадцати четырех суток и считаю, что сумею преодолеть все препятствия и трудности». Денег, нужных для проведения экспедиции, все еще не было. Нансен уже давно примирился с тем, что ему самому придется покрыть экспедиционные расходы за счет того небольшого состояния, которое он унаследовал после смерти отца. Но тут профессор Амунд Хелланд[70] выступил в одной из ведущих газет Христиании с пылкой статьей в защиту экспедиции. Непосредственно после этой статьи датский министр Августин Гамель[71] телеграфировал, что предоставляет в распоряжение экспедиции всю нужную сумму. Нансен принял ее с радостью и благодарностью. И тут задним числом на него обрушились с жестокой критикой за то, что он принял датскую помощь. Можно ли было упрекать его за это? Он думал, что собственные деньги еще пригодятся в том случае, если пяти тысяч не хватит. Так оно и вышло. Когда экспедиция была закончена, выяснилось, что расходы в три раза превысили предполагаемую сумму. Но тогда Нансена выручило норвежское Студенческое общество. Восторженно встретив известие о счастливом возвращении экспедиции в Готхоб, студенты провели сбор средств и к возвращению Нансена успели собрать недостающие 10 тысяч крон. Всю весну 1888 года у Фритьофа было очень много работы. То он выступал в Бергене с докладом о предстоящей экспедиции, то ездил в Христианию, где обсуждались вопросы финансирования, то отправлялся в горы испытывать спальные мешки, палатки, аппараты для варки пищи и инструменты. А в один прекрасный день он взошел на кафедру в Христианийском университете — и защитил свою докторскую диссертацию. Это тоже надо было сделать. «Лучше плохая защита, чем плохое снаряжение»,— сказал он своему другу Григу. Надо было подумать о тысяче вещей. Каждый предмет из снаряжения Нансен испытывал сам. Он знал, что малейшая оплошность может погубить все предприятие. Затем встал вопрос об участниках экспедиции. «Если кто-нибудь и пойдет с тобой в поход, то тебе нельзя предъявлять к этим людям такие же требования, как к себе самому»,— сказал ему Хольт. Он сильно сомневался, что кто-либо отважится участвовать в экспедиции. Но ошибся — от желающих не было отбоя. Хотя многие авторитетные и неавторитетные специалисты уже объявили этот план безумным, нашлось много молодых людей, которые просились в экспедицию. Нансен отобрал моряка Отто Свердрупа[72], тридцати трех лет, Олафа К. Дитрихсона, тридцати двух лет, в то время старшего лейтенанта пехоты, и Кристиана Кристиансена Трана, двадцатичетырехлетнего крестьянина из Стейнкьера. (6) Сначала Нансен думал взять оленью упряжку и потому выписал из Финнмаркена двух лопарей. Но по зрелом размышлении он решил, что лучше взять вместо оленей собак. Однако собачьей упряжки в Норвегии не нашлось, и ему пришлось от нее отказаться, но лопарей он все-таки взял. Их звали Равна и Балту, первому было сорок шесть, второму — двадцать семь лет. Он считал, что поскольку лопари умеют ходить на лыжах по пересеченной местности, то будут полезны. Но уже по пути из поселка Карашок, узнав, в каком опасном путешествии им придется участвовать, оба страшно перепугались. Страх не покидал их и в Гренландии. Тем не менее они были покладисты и трудолюбивы, и Нансен очень привязался к ним. Нансен долго колебался, брать ли в экспедицию Кристиансена, поскольку тот был «значительно моложе того возраста, который я считаю наиболее подходящим для преодоления такого рода трудностей». Вряд ли Кристиансен был так уж «значительно моложе». Сам Нансен был только на три года старше, и можно было сказать, что оба они чересчур молоды. Возглавлять в двадцать семь лет такую экспедицию и иметь под своим началом людей, которые и годами старше, да к тому же сами привыкли командовать,— дело нелегкое. Пожалуй, такая задача по плечу только зрелому человеку. В конце апреля 1888 года все было готово. Фритьоф простился с Бергеном, с товарищами по работе, с друзьями и со своими приемными родителями. Из Христиании через Копенгаген и Лондон он приехал в Шотландию и там, в Лейте, встретился с остальными участниками экспедиции. Датский пароход «Тира» переправил их в Исландию, а там они пересели на промысловое судно «Язон» из Сандефьорда. Когда они ступили на палубу «Язона», вся команда, состоявшая из шестидесяти трех человек, приветствовала их троекратным «ура». И вот наконец-то они держат путь через Датский пролив к восточному побережью Гренландии. Владевшая судном компания взялась доставить экспедицию к пункту назначения при условии, что это не помешает промыслу. Целый месяц шхуна провела в охоте на хохлачей, прежде чем приблизилась к Гренландии на расстояние, достаточное для того, чтобы участники экспедиции смогли добраться до берега на двух лодках. Вечером 17 июля все было готово: сани и ящики уложены в лодки, написаны последние письма. В последний раз Нансен поднялся на мачту, чтобы сориентироваться в ледовой обстановке, и — прощай, «Язон»! Они находились к западу от Семиликфьорда. Там был удобный подъем на ледник. Когда они подошли к берегу так близко, что стали различать камни и другие предметы на берегу, льды стали плотнее и течение оказалось настолько сильным, что их понесло к югу. Одна лодка дала течь и чуть не потонула под тяжестью груза. Пришлось высадиться на льдину и чинить лодку, а в это время льды стали еще сплоченнее. «Течь в лодке решила нашу судьбу,— пишет Нансен в книге о Гренландии.— Небо нахмурилось, полил дождь, и туман окутал все вокруг нас. Оставалось только поставить палатку и ждать». В последний раз увидев со льдины шхуну, Равна сказал Балту: «Ах, какие мы, лопари, глупые! Покинули корабль, чтобы умереть здесь». Слова его чуть было не оправдались. Сильный дрейф льда вдоль берега увлек их на юг. Дрейф оказался гораздо стремительнее, чем предполагал Нансен, и вскоре их отнесло далеко в сторону от Семиликфьорда. Через сутки льды разредились. Образовались длинные разводья, и путешественники принялись изо всех сил выгребать к берегу поперек течения. Но теперь до земли уже было вдвое дальше, чем прежде. Вскоре лед опять стал сплоченнее, и опять пришлось выбирать льдину и ставить лагерь. На счастье, выглянуло солнце. Это было очень кстати,!так как Нансен, прыгая в лодку, угодил в воду. Хотя такие «купания» были ему не в новинку, но от этого не становилось приятнее. Теперь их уносило прямо в открытое море, горы постепенно исчезали за горизонтом, а Семиликфьорд остался далеко на севере. Чтобы скрасить вынужденное безделье, Нансен вынул альбом для рисования. Но в то время, как он пытался нанести на бумагу контуры исчезающих горных вершин, он вдруг ощутил качку. На льдину стало выбрасывать осколки льда, и вскоре до них донесся шум прибоя, разбивающегося о льды. Взобравшись на самый высокий торос, они увидели огромные льдины, нагроможденные друг на друга, и пену прибоя, вздымавшуюся белым облаком к небу. Теперь каждая минута была дорога. «Если не будет иного выхода, то мы в крайнем случае попытаемся провести лодку через прибой. Жизнь хороша, и мы продадим ее дорого»,— записал Нансен в дневнике. Еды у них было вдоволь, в снежницах — хорошая питьевая вода, палатка стояла еще сносно, и они спали в мешках, по очереди неся вахту. Только лопари были в полном отчаянии. Однажды утром они куда-то исчезли, и только после долгих поисков Нансен нашел их в одной из лодок, накрывшихся палаткой. Они приготовились к смерти, и Балту читал вслух по-лопарски тексты из Нового завета. Чтобы как-то их приободрить, Нансен разрешил сварить гороховый суп — неслыханная роскошь. Но лопари ели в мрачном молчании. В самую страшную ночь на вахте стоял Свердруп. Волны вздымались над торосами и водопадом обрушивались на палатку. Казалось, льдина вот-вот расколется надвое. Но, просыпаясь от толчков и качки, Нансен слышал равномерные, твердые шаги Свердрупа, взад и вперед, взад и вперед между лодками и палаткой. Успокоенный, он снова засыпал. В ту ночь Свердруп не раз подходил к входному отверстию палатки, чтобы разбудить всех, но передумывал. И вот случилось чудо. Льдина уже была готова попасть в водоворот, как вдруг течение повернуло и стремительно помчало их к берегу. Наутро Свердруп рассказал, что льдину будто повернула невидимая рука. Теперь лед был надежным, но зато вырваться из ледовых тисков было невозможно. Дрейфуя все дальше к югу, они все время видели берег. Материковый ледник спускался до самого моря, и только несколько горных вершин и нунатаков чернело на фоне неба. Лопари по-прежнему пребывали в унынии. Однажды, когда все сообща обсуждали, как бы им высадиться на берег, Балту сказал: «Не говорите об этом. Мы никогда не высадимся на берег, нас унесет в Атлантический океан. Об одном только я молю господа — чтобы он не дал мне умереть нераскаявшимся грешником». Нансен спросил его — разве не нужно раскаиваться в грехах, даже когда смерть далеко? Балту с ним согласился, но сказал, что обычно с этим не спешат. Утром, отстояв последнюю вахту, Равна просунул бородатую физиономию в палатку. «Ну, ты видишь берег?» — шутливо спросил Нансен. «Да, берег слишком близко»,— живо ответил Равна. Оба лопаря вместо «очень» говорили «слишком». Все участники экспедиции с быстротой молнии повыскакивали из спальных мешков. И впрямь — вот он, берег, «слишком» близко! Лодки вошли в бухту и вскоре уже лежали на берегу. «Мы ощущали камни под ногами. Мы гуляли по горам, мы вели себя, как мальчишки. Клочок мха, какая-нибудь травинка вызывали бурю радости». Однако еще не все напасти миновали. Их лодки чересчур далеко отнесло к югу, и было потеряно много времени. Поэтому они снова сели в лодки и на веслах отправились к северу вдоль дикого побережья. То сзади, то спереди с берега в море срывались огромные льдины. Льдины и айсберги ежеминутно грозили раздавить лодки, но они плыли и плыли вперед. Они расталкивали льдины баграми и палками, топорами обрубали их края, чтобы провести между ними лодки. Это был бесконечный изнурительный труд. Однажды они высадились на мысу, чтобы приготовить еду. Вдруг сквозь крики чаек и шум моря до них донеслись звуки, которые они совсем не ожидали здесь услышать. Это были человеческие голоса. Двое маленьких эскимосов подплыли на каяках к берегу и не спеша шли к ним. Широкие улыбки озаряли их сморщенные физиономии. Перебивая друг друга, они заговорили на совершенно непонятном языке. Нансен не растерялся. Он заранее заготовил несколько вопросов и ответов по-эскимосски и теперь достал свои записки и принялся расспрашивать о ледовой обстановке на севере. Эскимосы в ответ только улыбались. Он попробовал задать другие вопросы. Эскимосы опять ничего не поняли. С досадой отбросил он бумаги и перешел на язык жестов. Так дело пошло лучше. Кое-как удалось выяснить, что дальше на север живет много эскимосов. Но большой ледник Пуисорток, мимо которого предстоит плыть норвежцам, очень опасен. Под ним надо плыть, не произнося ни слова, не то он их накажет. Когда Нансен и его товарищи в тот же вечер приблизились к мысу Кап Билле севернее опасного Пуисортока, там действительно оказалось много эскимосов. Они группами стояли на вершинах холмов, кричали и размахивали руками. Одни побежали вниз, на берег, чтобы указать место высадки, другие полезли наверх, оттуда виднее. Несколько человек сели в каяки и поплыли навстречу. Улыбками и жестами гостей пригласили в самую большую хижину. Там сидели, стояли и лежали вдоль стен мужчины, женщины и дети, и все они были голые. Пахло рыбьим жиром, ворванью светильников, мочой и еще чем-то. Потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к этому «букету». Между тем в хижину набивалось все больше эскимосов. У входа они раздевались и, оставшись голыми, усаживались. Гостей усадили на ящиках в переднем углу перед пологом, сшитым из нерпичьих кишок. Эскимосы начали демонстрировать свою домашнюю утварь, оружие, объясняли свои родственные отношения. Потом норвежцы получили подарки. Мужчины принесли связки упругих, прочных ремней из тюленьких шкур, из которых эскимосы делают арканы, и отрезали гостям длинные куски. Наутро экспедиция отправилась дальше на север. Многие эскимосы вышли на лодках проводить их. «Беззаботное племя простых, счастливых детей,— пишет Нансен в своем дневнике.— Невольно позавидуешь их свободе и независимости. Они подарили нам самое лучшее из того, что имели, то, что, по их мнению, могло нам пригодиться. Гостеприимство этих людей, жителей пустынного побережья, не знает границ». Вечером 10 августа члены экспедиции достигли наконец Умивикфьорда, и здесь они попытались взойти на материковый лед. Подъем они начали под проливным дождем. Как пригодилась бы теперь собачья упряжка! Ведь им пришлось на себе тащить тяжелые сани вверх, по крутым склонам, через предательские трещины. Наконец восхождение окончилось. На леднике их встретил сильный мороз. Бушевали метели, и палатку заносило таким толстым слоем снега, что по утрам приходилось раскапывать выход и соскребать лед с саней и лыж перочинным ножом. Лопари каждый день думали, что наступил конец. Даже Кристиансен порою призадумывался. «Господи, как люди сами себя мучают!» — вырвалось у него однажды. К несчастью, в пеммикане[73] было очень мало жира. Участники экспедиции постоянно испытывали голод, и вполне понятно, что Свердрупа иногда одолевала охота съесть свои собственные сапоги. Самой тяжелой работой было устанавливать вечером палатку. Не раз при этом они обмораживали пальцы. Не лучше обстояло дело и с подготовкой инструментов для наблюдений. Метеорологические измерения производил чаще всего Дитрихсон. Он их выполнял в течение всего путешествия регулярно в определенные сроки. Двигаясь навстречу ветру, кто-нибудь вдруг замечал, что отморозил нос, и приходилось оттирать его снегом, а там наступал черед оттирать подбородок и шею. Бывали и несчастные случаи. Кристиансен повредил колено, и несколько дней пришлось везти его на санях. Лопари, относившиеся с глубоким презрением к темным очкам, ослепли от снега, и пришлось закапывать им в глаза раствор кокаина. От яркого света лупилась кожа на лицах. Жажда мучила их не меньше, чем недостаток жиров. На кипятильном аппарате нельзя было натопить достаточно снега. Но иногда дул попутный ветер, и тогда продвигались под парусом. Сани соединялись друг с другом с помощью палок, а в качестве мачт устанавливались бамбуковые шесты. Надо было спешить, ведь осень будет еще суровей, чем лето, и, кроме того, они хотели до наступления зимы попасть на последний пароход, уходящий домой с западного побережья. Наконец 31 августа скрылась в тумане последняя черная скала — «нунатак Гамеля», как они ее окрестили. Теперь их окружала сплошная белая пелена, и глазу не на чем было остановиться. Единственными темными точками на белом безграничном пространстве были они сами. Как-то прилетела пуночка — последний привет с восточного побережья. Она села на снег рядом с ними, пощебетала и улетела восвояси. 5 сентября они достигли самой высокой точки — 2700 метров над уровнем моря. Но впереди сколько-нибудь заметного спуска видно не было. Все так же с трудом пробивались они вперед против холодного, пронизывающего ветра и тянули сани по тяжелой дороге. Однажды не вытерпел Балту: «Черт возьми! Ведь здесь никто никогда не проходил, откуда нам знать, сколько еще идти до западного побережья!» Нансен пытался объяснить ему, что измерял высоту стояния солнца и что, зная точно время, можно рассчитать долготу, а зная долготу, определить расстояние до берега. Балту почесал в затылке, но, будучи человеком смышленым, поверил, что это возможно. По правде говоря, и сам Нансен не мог бы сказать точно, сколько еще осталось идти. Он начал сомневаться, не ошиблись ли они в расчетах при оценке дневных переходов, но проверять боялся, не желая огорчать своих спутников. 17 сентября исполнилось два месяца с тех пор, как они покинули «Язон». В то утро стены в палатке впервые не были покрыты инеем. И в этот же день впервые было выдано на завтрак масло. Настроение по этому поводу у всех было приподнятое, все завтракали, не вылезая из спальных мешков. Вдруг им почудился птичий щебет. Вскоре щебет смолк, и они подумали, что ошиблись. Но, снявшись с места и отправившись в путь, они опять услышали, а затем и увидели маленькую пуночку. Она покружилась над ними, намереваясь сесть на сани, но побоялась. Опустившись на снег, она склонила головку набок, посмотрела на них, потом взлетела и исчезла вдали. «Мы благословили двух щебечущих пуночек, одну, пославшую нам последний привет восточного побережья, и другую, встретившую нас у западного». Теперь уже они почувствовали, что дорога пошла под уклон. С юго-востока подул свежий ветер, и они снова поставили парус. Лопари неодобрительно смотрели на эти приготовления. Они считали езду под парусом по льду просто глупой выдумкой, но вынуждены были подчиняться. Свердруп стоял впереди и управлял первыми санями. Нансен и Кристиансен сидели сзади, скрытые от него парусом. Дитрихсон находился на вторых санях, на которых, крепко уцепившись, сидели отчаявшиеся лопари. Сперва все шло хорошо, хотя лед и был неровным. Потом бугры стали крупнее, а скорость увеличилась. На передних санях отвязался ледоруб, и Нансен осторожно подвинулся вперед, чтобы закрепить его, но тут острие лыжи врезалось ему в голень, и не успел он глазом моргнуть, как очутился на снегу. Он подхватил упавший ледоруб и пустился догонять сани. Но через несколько шагов наткнулся на жестяной ящик с драгоценными мясными припасами, а пробежав еще немного, увидал на снегу множество темных предметов: свою меховую куртку, запасные лыжи и несколько ящиков с провиантом. Делать было нечего, оставалось ждать помощи. Кристиансен тоже свалился с саней и немного погодя запыхавшись добрался до Нансена. Теперь они сидели вдвоем и ждали. «Здорово!» — крикнул Свердруп, радуясь быстрой езде, но никто ему не ответил. Через несколько минут он повторил уже погромче: «Здорово ведь, а?» По-прежнему никакого ответа. Проехав еще немного, он закричал во всю глотку: «Ну скажите, разве не великолепно идем!» Сзади опять никто не отозвался. Теперь уж это показалось ему немного подозрительным. Он развернул сани, заглянул за парус, и тут лицо у него вытянулось. В конце концов все нашлись. Вещи подобрали и привязали к саням. Нансен сменил Свердрупа на передних санях, и час за часом они мчались все дальше вниз. Уклон делался все круче, ветер так и свистел в ушах. Вдруг они услышали радостный крик с других саней: «Земля!» Да, так и есть. Из снежного вихря проступила темная вершина горы, а южнее — другая, пониже. Вскоре вершины опять скрылись, но все равно они были там! Сомнений не было — экспедиция приближалась к побережью. Спустились сумерки, но людьми овладело нетерпение, они продолжали мчаться вперед. На бешеной скорости Нансен заметил в снегу поперек пути что-то подозрительно темное и длинное. В последний миг он резко свернул в сторону. Сани остановились на краю широкой трещины. Нансен встал на лыжи и пошел вперед, разведать путь. Подойдя к темному пятну, он сперва пробовал его лыжной палкой и подавал знак остальным. Нельзя было допустить, чтобы сани Свердрупа и Кри-стиансена провалились в трещину вместе со всей поклажей. На ночлег все-таки пришлось остановиться. Они попали в местность, испещренную поперечными трещинами и глубокими пропастями. Но впереди была земля, которую они уже видели. Она высоко поднималась над поверхностью льда и простиралась на юг насколько хватало взгляда, призрачная в лунном свете. На резком ветру не скоро удалось поставить палатку, однако праздничный ужин, который заранее был назначен на тот день, когда покажется чистая ото льда и снега земля, пришлось отложить. Они разделили на части кусочек швейцарского сыра и, усталые, забрались в спальные мешки. Только тут Нансен заметил, что обморозил все пальцы. Растирать их снегом было поздно, и теперь они медленно отходили, причиняя отчаянную боль. Он долго не мог уснуть. Выглянув наутро из палатки, путники увидели великолепное зрелище. Горные пики и округлые вершины купались в лучах солнца. Высоко на вершинах лежал только что выпавший снег, черные борозды прорезывали его. Можно было заключить, что горы вплотную подступают к берегам фьордов. Завтрак был обильным, как никогда. Даже Равна сиял точно ясное солнышко. Он сказал, что чует запах земли и мха. И тут они сделали неприятное открытие. Вечером все были так измотаны, что и Нансен, и Свердруп забыли завести хронометр. Они утешились тем, что раз берег так близко, то можно, пожалуй, определить долготу и без хронометра. Хуже, что они забрались в местность, окруженную со всех сторон трещинами, и всем стало не по себе при мысли о том, мимо каких ловушек они прошли в обманчивом лунном свете, полуослепшие от усталости. Положив лыжи на сани, они пошли дальше пешком. Труднее всего было править санями. Они сдерживали их, тормозя изо всех сил, продвигаясь вперед буквально сантиметр за сантиметром. В довершение всего разразился шторм с градом, и сани стало бросать ветром из стороны в сторону. В течение многих дней путь был таким же тяжелым, к тому же их все больше мучили жажда и голод. Но однажды Свердруп, Нансен и Кристиансен пошли на разведку. Вдруг они заметили на льду темное гладкое пятно. Да это же вода! Они поспешно спустились вниз. Так и есть — вода! Не произнеся ни слова, все трое бросились на лед, приникли к воде и пили, пили... Теперь им было ясно, что между ними и Готхобфьордом находится огромный ледник. С попутным ветром им удалось пройти под парусом большой кусок пути вниз по склону, но дальше опять пошли трещины. Они тянулись во всех направлениях, зияя темно-синей бездной. Пришлось снова подниматься в гору и сворачивать на юг. Нансен шел впереди. Время от времени он проваливался в засыпанные снегом мелкие трещины, но с помощью лыжной палки выбирался на поверхность. И вот в один прекрасный день он увидел, что стоит на краю крутого склона без трещин. Лед спускался вниз в маленькое, покрытое льдом озерко, из которого вытекала речушка и бежала по глубокой расселине вниз, по земле, свободной ото льда и снега, прямо к фьорду. Он не верил своим глазам! «Наконец-то страшный материковый лед позади,— записал Нансен в своем дневнике.— Длинный, холодный, серый, усыпанный камнями склон к озеру остался позади. А перед нами лежит чистая ото льда земля, долина, окруженная грядами горных вершин. Это путь к фьорду». Спустившись к Амераликфьорду, Свердруп и Нансен сразу же начали мастерить из брезента лодку, используя для каркаса березовые ветки и бамбуковые палки. Четверо участников экспедиции остались на берегу фьорда и принялись перетаскивать груз, оставленный на краю ледника, а Нансен со Свердрупом, спустив свою скорлупку на воду, отправились на север. По пути они пополнили свои запасы, настреляв птиц, и после шести суток трудного пути добрались до датского торгового поселка Готхоб. Здесь их радушно встретили. Эскимосы высыпали из хижин, чтобы помочь высадиться на берег, а датчане-торговцы приветствовали гостей самым сердечным образом. Однако путников ожидало жестокое разочарование — последний корабль уже давно ушел из Готхоба. «Все наши надежды рухнули с этим известием. Желание успеть на корабль, идущий в Европу, двигало нами во льдах, не позволяло поддаваться усталости, гнало нас вперед и вперед». Зато южнее, в четырехстах километрах от поселка Готхоб, стоял другой корабль, готовый отплыть со дня на день. О том, чтобы этот корабль задержался и взял на борт экспедицию, не могло быть и речи, но Нансен тотчас же снарядил два каяка, чтобы по крайней мере отправить домой почту. Это удалось, и таким образом известие о том, что экспедиция в целости и сохранности вышла на западное побережье и справилась со своей задачей, дошло до Норвегии. Им же самим не оставалось ничего другого, как смириться со своей судьбой и зазимовать в Готхобе. Экспедиция Нансена впервые установила, что Гренландия представляет собой покрытый льдом остров и что она является живым примером того, как выглядели Северная Европа и Северная Америка в период великого оледенения. Нансен установил также, что внутренняя область Гренландии является полюсом холода, который оказывает колоссальное влияние на большую часть северного полушария. Экспедиция добыла ряд сведений, неизвестных ранее, которые дали толчок для дальнейших исследований. Зимуя в Готхобе, Нансен не терял времени даром. Пользуясь возможностью Изучить жизнь эскимосов, он жил вместе с ними в их хижинах и следовал их образу жизни. Он изучал их нравы и обычаи, культуру, религиозные верования. В любую погоду отправлялся с ними на охоту и рыбную ловлю, учился обращаться с их оружием и снастями, управлять каяком. Он неплохо изучил язык эскимосов и разделял с ними все их радости и печали. Нансен навсегда остался горячим защитником всех первобытных народов, которые были, по его мнению, добрыми и счастливыми людьми, пока им не навязывали «благодеяний» цивилизации. А эскимосы считали Нансена своим и гордились «своим белым эскимосом». Они очень уважали его за умение обращаться с каяком. Нансен систематически упражнялся в плавании на каяке. Сначала он для равновесия привязывал справа и слева по пустому каяку, но вскоре научился обходиться одним и балансировал на волнах не хуже местных эскимосов-охотников. Однажды он оказался посреди стада белух, увлекся охотой и, преследуя животных, ушел далеко в море, не заметив, что уже темнеет. Вдруг налетел южный ветер. Этого ветра эскимосы боятся больше всего, в Готхобе поднялся страшный переполох. На всех холмах и пригорках стояли люди, вглядываясь в морскую даль, а датчане-колонисты уже собрались выйти в море за Нансеном на лодке. Но он справился сам, появившись у берега в тот момент, когда они уже отчаливали. Книга Нансена «Жизнь эскимосов» — это гимн отважному маленькому народу, «который находится на аванпосте человечества в его непрестанной битве с природой». Книга прозвучала как страстный протест против губительного воздействия европейцев на местное население Гренландии. Он описывает самобытную культуру, легенды и обычаи, общественную жизнь, методы охоты и восхищается безграничной стойкостью этого народа. Первейшей обществейной обязанностью у эскимосов является взаимная помощь. У них немыслимо, чтобы кто-то жил в довольстве, а другие терпели нужду. Между ними почти никогда не возникает конфликтов. Примечательно, что в их языке нет бранных слов. Жизнь эскимосов полна опасностей и лишений, и все-таки они сохранили жизнерадостность. «Вот каков народ, на который мы, европейцы, считали себя вправе смотреть свысока,— пишет Нансен.— На словах наша миссионерская культурная работа в Гренландии велась не только для того, чтобы возвеличить самих себя в глазах бога и людей и обеспечить себе блаженство на том свете, но и для того, чтобы принести пользу туземцам. А чего мы добились на деле? Деморализовали первобытный народ, отняли у него здоровье, свободу, самостоятельность — вот все, чего мы достигли своими реформами». Для молодого человека двадцати восьми лет это было смелым выступлением. Знакомство с эскимосами и глубокое сочувствие этому маленькому народу сослужили ему хорошую службу впоследствии, когда ему пришлось заниматься работой по оказанию помощи беженцам и национальным меньшинствам, лишившимся родины. Как-то весной Нансен и другие члены экспедиции пили кофе в гостях у главы колонии. Вдруг поселок огласился криками эскимосов: «Умиартуит! Умиартуит!» («Корабль! Корабль!») Все вскочили с мест и выбежали наружу. Далеко впереди в снежной пелене едва различимо виднелась «какая-то смутная тень». Это был «Витбьёрн». Прощание было грустным. И у тех, кто отплывал, и у тех, кто оставался, было тоскливо на душе. За несколько дней до отплытия парохода к Нансену пришел один из его друзей-эскимосов и сказал: «Теперь ты возвращаешься к себе в большой мир, откуда ты пришел. Там ты встретишь много людей, увидишь много нового и скоро забудешь нас. А мы тебя никогда не забудем». Нансен не забыл эскимосов — ни своих личных друзей, ни весь этот народ. Каждое рождество он посылал подарки тому эскимосу, который научил его управлять каяком, и на всю жизнь остался защитником интересов этого народа. 30 мая корабль вошел в Христианияфьорд. Сияло солнце, сотни парусников и пароходов и толпы ликующих людей вышли встречать путешественников. Тогда-то на вопрос Дитрихсона о том, разве не приятно видеть всех этих людей, Равна и ответил: «Приятно. Хорошо бы это были олени». Этим походом Фритьоф Нансен прославился на весь мир. Но известность очень скоро стала ему в тягость. Когда-то, еще ничего не совершив, он мечтал о славе как о большом счастье. «Теперь же, отведав славы, я уже больше к ней не стремлюсь»,— сказал он. Нансена возмущало, что люди думают и говорят не о научной ценности экспедиции, а лишь о спортивной стороне похода. Он слышать не мог слова «спорт». Конечно, переход был бы немыслим без лыж, но спортивные навыки ему и его товарищам нужны были лишь как средство, поставленное на службу науке. Об этом почти все забывали. Нансен надеялся, что в конце концов люди поймут истинное значение экспедиции. Когда- все наблюдения будут обработаны и опубликованы, это даст результаты, имеющие практическое значение. Конечно, даже в день их возвращения были люди, действительно понимавшие важность этой экспедиции и придававшие ее результатам еще большее значение, чем сам Нансен. 30 мая Бьёрнстьерне Бьёрнсон прислал отцу следующее приветствие:
А Нансен уже вынашивал новые планы. Еще в 1884 году, когда он прочитал в газете изложение отчета профессора Мона о находке остатков «Жаннетты»[74], у него появилась и уже более не оставляла его мысль об экспедиции к Северному полюсу. Экспедиция Де Лонга погибла во льдах в 1881 году, но несколько проолифленных штанов и еще кое-какие предметы с «Жаннетты» были найдены на юго-западном побережье Гренландии, очевидно, занесенные сюда со льдом, дрейфовавшим через весь Ледовитый океан. «Если льды могут дрейфовать этим путем, то, значит, этот дрейф можно использовать в исследовательских целях»,— подумал Нансен, еще не отложив в сторону газету. Об этом плане он говорил со Свердрупом еще тогда, когда они пробивались сквозь материковые льды Гренландии. И не раз они обсуждали возможность претворения этого плана в жизнь. Оба понимали, что подготовка к походу займет не один год. Нужны были средства, и Нансен знал, что встретит сопротивление. Но это его не пугало. Зато о зоологии думать было невесело. Выходило, что он опять вероломно забросил ее. Ведь его настоящая специальность — зоология, и он помнил предостережения отца о том, как опасно разбрасываться и заниматься несколькими делами сразу. Но тяга к неведомому имела глубокие корни. Еще в «Королевском зерцале»[75], написанном шестьсот лет тому назад, есть строки о том, что «свойственное человеку влечение к неведомому, несмотря на великие опасности, имеет троякую природу. Первое в ней — дух соревнования и желание прославиться, второе — жажда знания, а третье — надежда на выгоду». Слава и материальная выгода не влекли к себе Нансена, но, конечно же, его натуре было присуще страстное желание знать и видеть. И он с радостью готов был рисковать своей жизнью, лишь бы приподнять хоть краешек завесы, скрывающей загадки Ледовитого океана. Многие до него брались за это дело и погибали. Но все эти люди шли наперекор природе, а не заодно с нею. Вот в чем было главное различие. Догадка о морском течении молнией озарила проблему, а затем из нее родился великий замысел, отказ от которого означал бы для Нансена измену самому себе. VI. ФРИТЬОФ ВСТРЕЧАЕТ ЕВУТеперь-то уж Северный полюс полетит ко всем чертям»,— это было первое, о чем подумал Отто Свердруп, услышав, что Фритьоф Нансен помолвлен с певицей Евой Сарс. Но тревога оказалась напрасной. Рассказывают — и это правда,— что, сделав Еве предложение, Фритьоф тут же добавил: «Но я должен отправиться на Северный полюс». С первого же часа она знала об этом и не помышляла удерживать Фритьофа, хотя ей и нелегко было смириться с тем, что Фритьоф от нее уедет. Самая первая их встреча произошла в лесу у Фрогнерсетера задолго до Гренландской экспедиции. Однажды Фритьоф возвращался с лыжной прогулки в Hypмарке и вдруг заметил пару лыж и белый от снега зад, торчащий из сугроба. Из любопытства он остановился. Из сугроба показалась вся залепленная снегом голова, и на него глянули большие черные глаза. Это была Ева. Они представились друг другу, немного посмеялись и разошлись — каждый своей дорогой. Вот и вся встреча. В то время другая владела его помыслами. Это была кареглазая девушка, пользовавшаяся большим успехом в Христиании, холодная и скучная, но очень красивая. Позднее Фритьоф и сам не мог понять, что он тогда в ней находил. Так и бывает чаще всего, когда влюбленность уже пройдет. Но тогда влюбленность еще не прошла, и Фритьоф усердно ухаживал за красавицей, которой нравилось его поклонение, но которая поощряла его ровно настолько, чтобы он не охладел. Искусством ухаживать за такой дамой он, конечно, не обладал. Подносить цветы, французские духи и конфеты он не научился и уж совсем не владел тем «легким тоном», которым обсуждались в ее кругу даже самые серьезные вопросы. Его спортивное платье в обтяжку не годилось ни для Карл-Юхансгате, ни для ее салона. В своей оригинальности он был почти смешон, однако не настолько, чтобы без промедления отвергнуть его. Вспоминая потом свою молодость, он сказал: «Я никогда не понимал женщин, а вернее, они меня не понимали. Однако же они всегда были у меня на уме». А теперь его мыслями завладела лыжница из леса у Фрогнерсетера. Она была полной противоположностью светской кокетке, любила спорт и природу, была отважной и веселой. А какие у нее глаза! Он знал, что она известная камерная певица. Слышал и о том, что Ева заядлая лыжница и что она дочь одного из выдающихся людей Норвегии, зоолога Микаэля Сарса, профессора Христианийского университета. Еще лучше ему были известны имена ее братьев, профессоров Эрнста и Оссиана Сарсов. О матери Евы, фру Марен, он много слышал еще в Бергене, от людей, которым посчастливилось побывать на ее знаменитых воскресеньях. Но сам Фритьоф еще не встречал никого из этой замечательной семьи, хотя давно уже собирался побывать у профессора Оссиана, чтобы побеседовать с ним о зоологии. Теперь он пожалел, что до сих пор с ним не познакомился. Он страстно желал встретиться с фрекен Сарс и договориться с ней о лыжной прогулке, но прийти прямо к ней в дом без приличного повода? Он даже не был уверен, помнит ли она ту короткую встречу в лесу. Нейтральным местом было кафе «Музыка» на улице Карл-Юхансгате. Сюда в обеденное время заходили дамы Христиании. Однажды он заглянул туда и действительно посреди толпы увидел стройную девушку. Это была Ева. Он поклонился, она взглянула на него темными, немного близорукими глазами, довольно критически, как ему показалось, но затем узнала и улыбнулась. Это мгновение он запомнил на всю жизнь. Через восемнадцать лет — в 1907 году — в Лондоне, вспоминая первые их встречи и первые лыжные прогулки вдвоем, он писал Еве:
Однако он уехал из Норвегии свободным, ничем не связанным человеком и написал прощальные письма лишь Марион и «прекрасной даме». Но он не забыл свою встречу с фрекен Сарс и только ее вспомнил в дороге, прислав какой-то пустячок из Шотландии и следующую записку:
О первом свидании после возвращения из Гренландии отец рассказывал мне сам. Мы сидели и щелкали орехи и нашли орех-двойняшку. Когда отец положил в рот свою половинку, он вдруг рассмеялся: «Я уже один раз играл в орехи-двойняшки[76], и тогда я действительно выиграл». Я спросила, как это было, и он ответил: «Да, об этом надо тебе рассказать. Это было сразу после моего возвращения из Гренландии. Я ехал на полной скорости по улице Карл-Юхансгате и увидел на тротуаре твою мать с подругой. Я выпрыгнул из коляски, подбежал к ней и взял за руку. «Двойняшки!» — крикнул я и поехал дальше, прежде чем она успела перевести дух». Отец захохотал, вспоминая этот случай. «И что же ты потом потребовал?» — спросила я невинно. «Всю девицу — и получил ее!» Думаю, что не так-то легко было ее «получить». Ева Сарс была девушкой, очень привыкшей к вниманию, красивой, талантливой и очень сдержанной, и ее еще надо было завоевать. Тетя Малли рассказывала мне, как отец «осаждал» маму и не давал покоя ни ей, ни ее семье, пока не добился своего. Вероятно, он ей понравился с первой встречи и она была не на шутку влюблена в него уже тогда, когда он отправился в Гренландию, и дожидалась его возвращения оттуда. Я поняла это из письма, которое отец написал Бьёрнстьерне Бьёрнсону в августе 1889 года:
Никогда еще Фритьоф не был так увлечен женщиной. Редко встретишь такое сочетание врожденной жизнерадостности и глубокой серьезности, юмора и достоинства, доброты и царственного презрения к мелочным условностям. Она была умна и уверена в себе, но в то же время трогательно наивна во многих вопросах. Вдобавок она была и хороша собой. Маленькая головка, большие живые глаза с длинными ресницами, изящно очерченные брови, ясный и чистый профиль, энергичный подбородок. Стройная, гибкая фигура. Главным, однако, была не внешняя красота, а красота и богатство ее внутреннего мира. Только о ней он теперь и думал, не зная покоя ни днем, ни ночью. Если нельзя было увидеться, он писал ей:
Для Фритьофа, жизнь которого всегда была такой наполненной, это было подлинным переворотом. Он часто говорил: «Жизнь началась с Евы». А сама Ева? Она и в своем доме, и в мире искусства привыкла видеть значительных людей, но этот человек не был похож ни на одного из тех, кого она встречала раньше. Его независимый образ мыслей, его подвиги, его титанические замыслы — все было сказкой! То, что он не принимал на веру ходячих мнений, а сам хотел докапываться до сути вещей, часто вразрез с общепринятым мнением, было ново для нее. Она росла под влиянием высокоодаренных, утонченных людей, окружавших ее дома, людей, которых она любила и уважала. Веселая и беззаботная, она на многие вещи смотрела глазами братьев. Ей самой никогда не приходило в голову докапываться «до сути вещей». Поэтому она еще не задумывалась о том, во что, собственно, «верует». Как и Фритьоф, она не была склонна к какому бы то ни было мистицизму. Однако и философствовать она не любила. Фритьоф, напротив, с ранних лет привык думать и разрешать свои сомнения сам. Он во всем полагался только на себя и считал, что нужно иметь свое собственное, а не чужое мнение. Христианская вера, в которой его воспитали, была для него слишком тесной, и, поняв, что она несовместима с законами природы, он тут же от нее отказался. Это не поколебало его уважения к родителям. Их высокие моральные принципы наложили на его мировоззрение неизгладимый отпечаток, они-то и побуждали его к бескомпромиссному самопознанию. То мировосприятие, к которому он пришел, было достаточно просто. Мир создан без какой-либо определенной цели, свойства людей унаследованы, а все их поступки диктуются инстинктами, чувствами и потребностями. Душа неотделима от органической жизни. Бога не существует, и никакой потусторонней жизни нет. Единственная цель жизни заключается в том, чтобы развивать свои способности и возможности на пользу грядущим поколениям. В то время он яростно отстаивал свои убеждения и называл себя атеистом. Впоследствии он стал называть себя агностиком. Всю жизнь он продолжал искать истину и всегда стремился жить согласно своим убеждениям. Его принципы пробудили в характере Евы черты, которые прежде в ней дремали. Мысленно возвращаясь к своей юности, Ева вспоминала одни лишь ясные солнечные дни. Никто не требовал от нее слишком многого, и, за что бы она ни бралась, все давалось ей легко. «Где наше солнышко?» — то и дело слышалось в доме. «Ева, иди сюда, дай послушать, как ты смеешься»,— говорили ее друзья. Она танцевала и веселилась, ходила на лыжах и рисовала. У нее было много поклонников, и, конечно, порой она и сама слегка влюблялась. Влюблены были в Еву ее кузены Пауль и Эрнст Винге, с которыми она прилежно переписывалась, когда бывала за границей или когда они уезжали. Некоторые из писем Евы сохранились, они дают хорошее представление о ее беззаботной молодости и живой речи, характерной для молодой современной женщины. После своего дня рождения, совпавшего со смертью ее брата Киа, она пишет Эрнсту, который учился в Ганновере:
В письмах, относящихся к тому времени, когда она училась пению в Берлине, сквозит добродушное, веселое кокетство, которое свидетельствует о ее живом характере. Она всегда увлекалась исскусством, живо интересовалась людьми, и особенно молодыми людьми. Но я никогда не слышала, чтобы она кого-то всерьез любила до встречи с Фритьофом. В молодости Еву одинаково сильно влекло к двум видам искусства. Но постепенно ей стало ясно, что к живописи у нее нет достаточных способностей, и победило пение. В пении она предъявляла к себе серьезные требования, но ее честолюбие имело определенные пределы. Пять лет она проучилась у Торвальда Ламмерса. Она также ездила в Берлин и занималась пением у мадам Арто. Ева успешно дебютировала в филармонии в 1881 году, исполнив «Сон Эльзы» из «Лоэнгрина». Она пела с чувством, сохраняя естественность в передаче тонких оттенков. Ее одинаково хорошо принимала и публика, и музыкальная критика. Позже она оставила оперу и стала исполнительницей романсов. Публика Христиании очень любила ее концерты. Еще живы многие люди, слышавшие пение Евы. Они не могут забыть ее толкование Кьерульфа и Шуберта. Однажды публика аплодировала ей, стоя на стульях, пока не заставила в пятый раз повторить песенку Грига «Приходи, козлик, к мальчику». И все же, хотя она и завоевала себе имя в нашем музыкальном мире и могла быть уверена в своей публике, она перед каждым выступлением неизменно волновалась. «И сама не знаю, зачем я себя терзаю»,— говорила она и часто делала длительный перерыв между концертами. Поэтому ей не так трудно было отказаться от артистической карьеры и безраздельно посвятить себя отцу, его жизни, его планам. Они с отцом были очень разные — и внешне, и внутренне. Но оба были художниками, личностями прямолинейными и сильными. Оба не терпели неправды и мелочности, оба любили природу — лес, горы, любили друг друга. Решив пожениться, Ева и Фритьоф не видели надобности откладывать свадьбу. Оставалось только найти жилье. Пока Фритьоф на неделю уехал в Осгордстранн, где Ханс Хейердал писал его портрет, Ева обошла всю Христианию в поисках квартиры. Но не нашла ни одной, которая понравилась бы ей самой или Фритьофу. Что до него, то больше всего ему бы хотелось поселиться в хижине в безлюдной местности. Но это было не единственное, что заботило Еву. Ее родные ожидали, что она будет венчаться в церкви, Ева же опасалась, что Фритьоф, как раз задумавший выйти из государственной церкви, не захочет и слышать ни о чем, кроме гражданского брака. Она не привыкла задумываться над подобными вопросами, а теперь оказалась между двух огней. Всю неделю она страшно тосковала по Фритьофу. Так глупо пропадают чудесные дни. Неужели этот Хейердал не может писать побыстрее?! «Ненавижу Хейердала!» — писала она Фритьофу. Однажды вечером оба в одно и то же время сели писать друг другу, и письма одновременно пришли к адресатам. Фритьоф рассказывал, что только что получил письмо от Оссиана Сарса.
Ева, же писала:
Бракосочетание все-таки состоялось в церкви. Народу было столько — и в самой церкви Ураниенборг, и на улице перед нею,— что матушку Сарс чуть было не задавили. Увидев это, невеста закричала, и жениху пришлось вызволять тещу. Обвенчавшись, они отправились в свадебное путешествие по Европе; Фритьофу предстояло выступить в нескольких странах с докладом об экспедиции в Гренландию. Ева разделяла со своим супругом все — и его планы, и мысли, и его аскетические привычки. Ради него она ела простую и невкусную пищу, которой он придерживался, и ради него она мерзла первый год супружеской жизни, так как жили они в деревянном домике в Люсакере, где дуло изо всех щелей и где за ночь вода в кувшине промерзала до дна. «Мы никогда не были так здоровы, как в ту зиму»,— утверждал Фритьоф, считавший, что сквозняк и холод — самое полезное для здоровья. Ему-то самому было жарко от работы. Он заканчивал объемистые книги «На лыжах через Гренландию» и «Жизнь эскимосов», последнюю к тому же он писал и по-норвежски, и по-английски. Несколько научных статей о результатах экспедиции он также написал на двух языках. В соавторстве с профессором Гюльдбергом он подготовил большую книгу «Строение и развитие кита» и вместе с тем же Гюльдбергом и профессором Вилле[77] открыл новую биологическую станцию в Дрёбаке. Помимо этого надо было следить за постройкой дома в Люсакере у залива Свартебукте. Бьёрнстьерне Бьёрнсон окрестил его «Готхоб», архитектором же был кузен Евы — Ялмар Вельхавен. Впоследствии он же строил дом в Пульхёгде, задуманный отцом в итальянском стиле. Он был женат на Харриет Баккер, сестре Агаты Баккер-Грендаль, подруге тети Малли. Помню, что Ялмар Вельхавен очень любил плавание и не бросал купаться даже в период ледостава, что, как ни странно, вызывало глубокое презрение отца: ведь это всего лишь спорт! Отец получил теперь должность препаратора в Христианийском университете, и работать там приходилось много. Но больше всего его занимала подготовка к экспедиции на Северный полюс. Надо было обдумать великое множество вопросов, и он думал о них днем и ночью. Порою он просыпался, вспомнив о какой-нибудь мелочи, которая может случиться во время путешествия, зажигал стеариновую свечу на ночном столике и тут же записывал эту мысль. Все-таки они часто совершали прогулки в лес и поля. Тогда Фритьоф забывал на время о своих заботах и был свободен и счастлив. Ева оказалась прекрасным товарищем. На охоте и на рыбалке, в пеших прогулках и на лыжах она не отставала от него. Однажды, вскоре после женитьбы, он ради шутки решил испытать ее. На полной скорости он съехал на лыжах с вершины Холменколлена, не оглядываясь назад. «А когда спустился, она была рядом»,— рассказывал он. Смолоду, так же как и у Фритьофа, у нее был сознательный и продуманный взгляд на лыжный спорт и на его значение для здоровья народа и воспитания молодежи. Ева считала, что лыжный спорт особенно полезен молодым женщинам, поскольку он укрепляет здоровье и воспитывает самостоятельность. Это видно из опубликованной ею в марте 1893 года в газете «Вердене Ганг»[78] статьи в защиту права женщин ходить на лыжах. Это было первым и последним ее выступлением в прессе, которое к тому же относилось к моменту, когда, казалось бы, у нее не было на это ни особенных причин, ни лишнего времени. Я только что появилась на свет и требовала много внимания, а до отправки Фритьофа в экспедицию на «Фраме» оставалось всего несколько недель, так что все это не должно было оставлять в ее сердце места для чего-нибудь другого. Она горячо отстаивает право женщины самостоятельно совершать походы в лесу и в поле и не видит в этом повода для обвинения в вызывающем поведении. Право женщин заниматься спортом — это их человеческое право. Словом, статья была вызовом обществу, в котором господствуют мужчины, и ее личным вкладом в дело эмансипации женщин. Неожиданное участие в этом деле одной из известных певиц страны произвело впечатление в Христиании. В новогоднюю ночь Фритьоф вместе с женой совершил переход через гору Нурефьелль. Оба были молоды и легкомысленны и отправились в путь довольно поздно, к тому же не взяв с собой ничего съестного, кроме нескольких кусков «противной замазки» — так Ева обычно называла пеммикан Фритьофа. А собирались они добраться до Хегеварде. Но не успели они дойти до вершины, как стемнело, и прекрасный вид и спуск с горы — все исчезло. Ветер хлестал им в лицо, они потеряли правильное направление. Но хуже всего было то, что они то и дело теряли друг друга, и Фритьоф каждый раз пугался и кричал в темноту: «Ева, Ева!» И голос ее доносился откуда-то издалека снизу. Они пробирались вперед по склону, поросшему березками, и наконец набрели на какую-то хижину. «Мне она показалась довольно уютной,— рассказывал позже Фритьоф,— но Ева сказала, что она черная и отвратительная; Тут у нее прибавилось сил, и мы двинулись дальше». Добравшись через несколько часов до усадьбы звонаря в Эггедале, Ева уже не привередничала. Не успела она присесть на стул, как тотчас же заснула. «Он, верно, устал, твой парнишка»,— сказал звонарь. «Это моя жена»,— ответил Фритьоф. «Боже правый, это же надо — потащить жену через Нурефьелль в новогодний вечер!» Но когда на столе появилась еда и Ева почуяла сквозь сон, что это не пеммикан, она положила конец огорчениям звонаря. (9) Дома Фритьоф был вечно занят работой, и Ева часто оставалась одна. Но, выходя замуж, она получила единственное напутствие от матери: «Помни, что ты жена ученого и никогда не должна претендовать на большее, чем на половину его». Уж кто-кто, а Марен Сарс это знала. Часто Ева не получала и этой половины. Днем и ночью он был занят своими планами, и она не смела мешать. Но все-таки они немного стесняли друг друга. У Евы вскоре должен был появиться ребенок. Радостно мечтала она о новой жизни, которую носила в себе, однако уже на третьем месяце случилось несчастье. Она не пала духом — что ж, и такое бывает, но она молода, сильна, и в следующий раз все будет хорошо. Но и второй ребенок родился преждевременно, помощь при родах была неквалифицированной и мальчик умер через несколько часов. Теперь Ева тяжело это переживала. Она была подавлена и много плакала. Фритьоф пытался ее утешить. Он уверял, что ребенок ему совсем не важен, лишь бы она сама была здорова и весела. Ева скорбела не только об умершем ребенке. Она была огорчена тем, что останется совсем одна, когда Фритьоф уйдет в экспедицию к Северному полюсу. Ей нужен был ребенок — частичка Фритьофа, если же его не будет, то она должна быть вместе с мужем на борту «Фрама». У них был прекрасный дом у фьорда, и когда там собирались родственники и друзья, Ева и Фритьоф были самыми веселыми, самыми радушными хозяевами. Никому бы и в голову не пришло, что Северный полюс уже отбрасывает свою тень на них обоих. Они пытались скрыть это друг от друга. Прощание и разлука пугали обоих, но никто из них не проронил об этом ни слова. В эти годы они жили большей частью очень уединенно. Некоторые старые друзья находили это эгоистичным, другие же посмеивались, но их это не заботило. Плохо стало с деньгами. Больших расходов требовали постройка дома и многое другое. Фритьоф думал также и о том, что надо обеспечить Еву на время экспедиции. Поэтому он хотел подкопить денег, пока еще было время. Он как раз собирался ехать с докладами и лекциями в Англию, это могло дать немалые средства. Надо только прочесть вдвое больше лекций, чем было задумано, и он вернется богачом. Он собирался читать лекции об экспедиции в Гренландию и об эскимосах, которые стали ему так дороги. Одновременно он хотел пробудить в Англии интерес к экспедиции на Северный полюс. Ева еще не совсем оправилась от неудачных родов, и, кроме того, поездка вдвоем обошлась бы вдвое дороже, поэтому они решили, что Ева останется с матерью на улице Фрогнерсгате. Дни пролетят незаметно, и тем сладостней будет встреча. Но как только Фритьоф сел в поезд, он нашел эту разлуку бессмысленной. В письме, наскоро набросанном карандашом в поезде, он умолял ее приехать к нему. Он все устроит, ей нужно только пойти в контору к Александру и взять там деньги. Ева заболела от тоски. «Если я не буду участвовать в экспедиции к Северному полюсу, я умру, я чувствую это»,— писала она. Но ехать за Фритьофом сейчас она не хотела. Ее семья была рада хоть немного побыть с ней вместе. «Мама и Биен нянчатся со мной, а Эрнст весь день напевает мелодии, которые я играю, петь-то, ты понимаешь, я не могу»,— писала Ева мужу. Лучше всего было уединиться с матерью и говорить о Фритьофе. Только с ней Ева могла быть полностью откровенна. Рассказывая матери о днях помолвки, о прекрасном времени, проведенном после этого вместе, она скрашивала себе разлуку. Фритьоф тем временем читал лекции в Англии, Шотландии и Ирландии. Повсюду лекции давали полный сбор, вызывали интерес слушателей, а газеты посвящали целые полосы организатору Гренландской экспедиции, который теперь собирался в еще более рискованное путешествие. Интерес к экспедиции на Северный полюс был велик. От предложений денежной помощи и других видов поддержки не было отбоя. Это радовало Нансена, но, как правило, он ничего не принимал. Доклад об эскимосах вызвал настоящую сенсацию. «Кажется, я сурово говорил о миссионерах и развитии цивилизации,— писал он из Бирмингема.— Но доклад был хорош и хорошо принят». Он навестил родственников своей невестки — жены Александра, которые встретили его очень радушно. «Это очень добрые люди, которые изо всех сил стремятся быть приятными. Но, боже мой, до чего они скучны, по большей части». Он тосковал по Еве, и поэтому все окружающие люди казались ему несносными. Но вдруг случилось нечто волнующее. В гостиной этой семьи было много безделушек и фотографий в рамках, расставленных повсюду, как в большинстве английских домов, и посреди всех этих совершенно неинтересных ему портретов он увидел на одном из столиков фотографию. «Я — к ней, и долго стоял и смотрел на нее, у меня чуть не брызнули слезы из глаз. В тот миг я желал, чтобы все эти люди провалились ко всем чертям, тогда я мог бы поцеловать портрет. Ведь это была ты!» У Фритьофа для мамы было удивительное прозвище. Оно встречается почти во всех его письмах к ней. Он называл ее «Ева-лягушка».
А Ева у себя в Христиании «тосковала так, что даже побледнела и отощала и стала уродиной», как писала она Фритьофу. Но все-таки не вешала носа. Окрепнув немного, она сразу же начала занятия с детьми торговца музыкальными инструментами Вармута.
Однажды в дружеском кругу профессора Амунда Хелланда ее все-таки вывели из равновесия. Шутник Хелланд, поддразнивая ее, рассказал о кареглазой красотке, в которую Фритьоф был влюблен до отъезда в Гренландию. И тут Ева не выдержала, написала об этом Фритьофу:
Фритьоф отвечал:
Наконец приблизилось время возвращения.
И опять он пытался упросить Еву выехать ему навстречу. Если только она приедет в Гамбург, то он задержится здесь на один день, и они замечательно проведут время. Но она решила, что ехать не стоит. Ну, тогда, может быть, в Копенгаген? Нет, там слишком много знакомых, и побыть вместе не удастся. Кончилось дело тем, что Ева встретила его на Восточном вокзале в Христиании, и они вдвоем поехали в Готхоб. Следующие несколько месяцев прошли в лихорадочных сборах в экспедицию к Северному полюсу. Ева по-прежнему давала уроки пения и старалась чем-то заняться. Не раз они возвращались к разговорам об ее участии в экспедиции. Она говорила об этом совершенно серьезно, но Фритьоф был непреклонен. В конце концов, должно быть, и она поняла, что есть на свете некоторые «невозможные» вещи. У Евы должен был родиться ребенок, которому в отсутствие Фритьофа потребуется ее внимание. На этот раз решили быть очень осторожными. И когда в ноябре 1892 года отцу опять пришлось ненадолго съездить в Англию, он и сам не стал звать с собой Еву. Ему предстояло доложить о плане экспедиции к Северному полюсу в Королевском Географическом обществе в Лондоне, а заодно уладить и другие дела, связанные с экспедицией.
На этот раз все страхи Фритьофа были напрасны. Ева ни разу не болела, и роды прошли нормально. В начале января, через несколько месяцев после спуска на воду «Фрама», появилась на свет девочка. Бьёрнстьерне Бьёрнсон сейчас же послал Фритьофу поздравление:
Нет, напрасно он беспокоился, младенца назвали Лив. Теперь она была на руках у Евы, и Фритьоф мог отправиться в путь. VII. ПРОЩАНИЕ С ЕВОЙОт знания к Познанью он План экспедиции к Северному полюсу был разработан в 1890 году и представлен Норвежскому географическому обществу в Христиании. Он был принят недоверчиво и критически, как и план экспедиции в Гренландию. У нас в стране никто, пожалуй, не был достаточно хорошо знаком с арктическими условиями, чтобы по достоинству оценить замысел Нансена и план его экспедиции, которые во многом шли вразрез со всеми прежними традициями полярных путешествий. Самой трудной задачей была постройка такого корабля, который сможет выдержать сжатие льдов. Отец с нею справился благодаря известному кораблестроителю Коллину Арчеру из Ларвика[79]. Он взялся построить «самую прочную на свете шхуну», не похожую ни на одну другую. Это судно водоизмещением в 402 регистровых тонны было коротким и широким, как разрезанный кокосовый орех, но заостренным спереди и сзади. Днище было округлым, яйцевидным, поэтому, сжимаясь, льды должны были только приподнимать его, а раздавить не могли. Путем различных экспериментов Нансен рассчитал трение льда о дерево. Затем он рассчитал прочность корабля, учитывая, под каким углом его борт будет соприкасаться с поверхностью воды. Нансен вместе с Коллином Арчером продумал все до мелочей. На корпус пошли лучшие сорта дерева, а между отдельными слоями обшивки была для большей прочности сделана прокладка из кожи. Много трудов было положено на то, чтобы сконструировать паровую машину, которая могла бы развивать достаточную мощность, если даже придется форсировать льды. Жилые помещения располагались на корме под полуютом, а салон, где полярники будут обедать и проводить свободное время, находился посредине, со всех сторон защищенный от холода. Потолок и стены были очень толстыми и обладали хорошей теплоизоляцией. Никогда еще не было корабля, столь непроницаемого для стужи и воды. Одним из самых важных вопросов был, конечно, полярный рацион. Вместе с профессором Софусом Торупом Нансен тщательно изучил этот вопрос и пришел к совершенно неожиданным выводам. Чтобы уберечься от цинги, нужна пища не только питательная и здоровая, но и как можно более разнообразная. И она должна содержать что-то такое, что в ту пору еще не имело названия, но что Нансен и Торуп считали необходимым, а именно — витамины. Результат был блестящим. Никогда еще не было арктической экспедиции, участники которой были бы столь здоровыми и бодрыми, как команда «Фрама». Духовной пище было уделено не меньше внимания. Отовсюду — из Норвегии и из-за границы — друзья присылали всевозможную литературу, и для «Фрама» была укомплектована библиотека, столь же богатая и разнообразная, как и запасы продовольствия. С особой тщательностью были подобраны и изготовлены инструменты для научных исследований. Правда, от экспедиции в Гренландию остались кое-какие инструменты, но этого было мало. И Нансен не пожалел ни трудов, ни расходов, чтобы научное оборудование было насколько возможно совершенным. Все остальное снаряжение было подобрано так же тщательно, и когда Нансена после экспедиции спросили, не случалось ли чего-либо непредвиденного во время похода, он смог ответить с чистой совестью: «Мы взяли с собой по меньшей мере в пять раз больше того, что понадобилось». И наконец, команда. Как только стало известно о подготовке экспедиции, сотни людей из Норвегии и других стран изъявили желание принять в ней участие, и каждому Нансен отвечал лично. Выбрать было нелегко, но в конце концов он отобрал двенадцать решительных, сильных парней, хороших лыжников и хороших специалистов в своей области. Капитаном «Фрама», конечно же, стал Отто Свердруп. Сигурду Скотт-Хансену, в ту пору старшему лейтенанту военно-морского флота, было поручено ведение метеорологических, астрономических и магнитных наблюдений, лиценциат медицинских наук Хенрик Блессинг стал врачом экспедиции и ботаником, Теодор Якобсен — штурманом, Антон Амундсен — первым механиком, Адольф Юэлл — заведующим провиантом и коком, а Ларс Петерсен — вторым механиком. Педер Хенриксен шел матросом. Ивар Могстад подвизался на многих ролях — от часовщика до каюра. Бернгард Нурдаль ведал динамомашиной и электрическим освещением, а лейтенант запаса Фридерик Ялмар Юхансен так стремился участвовать в экспедиции, что согласился за неимением другой вакантной должности пойти кочегаром. И наконец, в Тромсё был взят на борт — тринадцатым — Берн Бернтсен. «С ним все решилось быстро,— писал Нансен.— В половине девятого он взошел на борт, а в десять „Фрам" отчалил». Эта экспедиция должна была быть чисто норвежской, и стортинг без долгих размышлений ассигновал двести восемьдесят тысяч крон, которые покрыли две трети расходов. Уже в 1891 году консул Аксель Хейберг[80], владелец пивоваренного завода Эйлиф Рингнес и оптовый торговец Томас Фернлей взяли на себя труд собрать недостающую сумму. В течение нескольких дней она была собрана по подписке, и первым в списке стоял король Оскар. Осенью 1892 года со стапелей в Ларвике сошел корабль. «Имя ему — „Фрам"»,— сказала Ева и разбила бутылку шампанского о форштевень корабля. Отец сжал ее руку. На берегу стоял седовласый Коллин Арчер, гордым взором он следил, как корабль медленно скользил по стапелям. «Когда подумаешь о мрачной обстановке, в которой, вероятно, будут находиться корабль и его команда, становится не по себе. Однако в твердом, ясном и спокойном взгляде Фритьофа Нансена не видно и тени страха или сомнения. Он обладает силой воли и той верой в свое дело, которая может сдвигать горы»,— писал шведский исследователь Густав Ретциус об этом торжестве. В ноябре того же года Нансен поехал в Лондон, чтобы доложить свой сенсационный план экспедиции к Северному полюсу в Королевском Географическом обществе. Сопротивление, с которым он столкнулся у себя в Норвегии, было пустячным по сравнению с той критикой, которая обрушилась на него здесь. Все светила дружно объединились против него. Лишь немногие с уважением отнеслись к его бесстрашию (да и те считали, что успех Гренландской экспедиции объясняется просто везением), но в этот план не верил никто. Президент Общества адмирал Макклинток открыл дискуссию: «Полагаю, я не ошибусь, если скажу, что более дерзкого плана никто еще не представлял на рассмотрение Королевскому Географическому обществу». Пожелав доктору Нансену всяческих удач, он сказал, что все его друзья в Англии вздохнут с большим облегчением, если он вернется из этого предприятия целым и невредимым. Если сам Нансен ищет смерти, говорили другие, то это его личное дело. Но тащить с собой на верную гибель других — это же просто преступление! Когда уже поздно вечером предоставили слово Нансену, он начал по пунктам отвечать на возражения и обвинения.
Нансен не придал особого значения мнению именитого собрания. Отменить экспедицию было уже невозможно, Ева в него верит, а другие пускай думают что им угодно. Спустя почти четыре года Нансен снова выступал в Лондоне, на этот раз — с докладом о результатах экспедиции на «Фраме». В зале Альберт-Холл среди нескольких тысяч людей присутствовали почти все те, кто был на заседании 14 ноября 1892 года. Когда вошел Нансен, все как один поднялись с мест и оркестр заиграл победный гимн из «Иуды Маккавейского» Генделя: О, дайте лавровый венок! Он победитель. Впоследствии Нансен сказал, что никогда в жизни он не был так горд, как в ту минуту. Серый и печальный, наступил день Святого Ханса 1893 года. Фритьоф один вышел в сад и спустился к морю, где уже тарахтела маленькая моторная лодка с «Фрама». С Евой он попрощался в спальне.
Когда «Фрам» медленно проходил мимо Бюгдой[81], Нансен стоял на палубе и, всматриваясь в глубину Люсакерфьорда, где стоял Готхоб, в бинокль разглядел на скамейке под сосной одетую в белое Еву с ребенком на руках. «Это был самый тяжелый миг за все время путешествия». Затем корабль вышел из фьорда. Ева несколько дней не выходила из дому. Она писала Фритьофу:
Марта Ларсен, добрая душа, прислала ей омара. Ева на всю жизнь запомнила деликатность Марты, которая, послав привет, не пришла сама. Самым тяжким испытанием для Евы было принимать людей, которые приходили к ней с наилучшими намерениями, а потом плакали и называли ее бедняжкой. Братья Фритьофа Эйнар Бёллинг и Александр Нансен проводили «Фрам» до Ларвика. Там взошел на борт Коллин Арчер и сам встал к штурвалу. Он управлял кораблем некоторое время, пока тот не вышел из фьорда. Тогда все трое сошли на берег. Свердруп должен был присоединиться к экспедиции в Тронхейме и перед отъездом нанес Еве прощальный визит. Он рассказал, что экспедиции не хватает пятнадцати тысяч крон и Нансену придется еще читать лекции и в Бергене, и в других местах, чтобы покрыть хоть часть этой суммы. Ева была в отчаянии. Перед отъездом он был таким усталым, и она боялась, что это его совершенно измучает.
Фритьоф был растроган и написал в ответ:
Все-таки он сделал доклад в Бергене, как было решено. Но публике пришлось прождать его почти полчаса, потому что, как раз когда ему надо было одеваться, хлынули потоком счета, а разобравшись в них и надев фрак, он, к своему ужасу, обнаружил, что в кают-компанию вошла целая группа американских туристов. Они пришли познакомиться с ним и осмотреть корабль. Вдоль всего побережья толпился народ. То и дело с берега слышалось «ура» — то это была стайка детей, то крестьяне и рыбаки, которые стояли и смотрели вслед кораблю. Груженые пароходы выходили из гаваней и приветствовали их музыкой и пением. Битком набитые людьми большие туристские пароходы салютовали и поднимали флаги, и повсюду выходили в море маленькие лодки и поджидали «Фрам». Мужчины вставали и размахивали шляпами, женщины — платочками. «Довольно неловко принимать все эти почести, не успев еще ничего совершить»,— писал в дневнике Нансен. В каждой гавани его ждали письма и телеграммы от Евы, и из всех мест, где они по пути останавливались, Фритьоф писал и телеграфировал ей. Эти письма были самым большим утешением для них обоих в последующие три года, и оба не раз их перечитывали. Ева уверяла, что она уже «пришла в норму» и Фритьофу не надо о ней беспокоиться. Она опять дает уроки, встречается с людьми, Лив растет и умнеет. Сколько бы лет ни прошло — три, четыре года,— она все равно будет ждать с верой и надеждой. В Тромсё лето кончилось, и Полюс послал им навстречу свирепую метель. Зимняя погода сопровождала их вплоть до Вардё, последнего норвежского порта. Здесь их встретили с большой торжественностью. Весь фьорд был усеян лодками, люди дожидались на улицах еще с вечера. Многие приехали издалека и, воспользовавшись случаем, устроили сбор средств на покупку нового большого барабана для городского духового оркестра, который назывался «Северный полюс». Вечером в честь команды «Фрама» были устроены роскошные проводы, на которых прозвучало множество речей. Еву тоже вспомнили, и так хорошо, что Фритьофу с трудом удалось удержаться от слез. Нелегко было собрать всех членов команды «Фрама», когда пришло время отправляться в путь. Все знали, что никаких пирушек на «Фраме» уже не будет, и, конечно же, всем хотелось выпить на прощанье. В последнюю ночь на вахте стоял сам Нансен. Все было готово. Лоцман Хогенсен, провожавший их от Бергена, сошел с корабля и забрал с собой всю почту. На борту кроме команды оставался только секретарь Нансена Кристофферсен, который следовал вместе с ними до Югорского Шара. В три часа утра Фритьоф разбудил Свердрупа и, взяв несколько матросов с Кристофферсеном, отправился в шлюпке на берег, передал письма и сразу же вернулся назад. И вот «Фрам» снялся с якоря. Это было 21 июля. Нансен стоял на капитанском мостике и смотрел, как вдали исчезает Норвегия. «Наша прекрасная отчизна, где живет Ева». Но он уже не грустил. Письма Евы вселили в него бодрость, на душе было легко. На миг сквозь туман пробилось солнце и осветило вершины гор, когда «Фрам» выходил в море. 27-го вечером уже показался первый лед, и тут все увидели, какими превосходными ледовыми качествами обладает «Фрам». Пройти через сплоченные дрейфующие льды в густом тумане было нелегко. Но «Фрам» вертелся, «как клецка на тарелке», и, как ни узок был проход между льдинами, он все же одолел его. Рулевому приходилось нелегко, зато какое наслаждение провести корабль через тяжелые льды! Они быстро прошли Югорский Шар и 29 июля были в Хабарове. Здесь надо было доверху набить углем трюм «Фрама» и принять на борт собачью упряжку, которую пригнал Тронтхейм. В первую очередь Нансен расспросил его о ледовой обстановке в Карском море. Вместе со Свердрупом и Хенриксеном он отправился на рекогносцировку на восток. Обстановка была хорошей, надо было только выходить как можно быстрее. Нансен сделал несколько пробных ездок на собаках и был очень доволен. Но оказалось, что большинство собак кастрировано и среди них нет ни одной суки. Оставалось надеяться только на маленькую суку Квик, которую он, к счастью, взял с собой из дома, и на четырех кобелей, которых не успели кастрировать. 3 августа все наконец было готово к отплытию. Всю ночь напролет Фритьоф писал письма. Надо было написать Еве и друзьям и, кроме того, деловые письма. Он написал также Бьёрнсону, который принимал живое участие в разработке планов экспедиции, следил за приготовлениями Нансена и подбадривал его. Особенно сильное впечатление произвело на отца стихотворение Бьёрнсона об исследователе и путешественнике Нансене. То, что Бьёрнсон считал его путешествия делом национального масштаба, было для отца большой поддержкой, и, конечно же, он понимал, что это накладывает на него соответствующие обязательства. В своем письме отец выразил, что значит для него эта дружба:
При этом ему пришли на память строки одной из песен Евы: Неумолимый пробил час — Он не мог усидеть внизу и вышел на палубу. Радость наполняла его, он напевал песню. Потом он вернулся в каюту и взялся за длинное письмо-дневник к Еве.
Пришел Кристофферсен, чтобы проститься и забрать почту всех тринадцати членов команды «Фрама». Ему пришлось еще подождать несколько минут за дверью, пока Фритьоф дописывал последние строки.
Он вложил в письмо букетик засушенных цветов, собранных для Евы в сибирской тундре. VIII. «ФРАМ» ВО ЛЬДАХОтход из Хабарова чуть не кончился трагически. Фарватер в Югорском Шаре был опасным, к тому же снова поднялся туман. Поэтому Нансен и Скотт-Хансен шли впереди «Фрама» на моторной лодке, непрерывно измеряя глубину. Лодку бросало на волнах, и пролившийся на дно лодки бензин вспыхнул. Пламя неожиданно охватило всю корму. Загорелась забрызганная бензином одежда Нансена, вспыхнул бидон с машинным маслом. Нансен поднял его и бросил в море. Вокруг лодки заполыхало пламя. Нансен сильно обжег пальцы, но все же схватил черпак и принялся поспешно заливать огонь в лодке. Все, кто был на «Фраме», перепугались. Команда собралась у борта, держа наготове канаты, спасательные круги и шлюпочные багры. Сначала с корабля они увидели большое пламя, затем все окуталось густым дымом. Не успели они понять, что же произошло, как все закончилось. Пока шли Югорским Шаром, туман постепенно рассеивался. Впереди открылось Карское море, где должна была решиться их судьба. И вот на горизонте показался дрейфующий лед. При ближайшем рассмотрении лед оказался очень сплоченным, а начинать дрейф было еще рано, поэтому корабль отклонился к берегу и вошел в разводье. Здесь снова попали в туман, и несколько дней спустя пришвартовались к ледяной глыбе, сидевшей на отмели у Ямала. Нансена очень заинтересовал плавник, которым было усеяно все побережье. Видимо, его занесло сюда течением рек. Через несколько дней «Фрам» под всеми парусами пошел вперед. Дул встречный штормовой ветер, и хотя в бейдевинд шхуна ходила неважно, все же она продвигалась вперед, лавируя переменными курсами. Команда часто выходила на берег, и вместо белых пятен на картах появились остров Свердрупа, бухта Коллина Арчера и острова Акселя Хейберга. Через разреженный лед «Фрам» шел легко, словно танцуя. Здесь шхуна была в своей стихии и мчалась на север на всех парах и парусах; 9 сентября она подошла к северной оконечности Старого Света. Берега были плоскими, в бинокль на севере удалось рассмотреть возвышенность. Туда они и направились, но так как течение оказалось встречным, то переход дался им нелегко. Нансен с самого начала говорил, что, когда они минуют Карское море и мыс Челюскина, самое трудное будет позади. «И вот при смене вахты в четыре часа утра взвились на мачтах флаги, и наши пушки прогрохотали над морем салютом. Тут взошло солнце, и в тот же миг показался тролль Челюскин, под чарами которого так долго томились наши души». Подняли всю команду, в кают-компании зажгли свечи, на столе появилась большая чаша с пуншем. «По такому поводу,— писал Нансен,— полагалось произнести торжественную речь. Я же поднял бокал, и моя речь получилась такая: „Ваше здоровье, ребята, поздравляю с Челюскиным!"» В конце сентября «Фрам» всерьез застрял во льдах. Все понимали, что корабль выберется из них не раньше, чем минует полюс, на подходе к Норвежскому морю. Трюм приспособили под столярную мастерскую, машину разобрали, смазали и убрали. На ее месте устроили слесарную мастерскую. Рубка корабля превратилась в мастерскую жестянщика, кузницу поначалу устроили на палубе, а после прямо на льду. Шить паруса и чинить сапоги приспособились в кают-компании. Тоска и безделье не грозили обитателям «Фрама». Кроме работы в мастерских, надо было следить за состоянием оснастки. Каждый день приходилось носить со склада продукты, растапливать лед для питья и стирки, проверять часы, откачивать воду из трюма. Кроме того, значительная часть команды была занята регулярными научными наблюдениями, которые велись круглосуточно под непосредственным руководством Нансена. Проводились наблюдения над температурой поверхностных слоев воды, соленостью, изучалась морская фауна, плотность и нарастание льда, помимо того, измеряли скорость ветра и течений. Здесь были хорошие условия для изучения северного сияния. Эта работа проводилась самим Нансеном. Со временем ответственность за многие другие работы была возложена на Блессинга, а когда Нансен покинул корабль, ему пришлось отвечать за все научные работы. Как медику Блессингу почти нечего было делать, его обязанности сводились к тому, чтобы еженедельно взвешивать членов команды и отмечать, на сколько они поправились (при сытном-то питании), да , еще он подсчитывал количество красных телец. За этой работой следили с большим интересом, так как все боялись цинги. Но никаких признаков этой болезни не замечалось. Через каждые четыре часа проводились метеорологические наблюдения, а через каждые два часа — астрономические. Эта работа интересовала и членов команды. И когда Скотт-Хансен обрабатывал результаты наблюдений, каюта быстро наполнялась внимательными слушателями. Нансен сам составил распорядок дня.
Первое торошение началось 9 октября. Раздался оглушительный грохот, шхуна содрогнулась. Все выскочили на палубу. «Фрам» выдержал натиск великолепно. Корабль медленно поднялся на несколько футов, но тут лед не выдержал и проломился. Торошение продолжалось, гремело на все голоса, шхуну сотрясало.
Хотя Нансен и писал, что «один день похож на другой», все же путешественники не страдали от однообразия. Иногда, если подходил медведь, собаки поднимали страшный шум. Тогда Нансен быстро, на ходу, натягивал одежду и хватался за ружье. Собака Квик исправно приносила щенят, а когда они подрастали, их нужно было приучать ходить в упряжке. Нансен не раз принимал участие в испытании упряжек. Его швыряло то на спину, то на живот, а упряжка, обежав вокруг торосов, выносила его назад к шхуне. Нансену здорово доставалось, зато скучать не приходилось. С особым вниманием все следили за дрейфом «Фрама». Путь его на карте представлял собой зигзагообразную линию. Порой судно относило на юг так далеко, что Нансен приходил в отчаяние. В одном вопросе предположение Нансена не подтвердилось, а этот вопрос был одним из самых важных. Нансен полагал, что Ледовитый океан мелководен. Глубина 480 футов, измеренная в 1881 году экспедицией Де Лонга, считалась предельной. Но Нансен обнаружил большие глубины. Имевшиеся на судне тросы не доставали до дна. Глубина могла здесь достигать 6000 футов, а возможно, и более. Ранее Нансен предполагал, что морские течения сильно влияют на водные массы этого мелководного океана и что впадающие в него сибирские реки относят лед значительно дальше на север. В дневнике он писал: «Колумб открыл Америку благодаря ошибке в расчетах, к тому же не им самим выполненных. Бог знает, к чему приведет моя ошибка. Но я снова повторяю: сибирский плавник в Гренландии не обманет. Мы должны идти тем же путем». Но вот они оказались в более северных широтах, и настроение улучшилось. Первый сочельник принес с собой 37-градусный мороз и дивную лунную ночь. «Первое рождество так далеко от дома. Как я стосковался! Мы находимся на 79°11'. На две минуты южнее, чем были шесть дней тому назад. Дрейфа нет». На корабле царило необычайно торжественное настроение. Все, конечно, вспоминали своих близких, но старались не показать этого товарищам. Все свечи и лампы были зажжены. Стол был накрыт с невиданной роскошью. Обед состоял из пяти блюд и разных деликатесов, а на ужин были поданы кофе, сигары и, наконец, горы рождественских пирожков. Самый торжественный момент настал, когда появились два огромных ящика с подарками для всех путешественников от матери и невесты Скотт-Хансена. В последний день этого года Нансен записал в дневнике:
Во время рождественской недели вся команда отдыхала. Но 3 января Нансен и Свердруп решили, что с отдыхом пора кончать. Долгое безделье во время полярной ночи могло бы пагубно отразиться на психике людей. Нансен любил полярную ночь:
Порой в душу закрадывалась усталость. Причиной этого была тоска по Еве. «Устал я от твоей холодной красоты,— вздыхал временами Нансен,— стосковался я по жизни...» Однажды Амундсен воскликнул: «Не правда ли, мы самые счастливые люди на свете! Забот мы не знаем, все у нас есть». Скотт-Хансен согласился с ним, Юэлл же особенно радовался тому, что здесь их не тревожат ни суды, ни векселя, ни кредиторы. Нансен некоторое время прислушивался к их разговору. Да, думалось ему, жизнь среди льдов имеет много преимуществ. Великолепный покой, жизнь, словно в монастыре, удаленном от внешнего мира. Но дома есть человек, который ждет... Нансен ушел в каюту, достал фотографии и письма Евы. «Сегодня маленькой Лив исполняется год. Дома конечно, праздник, а я сижу здесь. Беспокоятся ли они обо мне? Догадываются ли, где мы сейчас?» Во время родов Нансен был все время рядом с Евой, и никогда не забыть ему того мгновения, когда она открыла глаза и спросила: «Ребенок жив?» — «Да, слышишь, кричит»,— ответил он. «Твое лицо осветилось улыбкой, ты никогда не была так прекрасна, как в это мгновение. А когда увидела ребенка, расплакалась от счастья и прошептала: „Ты только никому не рассказывай, знаешь, я никогда не видела ничего более прекрасного"». Нансен сидел, погрузившись в воспоминания, когда Педер, просунув голову в дверь, сказал: «На небе какая-то необыкновенная звезда». Нансен вышел посмотреть на нее. Прямо над краем льда, на юге, светился яркий красный огонь. Он мерцал и все время менял окраску. Это впервые показалась над горизонтом Венера. «Удивительно, что она взошла именно сегодня. Это, должно быть, звезда Жизни[82], звезда Лив, так же как Юпитер — звезда домашнего очага». Дрейф то повергал Нансена в отчаяние, то снова возрождал в нем надежду. Вся команда с интересом следила за дрейфом «Фрама». Если судно дрейфовало к югу и данные наблюдений показывали, что за несколько месяцев они почти не продвинулись на север, Нансен начинал думать, что где-то поблизости есть суша. Это объяснило бы характер течений в этом районе. Но стоило дрейфу принять северное направление, как настроение поднималось и мысль о «суше» исчезала. У Нансена зрел план достичь полюса на собачьих упряжках, но время для этого еще не пришло, надо было внимательно проследить, как далеко на север продрейфует судно летом. Если «Фрам» всерьез начнет нести не в ту сторону, значит, отступать будет некуда. 18 января ему приснился странный сон. Как будто он, как и было задумано, достиг на собачьих упряжках Северного полюса — через Землю Франца-Иосифа — и возвратился домой, в Норвегию, но он не делал точных астрономических наблюдений, и, когда его спрашивали, где он побывал, он не знал, что отвечать. Интересно, что похожий сон приснился ему в 1888 году, когда он дрейфовал на льдине вдоль восточного побережья Гренландии и казалось, что их все дальше и дальше относит от цели. И тут ему приснилось, будто он вернулся домой, пройдя через весь Гренландский материк, но, к стыду своему, ничего не мог рассказать о том, что видел, так как все забыл. В конце января стало уже настолько светло, что в полдень можно было читать без освещения. В середине февраля солнце пронизало воздух своим отраженным светом, словно предупреждало о своем появлении. Волнующим зрелищем была эта плоская красноватая полоска над горизонтом, которая постепенно превратилась в четыре-пять огненных горизонтальных линий, одна над другой, одинаковой длины. Первые признаки появления солнца отметили небольшим праздником. Настоящий же праздник солнцеворота наступил 20 февраля, но солнце в этот день не показалось. Небо было сплошь серое, ни один солнечный луч не проникал сквозь плотный слой облаков. Но ветряной двигатель работал исправно, и в помещении было светло. Снаружи термометр показывал минус 40°. «Подумать только, как преувеличены все рассказы о страшных морозах»,— писал Нансен. Сам он, по его словам, потел, «как лошадь». Надо сказать, что одет он был весьма тепло: длинные шерстяные кальсоны, толстые носки и лопарские сапоги, штаны до колен, сверху — шерстяная рубашка, куртка из тюленьей шкуры и меховая куртка на гагачьем пуху. Когда температура падала ниже минус 50°, мерзли только колени и живот, да и то если забывали надеть специальную ветрозащитную одежду. На корабле шили, ковали, чинили. Были даже созданы настоящие мастерские по изготовлению деревянной обуви, гвоздей, переплетная мастерская и фотоателье. Фирма «Амундсен и Нансен» начала печатать даже ноты. От частого употребления и сырости нотная бумага сильно пострадала, поэтому, к всеобщему огорчению, любители музыки остались без нот. Нансену удалось выгравировать ноты на цинковом листе. Медведи долго их не беспокоили, но как-то пришли сразу четверо. За ними бросились в погоню, но подойти на выстрел не удалось. «Неужели нас покинула удача? Я ведь так кичился, что ни один медведь, за которым мы гнались, не уходил от нас, а тут...» Однажды пришли сразу две медведицы с медвежатами. Это навело Нансена на размышления. В конце зимы у медведей кончается спячка, а отсюда было добрых 65 миль до ближайшей земли. Другим замечательным явлением были аномально теплые воды, обнаруженные Нансеном на больших глубинах. Температура воды в Восточно-Гренландском течении не поднималась выше 0° С (среднегодовая температура), чаще же была ниже (даже на 70° с. ш.), а здесь, севернее 80° с. ш., начиная с глубины 160 метров и до самого дна температура воды не опускалась ниже минус 1°. Такие воды не могли поступать из Ледовитого океана. Либо их приносят сибирские реки, либо до этих широт доходит Гольфстрим. Последнее казалось наиболее вероятным, так как пресная речная вода имеет слишком малую плотность, чтобы опускаться на такие глубины. Так что скорее всего до этих широт доходят воды Гольфстрима. С апреля дрейф «Фрама» ускорился. Удивительно то, что если северный ветер отнес судно к югу на 3 минуты, то слабый южный ветер за сутки продвинул их к северу на 9 минут! «Все это вполне согласуется с моими собственными первоначальными предположениями и подтверждает теорию, которая легла в основу плана экспедиции». 17 мая[83], конечно, отпраздновали торжественно. Все члены команды прикололи банты, окрашенные в цвета национального флага[84]. На мачте утром взвился норвежский флаг, а в 11 часов все вышли на лед, даже собаки участвовали в демонстрации. Во главе процессии шел начальник экспедиции с норвежским флагом, за ним Свердруп нес шестиметровый шест с плакатом, где на красном фоне сверкало слово «Фрам». Зрелище было великолепным. За ними на собачьей упряжке ехал «оркестр» — Юхансен с аккордеоном, кучером был Могстад. Дальше шествовали штурман с ружьем и гарпуном, Педер Хендриксен с большим гарпуном, Амундсен и Нурдаль несли красное знамя. Затем шел врач, который нес огромный шест с воинственным плакатом «За нормальный рабочий день». Плакатом была шерстяная рубаха с нашитыми на ней буквами «НРД». Замыкал шествие метеоролог, он нес черный жестяной щит. Величественная процессия дважды обогнула «Фрам», а затем, когда дошли до «Большого бугра», прозвучало троекратное «ура» в честь «Фрама». Раскатистый салют из шести залпов был настолько громким, что собаки со страху попрятались за торосы, где и скрывались несколько часов. «Мы же спустились в уютные каюты, празднично убранные флагами, и приступили к великолепной трапезе». Из дневника за весну и лето 1894 года можно увидеть, что Нансена постоянно снедало беспокойство. То он занимался фотографией, то, когда это надоедало, рисовал: Обязательные научные наблюдения он делал скорее из чувства долга, чем по желанию, а чаще предавался размышлениям о жизни, о самом себе и мирской суете. «Ох, эти вечные поиски и перескакивания с одного занятия на другое! Ведь это — несчастье моей жизни, ничего-то цельного у меня не получается. Хоть бы что-нибудь произошло!» Но ничего не случалось. Нансен вспоминал свое детство и юношеские годы. В то время он мечтал весь мир перевернуть. Это он-то, которому даже собственную жизнь не под силу направить по твердому пути! Перед его взором вставали корифеи науки — естествоиспытатели, и он спрашивал себя, хочет ли он стать таким, как они. «Ни один в моих глазах не заслуживал снисхождения, даже Дарвин, Ньютон и те с трудом выдерживали мой суд». В бергенские годы ему впервые удалось сосредоточить все свои силы и обрести душевное равновесие, но ненадолго: поездка в Гренландию вновь все перевернула. А теперь еще один переворот — поход к Северному полюсу. Душа его раздвоилась, а та великая мысль, которой он ждал, так и не явилась. «Любовь к Родине, к дому у меня цельная, вернее, к той, кто для меня — сама жизнь, кто для меня все! Там, дома,— она. Так, может быть, для этого только жить — и довольно? Но раз это сама жизнь для меня, то она не может быть целью жизни. Вместе мы должны найти себе другую цель». Нансен перечитал свои записи и вдруг рассмеялся. Дневник ведь был предназначен для записи полярных наблюдений, а он что написал! «Впрочем, это никого не касается!» «А в общем-то и те записи, которые мне сегодня предстоит внести сюда, имеют так же мало ценности». Излив на бумаге свои чувства, он вскоре нашел себе занятие. Надо было подробнее изучить растительные и животные организмы, которыми изобиловали пресноводные озерца на льдине. Рассматривая под микроскопом крошечные комочки клеток, которые он собирал в озерках, он бесконечно удивлялся той вечной борьбе за жизнь, которую ведут все живые организмы, начиная от человека и кончая одноклеточными существами.
Наука — хорошее убежище. «Но она холодна, а мне несказанно не хватает тепла». В целом Нансен уже не сомневался в удаче экспедиции. Ошибка в расчетах в конечном счете не так уж и велика. Другой вопрос .— как далеко на север они продрейфуют. Кроме всего прочего, это зависело и от того, насколько далеко простирается Земля Франца-Иосифа. Но он и так уже видел, что к самому полюсу дрейфом их не принесет. «Да, признаться, нужно быть чудаком, чтобы надеяться достигнуть полюса». На всякий случай они готовились к тому, чтобы при первой же необходимости покинуть корабль. Приготовлено было шесть саней, а помимо этого, для каждого члена команды мастерили по каяку. Нансен же, никому ничего не говоря, готовился к санному походу. Этой тайной он поделился лишь со Свердрупом, который в случае осуществления этого плана должен был стать командиром «Фрама». Тот согласился, и это было главное. В конце августа почувствовалось приближение зимы, а в сентябре Нансен уже всерьез начал готовиться к походу. И чем детальнее он обдумывал свой план, тем больше верил в успех. И наконец решился огласить его. 10 октября Нансену исполнилось 33 года. Это событие было отмечено с трогательным вниманием. Кают-компанию украсили норвежскими флагами. Когда он вошел, все как один встали и дружно поздравили его. Нансен был тронут и глубоко благодарен им, и тем сильнее он ощутил ответственность за всех этих парней, которые вверили ему свою жизнь. Он знал, что каждый не задумываясь готов отправиться с ним в поход и все только и ждут, кого он выберет. Ялмар Юхансен был счастлив, когда Нансен выбрал его. Он был великолепным лыжником, выносливым и сильным человеком. Нансен был уверен, что он способен перенести все тяготы пути. Хотя все давно было решено и продумано и пора было отправляться, Нансена одолевали сомнения.
Рождество, как и в прошлый раз, отметили роскошным угощением. Блессинг и Нансен приготовили вызвавшее всеобщее восхищение «Полярное шампанское, 83°», сделанное из морошки. В январе началось такое сильное торошение, какого они еще не видели. Казалось, наступило светопреставление. Глыбы льда буквально засыпали корабль. Треск и грохот льда заглушали все другие звуки. Команда днем и ночью, орудуя лопатами и ломами, скалывала с бортов лед, но все усилия были ничтожны в сравнении с мощью разбушевавшихся стихий. Огромный торос наползал на «Фрам». Теперь все зависело от того, выдержит ли шхуна это испытание. Провиант, сани и другое оборудование заранее сложили на льду. Собаки выли, и их спустили с привязи. Нансен скомандовал: «Все наверх!» Все вышли на палубу со своими пожитками, царила невообразимая суматоха — и все это в кромешной тьме, так как в довершение всего оказалось, что ни один фонарь не работает. Поэтому не сразу заметили отсутствие Свердрупа. Начали звать его, но грохот заглушал человеческие голоса. Нансен вбежал в отсек, где была баня, и увидел там Свердрупа, стоявшего в лохани голым. «Ты что, спятил? Ведь сейчас „Фрам" будет раздавлен!» — «Я подумал, что еще успею помыться»,— невозмутимо, как всегда, ответил Свердруп. «Фрам» накренился. Всю кормовую часть завалило льдинами. Затем судно начало медленно освобождаться ото льда, поднимаясь все выше и выше и подминая под себя окружающий лед. Наконец «Фрам» открылся взору, белый от инея, гордый и невредимый. В последние дни судно дрейфовало на север. За одну неделю оно продвинулось на 13 минут. Теперь они находились в таких местах, куда еще не проникала ни одна живая душа. «Должно быть, ледяная канонада была просто салютом в честь достижения нами столь высоких широт. В таком случае надо признать, что салют получился на славу. Ну да ладно, пусть трещит и сжимает со всех сторон, только бы нам дрейфовать на север. Теперь-то уж „Фрам" выдержит». Колуны и лопаты были в работе весь день. Дело шло живо, весело, с шутками. Нансену невольно взгрустнулось при мысли, что придется покинуть эту веселую компанию. На корабле было хорошо, а что-то будет на льду? При взгляде на карту казалось, что пути конца не будет. Сделано много, надо ли добиваться большего? Но тут ему пришли на память слова Карлейля[85]: «Мужчине пристало бесстрашие, он должен идти вперед и вести себя как мужчина, непоколебимо веря в свое призвание и назначение». IX. К СЕВЕРНОМУ ПОЛЮСУНеделя за неделей проходили в энергичных сборах, но обнаруживались все новые дела, и отъезд снова откладывался. Все надо было предусмотреть и заранее подготовиться к возможным опасностям. Нансен и его товарищи были уверены в успешном завершении задуманного похода. Однако отец по опыту знал, что Ледовитый океан опасен и может произойти что-нибудь непредвиденное. Поэтому совершенно понятно, почему он решил написать брату Александру письмо, в котором было сказано, что следует делать семье, если дело, против ожидания, обернется плохо. Из письма также видно, как любил Нансен своего брата и как полагался на его доброту и глубокое чувство ответственности.
Прощались трижды. В первый раз порвались два боковых крепления саней, пришлось возвращаться, чтобы их починить. Во второй раз оказалось, что сани перегружены и собакам трудно их тащить. Снова вернулись, чтобы разгрузиться. 14 марта друзья устроили в их честь прощальный салют, а некоторые немного проводили их. Сначала путники продвигались по снежной равнине, без препятствий, если не считать небольших торосов, которые они легко обходили на санях. За первую неделю они прошли значительный отрезок пути. Но уже 24 марта ровный путь кончился. Препятствий встречалось все больше и больше, а переходы с каждым днем становились все меньше. В тот вечер забили первую собаку. Так было задумано с самого начала — постепенно убивать собак, чтобы прокормить живых. Забой собак был одной из самых неприятных обязанностей во время перехода. Собаки долго отказывались есть мясо себе подобных, но после того как изрядно проголодались, начали есть. По вечерам, когда разбивали лагерь, было холодно и промозгло. Нередко не хватало времени на то, чтобы разбить палатку, приготовить обед, накормить собак и как следует устроиться на ночлег. Поэтому приходилось нещадно погонять собак, и Нансен не мог без сожаления смотреть на них. Но надо было идти вперед, ни на что не обращая внимания. Благодаря великолепному аппарату для приготовления пищи им не приходилось страдать от «арктической жажды», которая замучила их во время Гренландского похода. Но зато были другие неприятности: заледеневшая одежда до крови натирала тело, а раны легко обмораживались. Все это вызывало жгучую боль и доставляло много хлопот. Вечерами, забравшись в спальные мешки, они не могли согреться, пока не оттаивала одежда. Но часто они настолько изматывались, что, забыв о поставленной вариться пище, моментально засыпали, несмотря на боль и холод. Но чем дальше они продвигались к северу, тем труднее было идти по льду. На пути вставали огромные торосы, полыньи с обрывистыми ледяными краями, ямы, замаскированные снежной пленкой, трещины и ловушки. Оба то и дело проваливались, промокали насквозь и утешались тем, что хоть руки и ноги пока целы. Хуже всего было то, что они мало успевали пройти за день, хотя выбивались из сил. Во время пути Нансен производил расчеты, и вскоре для него стало очевидным, что до полюса им не дойти — из-за дрейфа льда, направление которого все время менялось под действием ветра и течений. Собаки тащились из последних сил, и Нансен начал замечать, что они сдают. Горько, конечно, было отказываться от мысли достигнуть полюса. Но в конце концов это не главное. Лучше вернуться домой с тем, что уже сделано, чем рисковать жизнью ради рекорда. «Вопрос сводится лишь к одному: не попытаться ли нам достигнуть 87° северной широты? Не знаю, долго ли еще мы продержимся, если путь не станет легче, чем теперь». Но легче он не стал. «Вечно перетаскиваешь на себе сани через торосы, тут и богатырь из сил выбьется». 8 апреля дошли они до 86°14'. Эта стоянка оказалась самой северной точкой их пути. Нансен прошел еще немного на север, чтобы разведать дорогу. Но дальше тянулись те же непроходимые льды. «Тогда я решил остановиться и идти к мысу Флигели[86]». Нелегко было принять это решение, может быть, самое важное в его жизни. По возвращении Нансена Бьёрнстьерне Бьёрнсон сказал: «Он сумел увидеть, где лежит предел человеческих возможностей». Нансен и его спутник водрузили на льду норвежский флаг и отметили это событие праздничным ужином. На другой день утром они повернули на юг. К своему удивлению, они обнаружили, что идти стало легче. Легче стало обходить торосы, и реже приходилось переносить на себе сани. Но вот начался северный дрейф и вернулись прежние мучения. Они шли и шли на юг, но почти не сдвигались с места. С наступлением весны путь стал еще тяжелее. В мае задул юго-восточный ветер. Для «Фрама» это было хорошо, но для них плохо. У Нансена начались приступы застарелой болезни — прострелы. Собаки выбились из сил, и их приходилось забивать одну за другой. Особенно тяжело было расставаться с Квик. Но она была самой крупной собакой, ее мяса хватило для восьми оставшихся на три дня. Запасы провизии подходили к концу. Путники разделили ее на порции и уже не смели наедаться досыта. Из мяса собаки Стурревен приготовили себе что-то наподобие кровяной каши. Они уже подумывали, не забить ли теперь всех собак, чтобы пополнить запасы, но кто же поможет им тащить сани? Сильно пострадало снаряжение. Им пришлось чинить сани и одежду закоченевшими пальцами и на пустой желудок, а это было не так-то легко. Но, к счастью, температура начала подниматься. И когда Нансен латал брюки при минус 28°, ему казалось, что уже совсем тепло. День за днем с трудом продвигались они вперед. Нередко в свирепую метель, в густом тумане, обходя торосы, они в конце концов возвращались на старое место. Все время они высматривали на горизонте землю, но со всех сторон их окружали только плавучие льды. «Если бы можно было взглянуть на лед с высоты птичьего полета, то полыньи показались бы сетью с ячейками разной величины. Горе тому, кто в них запутается!» Надеяться вернуться на родину до наступления зимы не приходилось. Но за лето нужно было успеть хотя бы добраться до открытой воды и найти остров, тогда можно будет благополучно перезимовать. Жизнь тогда у них будет царская, не то что на льду, когда не знаешь, где ты находишься и куда тебя занесет. Но хуже всего было то, что из-за подлого дрейфа они за целый месяц не продвинулись ни на шаг. Она не знает, где он теперь, и хорошо, что не знает! Перед отъездом он обещал ей, что не будет рисковать понапрасну. А сдержал ли он слово? Проверив все свои запасы, они обнаружили, что с патронами дело обстоит не так уж плохо. Крупный зверь им не попадался, но птиц они всегда могли подстрелить: то и дело у них над головами пролетали большие стаи. В один прекрасный день им удалось добыть тюленя. Теперь у них был запас мяса и горючего на целый месяц. «Никогда еще, наверное, не бывало среди этих льдов таких счастливых людей, как мы двое,— мы все утро провалялись в спальных мешках, лопали тюленину, запивая ее мясным бульоном, пока не наелись до отвала». Оба решили, что сейчас лучше всего никуда не двигаться, питаться тюлениной и дожидаться, пока лед не станет ровнее. Часть тюленьего мяса нарезали тоненькими полосками и повесили провялить. Так будет легче везти. Однажды утром забрел к ним медведь. Он направился к собакам, и тут Нансен его подстрелил. Вначале ему показалось, что зверь убит, но медведь вдруг поднялся и побежал, Нансен — за ним. Чуть поодаль показались два медвежонка. Встав на задние лапы, они высматривали свою мать. Потом кинулись наутек все трое. Медведица была тяжело ранена, а медвежата испуганно крутились вокруг нее, забегали вперед, чтобы она бежала скорее. На одном из торосов пуля настигла ее, и она рухнула на лед. «Озабоченные медвежата подбежали к ней. Грустное зрелище. Они обнюхивали ее, тыкаясь мордочками, бегали вокруг, беспомощные, растерянные». Нансен застрелил одного из них. Другой теперь уже и не думал убегать, стоял и смотрел то на мать, то на брата, и когда Нансен приблизился к нему, равнодушно обернулся и посмотрел на человека. «Какое ему теперь дело до меня. Ведь все, что было дорого ему на свете, лежало перед ним изувеченным и погибающим». Пуля сразила его в грудь, и он упал мертвый рядом с матерью. В дневнике Нансен писал: «Что же мне поверить этим листам? Ах да, позавчера мы смастерили из медвежьих шкур такие отличные постели, что проспали потом целые сутки». Целый месяц прожили они в «Лагере Томления». С саней сняли все лишнее, потому что осталось всего две собаки и людям самим пришлось впрягаться в сани. 22 июля вышли в путь. Он оказался легче, чем ожидали, снега поубавилось, и теперь они могли идти без лыж. И вот в среду, 24 июля, чудесное видение! Земля! «Давно грезилась нам эта Земля, и теперь она открылась перед нами как видение, как волшебная страна». Оказывается, она давно маячила перед ними, но только они принимали ее за скопление облаков. Теперь же она отчетливо была видна в прозрачном воздухе и оказалась совсем близкой. Однако чтобы добраться до нее, потребовалось тринадцать суток тяжелого труда. Главным препятствием были встречавшиеся на каждом шагу полыньи. Однажды Нансен, очищая полозья саней от ледяных наростов, вдруг услыхал у себя за спиной крик Юхансена: «Скорей ружье!» Огромный медведь набросился на Юхансена и подмял его под себя. Нансен потянулся за ружьем, которое лежало на одном из каяков, но тут каяк соскользнул в воду. Нансен, стоя на коленях, пытался дотянуться до ружья и тут снова услыхал голос Юхансена: «Поторопитесь, а то будет поздно!» Поздно! Легче сказать, чем сделать. Медведя, к счастью, отвлекла одна из собак, которая отчаянно рвалась с упряжки и громко лаяла. Только медведь двинулся на собаку, как получил в ухо целый заряд. Наконец-то наступил великий миг — они дошли до открытой воды. Но тейерь они встали перед печальной необходимостью распрощаться с последними двумя собаками. «Верой и правдой служили они нам всю дорогу, трудились, не жалея себя, и вот, когда впереди забрезжили лучшие дни, они должны расстаться с жизнью». Забить их, как других собак, они не могли. Юхансен взял собаку Нансена, а Нансен собаку Юхансена, и, разойдясь в разные стороны за торосы, они застрелили их. Затем, связав каяки вместе, вышли в море. Но земли достигли только через неделю. «Невозможно высказать словами, что мы почувствовали, когда наконец, прыгая с одной гранитной глыбы на другую, обнаружили в укромном месте среди камней мох и цветы — чудесные большие маки и камнеломки». Нансену неволько вспомнилось то утро, когда он впервые ступил на твердую землю после многодневного дрейфа вдоль восточного побережья Гренландии. Сейчас он испытывал то же чувство радости. «Прежде всего мы подняли на этой пустынной земле норвежский флаг. Затем принялись готовить праздничный обед». Они выбрались на западные острова Земли Франца-Иосифа. Самый большой из них они назвали в честь Торупа. Сначала путешественники пытались плыть вдоль берега на каяках, но скоро им встретились сплошные льды, и каяки пришлось тащить волоком. Наконец они вышли к открытой воде, связали лодки и поставили парус. «Время шло. Вряд ли удастся до осени выйти к людям. Решили зазимовать здесь». Запасов осталось немного, но зато здесь в изобилии водились птицы, а в море было полно моржей. Теперь им нужно было не только мясо этих огромных животных, но и шкуры. Связав каяки, они вышли в море за огромным секачом. Борьба оказалась нелегкой; они выпустили немало пуль, прежде чем убили моржа. Но когда они подплыли к туше, чтобы зацепить гарпуном, она исчезла под водой. Молча гребли они к берегу, «и в тот день уже не пытались охотиться на моржей с каяка». Вскоре заметили они огромного моржа, выползшего на лед. За ним появились другие и расположились рядом. Они долго ревели и вообще производили невообразимый шум, пока наконец не угомонились и не заснули. Пока моржи успокаивались, охотники успели взять полуденную высоту солнца. Затем они осторожно подкрались к стаду. Нансен с первого выстрела прикончил одного из моржей, раздробив ему затылок, Юхансен же лишь ранил своего моржа. Кровь хлынула из носа и рта, морж уткнулся огромными бивнями в лед. «Круглые глаза моржа выражали такую кроткую мольбу и беспомощность, что весь охотничий пыл пропал. Выстрел в ухо прикончил его, но до сих пор меня преследуют его глаза. В них как будто слилась мольба всего моржиного племени о пощаде. Но он осужден на гибель; человек — враг его». Вскоре начали наведываться медведи, так что зимовщики настреляли их порядочно. Затем они начали складывать из камней хижину. Инструментов было мало, почти все приходилось делать голыми руками. Ломом им служил кусок полозьев от саней, а киркой была моржовая лопатка. Вот так и выкапывали они вмерзшие в землю камни и перетаскивали их вниз, к месту постройки. Мха и лишайника, чтобы затыкать щели, кругом было достаточно, и убогая хижина хоть и медленно, но все же росла. Тут пригодилось все, чему выучился Нансен у гренландских эскимосов. Из ледяных глыб сложили низкий туннель, по которому можно было попасть в хижину лишь ползком, на полу постлали медвежьи шкуры. «Гостиная» была настолько велика, что Нансен мог в ней спать вытянувшись во весь рост и свободно стоять. Из моржового сала натопили жиру для светильников и для еды, а медвежатина была отличной пищей. В конце сентября они настреляли столько медведей, что мясных запасов наверняка должно было хватить на всю зиму. Поэтому остатки провианта, взятого с корабля, можно было оставить про запас на дорогу. Так началась их жизнь в этой зимней берлоге. Меню у них было очень простое. Утром варили из медвежатины бульон, вечером готовили жаркое. В основном питались мясом, а когда хотелось жира, макали кусочки мяса в моржовый жир или выуживали шкварки из светильников. «Мы находили шкварки необыкновенно вкусными и называли пирожными». Заняться было нечем, оставалось только спать, есть и лежать в мешках. Изношенное грязное платье уже не спасало от морозов за стенами хижины. Но когда бывало не слишком ветрено, то они с удовольствием выходили прогуляться. За эти месяцы записей в дневнике почти не прибавилось — условия существования не вдохновляли да к тому же казалось, что на холоде мозг застыл. Только природой восхищаться они не уставали.
Все на свете относительно, в том числе и представление о тепле. В хижине температура никогда не поднималась выше 0°. Полом служил лед, а со стен и потолка прямо на спальные мешки капала ледяная вода. Больше всего соскучились они по книгам. Все небольшие альманахи и календари, взятые с собою, они давно выучили наизусть. Но снова и снова принимались их перечитывать. По крайней мере видишь печатные буквы! Зато для размышлений было достаточно времени, и не всегда удавалось побороть в себе тоску по дому. Оставалось только поверять ее дневнику.
Пришло рождество, тоска по дому усилилась.
В новогоднюю ночь Нансен пишет:
Грянули жестокие морозы, таких ни разу еще не бывало. Нансена угораздило отморозить кончики пальцев. Но это была не единственная беда. Одежда натерла до крови все тело. Хуже всего дело обстояло с ногами. Штаны так натирали кожу, что с внутренней стороны ляжки кровоточили. Они протирали раны мхом, намоченным в воде, нагретой в чашке над светильником. Но раны не заживали. «Только сейчас я понял, какое, в сущности, замечательное изобретение мыло». Однако со здоровьем у них было как нельзя лучше, а главное — мужество не покидало их. Нансен был совершенно спокоен за «Фрам», который он оставил под командой Свердрупа, уверен он был и в собственном возвращении. По его расчетам, «Фрам» должен был вернуться домой в августе, а к тому времени, если не раньше, и они доберутся до дома. В феврале понемногу начали собираться в поход. Надо было починить одежду. Нансен был прямо-таки счастлив, когда из небольшого кусочка шнура получилось целых двенадцать ниток. Теперь хотя бы ветрозащитная одежда будет в порядке. Запасы мяса и ворвани стали иссякать. Пришлось экономить ворвань и готовить горячую пищу только раз в сутки. Тут как долгожданный подарок приближающейся весны к хижине подошел медведь. «Он раздумывает, не войти ли в дом»,— сказал Юхансен и выстрелил в щелку двери. Медведь взревел и бросился наутек, Нансен помчался за ним вдогонку, но потерял след. Когда он возвращался к хижине, к нему подбежал Юхансен и сказал, что пристрелил медведя, но, подоспев к тому месту, где Юхансен оставил медведя, они увидели, что он удаляется в сторону большого ледника. Нансен еще ни разу не видел, чтобы убитый медведь так быстро бегал. Он бросился догонять его и успел всадить в него еще несколько пуль, но медведь не замедлял своего бега. Добравшись до самого гребня ледника, медведь вдруг упал и покатился вниз, все быстрее и быстрее, прямо к тому камню, на котором стоял Нансен. Перевернувшись через голову, медведь растянулся у самых ног Нансена. Он был мертв. Мяса этого медведя хватило на шесть недель. Тех медведей, которые забредали к хижине, зимовщики теперь только отпугивали выстрелами. Наступала пора трогаться в путь, и нужно было спешно приводить в порядок снаряжение. Нансен составил краткое описание своего похода и написал письмо Еве. То и другое положил в латунную трубку и подвесил к потолку хижины. 19 мая сани стояли наготове у самого выхода. Нансен и Юхансен выползли из зимней берлоги, с тем чтобы уже не возвращаться в нее. Впоследствии, когда Нансена спросили, как они выдержали эту зимовку, он по привычке пожал плечами и с улыбкой ответил: «Да, знаете, пожалуй, было скучновато». Тело после долгого бездействия было еще вялым и скованным, сани казались тяжелыми, так что за день поначалу проходили мало. Через несколько дней они подошли к мысу, который был им виден из хижины, но оттуда они не могли разобрать, что это такое — облака или горы. Весной на белой поверхности показались темные пятна, и тогда стало ясно, что это горы. Этот мыс назвали они мысом Доброй Надежды, так как надеялись найти там выход к морю. Надежда их оправдалась. С горного хребта они увидели открытую воду, а вдали еще какую-то землю. Лед был ненадежен, и Нансен шел впереди, прокладывая путь. Вдруг он провалился — с лыжами на ногах. Юхансен отстал, чтобы закрепить груз на санях, и не слыхал крика о помощи. Нансен проваливался в кашу изо льда и воды все глубже и глубже. Он уже думал, что пришел конец. Он барахтался в воде, стараясь удержаться на поверхности, и звал на помощь. Наконец прибежал запыхавшийся Юхансен. Он подоспел как раз вовремя. Вскоре они снова чуть было не распростились с жизнью. Весь день они плыли под парусом, а под вечер высадились на кромку льда, чтобы поразмяться и прикинуть, каким путем двигаться дальше. Они стояли на торосе, как вдруг Юхансен закричал: «Каяки относит!» В один миг они сбежали к воде. Но каяки были уже далеко, и их быстро уносило течением. «Держи часы!» — крикнул Нансен, скинул с себя часть одежды и бросился в ледяную воду. Ветер дул со льда и подгонял легкие, с высокими бортами каяки. В одежде плыть было очень трудно, и расстояние между Нансеном и каяками не уменьшалось. Он уже было решил, что все пропало. Но продолжал плыть дальше: если упустить каяки, на которые вся их надежда, то не будет никакой возможности двигаться дальше. Утомившись, Нансен поплыл на спине. Плывя, он видел, как его товарищ на берегу в волнении ходит взад и вперед. Потом Юхансен говорил, что это были самые страшные минуты в его жизни. Напрягая последние силы, Нансен в конце концов настиг каяки, но когда он попробовал перелезть через борт, тело отказалось повиноваться. Думая, что теперь пути назад все равно нет, он собрал остатки сил, перекинул ногу через борт и ввалился в лодку. «Теперь я был в лодке, но до того закоченел, что не мог грести. Да и нелегкое это было дело — действовать веслом одному, поскольку каяки были связаны, но и развязывать их было некогда, я просто замерз бы раньше, чем справился с этим делом». Его так трясло от холода, что зуб на зуб не попадал и он почти терял сознание, но все-таки заставил себя взять весла, и понемногу лодки стали все же приближаться к кромке льда. Вдруг впереди он заметил двух чистиков. Соблазн оказался слишком велик. Дичь на ужин, когда запасов осталось так мало! Он схватил ружье и одним выстрелом убил сразу двух. Юхансен вздрогнул, а когда увидел, что Нансен гребет от берега, подбирая убитых птиц, то подумал, что тот рехнулся. Когда он наконец выгреб к кромке льда, силы окончательно оставили его. Юхансен сорвал с него мокрую одежду, надел сухое. Расстелил на льду спальный мешок, запихал в него Нансена, набросил на него парус, палатку и все, что попалось под руку. Нансен дрожал и икал от холода, но понемногу согревался. И пока Юхансен готовил ужин из убитых чистиков, он заснул безмятежным сном. Здесь было сильное вдольбереговое течение, так что приходилось быть осторожными и выжидать смены приливов, чтобы избежать встречного течения. Море кишело моржами. И плыть поодиночке путешественники не рисковали. Запас мяса значительно уменьшился, и, воспользовавшись удобным случаем, они застрелили пару молодых моржей. Но матери не хотели бросать убитых детенышей. Жалобно плача, как люди, они подталкивали перед собой мертвых моржат и вместе с ними исчезали в глубине. Нансен отыскал другую стаю, и, наученные неудачей, на этот раз они застрелили и самку. Чтобы продвигаться побыстрее, они решили плыть поодиночке, но пробираться между моржами было и нелегко, и небезопасно. Однажды у самого борта каяка Нансена внезапно вынырнул огромный секач. Секач стал бить клыками по каяку и пытался его опрокинуть. Нансен ударил его веслом по голове, но морж и ухом не повел. От следующего удара клыков каяк чуть не опрокинулся. Нансен схватился было за ружье, но тут морж скрылся так же быстро, как и появился. И вовремя: в каяк начала просачиваться вода, и если бы Нансен не успел доплыть до льдины, то лодка пошла бы ко дну. 17 июня они снова достигли суши, и утром Нансен отправился разведать местность. Над ним проносились стаи кайр, и слабый ветер доносил до него птичий гомон. Это была пустынная земля, покрытая огромными ледниками, дремлющая под покровом туманов во всйм своем арктическом величии. По ней еще не ступала нога человека. И вдруг среди этого птичьего шума и гама ему послышался совершенно другой звук. Он походил на лай собаки. Но звук этот исчез. Должно быть, почудилось, решил Нансен. Он прошел еще немного. И опять тот же звук. Сначала короткое тявканье, а затем заливистый лай. Сомнений не было. Нансен побежал к Юхансену, тот еще не вылезал из спального мешка. Собаки? Здесь? Уж не бредит ли Нансен? Что бы ни говорил Юхансен, а Нансен пойдет и посмотрит, вот только перекусит немного. Гам чистиков и кайр да резкие крики моевок — вот все, что он слышал, когда после завтрака снова вышел на разведку. Видно, все-таки он ошибся. Они считали, что находятся на Земле Джиллеса. Не может быть и речи о встрече с людьми так далеко на севере. Но что это? Свежие следы на снегу. Не лисьи и не волчьи, без сомнения. Нансен пошел по следу. И вдруг снова собачий лай, более отчетливый, чем в тот раз. Теперь-то он был совершенно уверен, что не ошибся. Вдруг ему показалось, что слышен и человеческий голос. Сердце забилось. Голос человека означал дом и все, что связано с домом. Он перемахивал через торосы и ледяные глыбы так быстро, как только позволяли лыжи, останавливаясь лишь для того, чтобы прислушаться. Далеко впереди темнела движущаяся точка. Собака! А чуть впереди — другая точка. Она тоже двигалась, медленней первой. Человек? Нансен снова прислушался, услыхал обрывки английских слов, человек что-то говорил собаке. Уж не Джексон[87] ли это? Они встречались когда-то, и, помнится, мистер Джексон собирался снарядить экспедицию на север. Они сошлись. Нансен узнал человека — это был Джексон. Нансен приподнял шапку. „How do you do?" — „How do you do?" Обменявшись приветствиями, они пожали друг другу руки. «Над нами море тумана, скрывающее нас от всего мира, под нами дрейфующий лед, рядом с нами земля, где только лед и ледники. С одной стороны — цивилизованный европеец в клетчатом английском костюме, высоких резиновых сапогах, гладко выбритый, причесанный, вымытый душистым мылом, запах которого быстро уловило обостренное чутье дикаря. С другой стороны — дикарь, одетый в лохмотья, черный от жира и копоти, с длинными нечесаными космами, со спускающейся по грудь бородой; светлая кожа его неразличима под толстым слоем, против которого оказались бессильны и теплая вода, и мох, и лишайник, и, наконец, даже нож». Мистер Джексон: „I am damned glad to see you". Нансен: „Thank you. So am I".— „Have you a ship here?" — „No, my ship is not here".— „How many are there of you?" — „I have one companion on the ice edge"[88]. Пауза. Нансен думал, что мистер Джексон узнал его, несмотря на дикарское обличие. Разговаривая, они немного прошли вперед. Нансен что-то сказал, как вдруг Джексон резко остановился: „Aren't you Nansen?" — „Yes, I am".— „By Jove! I am glad to see you![89]. Джексон схватил руку Нансена, сжал ее, потряс, лицо его сияло от счастья. Он начал спрашивать о «Фраме». Нансен рассказал все как было и добавил, что он ожидает возвращения корабля в августе. Еще рукопожатие. „I congratulate you most heartily! You have made a good trip of it and I am awfully glad to be the first person to congratulate you on your return".[90] Первый вопрос Нансена был о доме, о Еве. Джексон сказал, что два года назад, когда он выезжал, все было благополучно. Второй вопрос был о Норвегии и об ее внешней политике. Но тут Джексон ничего не мог сказать, и Нансен решил, что это хороший признак. С английским гостеприимством Джексон пригласил обоих норвежцев в дом, где якобы «сколько угодно места». Джексон ожидал здесь корабль «Виндворд», который, как он заверил их, доставит обоих в Норвегию. «Сколько угодно места» оказалось несколькими квадратными метрами пола, не занятыми членами его экспедиции. «Но если у человека большое сердце, то и в доме у него всегда найдется место». Дрожащими от волнения руками вскрывал Нансен письма двухлетней давности, доставленные сюда экспедицией. «Новости были только хорошие. Удивительный покой осенил мою душу». Не верилось, что можно снять с себя грязные лохмотья, вымыться с мылом, постричься, сбрить бороду и стать вполне цивилизованным человеком, если это возможно сделать в один миг. А еда! «До чего же это вкусные вещи, оказывается,— хлеб, молоко, кофе, сахар и все то, без чего мы хотя и научились обходиться за эти долгие месяцы, но все же скучали». Но, несмотря на все лишения, по их весу нельзя было сказать, что они умирали с голоду. Нансен весил девяносто два килограмма, на десять больше, чем на «Фраме», Юхансен — семьдесят пять, он поправился на шесть килограммов. «Вот что значит питаться одним только мясом и салом в условиях арктического климата! Это не соответствует прежним взглядам». Хозяева сделали все, чтобы они забыли лишения этой зимы, но, хотя они чувствовали себя великолепно, все же с нетерпением ожидали корабль, который, по словам Джексона, должен был прийти «со дня на день». Чтобы скоротать время, они занялись охотой. Птиц было достаточно, а на мысе Флора водились медведи. Остров оказался интересным и в геологическом отношении. И Нансен не мог упустить такую возможность. В одиночку или с врачом и геологом экспедиции Кётлицем Нансен провел ряд исследований и сделал интересные наблюдения. Но где же корабль? Нансен уже стал подумывать, не лучше ли пешком отправиться к Шпицбергену, пока не поздно. Он сожалел, что не сделал этого сразу. X. А В ЭТО ВРЕМЯ В ГОТХОБЕПожалуй, картина, которую рисовал себе мой отец, сидя в хижине на Земле Франца-Иосифа, была не так уж далека от истины. Ему представлялась мама, склонившаяся у лампы над шитьем в Готхобе, рядом с ней — маленькая светловолосая девочка, играющая с куклой. И ему казалось, что он видел, как мама уронила на шитье слезинку. Я уверена, что у мамы часто бывали такие минуты, когда ее одолевали страхи и тоска. Но она им не поддавалась. Людям, которые плохо знали маму, казалось даже, что она чрезвычайно весела и беззаботна. В ее положении женщине, хотя бы ради приличия, следовало бы держаться посерьезнее, считали они. Те, кто был ближе к ней, думали, что своей жизнерадостностью она хочет оградить себя от любопытства людей, не желая, чтобы они по ее лицу догадались об ее отчаянии. И мало кто знал ее настолько, чтобы понять, что жизнерадостность и искренность просто в ее характере. Близкие друзья это понимали. Они знали, что независимый характер сложился у нее еще в отрочестве и что — как бы ни были трудны годы ожидания и неизвестности — она выдержит это испытание. После смерти моей матери профессор Герхард Гран[91] писал Бьёрнсону о том впечатлении, какое производила на него Ева. С особой теплотой говорил он об ее живости и силе воли, за которые он перед ней преклонялся.
Да, она всегда высоко держала голову, но не наперекор злой судьбе. Напротив, она благословляла свою судьбу за то, что та послала ей Фритьофа, такого, каков он есть, и только одна мечта была у нее — чтобы он нашел приложение всем своим силам и талантам и завершил то, за что взялся. Ева целиком и полностью была на его стороне. И тогда и все дальнейшие годы. Через несколько недель после отъезда Фритьофа к маме в Готхоб приехал Фогт-Фишер, ее импрессарио. Он хотел устроить ей несколько концертов. Впоследствии он очень гордился тем, что сумел ее тогда уговорить. Сперва мама отказывалась, ей и думать-то об этом тогда не хотелось, но Фогт-Фишер был не из тех, кто легко сдается. К тому же в одном из своих предотъездных писем Фритьоф просил ее обязательно «выступать в концертах». И вдруг ей самой захотелось выступить. Быть может, пение хоть немного заполнит пустоту. И Ева занялась подготовкой к концерту с необычайным усердием. (14) Возвращение на сцену было блистательным. Пение Евы Сарс всегда нравилось публике, но в исполнении Евы Нансен появилась такая глубина и такая страсть, какой раньше не было у певицы. Это единодушно отметили критика и публика. Вот когда она по-настоящему поняла «Песню Гретхен за прялкой» Шуберта: Груз на сердце лег, Серьезно и проникновенно передавала она простую, чистую поэзию народных песен. Она часто исполняла шотландскую песенку на слова Бернса: Целуй нежней — И когда ее спрашивали, как она при этом сама удерживалась от слез, с ясной улыбкой отвечала: «А я выплакалась заранее». И растроганным слушателям, которые уже готовы были поплакать и пожалеть бедную одинокую женщину, приходилось прятать платочки. Все члены тогдашней нашей королевской фамилии были любителями музыки, и если концерты Евы Нансен совпадали с ежегодными приездами короля в Христианию, то он сам и вся его семья с удовольствием присутствовали на них. Особенно горячим поклонником ее был принц Оген. Рассказывают, что однажды Ева из кокетства спела «Спи, милый принц мой, усни...», перефразировав песню Моцарта. Принц Оген хотел, чтобы Ева дала концерт в Стокгольме. Он мне рассказывал, что лично покровительствовал ее первому концерту в Стокгольме, состоявшему в ноябре 1895 года, но когда приблизилось время выступления, он порядком поволновался. Одно дело — норвежская публика, которая давно уже оценила ее пение, и совсем другое — шведы, которые вообще куда сдержаннее норвежцев и к тому же слышали на своей оперной сцене всемирно известных певцов. «Однако все получилось неплохо»,— закончил он с улыбкой. Но отзывы других заставляют меня думать, что он высказался слишком сдержанно. Вначале публика приняла ее несколько настороженно, да и певица была довольно холодна. Говорили даже, что она просто обдавала публику холодом. Часто музыканты, едва выйдя на сцену, принимаются кланяться и улыбаться, и публика уже при выходе награждает их аплодисментами. Для Евы сидевшая внизу публика просто не существовала, до тех пор пока она не чувствовала, что установила с ней контакт. Быстрой и легкой походкой подходила она к роялю. На красивом лице ни разу не появлялось улыбки. А как она в глубине души волновалась, никто не знает. Ева слегка склоняла голову, и в ее темных, близоруких, ничего перед собой не видящих глазах нельзя было прочесть волнения. Но стоило ей запеть, как лед, окружавший ее, начинал таять. Обычно она исполняла короткие песни, в которых была уверена. Они не подвели ее и здесь, в Стокгольме. Принц долго не мог забыть аплодисменты, последовавшие после исполненной ею народной песни: Тужить не хотела, В то время эта песня была созвучна ее настроению. Фогт-Фишер сопровождал ее во время турне по Норвегии, был он с ней и в Швеции. После концерта в Стокгольме они поехали в Гётеборг, и он рассказывал об одном эпизоде, случившемся там в гостинице в день концерта. Уезжая, мама всегда беспокоилась за меня и требовала, чтобы каждое утро ей присылали телеграмму с сообщением из дома. Но в день концерта телеграммы не было. Мама места себе не находила. Фогт-Фишер был взволнован не менее. Он знал, что Ева не будет петь, пока не убедится, что с Лив все благополучно. Тайком он послал несколько телеграмм домой, но ответа все не было. С каждым часом напряжение все нарастало, мама ходила из угла в угол и не слушала никаких уговоров. «Но вы же знаете, что Лив здорова»,— осмелился сказать Фишер. «Нет, не знаю! Я ведь сказала, чтобы каждое утро мне телеграфировали. А сегодня они боятся, боятся!» И снова заметалась по комнате, в волнении сжимая руки. Наконец в пять часов принесли телеграмму. «Все в порядке, Лив здорова». Ева разрыдалась, а Фишер облегченно вздохнул. Концерт был спасен. Вот передо мной лежит программа маминого концерта (это был последний год ожидания) — изящный пожелтевший листок, из которого видно, как упорно работала она, пока ее муж добивался своей цели где-то там, в неведомой дали. Тогда, в феврале 1896 года, она давала концерт в зале Лонга, аккомпанировал капельмейстер Пер Винге. Она пела романсы Синдинга, Грига, Кьерульфа, Агаты Баккер-Грендаль, Винге и Нейперта, но больше всего — Агаты Баккер-Грендаль. В программу входили еще трудные для исполнения песни Шуберта и несколько шотландских народных песен. Начинался концерт несколькими немецкими вещами, которые сейчас забыты. Под занавес у нее были припасены сочинения Ивара Холтера и Фини Хенрикеса. Посмотрев сейчас ее программу, я, мне кажется, вправе сказать, что она была составлена умно и разнообразно. Имя Нансена стало известно всему миру, о нем ходили самые разнообразные слухи. То вдруг говорили, что он со всей экспедицией погиб во льдах, то — что он добрался до полюса и открыл новую землю. Однажды Ева получила телеграмму: «Коппервик, 11.9.95 Послал почтой два листа, подписаны Нансеном, извлечены из найденной в море бутылки, отправлены Северного полюса 1 ноября, надеемся, подлинные. Поздравляем. Управляющий полицией». Это, конечно, была мистификация, Ева и не думала верить этим листкам. Она жила, как обычно, принимала у себя родственников и друзей и не обращала внимания на разные слухи. На людях держалась уверенно и спокойно. Лишь дома, у матери, она немного давала волю своей тоске, но даже там не позволяла себе распускаться. «Как минет два года, так милый вернется». Он просил ее верить. И она верила. Даже когда третий год прошел и все стали сомневаться, она по-прежнему верила. В. Брёггер и Нурдаль Рольфсен заканчивали свою книгу «Фритьоф Нансен. 1861 —1893», и в связи с этим Рольфсену нужно было взять интервью у «одинокой женщины» из Люсакера. Он называет это интервью «неудавшимся», так как за полных три дня ему так и не удалось ничего из нее вытянуть. Госпожа Нансен приняла его любезно, но очень сдержанно. Он вынул карандаш и блокнот, но никак не мог придумать, о чем спросить. Ева ему не помогла. Он огляделся в большой светлой комнате, и его взгляд остановился на отличной репродукции с картины английского художника. Не расскажет ли госпожа Нансен, когда приобрела эту картину? «В Лондоне. Мы купили ее там вместе с Нансеном». Рольфсен вздохнул. «Дорога ли вам эта картина как воспоминание о муже?» — «Ничуть». Госпожа Нансен положила на стол стопку бумаги. Это были последние сообщения русской полярной экспедиции, которая попутно должна была поискать «Фрам». «Кажется, количество предположений поубавилось»,— заметила Ева. Рольфсен участливо принялся взвешивать все за и против, но Ева Нансен прервала его: «По-моему, все это ерунда». Бедняга репортер... Он ведь должен был рассказать всей Европе, как страдает покинутая супруга, переходя от страха к надежде. «Не хотите ли посмотреть кабинет моего мужа? — спросила она.— Он к вашим услугам». И вот Рольфсен, дрожа от холода, стоит в кабинете Нансена. «Я открыл третий полюс холода на Земле!» Среди нагромождений коробок, шкатулок, инструментов и банок, писем и бумаг, сложенных кипами в комнате, он не мог найти ничего интересного и через некоторое время перебрался оттуда назад в умеренный пояс. «Кажется, там прохладно?» — улыбаясь спросила Ева. Затем она села, скрестив руки на груди. «А теперь можете задавать вопросы, можно и нескромные». Нескромные! Куда уж там. Рольфсен даже не посмел спросить, когда она родилась. Нет, он просто не мог себе это позволить. Вечером в доме были гости, веселые, оживленные. И веселее всех была Ева. Перед ужином она сказала: «Извините, мне надо помыть руки». Нурдалю показалось, что руки у нее и так совершенно чистые. И он осмелился спросить: «Вы, вероятно, хотите пожелать Лив доброй ночи?» — «Что вы, она давным-давно спит». И все-таки он был уверен, что хозяйка вышла именно для того, чтобы попрощаться с Лив на ночь. Перед тем как она вернулась в комнату, Рольфсен услыхал голоса за дверью: «Держись, теперь уже немного осталось».— «Да разве я не держусь?» — «Конечно, конечно, держишься». А затем: «Ведь только ради Фритьофа я и терплю его. Может, книжку хорошую напишет». Дверь отворилась, «и с шуткой на устах, веселая и улыбающаяся, Ева Нансен, молодая, прелестная, вошла в комнату и жестом пригласила меня к столу». Уехав из Люсакера, в сущности, ни с чем, Рольфсен пошел на улицу Фрогнерсгате к госпоже Сарс. «Ведь она одна из лучших рассказчиц в Норвегии»,— думал он. Приняли его приветливо и радушно. «Три ее кофейника уже стояли на столе и шипели. Корзиночка, полная пирожных, расположилась между ними». Но и матушка Сарс была так же сдержанна. Вместо того чтобы отвечать на вопросы, она усиленно потчевала журналиста пирожными. Он понял, что придется ему уйти «не солоно хлебавши». Тогда Рольфсен поехал к Ламмерсу. Уж здесь-то он наверняка получит хоть какие-нибудь сведения. «Ламмерс пожал мне руку так, как лишь он один это умеет, и сказал мне своим замечательным басом, что, как только закончится праздник песни, к июню-то уж наверняка, он обязательно найдет для меня время». Неудивительно, что Рольфсен разделил мнение одного датчанина, который составлял генеалогическое древо Нансенов: «В этой норвежской семье я встретил очень мало сочувствия и помощи». Если я сказала, что была в те годы маминым утешением, то теперь мне придется взять свои слова назад. На самом деле я доставляла ей много беспокойства. Вскоре после отъезда отца легкомысленная нянька бог знает чем накормила меня, чтобы я не плакала. С тех пор начались беды с моим желудком, которые довели маму чуть не до безумия. Няньку сразу уволили. А я болела недели, месяцы, даже годы. Профессор Торуп очень гордился, что спас мне тогда жизнь, но назначенная им суровая диета доставила матери много хлопот. Все говорили, что я смирный и послушный ребенок. Иногда люди, не знавшие о моей болезни, пытались угостить меня фруктами, шоколадом и другими лакомствами, но я говорила: «Мама не разрешает», и больше мне не предлагали. Торуп, который считал делом своей чести сберечь меня в целости и сохранности до возвращения отца, не желал рисковать. А мы с мамой беспрекословно ему подчинялись. «Я подоспел как раз вовремя, чтобы еще раз спасти тебе жизнь»,— говорил потом отец. Видя, что я совершенно здорова, он сразу же заменил мою однообразную диету здоровой естественной пищей. Вскоре я поправилась. Вероятно, я больше не была такой смирной и послушной, как раньше, зато стала здоровой и сильной. Таким образом, папино возвращение для мамы было радостью вдвойне. XI СЛАВНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ И ПОСЛЕДУЮЩИЕ ГОДЫ
Нансен и Юхансен совсем было потеряли надежду на приход корабля. Лишь 26 июня «Виндворд» прибыл на рейд. Все пришло в движение, Джексон тут же отправился на корабль и скоро вернулся с новостями. Дома, в Готхобе, все в порядке. У Нансена точно камень с души свалился. О «Фраме» по-прежнему никаких новостей, но, впрочем, пока что их ждать рановато. Нансен перебрался на корабль. Капитан Браун и команда сердечно приняли норвежцев. На подходе к острову «Виндворду» встретились тяжелые льды, но на обратном пути им сопутствовала удача, лед стал значительно легче, и капитан Браун мог вести корабль быстрее. Надо было попасть в Норвегию раньше «Фрама», чтобы родные не испугались, увидев, что Нансена и Юхансена нет на борту. Днем 12 августа путешественники впервые увидели в бинокль парусник. Это был первый привет родины. Затем показалось еще несколько парусников и четыре больших парохода. Нансен часами просиживал на палубе с биноклем. К вечеру на горизонте появилась темная полоска. Это была родная земля — Норвегия. «В душу закрался страх. Что-то нас ждет там». Наутро приблизились к берегам Норвегии. Плоские низкие шхеры и островки, заливаемые волнами, такие же неприветливые, как там, откуда они возвращались. «И все же это Норвегия». И вот наконец на борт поднялись лоцманы — отец и сын. Они поздоровались с капитаном Брауном и очень удивились, услышав на борту судна норвежскую речь. Капитан не удержался, имя Нансена сорвалось у него с языка, он обнял лоцмана и тряс его от радости, что может сообщить такую новость. У рыбака что-то дрогнуло в лице, он пожал путешественникам руки и поздравил с возвращением. Лоцман сообщил, что о «Фраме» еще ничего не слышно. Во вторник 13 августа «Виндворд», подняв все флаги, тихо и незаметно вошел в гавань Вардё. Не успели спустить якорь, как полярные путешественники кинулись на телеграф. Никто их не узнал. «Никто, кроме умной коровушки. Она встала посреди узкой улицы и с удивлением уставилась на нас». Нансен положил перед начальником телеграфной станции целую пачку телеграмм с просьбой отправить все это как можно скорее. Телеграфист пришел в ужас. Но, заметив подпись на верхнем листке, он отвернулся, чтобы скрыть волнение, однако быстро совладал с собой и крепко пожал руки полярникам. Сразу застучал телеграфный аппарат, передавая эту новость чуть ли не всему свету. В первую очередь из Вардё были отправлены телеграммы на имя Евы и матери Юхансена, родным остальных товарищей, королю, норвежскому правительству. Некоторые содержали более тысячи слов, и бедные телеграфистки совсем замучились. Начальник телеграфа сказал, что в городе находится профессор Генрик Мон[92]. Это была нежданная радость, ведь он всегда был горячим сторонником экспедиции. Нансен тут же побежал в гостиницу. Да, профессор у себя в номере, но, к сожалению, прилег после обеда отдохнуть, сказали там.
Пока они сидели, расспрашивая друг друга, слух о возвращении Нансена облетел весь город, и когда они выглянули в окно, то вся улица была черна от людей. В гавани повсюду развевались флаги, освещенные вечерним солнцем. Вскоре начали поступать телеграммы. Первая была от Евы. «Несказанно счастлива!» У них с Лив все хорошо. Юхансен тоже получил только хорошие новости. Все печали остались позади. Недоставало только «Фрама». Но и он придет. Сомнений быть не могло, и ждать осталось недолго. (11) Нансен, с Евой встретились в Хаммерфесте. Весь город в честь приезда отца был празднично убран от моря до самых гор, тысячи людей вышли встречать его. К большому своему удивлению Нансен увидел здесь своего друга сэра Джорджа Баден-Пауля, который вместе с супругой на своей яхте «Отариа» собирался отправиться в Ледовитый океан на поиски норвежцев. Ева прибыла на рейсовом пароходе к вечеру. Прошло три года и два месяца нескончаемого ожидания и неизвестности, и вот они снова вместе. Несказанная радость! Ничего плохого за это время не произошло. Оба здоровы. С Лив все хорошо — все остальное потонуло в радости. Да, все хорошо, за исключением «Фрама». С Евой приехал секретарь Нансена Кристофферсен, что было очень кстати. После великолепного праздника в Хаммерфесте все переселились на яхту. Телеграммы еще продолжали поступать, однако Нансена начинало беспокоить отсутствие «Фрама». Все восторги казались ему бессмысленными, раз «Фрама» еще нет. Нансен уверенно телеграфировал всем, что ожидает возвращения «Фрама» в августе, и теперь он недоумевал, что же произошло с «Фрамом». Неужели и осенью не будет от него известий?.. Но вот пришла телеграмма:
Сперва Нансен не мог вымолвить ни слова. Комок подступил к горлу. Затем воскликнул: «„Фрам" вернулся!» Все вскочили. Юхансен просиял в улыбке, а начальник телеграфа, который сам доставил телеграмму на яхту, наслаждался впечатлением, которое произвела принесенная им новость. А Нансен уже был в каюте Евы. «Фрам» вернулся! Нет, просто не верится. Он снова и снова перечитывал телеграмму. Невыразимая благодарность переполняла его. «Фрам» вернулся — разнеслось по гавани, по городу, по всему миру. Члены экипажа «Фрама» не меньше радовались, узнав, что оба их товарища вернулись на родину неделей раньше. Все вышло, как и предполагалось. В конце мая команда подорвала лед вокруг шхуны, к 12 июня лед уже стал настолько податливым, что кораблю удалось немного сдвинуться. Потом снова началось торошение и шхуну зажало льдом. Но это продолжалось недолго, сжатие немного ослабло, льды начали разрежаться, расходиться, и шхуна медленно, миля за милей, стала продвигаться к открытому морю. 13 августа, в тот же день, когда Нансен и Юхансен прибыли в Вардё, «Фрам» вышел изо льдов. С корабля дали в знак прощания с Арктикой салют, и «Фрам» взял курс на Норвегию. При встрече с первой же шхуной они спросили, что слышно о Нансене и Юхансене. Но их ничем не могли порадовать. У мыса Холланд им встретилась экспедиция Андрэ[93] на корабле «Вирго». Андрэ со своим капитаном поднялись на «Фрам». Но и они ничего не слыхали о судьбе двух норвежцев. Как только «Фрам» бросил якорь в гавани Шёрвей, Свердруп и Бернтсен кинулись на телеграфную станцию. Была половина третьего ночи, и пришлось довольно долго стучать в дверь, пока наконец в окне не показалось чье-то заспанное лицо. «Черт знает что за жизнь, ночь ведь!»— проворчал телеграфист. «Да, вы правы,— ответил Свердруп.— Но впустите нас, пожалуйста, мы с „Фрама"».—«Что же вы сразу не сказали?» Свердруп спросил, не слышно ли что-нибудь о Нансене и Юхансене. «Да, у меня есть что сообщить,— ответил телеграфист.— Они прибыли в Вардё 13 августа, а теперь находятся в Хаммер-фесте». «Нансен вернулся?!»— так и подпрыгнул Свердруп. Он бросился на корабль, чтобы сообщить новость остальным. Вскоре он вернулся с Блессингом, Могстадом, Скотт-Хансеном и Бернтсеном. Неужели Нансен и Юхансен и вправду вернулись? Что за день! Радость какая! Какое совпадение, они вернулись в Норвегию как раз в тот день, когда «Фрам» выбрался изо льдов! Все были несказанно рады и растроганы. В ознаменование этой новости с «Фрама» прогремели два выстрела, их сопровождало громкое «ура». Когда на следующий день яхта «Отариа» бросила якорь в Тромсё, «Фрам» был уже там — обветренный, крепкий и невредимый. В корабельном журнале Нансен писал: «Не берусь описать последовавшую за этим встречу. Думаю, что у всех у нас было одно чувство — вот мы опять вместе! Мы в Норвегии! Мы справились с нашей задачей». А Ева! Чем все это было для нее? У меня сохранилось ее письмо к Анне Шёт, которая жила тогда со мной в Готхобе. Письмо это из Тромсё, написано на следующий день после того, как Ева прибыла туда на яхте «Отариа».
Тысячами поступали все новые и новые поздравительные телеграммы. От Бьёрнстьерне Бьёрнсона — даже в стихах: Был день, одетый в солнечный наряд, Плавание вдоль берегов Норвегии к Христиании превратилось в триумфальное шествие. «Повсюду нас ждала сердечная встреча. Начиная с нарядно одетой публики на пароходах и кончая простыми рыбаками, которые махали нам из лодок». Нансен с трудом переносил всю эту шумиху. Сам он, конечно, предпочел бы вернуться домой незаметно. Иногда его охватывал страх, что это никогда не кончится. «Но вот там, на поручнях яхты, сидит Ева, ее силуэт вырисовывается на фоне пылающего заходящего солнца и вселяет в меня покой и уверенность». 9 сентября «Фрам», сопровождаемый сотнями больших и малых судов, бросил якорь в Христианияфьорде. Повсюду развевались флаги, грохотал салют, гремело «ура», мелькали платки и шляпы. Всю дорогу от Фердера до столицы Нансен и его товарищи простояли, сняв шляпы, и то и дело кланялись, кланялись, кланялись... Проходили мимо Люсакера и Свартебукте. Там дом, знакомый берег. «Фрам» неторопливо вошел в Пипервик[94]. Набережная и причал черны от огромного стечения народа, вся гавань усеяна лодками, повсюду флаги, вымпелы. И нескончаемые восторженные приветствия. Суда военного флота дали по тринадцати залпов. С Акерхуса прогремели пушки, им ответило эхо с гор, и тринадцать полярников ступили на почетное возвышение. Хор пропел церковный гимн, затем — государственный гимн Норвегии «Да, мы любим», который подхватили тысячи людей, стоявших на набережной с непокрытыми головами. Мэр Христиании, выступивший с торжественной речью, взволнованно благодарил Нансена. Длинная вереница карет, запряженных холеными конями, потянулась по разукрашенным улицам, под несмолкаемые приветствия народа. Но в центре главной улицы Карл-Юхансгате, где стояла гостиница сестер Ларсен, Нансен разглядел в окне дорогое ему лицо. Он выскочил из кареты, взбежал по лестнице и обнял старую Марту Ларсен. Перед университетом кортеж снова остановился. Один из профессоров выступил с приветствием, студенты увенчали венками «героев ледяной пустыни». Затем процессия поднялась в гору ко дворцу, где их сердечно встретил король Оскар II и пригласил всех на торжественный обед. Вечером город был иллюминирован. Всюду проходили факельные шествия. Вдоль Драмменсвейн Нансена и Еву сопровождала факельная демонстрация. Я уже спала у мамы на руках, когда они наконец отправились домой, в Люсакер. «Я стоял на берегу фьорда, шум праздника остался позади, кругом молчал лес. Где-то на острове догорал приветственный костер, а у ног плескалось море, нашептывая: вот ты и дома». Мой дядя Эрнст Сарс как-то сказал мне: «Путешествие твоего отца вечно будет окружено ореолом славы. Будет еще много экспедиций, другие люди совершат новые подвиги. В конце концов весь земной шар будет изучен. Но великое приключение никогда не повторится». Многие тогда заметили, что Фритьоф Нансен после экспедиции к Северному полюсу сильно переменился. «Теперь на его лице, неподвижном и как бы застывшем, написана величайшая серьезность»,— говорил Эрик Вереншельд. Поход потребовал от Нансена много сил, как физических, так и духовных. Но произошло неожиданное — оказалось, что, для того чтобы начать заново обычную жизнь, тоже нужны силы. Переход от величия и простоты ледяного мира к шумной цивилизованной жизни был слишком резким. Не раз Нансен вспоминал простые слова, сказанные Педером Хендриксеном, когда они оба стояли на палубе «Фрама» в Тронхеймфьорде, где их вышли встречать сотни лодок, украшенных флагами, и толпы ликующих людей: «Знаешь, Нансен, все это хорошо, но слишком уж много шума. Вот я вспоминаю Ледовитый океан, хорошая там была жизнь». Конечно, среди этой кутерьмы бывали и незабываемые минуты. Он на всю жизнь сохранит воспоминание о детской процессии, организованной на следующий день после возвращения «Фрама»: десять тысяч веселых ребятишек, размахивающих флажками, кричащих «ура» и поющих «Да, мы любим». Ведь он так часто думал о детях в ледяной пустыне! Впоследствии каждое 17 мая ему вспоминалась детская процессия на улице Карл-Юхансгате. И конечно, навсегда запомнился ему большой народный праздник, устроенный в честь участников экспедиции на «Фраме» в Акерхусе. Там Бьёрнстьерне Бьёрнсон держал речь:
Нансен отвечал так, как он всегда отвечал по возвращении в Норвегию на приветственные речи в честь его самого и его товарищей,— он благодарил и прославлял родину:
Праздники следовали один за другим — факельные шествия, банкеты, праздничные представления в театрах, весь народ участвовал в них, а между этими праздниками происходили и другие радостные события, получившие непреходящее значение. Был основан фонд имени Нансена для развития научных исследований. Возглавили это начинание профессор В. К. Брёггер и консул Аксель Хейберг. В первые же дни было собрано по подписке полмиллиона норвежских крон, а тогда это были большие деньги. Никакие чествования не радовали Нансена так, как этот живой памятник, который предназначен был служить на пользу науке и ведать которым на протяжении всей своей жизни должен был лично Нансен. Сам он завещал этому фонду четверть своего состояния. Казалось, что праздникам не будет конца. Полярникам вручались ордена и оказывались почести от имени Норвегии и от имени других стран, приходили депутации и приглашали на бесконечные приемы. Нансен был уже не в состоянии разнообразить свои ответные речи. Совсем не об этом мечтал он, думая о возвращении на родину. И Ева мечтала не о том. Перед экспедицией Нансен тоже был усталым и раздраженным. Но тогда было совсем другое. Тогда только одно занимало его ум — предстоящий поход. И она, разделяя его увлечение этим замыслом и работой, мечтала, что, вернувшись, он будет принадлежать ей полнее, чем прежде. Все эти приемы, незнакомые дамы, окружающие Нансена толпами, оказывающие ему знаки поклонения, к которому он не привык и не одобрял, но от которого не мог отделаться, вызывали в нем отчаяние. Это был какой-то кошмар. Долго мама пыталась смотреть на это как на что-то временное. Но конца этому все не было видно. Отцом овладела страшная меланхолия. Он стал раздражительным и неровным в обращении, сегодня парил на небесах, а назавтра делался печальным и угнетенным. Он цеплялся за Еву как за единственную опору в жизни. И она знала, что так оно и есть сейчас. Но когда он уходил в себя и она не могла следовать за его мыслями, тогда было тяжело. «Счастье отмеряется каплями,— писал он в дневнике,— оно не является целью человеческой жизни». А для Евы счастье было целью жизни. Она сама испытала поклонение и восхищение публики, когда была певицей, но с радостью отказалась от музыки, чтобы жить только ради него и ребенка. Фритьоф понимал ее, а сам себя понять не мог: «Душа вылиняла и обобрана, надо бежать, спрятаться где-то, пока не найду самого себя»,— писал он в дневнике. И вот он и Ева бегут в леса. Там он бросил бесплодные копания в своей душе и почувствовал себя свободным, там Ева обрела прежнего Нансена и опять стала счастлива. Если и было еще место, где он оставался самим собой, то это семья Сарсов. Тетя Малли, которая в то время очень была озабочена его состоянием, рассказывала, как радовалась, когда видела его сердечным, веселым и по-прежнему горячим в спорах. А по вечерам в Готхобе, когда Ева пела для него, он полностью открывал свою душу.
Хорошо было в Готхобе, когда там собирались родственники и друзья. Тогда хозяева неизменно были веселы и приветливы, и оба умели создать вокруг себя праздничное настроение. Все, кто бывал там, думали: вот два одинаково сильных человека, которые вынесли трехлетнюю разлуку, хотя твердой уверенности в том, что они встретятся вновь, у них не было. Вскоре после возвращения отцу пришлось совершить турне с лекциями по Европе, мама сопровождала его. Всюду их встречали с почетом. Редко удавалось им остаться наедине, зато хоть посмеяться можно было вместе. Нансен мог гордиться своей женой: она оставалась равнодушной к лести, которую щедро расточали ей все вокруг. (15) «И как только ей удавалось делать такое приветливое лицо!»— говорил он своему другу по возвращении домой и искренне смеялся над этим. Нансен выступал во многих странах и на разных языках. На слушателей производила впечатление та легкость, с которой он объяснялся по-немецки, по-английски, по-французски. Конечно, он делал ошибки, но восторженные дамы говорили, что ошибки «придают ему еще больше очарования». Лучше всего он владел английским. И как раз в Англии сильнее всего промахнулся. Он хотел сказать: «В глубине души мы все одинаковы», а выразил это так: «На дне мы все одинаковы», что вызвало бурю оваций. После экспедиции Нансену было присвоено звание профессора Христианийского университета по прежней его специальности — зоологии, причем чтение лекций не вменялось ему в обязанность. Последнее было для него очень кстати, так как мысли его и время были заняты совершенно другими проблемами. Впоследствии ему присвоили звание профессора океанографии; эта должность была учреждена специально для Нансена, причем и на сей раз без каких-либо обязательств с его стороны. Однако Нансен прочел студентам много лекций по океанографии. В первую зиму по возвращении он закончил двухтомную книгу «„Фрам" в Полярном море». Этот труд переведен почти на все языки, и читают его во всем мире. В ноябре 1897 года Нансен отправился с лекциями по Америке. У Евы только что родился сын — в сентябре того же года, и ей нельзя было ехать с мужем. Фритьофом опять овладела меланхолия.
Но в этой «безлюдной пустыне» было много людей. И если в Европе зал всегда был переполнен и люди неистовствовали, то все это был пустяк по сравнению с Америкой. Одна американка, тогда еще молодая дама, позднее рассказывала мне, как обаятелен был отец. Многие утверждали, что, услышав рассказ Нансена о его походе, «полностью пересмотрели свои взгляды на жизнь». «Разве это не грустно, что другим можешь помочь, а помочь себе бессилен? Ирония судьбы — быть виночерпием, когда сам испить вина не можешь». Но вскоре его опять потянуло к работе. «То, над чем я столь долго размышлял, теперь проясняется». Он бывал счастлив на охоте и на рыбалке. «Жесткая рука воли расслабляется, я склоняюсь головой к святому святых бытия и отдыхаю, предаваясь настроениям, как в детстве, когда леса были для меня раем. Никуда на свете меня не тянет, ибо здесь и мир, и покой, и величие». Он бывал счастлив, когда все его силы и помыслы были сосредоточены на великой задаче. И, едва успев разрешить ее, вновь впал в уныние. «Вершины достигнуты, но они были так низки, а равнина так мала! И ледники уже больше не сверкают. Но можно еще раз расправить крылья, отправиться в новый полет вслед за своей фантазией, теперь уже в полную силу,— через равнину, через вершины и ледники, за пределы возможного. О, отважный мечтатель!» Он и вправду мечтал еще раз расправить крылья. План уже был разработан. Теперь он собирался на Южный полюс, исследовать неизученную Антарктику. Он был уверен, что его опыт и такой замечательный корабль, как «Фрам», обеспечат экспедиции успех, и решил взяться за осуществление этого плана, как только приспеет время. Замысел был не так уж нов. Нансен думал о нем еще до своей экспедиции на Северный полюс. Еще в 1893 году, когда шотландский естествоиспытатель Джон Мёррей прибыл в Христианию, чтобы проводить экспедицию на «Фраме», Нансен говорил с ним о том, что намерен пойти на шхуне к Южному полюсу, как только вернется из похода к Северному. Во время дрейфа «Фрама» он долго и обстоятельно обсуждал вопрос со Свердрупом. Свердруп готов был отправиться вместе с ним. Теперь отец решил доложить о своих планах в Королевском Географическом обществе в Лондоне. Для Евы это был удар. Она, конечно, понимала, что Фритьоф все равно совершит задуманное. Ведь все, за что бы он ни брался, удавалось ему. Но снова три года! Каким он вернется после новых трех лет отсутствия? Она гнала от себя эту мысль, заставляя себя жить только настоящим и не тревожить Фритьофа своими страхами. Однако он и сам все понимал и отчасти именно поэтому откладывал экспедицию к Южному полюсу. Но были у него в те годы и другие дела, которые не пускали его в путь. За годы похода на «Фраме» накопилось множество материалов, которые надо было обобщить и опубликовать, к тому же Нансен был очень занят организацией океанографических исследований в международном масштабе. И наконец, более всего его занимало внешнеполитическое положение Норвегии. Сатирические газеты в те годы были полны карикатур на Нансена. На одной из них он изображен сидящим на ледяной глыбе, а по его нахмуренному лицу градом струится пот. На другой он, сидя в крохотной лодочке, гребет изо всех сил, но лодка не двигается с места. Под рисунком подпись: «А не в мертвой ли воде Нансен?» Карикатура появилась в ответ на незадолго до того опубликованную Нансеном статью под заголовком «Мертвая вода». Хотя Нансен сейчас и не удивлял мир новыми захватывающими экспедициями и приключениями, которых от него ждали, однако никак нельзя было сказать, что он попал в «мертвую воду». В период после его возвращения в 1896 году и до 1905 года, когда он занялся политикой, он много сделал в науке. Те, кто наблюдал его жизнь, знали, что он следовал своему девизу и даром времени не терял. Благодаря исследованиям, проведенным на «Фраме», был собран богатый и разнообразный материал, обработка которого потребовала многих лет труда. По сути дела Нансен так и не исчерпал его. В своих статьях, написанных по этим материалам, он поставил много проблем, которые впоследствии разрабатывал в научных исследованиях. Крупнейшим географическим открытием экспедиции были неожиданно большие глубины, найденные в Ледовитом океане. «Открытие арктического глубоководного океана, можно сказать, завершило наши знания о континентах и глубоких морях»,— писал в 1954 году шведский математик и океанограф В. Валфрид Экман. Прежде всего Нансена интересовал Ледовитый океан, его ледяной покров и своеобразный термический режим. Будучи по образованию зоологом, он со всей присущей ему энергией взялся за решение физических проблем океанографии — науки, которая на рубеже веков получила такое бурное развитие в значительной степени благодаря его заслугам. В ходе работы ему понадобились более глубокие знания в области математики и физики, чем те, что он приобрел в университете. Он сам не раз высказывал сожаление, что не владеет этими науками в достаточной мере и что у него не хватает времени наверстать упущенное. Но зато у него была замечательная способность схватывать суть физических процессов, происходящих в природе. Во время дрейфа «Фрама» он подметил, что лед всегда движется вправо относительно направления ветра, и заключил, что это явление объясняется вращением Земли. Однако он не ограничился этим выводом. Он рассуждал приблизительно так. Движение льда вызывается ветром. Вследствие вращения Земли любое движение на земной поверхности подвергается воздействию силы, которая в северном полушарии отклоняется вправо. Под воздействием этой силы лед движется не по направлению ветра, а вправо от него. Лед приводит в движение верхний слой воды, и последний тоже начинает отклоняться вправо по отношению к движению льда. Верхний слой в свою очередь приводит в движение более глубокие слои, так что и они в свою очередь отклоняются вправо от направления верхнего слоя, и так далее. При этом скорость движения уменьшается вследствие действия значительной силы трения. Очевидно, в результате подледное течение с нарастанием глубины все больше отклоняется вправо и при этом ослабевает; таким образом, на какой-то глубине должно существовать слабое течение, направленное против ветра. Во время визита в Стокгольм в 1900 году Нансен высказал свою гипотезу Вильгельму Бьеркнесу, который в то время был профессором Высшей школы Стокгольма. Бьеркнес сразу же увидел, что эту проблему можно решить математическим путем, и привлек к этому делу своего ассистента Валфрида Экмана. Экман вывел соответствующие уравнения и получил решение, подтвердившее правильность гипотезы Нансена. Это позволило Экману сделать следующий вывод: «Благодаря этой принципиальной мысли возникла проблема, которую удалось разрешить математическим путем: таким образом, Нансен стал основоположником современной теории ветровых течений». Как и многие другие идеи Нансена, его мысль о ветровых течениях поначалу встретила сильное сопротивление среди ряда специалистов, но теперь математический анализ Экмана приводится во всех учебниках океанографии, и во многих из них отмечается, что Нансен еще раньше решил эту проблему путем логических умозаключений. Большую часть материалов, собранных экспедицией на «Фраме», Нансен предоставил нашим крупным специалистам. Значительную часть биологической коллекции обработал профессор Оссиан Сарс. Метеорологический материал достался другу Нансена профессору Генрику Мону, основоположнику норвежской метеорологии. Вплоть до наших дней метеорологи обращаются к трудам Мона, когда речь идет о климатических условиях Арктики. Во время дрейфа «Фрама» велись наблюдения и за маятником для определения силы тяготения в море. Результаты наблюдений были обработаны профессором Шиетсом, и эти данные впервые показали, что сила тяготения в море «нормальная», такая же, как и на суше. Позднее это было неоднократно подтверждено. Больше всего интересовали Нансена самые глубокие водные слои — придонные воды. Его занимало, откуда ведут происхождение эти воды и как они обновляются. Над этими проблемами Нансен сам работал вплотную. Методы исследования, применявшиеся в то время, когда снаряжалась экспедиция на «Фраме», были далеко не совершенны, определения температуры и солености были недостаточно точны, что затрудняло обработку результатов измерений. Нансен неоднократно пытался получить новые пробы и наконец сам отправился в 1912 году на судне «Веслемей» в район Шпицбергена. Лед помешал ему продвинуться так далеко на север, как хотелось, но все же удалось взять ряд проб, и этого было достаточно, чтобы доказать, что в тех местах наблюдается именно та соленость, какую он предполагал. Нансен лучше, чем кто-либо другой, понимал, что необходимо предъявлять самые высокие требования к точности при исследовании физических свойств и потому не жалел никаких усилий, чтобы улучшить технику. Он взял ряд контрольных проб и выявил все возможные недостатки в аппаратуре, которой пользовался ранее. Затем он сконструировал несколько новых приборов. Вертушка Нансена до последних лет была наиболее употребительным инструментом при океанографических наблюдениях. Многие пожимали плечами, говоря о чрезмерной дотошности Нансена, которая была отличительной его чертой с юношеских лет. Но именно эта тщательность в мелочах и привела к тем научным результатам, благодаря которым Нансена стали называть основоположником глубоководных исследований. После похода на «Фраме» он писал:
Результаты экспедиции к Северному полюсу изложены в шести томах отчета, которые выходили с 1900 по 1906 год. Когда Нансен обрабатывал материалы похода на «Фраме», каминная превратилась в его кабинет, в который никто не имел права входить. Даже мама не смела лишний раз туда постучаться. Ее большой бехштейновский рояль перенесли оттуда в гостиную. А в столовой осталось маленькое пианино, которое она к тому же больше любила. Здесь она музицировала и занималась с учениками. Но были люди, на стук которых всегда открывались двери кабинета Нансена. Это были молодые люди, организовывавшие новые экспедиции. Поход на «Фраме» стал образцом для последующих полярных экспедиций, и к Нансену часто обращались за советом и наставлениями. Кнут Расмуссен, один из этих молодых людей, сказал: «Не было такого случая, чтобы он щедрой рукой не поделился богатым опытом». Нансен помогал им не только практическими советами относительно оборудования, провианта, инструментов для научных исследований, он рассказывал им об особенностях ледовых условий и морских течений, делился всем своим опытом — и горьким, и положительным. Он был для них моральной опорой.
В 1899 году Нансен участвовал в съезде[95] в Стокгольме, который учредил Международный совет по изучению морей в Копенгагене. Международная лаборатория по исследованию морей, в чьи задачи входило усовершенствование методов океанографических работ, была учреждена в Христиании, чтобы Нансен непосредственно мог руководить лабораторией; Валфрид Экман получил там должность первого ассистента и часто приезжал к отцу работать. Ранней весной 1900 года Нансен начал готовиться к экспедиции на «Микаэле Сарсе». «Сколько надо трудов, чтобы подготовиться к подобному предприятию!— пишет Нансен в воспоминаниях об этом плавании.— Все приходится делать заново, проверять, подготавливать, выбирать и отбрасывать негодное. Сама работа еще не началась, а ты уже устал». Всякий раз, как Нансен брался за такое предприятие, оно начиналось с нечеловеческой работы. Главное — подготовка, и он не скупился ни на труды, ни на расходы, чтобы все получилось как можно лучше. Доктор Юхан Йорт[96], которого назначили руководить первой океанографической экспедицией на специально предназначенном для этого судне, попросил Нансена вместе с Бьёрном Хелланд-Хансеном взять на себя физические исследования. Нансен с радостью согласился. Хелланд-Хансен когда-то изучал медицину и собирался стать хирургом. Но во время экспедиции по изучению северного сияния под руководством Кристиана Биркеланна[97] он отморозил пальцы, и ему пришлось переключиться на точные науки. Так он сделался океанографом. Нансен заинтересовался молодым человеком, попавшим в беду, и однажды у профессора Биркеланна, ассистентом которого был Хелланд-Хансен, разговорился с ним. Вскоре Нансен понял, что перед ним многообещающий исследователь. На него произвело впечатление, как четко работает Хелланд-Хансен с точными приборами, несмотря на свои искалеченные руки. «Удивительный человек!— говорил он потом маме.— Ни разу не пожаловался на свою тяжелую судьбу. Наоборот, кажется, даже благословляет ее за то, что привела к науке, которая теперь так сильно захватила его». Нансен присоединился к экспедиции только в Ейрангере[98], сперва он хотел отвезти семью в горы и помочь ей устроиться. Выйдя из Ейрангера, они провели исследования в районе Стур-фьорда. Из Олесунна судно вышло в открытое море. Накануне был северо-западный штормовой ветер, и море еще не успокоилось. Как всегда, у Нансена началась морская болезнь. Хелланд-Хансену было не лучше, так что им обоим было невесело. Но, не успев как следует прийти в себя, Нансен уже поднялся на палубу, чтобы испытать новые вертушки, сконструированные им для этого плавания. Одна из них, сделанная по совершенно новому принципу, была особенно хороша. Он работал над этой вертушкой несколько месяцев, и обошлась она ему более чем в тысячу крон. Нансен возлагал большие надежды на этот прибор. Но радости, как он часто говорил, недолговечны. Когда собрались опустить это чудо, выяснилось, что на барабан вместо нескольких тысяч метров троса было намотано всего лишь несколько сот метров, к тому же испортился счетчик. Теперь надо было быстро считать обороты барабана. Хелланд-Хансен стоял рядом, затаив дыхание от напряжения. И надо же судьбе было, чтобы и обороты считались неправильно, а перед самым поднятием вертушки включился счетчик. Трос соскользнул с барабана — вертушка сорвалась и, описав большую дугу, упала в море. «Что за чертовщина!»— вырвалось у Нансена. «Впрочем, он принял это, как и все другое в жизни, как подобает мужчине»,— вспоминал впоследствии Хелланд-Хансен. Путь экспедиции лежал вдоль северного побережья Исландии, до Дюрафьорда. Там участников экспедиции встретили очень радушно. Им предложили покататься на исландских пони. И Нансен, и Хелланд-Хансен был слишком высокого роста, и смешно было смотреть, как они, покачиваясь, едут на низкорослых лошадках, волоча ноги по земле. Нансен был в восторге от этих выносливых лошадок и купил двух. Их привезли в Норвегию, и мы потом много лет катались на них и верхом, и в упряжке. Там же Нансен повстречался с одним интересным человеком. Прослышав, что где-то поблизости живет старый скальд, он сразу же пошел с ним знакомиться. Велико же было его удивление, когда, войдя в маленькую, скудно обставленную хижину, он увидел пять фолиантов об исландских священниках, написанных красивым почерком. Для кого и для чего трудится над ними этот одинокий старик, подумал Нансен. Вряд ли для славы, вряд ли ради выгоды. Наверное, он и не думает издавать свой труд. «Бедный, как Иов, он никогда и ничему не учился, только и знал, что землю копать. Должно быть, мы работаем просто потому, что просто так надо, даже если это работа об исландских священниках». На следующий день они были в Датском проливе. Доктору Йорту посчастливилось добыть великолепные экземпляры рыбной молоди, два других исследователя тоже провели удачные наблюдения, так что настроение на корабле бьшо приподнятое. А Нансен стоял с биноклем и смотрел вдаль, на хорошо знакомые берега Восточной Гренландии. Течение в Датском проливе было опасным, и «Микаэль Сарс» должен был спешить дальше. Взяли курс на Ян-Майен[99]. Несколько раз высаживались на интересные островки вулканического происхождения. Голые и пустынные, вздымались они над морем, кратер на кратере, разделенные только черными гребнями, ни одной долины, только ущелья. Пожалуй, более тоскливых мест Нансен еще никогда не встречал. Настоящее царство северных гномов! Но на скалистых берегах сидели не гномы, а полчища чистиков, и тут Ове, брат Йорта, и Нансен сошли на берег и настреляли с полсотни. На следующий день Нансен стоял на палубе и стрелял, подзадориваемый восхищением Хелланд-Хансена. Первые три чистика свалились в море. «А теперь сниму четвертого»,— сказал Нансен заносчиво. «А теперь пятого»! И тоже не промахнулся. «А теперь шестого, седьмого, восьмого...» Он вошел в азарт, как мальчишка. Море вокруг было усеяно чистиками, тут для всех было вдоволь еды. Наконец он угомонился. Над горами повис туман, и все были рады уплыть из «царства туманов, где солнце не видно». И вот уже корабль плывет на восток, к Норвегии. И снова траления, измерения глубин, а в награду за дневные труды — веселые вечера. Ове Йорт усаживался на палубе с гитарой и пел. Как-то стали меряться силами, и здесь никто не мог сравняться с Нансеном. Даже жилистый и крепкий Воллебек в конце концов сдался. Спустившись вниз, в каюты, начинали обсуждать различные проблемы. От разговоров о работе незаметно переходили к общечеловеческим вопросам. И неожиданно для самих себя затевали горячие споры о мировоззрении. Нансен увлекался дарвинизмом и утверждал, что учение об эволюции наголову разбивает христианство. Хелланд-Хансен был другого мнения. Нансен порой очень горячился, терпимость пришла к нему много позже. По счастью, Хелланд-Хансен был покладист. До серьезных стычек у них дело не доходило. Они оставались хорошими друзьями. И как только с палубы доносился приятный баритон Ове Йорта, все забывали о расхождениях в мировоззрении и спешили на палубу. Йорт наигрывал на гитаре и с надрывом пел: Богатства я не утаю, А затем он переходил на легкий жанр, который был по душе, и команде, и ученым: Тру-ля-ля, тру-ля-ля!— слушай короля! Нансен потом часто напевал эту песню, и мы не раз слышали, как он довольно фальшиво распевал у себя в башне: «Тру-ля-ля, тру-ля-ля». И мы знали, что работа идет хорошо и барометр показывает «ясно». XII ПУЛЬХЁГДА И ОБЩЕСТВО В ЛЮСАКЕРЕКогдa мои родители решили строить новый дом, я не знаю. Помню только, как я горевала, узнав, что придется уезжать из Готхоба. Мама с папой были очень веселы, строили планы и радовались, что в нашем новом доме будет вид на закат (в Готхобе его не было), к тому же старый дом стал для них тесен. Меня же вполне устраивал наш Готхоб. Здесь каждый камень, каждое дерево были мне друзьями, берег и море навевали на меня особое настроение. Какой же нужен закат, разве не золотит солнце по вечерам Несодден и не зажигает золотые отсветы в окошках Льяна? Но в конце концов и я заразилась папиным нетерпением и увлеклась этими планами. В гостиной у нас весь стол был завален чертежами, и отец то и дело вносил в них поправки. Архитектор тут был не нужен. Но все же было решено пригласить Ялмара Вельхавена, как только отец закончит чертежи. Однажды и меня взяли посмотреть новое место, и тут я вовсе перестала оплакивать Готхоб — так мне там здорово понравилось. Усадьба будет у нас огромная, около 55 мол[100], почти сплошь заросшая дремучим лесом, с кусочком морского берега, отстоящим, правда, довольно далеко от будущего дома. С холма виднелись привольно раскинувшиеся поля, окруженные темными лесами, вдали синели лесистые же горы. Совсем далеко искрился на солнце фьорд, там был и Несодден. При виде его теплее делалось на душе. Теперь я поняла, о каких закатах говорили мама с папой. Последние лучи заходящего солнца освещали видневшуюся среди густой листвы красную крышу амбара, что стоял пониже, на земле хутора Форнебу, где родилась и выросла бабушка Аделаида Нансен. Мы с мамой долго сидели на лужайке и смотрели в ту сторону, а папа шагами отмерял площадку для будущего дома. Мама рассказывала мне, как все будет замечательно, как много здесь будет комнат, и, ты только подумай, даже ванная! А еще башня, и огромный зал, и конюшня, и лошади, и еще много чего интересного. Густой лес, спускающийся к самому морю, так и манил погулять. Так можно будет построить укромный шалаш. Словом, я тоже стала ждать переезда с нетерпением. Почти в одно время с постройкой дома в Люсакере мы купили и Сёркье. Отец давно уже присматривал себе хорошее место для охоты и наконец нашел большой участок в районе между Роллагом в Нумедале и Хувиндом в Телемарке. Какой-то крестьянин выстроил там на берегу горного озера небольшую гостиницу, но она себя не оправдала, и хозяин решил расстаться с ней. Добираться туда из Христиании нужно было два дня. Вначале ехали по железной дороге до Конгсберга с пересадкой в Драммене, а оттуда верхом и в коляске добирались до Нумедаля. К вечеру первого дня мы были на хуторе Фекьян в Роллаге, где нас радушно встретил приветливый толстяк Ёран Троен и приютил до утра. Потом мы снова уселись в повозки и поехали дальше по долине в Бакке, что в Вегели. Там мы перегрузили вещи на лошадей, и оттуда наш длинный караван потянулся к озеру Сёркье, до которого оставалось три мили езды по горам. Поднявшись на гребень горы, мы увидели внизу озеро, а потом разглядели и красный дом, окруженный надворными постройками. Мы помчались вниз, березы так и мелькали по сторонам. Вот наконец и приехали. Двухэтажный дом с красными стенами и белыми наличниками на окнах стоял как-то прочно и надежно посреди светлых берез и темных елей. Повыше на лугу приютился пастуший сетер, где жила скотница Анна, рядом был хлев для коров, коз и овец. Пока снимали с лошадей поклажу, я сбегала поздороваться с Анной и животными, и все мы были рады этой встрече. Когда мы потом переезжали в горы, отец почти всегда нас провожал и сам следил, чтобы у нас было вдоволь продуктов, дров, чтобы в порядке были рыболовные снасти, одежда и чтобы у мамы была прислуга. Он завел на хуторе несколько овец, чтобы летом у нас было мясо. Дом был прекрасно обставлен, отец ничего не забыл. Еще зимой он привез туда даже пианино, чтобы мама не скучала. Каждое лето на хутор приезжал настройщик и оставался у нас на несколько дней. Питались мы главным образом красной форелью, которая водилась в озере Сёркье. У нас было разрешение на рыбную ловлю, даже на той половине озера, которая относилась к Телемарку, а озеро кишело рыбой. Сколько бы мы ни ловили ее сетью и оттером, рыба не переводилась, а мама была страстным рыболовом и не хуже мужчины управлялась с оттером в 20—30 крючков. Часами мы плавали в лодке по озеру, там я научилась грести ровно, чтобы линь был все время натянут. Ни разу мы не вернулись домой, не наловив рыбы на обед для всей семьи. Мама весь день пела и смеялась: помощников у нее было довольно, а дети росли прямо-таки на глазах. Летом к нам то и дело приезжали друзья и родственники. Каждый год у нас гостили профессор Торуп с Анной Шёт — Доддо и Да, тетя Малли с дядей Ламмерсом и старый художник Кнут Бергслиен. Как-то раз даже дядя Эрнст и дядя Оссиан выбрались в нашу горную глушь. Дядя Оссиан, не успев приехать, тут же отправился на лодке по озеру и сачком наловил в иле полную консервную банку всяких букашек. Затем посадил их в стеклянные банки и увез с собой. А дяде Эрнсту заняться было нечем, хотя он добросовестно принимал участие в наших пикниках. И дядюшка Оссиан участвовал в этих прогулках и даже оказался лучшим ходоком, чем его брат, хотя в свое время дядя Эрнст одним из первых вместе с Осмундом Винье[101] пешком исходил норвежские горы. Теперь у него и спина согнулась, и ноги плохо слушались, но, забравшись на гору Велебу и увидев оттуда далекую вершину Гаусты[102], он как-то весь повеселел и приободрился. Тете Малли с дядей Ламмерсом жизнь в горах была по сердцу, они вносили радость и веселье в нашу повседневную жизнь и в наши походы. Они бы с удовольствием пожили у нас подольше, но каждую осень им надо было отправляться в турне с концертами народных песен, и потому они рано уезжали репетировать. Маму всегда очень огорчал их отъезд, больше всего потому, что «они сами себя обижают». Мама очень любила побаловать одинокого старика Бергслиена и радовалась, глядя, как он весело семенит по дому — маленький, добродушный, в заношенной одежде, никогда не расставаясь со своим альбомом, время от времени делая зарисовки. Мы все любили встречаться за обеденным столом, но никому из нас это не доставляло столько радости, как Бергслиену. И конечно же, тут был наш милый домашний врач доктор Йенсен. Приехав, он брался за рыбную ловлю, считая делом чести обеспечить дом форелью. Мама и доктор Йенсен чувствовали себя великолепно в обществе друг друга. Он восхищался мамой и любил нас всех. Мы его тоже любили. Ведь всех нас он лечил от болезней и был для мамы утешителем и опорой, когда ей приходилось бороться за нас. У него самого было много забот, и приезжал он к нам осунувшийся и измотанный своей тяжелой работой, так как был единственным врачом на весь Берум, но стоило ему часок-другой подышать воздухом Сёркье, как он забывал обо всех своих заботах и неприятностях. Даже сдержанный Доддо и тот в Сёркье становился веселым. Он с его классическим профилем и изящной фигурой считался красавцем, многие заглядывались на него, он и сам знал это. По происхождению Доддо был датчанин и по-норвежски говорил с датским акцентом, многие находили это «пикантным». Но один человек восхищался им больше, чем все остальные. Это была Да. Они были неразлучны, и я никак не могла понять, почему они не поженятся. Но когда я спросила об этом тетю Малли, та мне потом сказала, что, кажется, сам Доддо больше очарован мамой, а тут уж, понятно, другим трудно тягаться. А мама сказала, что Да, разумеется, умная и чудесная и Доддо привередничает. Он был музыкантом, знал обо всем на свете и в людях разбирался, пожалуй, чересчур хорошо, так что угодить на него было трудно. Однако же Сарсов и нас он любил, и мы его тоже. Одно только мне тогда в нем не нравилось — зачем он так вмешивался в наше воспитание. Помню, как однажды в Сёркье я ответила на его замечание по поводу моих ужасных манер: «А мама считает, что в этом нет ничего страшного, значит, так я и буду себя вести». Доддо страшно покраснел, а мама не удержалась и рассмеялась. Но чаще я вежливо выслушивала его благожелательные поучения. Став постарше, я по-настоящему оценила и его «привередство», и сердечную доброту. Если в гости приезжал Мольтке My, лес и горы словно оживали. Гуляя с ним, я увидела и троллей, что живут на Окленут, и пляски хульдр на болотах. В письме другу Мольтке так описал свой первый приезд в Сёркье:
Однажды, несколько лет спустя, Мольтке приехал вместе с В. К. Брёггером и Амундом Хелландом. Брёггер привез своего сына Антона. Мне этот Антон тогда казался очень важным. Но потом он взял оттер, и оказалось, что он совсем плохой рыбак, потому что принес его назад спутанным да так и оставил. К несчастью, это заметил отец и страшно рассердился. «Вот, сиди, пока не распутаешь,»— сказал он, и тут всю спесь с Антона как рукой сняло. Много лет спустя — когда Антон уже стал профессором — он сам, смеясь, напомнил мне эту историю: «Это пошло мне на пользу». Если бы не веселый смех и не вечные проказы Амунда Хелланда, то, глядя на его черные как смоль волосы, алый рот, спрятанный в густой бороде, можно было бы принять его за лесного тролля. Они с Мольтке посылали меня на выгон за козьим молоком, а потом доливали в него водку, но мне велено было никому об этом не говорить. При этом они приговаривали, что это напиток здоровый и питательный, а раз уж живешь в горах, нужно питаться простой местной пищей. Я тоже очень любила козье молоко, но только неразбавленное. Рядом с нашим домом отец выстроил для себя маленькую избушку из двух комнат, в одной был его кабинет с большим столом, книжными полками и деревянным креслом, а в другой — спальня для отца и мамы. Когда папы не было, я всегда приходила спать к маме, и очень это было здорово. Иногда мы с мамой болтали до глубокой ночи. Как только у отца выдавалось немного времени, он хотя бы ненадолго приезжал к нам в горы. На велосипеде он добирался из Конгсберга до усадьбы Альфстад во Флесберге, а оттуда ехал по берегу речушки, которая впадает в озеро Сёркье. Это была самая ближняя дорога. Я большей частью пропадала на выгоне, доила коров, готовила сыр из козьего молока и пасла коз в горах. Скотница Анна была моей лучшей подругой, я всегда горевала, когда она по осени угоняла стадо в деревню. А там, глядишь, и отец уже приезжал на охоту, и снова все оживало. До сих пор слышу, как он громко кричит нам «эгей», поднявшись на вершину горы, а потом мчится вниз, помню его бурную радость от встречи с мамой и со всеми нами. Казалось, радость будет бесконечна. А потом он с утра до вечера охотился, сегодня на горе Велебу недалеко от Телемарка, назавтра у вершины Сюнхевд в вересковых зарослях у Роллага, потом на плоскогорье у Веггели. Иногда ходили по горам, по долам вместе, впереди отец с собакой, за ним следом поспевали и мы. Горы там были огромные, а куропаток тогда было страсть сколько. Ходили с нами и другие охотники. Андрее, муж скотницы Анны, с радостью отправлялся с отцом и носил убитых куропаток. У него был врожденный такт, и он, как правило, давал отцу выстрелить первым и настрелять больше, но так, что отец ничего не замечал. Проголодавшись к вечеру, мы располагались у ручья. Отец варил кофе, раскладывал на дождевике припасы, захваченные с хутора. Рядом с нами ложилась собака, а мама сидела в зарослях вереска и пела. Помню, как мы однажды возвращались под вечер домой по горе Велебу. Солнце садилось за дальней грядой гор и окрасило облака в алый цвет, кругом ни ветерка, только ручеек журчал. Отец, мама и собака поотстали, и я шла, погруженная в свои мысли. Так я набрела на горное озеро, берега которого светились от белой пушицы. Вдруг по ту сторону озера, в камышах, кто-то зашевелился. Утки! Я затаила дыхание, нервы напряглись до предела, ну, где же отец? Подоспеет ли он? Нет, утки заметили меня и снялись с озера. Потом, когда мне пришлось писать сочинение на тему «Осенний день» (это было в школе в Бестуме), мне припомнился этот эпизод, и я описала его. Каков же был ужас учительницы, когда она прочла последнюю фразу сочинения: «Жаль, что не было рядом отца с ружьем». Она пошла к маме и рассказала, как ее встревожила кровожадность девочки, жаждущей смерти ни в чем неповинных уток, которых сама только что так прекрасно описала. Мама пыталась ее успокоить, говорила, что не надо принимать это так близко к сердцу, охота, мол, есть охота. Но все было напрасно. Такая милая девочка, а уже такая кровожадная! В Сёркье родилась моя сестренка Ирмелин. Это было в 1900 году. Отец в то лето ушел в море на исследовательском судне «Микаэль Сарс» и когда вернулся, все уже было позади. Но все было заранее хорошо подготовлено к родам. Акушерка и няня прибыли вовремя, а добрый доктор Йенсен все время был рядом. Однажды ранним августовским утром я проснулась от какой-то суеты в доме. Я услышала мамины стоны, но нас сразу же отправили в домик скотницы Анны. Я часто там бывала, так что уговаривать меня не пришлось. «А что, мама больна?»— спросила я доктора Йенсена. «Нет, что ты, все в порядке»,— заверил он. Семилетней девочке, конечно, трудно было взять в толк, как это может быть: такая суматоха — и вдруг все в порядке. Впервые в гостях у Анны мне показалось, что время долго тянется. «Мамочка!— думала я.— Почему ты так тяжко стонала?» Но вот за нами пришли и сказали, что у нас теперь есть новая сестренка, и все стало понятнее. Смешное розовое маленькое существо лежало у мамы на руках, сама она улыбалась счастливой улыбкой и подозвала подойти поближе и посмотреть на сестренку. «Ты не рада, дочка?— спросила мама.— Поздравь меня!» Но все было так торжественно... Я не могла вымолвить ни слова. Когда «Микаэль Сарс» вернулся в Норвегию, прошло уже несколько дней после этого события. На корабле все хотели отметить эту новость, но отец рвался домой. Ближней дорогой он отправился в Сёркье. В ту осень с гор спустился настоящий табор. Была середина октября, выпал первый снег. Горы стояли белые, а когда мы проходили по болотистой местности, под ногами потрескивал лед. Три лошади везли тяжелую поклажу, мама ехала в дамском седле на четвертой, Андрее вел под уздцы ее коня. Рядом шел отец и нес на руках новорожденную, завернутую в платок. За ним шествовали мы, ведя на поводке собаку, сзади шли акушерка, няня, кухарка и сиделка. Да, вот какие были у меня родители. Лето 1900 года было богато событиями. Родилась Имми, в Сёркье построили бревенчатую избушку для отца. А когда мы возвратились в Люсакер, дом уже был подведен под крышу. Неуютно зиял он пустыми окнами, и в огромных комнатах, в которых еще не настлали полы, виднелись черные глубокие провалы. Но отец поторапливал архитектора и рабочих, и каждый день прибавлялось что-то новое. Я тоже приняла участие в суете переезда. Коробки и чемоданы, стулья и столы, картины, лампы — все было свалено перед домом и в холле. Отец давал распоряжения горничным и рабочим, посылая их в разные стороны. Подъезжали все новые возы с вещами. Все это до сих пор стоит перед моими глазами. Маме дом казался даже чересчур просторным, во всяком случае, она не сразу к нему привыкла, и кто знает, может быть, и отец порою с грустью вспоминал скромный простой дом в Готхобе — укромный уголок, где можно было прятаться от суеты и шума. Дом же в Люсакере был роскошным дворцом для приемов и гостей. (19) Огромный холл был высотой в два этажа. На первом этаже раздвижные двери вели в приемную, библиотеку и комнату для секретаря, выходившие на запад, а окна большой столовой и маминой гостиной выходили на восток. По лестнице можно было подняться на галерею, где по обеим сторонам были спальни. На южной стороне были сводчатые окна — как на первом, так и на втором этаже. На север выходили чулан и небольшая комната. И, ко всему, была еще ванная, мы все с нетерпением ожидали, когда она будет готова: ни у кого из соседей ванных тогда не было. В башне была святая святых — кабинет отца. Прежде всего в глаза бросался огромный рабочий стол из Готхоба, вдоль стен шли книжные полки, над ними висели карты и репродукции его любимых картин. На столе отец поставил фотографии жены и детей, а на одной из книжных полок — очаровательную фотографию мамы в концертном платье. Там она и оставалась до самой его смерти. На другой полке разместились различные вещи, привезенные из Гренландии и других мест, а на маленьком столике у самой двери поставили огромный глобус из Готхоба. Отец работал, сидя на жестком деревянном стуле, но рядом стояло глубокое кресло, перед которым лежала шкура белого медведя. Окна выходили на три стороны, из них открывался вид на окрестности Форнебу, с полями, лесом и синеющими вдали горами. Поверх вершин деревьев можно было видеть залив, по которому ходили пароходы. Здесь, в этой комнате, отец был на «недосягаемой высоте» и ему никто не мешал. Рядом с дверью в комнату узкая лесенка вела на крышу, откуда открывался великолепный вид, но без разрешения никто не смел по ней подниматься. Тем сильнее манило туда детей. Самой интересной игрой было для нас забраться на крышу и смотреть оттуда на фьорд, на корабли и окликать соседей в большой морской рупор отца. Дом постепенно обживался. Мама купила старинные стулья и шкаф в стиле барокко для гостиной, а когда Эрик Вереншелъд расписал обои, то комната стала очень милой. Чтобы украсить фресками столовую, ему понадобилось много времени, зато когда они были готовы, на комнату стоило посмотреть. Хуже дело обстояло с залом. Он был обставлен во вкусе 90-х годов, были вещи красивые, были и ужасные. Старую плюшевую обивку на креслах и банкетках, привезенных из Готхоба, сменили, но на галерее красовались огромные развесистые пальмы, а на полу лежала большая шкура белого медведя со стеклянными глазами и оскаленной пастью. Но и тут со временем стало уютно и хорошо. По стенам развесили хорошие картины, а у мамы появился великолепный большой блютнеровский рояль. Напротив через двор расположились великолепные службы, дом для кучера, хлев и каретная. На конюшне поселились те низкорослые исландские лошадки, которых отец купил во время плавания на «Микаэле Сарсе», а вскоре там появились и «настоящие» лошади. Лес был дикий, большой, и там было замечательно играть. Кажется, я очень скоро забыла милый дом, где родилась. В эти годы мама много пела дома. С концертами она больше не выступала, лишь в ноябре 1899-го дала прощальный концерт, где впервые прозвучала музыка Грига на слова Арне Гарборга[103]. Гарборг присутствовал на концерте и на следующий день написал маме:
На все предложения и просьбы дать еще несколько концертов мама отвечала решительным отказом. «Игру надо бросать, пока тебе везет»,— говорила она и после никогда не жалела, что бросила сцену. Но в Пульхёгде она часто устраивала музыкальные вечера и выступала на них вместе с другими музыкантами того времени. Все, кто присутствовал на наших домашних концертах, получали большое удовольствие, да и для мамы они были большой радостью. Она готовилась к ним с той же серьезностью, как раньше, бывало, к концертам, и многие музыкальные новинки впервые прозвучали в холле Пульхёгды. Я даже помню, что Агата Баккер-Грендаль прислала маме в рукописи «Последний слабый солнца луч», это было последнее ее произведение. Пианист Мартин Кнудсен, живший с нами по соседству, часто аккомпанировал маме. Кристиан Синдинг (он поселился в окрестностях Форнебу на несколько лет раньше, чем мы) всякий раз, сочинив новую песню, обязательно приходил с ней к маме. Помню, он сказал однажды, что начинает по-настоящему понимать собственные вещи, лишь послушав их в исполнении Евы Нансен. Фритьоф Баккер-Грендаль был тогда молодым, многообещающим музыкантом, и мама с большим участием следила за его успехами. Он часто бывал у нас в доме со своим, а также маминым импрессарио Фогт-Фишером, который и был благодарной публикой. Чаще всего приезжала подруга мамы Ингеборг Моцфельд и разучивала с нею песни. Для этих встреч был установлен определенный день, и я старалась бывать в это время дома. Нередко заходили и случайные гости. «Уж мы заиграли и запели его до изнеможения!»— писала мама отцу после визита одного любителя музыки, немецкого министра, который сам напросился в гости. В обычные дни мама сама себе аккомпанировала. Целыми вечерами, когда отец работал у себя в кабинете, она просиживала одна за роялем и пела, а я слушала ее с галереи, удобно устроившись на животе, пока меня не одолевал сон. Нередко отец спускался из башни вниз, чтобы послушать пение. «Ева внизу поет Кьерульфа и Вельхавена,— писал он в дневнике в один из таких вечеров.— Какая у них удивительная чистота и прохлада! Величавый покой без спешки и суеты, без чада страстей, нет того нервного темпа, который не оставляет времени для глубины. Достаточно послушать «Вечное течение».» Большой зал предназначен был для приемов, и в эти годы здесь часто собиралось много гостей. Но великолепный маскарад, устроенный в честь новоселья, затмил все остальные праздники. Дом был наречен «Polhøiden», так окрестил его мой дядя Николаусен. Название это, по его словам, имело двоякий смысл. Во-первых, это означало достигнутую отцом «polhøyde» (86° 140, во-вторых, «polhøidera»— то есть виски с сельтерской водой, которое было популярно в этом доме. Впоследствии отец сам переделал это название в Пульхёгду (Polhøgda). Праздник начался от самых ворот. По обеим сторонам дороги от ворот до самого дома пылали смоляные факелы, и при входе гостей встречал молодой Вернер Вереншельд. Не дожидаясь, пока они разденутся, он сразу же подносил каждому чарку крепкого напитка «пульхёйда». В зале перед дверью, ведущей в галерею, было устроено возвышение, на котором, наряженные снежной королевой и снежным королем, в костюмах, усыпанных сверкающими блестками, стояли папа с мамой; за спиной у них было натянуто шелковое полотнище. Мы с Коре, одетые в белые костюмы с серебряными лентами, изображая пажей, стояли по обе стороны королевской четы. Гости прибывали, ряженые и просто в масках, и в низком поклоне склонялись перед их королевскими величествами. Я почти всех помню. Это были: семейство Дик из Форнебу, наряженные гусями с большими крыльями и длинными красными клювами, Марта Ларсен в костюме крестьянки, с корзиной лепешек, Янна Хольм, впоследствии ставшая госпожой Кей Нильсен, с длинными золотистыми распущенными волосами (она изображала Ингеборг из «Фритьоф и Ингеборг»), и Билле Ауберг в великолепном костюме времен Возрождения. Сарсы прибыли в национальных костюмах, впереди со скрипкой в руках шел дядя Оссиан. Мы с Коре смотрели во все глаза, а мама с папой забывали о своем царственном величии, когда приходили уж очень странно одетые гости и нельзя было отгадать, кто это такой. Я очень гордилась, что никто, кроме меня, не догадался, что хромая беззубая старуха, которая пробралась в дом и с глубокими поклонами привествовала королевскую чету,— это художник Отто Синдинг. Помню тетю Сигрид в костюме Кармен, одетую в короткое платье, с красной шалью на плечах, с гвоздикой во рту и копной распущенных волос. Она прошла в зал, приплясывая и щелкая кастаньетами (она научилась этому искусству специально для карнавала). Она плясала все быстрее и быстрее, как и полагалось ей по роли. Кончилось это тем, что она с грохотом плюхнулась на пол. На Кармен она была совсем не похожа и скорее вызывала смех, чем восхищение. Бешеный успех имела Бергльот Ибсен, которая изображала шута в огненно-красном костюме с бубенчиками. Казалось, такой же огонь полыхал в ней самой, она вся искрилась молодостью, красотой, улыбалось все ее существо. И тетю Эйли Нансен я тоже никогда не забуду. Она была лампочкой с абажуром. Абажур был пышный, широкий, весь в шелковых фестонах, а на голове у тети Эйли горела электрическая лампочка. Лампочка мигала и светилась, а тети Эйли было не видно. Не припомню, чтоб она потом говорила, что хорошо повеселилась в своем костюме. Еще был у нас доктор Оскар Ниссен[104] с тетей Фернандой. Оскар представлял святого Антония, он был одет босоногим схимником, с посохом в руке, в коричневой рясе, из-под капюшона жутко глядело изможденное лицо. Тетя Фернанда, изящная и прелестная, в наряде из тюля, изображала его соблазнительницу. Но святого Антония соблазняли и другие женщины. Вдруг раздался вопль. Это босоногий святой, раскинув руки, загородил путь молодым девушкам и женщинам. Дядя Алек, изображавший арлекина в костюме, у которого левая и правая половина были разного цвета, почел своим приятным долгом поспешить на помощь дамам. К сожалению, я не запомнила, как тогда выглядел Торуп, но помню, что потом все только и говорили о том, каким он был умопомрачительно красивым Фаустом. Провожаемый восхищенными взорами дам, он одиноко бродил с песочными часами в руке, высоко подняв внушительный профиль и устремив взгляд поверх всех дам, не находя среди них достойной себя Гретхен. Три дня продолжался праздник. Часть гостей прибыла на другой день в тех же костюмах «доесть остатки» и потанцевать. Шампанское текло рекой, на галерее играл оркестр, а мы с Коре высовывались из-за перил и глядели на все сверху. Мне кажется, что мы, дети, подсознательно чувствовали какое-то несоответствие между нашей будничной пищей и роскошью праздников. Нам страшно надоедала неизменная каша на завтрак и на ужин. Мы с Коре давились ею. И как только отец уходил после завтрака читать газеты или почту, мы бежали к окошку и выбрасывали все, что было в тарелках. Порой мама очень страдала оттого, что отец слишком строго с нами обращается. «Будь моя воля, я бы стала баловать своих детей, как меня баловали в детстве»,— говорила она отцу. Однако она покорялась его воле, потому что верила, что отец стремится воспитать в нас характер. Мама даже пообещала отцу, что не будет нас часто хвалить, чтобы мы не завоображали о себе невесть что. Думаю, что частенько ей стоило большого труда сдержать обещание. Она, как и всякая мать, гордилась своими детьми, и не в ее характере было скрывать свои чувства. Поэтому она изливала их отцу. Бывало, она говорила ему: «По-моему, Лив у нас растет и умнеет не по дням, а по часам, а Коре смелый мальчик, он все больше делается похожим на тебя». И потом принималась расхваливать наши достоинства. «Но ты не бойся, я это все только тебе говорю»,— добавляла она. Мы все равно видели, когда мама была довольна нами. А иногда она и забывала обещание, данное отцу. Помню, как однажды мама разговаривала с Анной Щёт и притом не скупилась на похвалу. Вдруг она откинулась на спинку стула и рассмеялась: «Нет, послушал бы Нансен! Хорошо, что его нет дома». На следующий год после Имми, в декабре, родился Одд, а еще через 11 месяцев — Осмунд. В доме теперь, кроме папы с мамой, было пятеро детей, три горничные, кучер, и он не казался уже чересчур большим. (22) Бывало, что денег на хозяйство едва хватало. И если появлялись непредвиденные расходы, то положение становилось критическим. Ева часами просиживала над расчетной книгой. Она не желала обременять такой ерундой Нансена, но самой ей приходилось нелегко. У отца все зависело от настроения, это Ева давно уже поняла. Иногда он, бывало, обнимет ее, улыбнется: «Брось, дорогая, не мучайся этой чепухой! Поди в контору к Александру и возьми побольше денег». Но кузина моя Ада Хьютфельд вспоминает, что мама побаивалась ходить к дяде Александру за деньгами — дядюшка считал в таком случае своим долгом и обязанностью хмуриться и читать нотации, а этого Ева не выносила. Ада была секретаршей дяди и сидела в приемной. Она всегда сочувствовала маме и звонила по телефону, когда считала, что дядя Алек уйдет на совещание. Тогда Ева приходила. Приоткрыв дверь, она заглядывала в щелку и вопрошающе смотрела на Аду. Та улыбалась: «Путь свободен». Мама радостно входила и получала от своей доброй племянницы то, что ей надо было. Иногда, впрочем, и на отца находило, и он, совсем как дядя, обрушивался на маму: «Нам надо жить экономнее. За последнее время было слишком много расходов! Так мы черт знает до чего докатимся!» Отец и нас приучал к бережливости. Нельзя, чтобы мы вообразили себе, что можем жить на широкую ногу только потому, что у нас большой дом. Конечно, никакие серьезные затруднения нам не грозили. Отец всегда мог быстро заработать столько денег, сколько было нужно. Поездить, например, с лекциями, как в 1899 году, когда он читал лекции в Германии и в вечер зарабатывал 1500 марок. Но сейчас Ева не могла оторваться от малыша, а ездить без нее — об этом и речи быть не могло. Нам всем надо привыкать к бережливости. Конечно, думала Ева, сэкономишь на грош да выбросишь золотой, но сказать это вслух не смела. Отец отнюдь не был педантом, но, как я уже сказала, все зависело от его настроения. Хуже всего было, когда на него нападала меланхолия. Тут уж и Еве было невесело. Тогда лишь через пение можно было найти дорогу к его сердцу и вернуть его к тому светлому и радостному, ради чего стоит жить, а этого никто не умел сделать лучше, чем Ева. Одно несомненно — никакие пошлые мелочи не заслонят от них ясное небо. За этим следила Ева. И укладываться в хозяйственные деньги она считала делом чести. В окрестностях Форнебу тогда была еще настоящая дикая природа. И в Пульхёгду бегали дети со всей округи. Они приходили издалека погонять мяч на площадке перед домом или поиграть в индейцев на опушке большого леса. Зимой только выйди за дверь — и уже можно кататься на лыжах. Отец, конечно, хотел, чтобы мы стали хорошими лыжниками, и гордился тем, что Коре, будучи еще малышом, прыгал с трамплина наравне с большими мальчиками. У него было меньше честолюбия, но и я тоже прыгала. Чтобы как-то подзадорить нас, отец и наши соседи Эрик Вереншельд и Эйлиф Петерсен устроили лыжное соревнование на Готосбакке. Горка была не бог весть какая, но и мы были еще неважные лыжники. Соревновение это было для нас настоящим праздником. Призы получили все, и хотя я была всего лишь пятой, однако с гордостью приколола на куртку золотую лыжу. (16) С учебой дело обстояло хуже. Первые годы я училась у нас в Пульхёгде «в классной комнате» вместе с моими товарищами Дагфином Вереншельдом и Ионом Петерсеном, сыном Эйлифа Петерсена, и, когда мы сами ленились учиться, фрекен Маргит как могла вдалбливала нам грамоту. Хуже стало, когда мне пришлось ходить в среднюю школу в Бестуме. Мы жили в Сёркье, пока не кончался охотничий сезон, и я появлялась на занятиях с опозданием в шесть-семь недель. Я все же догоняла класс, наверстывая упущенное в основном на переменах. Сначала, видя отметки в моем табеле, папа был спокоен. Но как-то ему в голову пришла мысль проверить меня. И тут выяснилось, что оценки не соответсвуют знаниям. Разгневанный, помчался он к учительнице. Та сказала ему, что Лив ленива и учится плохо, но «нельзя же детям Нансена ставить плохие оценки». Отца расстроила и возмутила такая глупость, и с тех пор все пошло иначе. Отец решил сам следить за моими уроками и помогать мне наверстывать упущенное. Я с ужасом вспоминаю его «помощь» по физике. У него никогда не было достаточно времени, чтобы объяснить трудные задачи, которые я вдобавок не могла понять из-за незнания предыдущего материала. Терпением он тоже не отличался. Я потела, старалась изо всех сил, но безуспешно. Многие учителя считали, что нельзя ставить плохие оценки детям Нансена, но немало было и таких, которые думали как раз наоборот. Только лишь того, что мы трое — Йон, Дагфин и я — дети «вольнодумцев», уже было достаточно, чтобы священник, преподававший у нас закон божий, отнесся к нас с неприязнью, и нам сполна пришлось расплачиваться за прегрешения родителей. Уже не знаю почему, но козлом отпущения чаще всего бывала я. Сперва священник пытался убеждать меня по-хорошему. Но я храбро заявила, что не верю ни в бога, ни в черта. Тогда он прибегнул к строгости и сказал, что без веры и смирения нас ждет вечная погибель. Тут я заупрямилась. Я сказала ему напрямик, что хотя папа с мамой у меня и неверующие, а все равно они хорошие и добрые. Как ни странно, он не терял надежды, что сумеет вернуть меня в лоно веры. До сих пор с содроганием вспоминаю, как он выставил меня перед всем классом в назидание остальным. «Лив, встань!»— гремит он. Я встаю. «Веришь ли ты в черта?»— и он окидывает взором весь класс. Опять я попалась. «Нет!»— говорю упрямо и смотрю ему прямо в глаза. Он покраснел до корней волос и что-то записал в журнал. После уроков меня в наказание оставили в школе, а священник тем временем писал письмо. Потом он прочел мне нотацию, назвал меня грубиянкой и зазнайкой и велел передать письмо отцу. И чтоб завтра же я вернула его с подписью отца. Но тут отец встал на мою сторону. Он прочитал письмо, удивленно подняв бровь, и рассмеялся: «Какая чепуха!» Я вздохнула с облегчением и рассказала, как было дело. «Не стоит обращать внимания,— сказал отец.— Против глупости даже боги бессильны». Весть о случившемся разнеслась по всей школе, и многие дети тогда кричали мне вслед «язычница». Но меня это не трогало. Я навсегда запомнила то, что отец сказал о глупости. Всех моих сверстников уже водили в театр, одна я ни разу там не была. Отец о театре был невысокого мнения. Театр — несерьезное искусство, говорил он, и детям нечего там делать. Я была уже большой девочкой, когда наконец попала в Национальный театр, на «Фоссенгримен». И это не принесло мне никакого вреда. Единственное, что произвело на меня впечатление,— это большой водопад, который, по словам мамы, был сделан из риса. На следующий год меня взяли в оперу, на «Орфея», с Матильдой Юнгстед в заглавной роли, Калли Монрад в роли Эвридики и Кайда Эйде в роли Эрота. Вот это другое дело. Мама заранее пропела и сыграла мне всю оперу, объяснила содержание, и мне показалось, что ничего более прекрасного я еще не слышала. Отец в то время был в Лондоне, и я написала ему, что ничего не поделаешь: театр это театр, но я от него в восторге. Он ответил, что я должна понять его правильно. Театр может быть великолепным, но это бывает очень редко. Большинство артистов просто «кривляки» и не уважают искусство, а только и думают, как бы себя показать на сцене. К тому же опера — это не просто театр; чтобы понять оперу, надо и смотреть, и слушать. А большинство пьес куда интереснее прочитать самому. Я была согласна с отцом и довольно рано начала читать пьесы, Как-то, когда я была больна, мама дала мне Ибсена, и я стала читать все драмы подряд. Но отец испугался, что я еще мала и получу неправильное представление о жизни. Он подробно написал маме, какие пьесы считает подходящими для меня. И ни в коем случае не велел давать мне «Привидения». Поправившись, я, конечно, первым долгом разыскала в библиотеке эту книжку. Проглотив ее, как и все остальные, я так и не поняла, что в ней ужасного. Одно из замечательных воспоминаний тех лет — прогулки верхом вместе с отцом и мамой. Мы катались чуть не каждый день — отец на большом коне, а мы с мамой на исландских пони. Отец считал, что у женщин ноги недостаточно сильны для того, чтобы скакать по-мужски, и к тому же это неэстетично. Поэтому мы с мамой ездили в дамском седле, в длинных развевающихся юбках. (18) Одно время у отца был бешеный жеребец из Гудбрансдаля, которого он сам собирался объездить. У нас во дворе начались ковбойские номера. И затем бешеная скачка по лесу. Когда наконец Хеминген стал ручным, как ягненок, отец потерял к нему интерес, и его сменили на горячего породистого жеребца из Англии. В Сёркье после сенокоса исландских лошадок выпускали пастись на выгон, и я часто тайком брала одну из них и пускалась вскачь без седла. Вообще-то делать этого не разрешалось, так как лошадям нужно было дать отдых. Поэтому, если мне случалось свалиться, я никому не показывала дома свои ссадины, а падала я частенько. Но однажды я вернулась, обливаясь кровью, и думала, что мне попадет. Однако, к моему удивлению, отец был со мною нежен и ласков, сказал, что это ничего и что со временем я научусь не падать с коня. Однажды в газете была напечатана статья о культурном центре в Люсакаре. Мы с Ионом и Дагфином решили, что она полна снобизма. А затем и сами начали величать себя «культурным центром в Люсакере». Нам казалось, что все-таки это благозвучнее, чем беспризорники из Люсакера. В городе мы бывали редко. Наше царство было в Люсакере. Здесь поселилось несколько семей, знакомых домами. Семьи эти составляли в те годы то, что называлось «общество Люсакера». Самыми интересными личностями были художники Вереншельд, Эйлиф Петерсен, Герхард Мюнт[105] и Отто Синдинг. Первые трое жили совсем рядом с нашей усадьбой. (23) Ворота Вереншельда буквально упирались в наши. Их хорошенький красный деревянный дом с белым фронтоном стоял на холме, оттуда открывался вид на фьорд. Весной и летом Вереншельд часто писал в саду — то клумбу прекрасных разноцветных тюльпанов перед домом, то фруктовый сад в цвету. И сам он был великолепной натурой — длинные седеющие волосы и борода, с годами они совсем побелели. И когда бы мы ни пришли посмотреть, как он работает, он был неизменно ласков и терпелив. Болтая с нами, он продолжал работать. Зато жена его, тетя Софи, не любила, чтобы ему мешали. Накинув на плечи шарф, она сразу же спускалась в сад, шурша длинными юбками. Она была до того близорука, что сперва подходила к нам вплотную, обнимала каждого за плечи и лишь тогда, внимательно всмотревшись в лицо, могла разглядеть, кто стоит перед нею. На том проверка и кончалась. «Да ведь это же Лив!»— и тут же отправлялась на чердак за яблоками или на кухню за пирожными. У тети Софи были больные ноги, и на прогулке она тяжело опиралась на руку мужа. Но никогда ей и в голову не приходило послать на чердак или в подвал кого-нибудь из детей, и всем было невдомек, что ей надо помочь. Ни у кого на свете не бывало таких удивительных детей, как у тети Софи, все они были как на подбор, один лучше другого, по крайней мере так получалось по ее словам. Я только вздыхала — вот если бы и наши родители были о нас такого же мнения. И нужно признать, что тетя Софи не зря так восхищалась своими детьми. Вернер стал ученым, Баскен — очень крупным врачом, а Дагфин — известным художником. Но тогда ведь я этого еще не знала. Интереснее всего было в ателье «старого Эрика». Меня носило туда кстати и некстати, и всегда я уходила оттуда обогащенной: у Эрика Вереншельда был, по словам отца, редкостный дар «спускаться» до нашего уровня. Он разговаривал с нами об искусстве, как с равными. За это я ему до сих пор благодарна. Как бы он ни был занят, он всегда встречал меня приветливо. Отцу он был прекрасным другом. У них было много общего, так как оба обладали артистическими наклонностями. И отец всегда внимательно слушал умные и тонкие суждения Вереншельда. В этих беседах многое прояснилось для отца. Иногда мы с отцом нечаянно встречались в доме Вереншельда. И если отец не очень спешил — а в таких случаях мне надо было сразу же удаляться,— то он смеясь говорил: «Смотри-ка, не один я прихожу к тебе обсуждать важные проблемы!» «Да, нам с Ливием есть о чем потолковать»,— отвечал Вереншельд. Он всегда называл меня Ливием, и мне это очень нравилось. Дети Вереншельда были крупные и долговязые. Вернер, старший, был на голову выше отца. Дагфин догонял брата. Помню, как мы поссорились с Дагфином. Я уже говорила, что у нас в Пульхёгде была ванная, и я очень этим бахвалилась. Однажды Дагфин, ни в чем не желавший мне уступать, сказал, что теперь и у них тоже есть ванная. «А у нас-то такая ванна, что даже отец может в ней лежать!»— хвастала я. «Хо! Подумаешь!— не сдавался Дагфин.— А у нас такая ванна, что даже Вернер в ней может плавать». Всего в нескольких метрах от нашего дома от дороги ответвлялась тропинка к Пьока, где жил Эйлиф Петерсен. Если я приходила к ним утром, то заставала тетю Магду в белых папильотках. Весело напевая, она накрывала стол для гостей. В Пьока часто бывали гости. Даже слишком часто, говорил Вереншельд. Они отвлекают Эйлифа от искусства. И если ателье Вереншельда было святая святых, то ателье Эйлифа было роскошным салоном. Оно занимало двухэтажный зал и было полно прекрасных произведений искусства, а у одной из стен стоял чудесный рояль, на котором могли играть все, кто хотел. Дядя Эйлиф лучше всего чувствовал себя на людях. Он любил людей, и люди любили его. Ни разу не слыхала, чтобы кто-нибудь сказал о нем дурные слова, да это и невозможно было, такой он был добрый и сердечный человек. Мама часто шутя вспоминала, что она еще молоденькой девушкой, занимаясь у него в школе живописи, так была в него влюблена, что выходила в коридор и целовала его пальто. «Если бы я знал тогда!»— говорил дядя Эйлиф, улыбаясь своей чудесной улыбкой. Тетя Магда была более трезва и практична. «Сперва надо съесть грушу, тогда и будешь знать, какова она на вкус»,— говорила она на своем певучем ставангерском наречии; это была одна из ее любимых поговорок. В одежде тетя Магда строго соблюдала определенный стиль — длинный жакет, белый воротничок и манжеты. Нам, детям, это казалось немного чудно, однако все на ней было красиво, отлично сидело, сшито в лучших ателье города. Мама говорила, что тетя Магда одевается умно, а высокая прическа со спадающими на лоб завитками делает ее даже пикантной. В Ионе тетя Магда души не чаяла. Ему разрешалось делать все, что он пожелает, и он рос веселым и здоровым мальчишкой, настоящим разбойником. Его друзья всегда были в Пьока желанными гостями, и даже когда нам случалось в драке до крови разбить друг другу носы, тетя Магда и это считала детскими шалостями и никогда не заступалась за Иона. В глубине большого фруктового сада стоял приземистый желтый дом Герхарда Мюнта, сбоку были конюшни. «Никакой вид нам не нужен,— говорил Герхард Мюнт.— Все, кто тут строился, гнались за красивым видом. Я же хочу жить уютно и видеть из окна Хороший сад». Сам Мюнт только любовался садом. Изящный, элегантный, прохаживался он по саду в белых гамашах и с лорнетом, тыкал тросточкой в клумбы, любуясь делом рук своей жены. Это она занималась и цветами, и курами, и лощадьми, и обедом и сама со всем управлялась. Среди художников Мюнт выделялся пристрастием к ярким краскам. В передней он сам покрасил стены в ярко-синий цвет. Войдя в ателье, гости сразу же попадали под обаяние его красочных полотен, глядя на них, казалось, что летишь по воздуху. Когда собирались гости, Мюнт пел народные баллады, был очень находчив и остроумен. Дальше по той же дороге жил Отто Синдинг. Его сероватый каменный дом прятался в лесу. Сам он был ростом невелик, зато картины его имели внушительные размеры; изображали они то вспененное море, то многофигурные композиции. Но мне было ближе искусство Вереншельда и Мюнта. А еще дальше, на самой вершине, жил пианист Мартин Кнудсен с двумя своими сестрами. Мартин Кнудсен казался нелюдимым, лицо его, изборожденное глубокими, суровыми морщинами, всегда было немного раскрасневшимся, взгляд — смущенным. Но стоило ему заиграть, как в нем просыпались покоряющая сила и страсть. Иногда мне разрешали, если я буду сидеть тихо как мышка, послушать, как он упражняется. Это было праздником. Он часто играл на маминых музыкальных вечерах, но я не помню, чтобы он хоть раз что-то сказал. Перед моими глазами встает следующая картина: однажды утром он подходит к нашему дому, ведя за руку Коре. Маленький белоголовый мальчуган с чистыми глазенками и высокий строгий человек бок о бок бредут по глубокому снегу. Мартин Кнудсен увидел нашего Коре утром в поезде и узнал его. «Куда ты собрался, малыш?»— спросил он. «Да вот, в контору, как все взрослые. У меня, знаете ли, столько людей, и за всеми нужен глаз да глаз, вот и еду присмотреть, чтобы не бездельничали, а то когда меня нет, они работают спустя рукава». Рядом со станцией стоял очаровательный старый деревянный домик, выкрашенный в белый цвет. В нем обитала семья Шепперд, а пониже, у Меллен, жили Арнеберги. Сыновья Шеппердов и Арнстейн Арнеберг были сверстниками Вернера Вереншельда и гораздо старше, чем мы, и все равно с ним было весело, и все вместе мы проводили немало веселых часов у Вереншельдов — этот дом для нас всегда был открыт. Сестра Арнстейна, Маргит, давала нам частные уроки в начальных классах. Это была светловолосая девушка лет двадцати, добрая и кроткая. Отец говорил, что у нее глаза, как незабудки, и считал ее очень милой. Боюсь, что мы, детвора, не питали к ней должного почтения, но ей все же удалось вдолбить нам немало всяких премудростей. Консул Аксель Хейберг из Францебротена также принадлежал к «обществу Люсакера», хотя он жил за мостом, довольно далеко от нас по улице Драмменсвейн. В семействе Хейбергов царила какая-то необычайная изысканность, стоило человеку войти в их дом, как у него сами собой вдруг появлялись хорошие манеры. Не подумайте только, что Хейберги были чопорны, отнюдь нет. Милая г-жа Хейберг умела принять нас так, что мы чувствовали себя как дома. А Аксель Хейберг на редкость хорошо умел развлекать гостей. Просто очень уж они были изящные и утонченные, да и их большой дом с высокими потолками и картинами по стенам невольно внушал почтение. Родители брали меня туда с собой в гости. Я любовалась их красивыми дочками Эммой и Ингеборг, а также невесткой Юлией. Неудивительно, что папа Хейберг так ими всеми гордится, думала я. А Юлия так здорово танцевала, что мой папа с удовольствием кружился с ней в танце. Профессор Кр. Брандт часто просил их: «Потанцуйте-ка вместе, а я погляжу»,— и, встав в дверях с сигарой в руке, наслаждался зрелищем. Далеко от нас, в Стабекке Шлотт, жил Томмесен со своей доброй и заботливой женой. Они тоже входили в круг наших друзей. Ула Томмесен работал редактором ведущей газеты партии Венстре «Вердене Ганг», там сотрудничали и отец, и Вереншельд, и дядя Эрнст, и Кристиан Крог[106], и многие другие. И когда в июле 1903 года отмечали 25-летний юбилей Томмесена на посту редактора «Вердене Ганг», мама, папа и Мольтке My послали ему следующую телеграмму, текст которой составил Мольтке: «Четверть века ты средь нас — Воистину «сталью клинка» был наш дорогой У. Т. для тех, кого он ненавидел. Зато тем добрее и нежнее был он к тем людям, которых любил. Он любил и отца, и маму, а потому и меня тоже. Подарив мне одну из своих книг, он надписал ее так: «Твой — от твоей колыбели и до моей могилы. Преданный тебе У. Т.». Так оно и было. Госпожа Томмесен тоже была добра, хотя более сдержанна в проявлении чувств. В ее доме всегда было тепло, уютно и старомодно. Но никак не могу вспомнить, как она выглядела. Помню только, что он тогда казался мне красивее, чем она. Томмесен, с его бакенбардами, черными глазами, сверкавшими из-под насупленных бровей, с густой седой шевелюрой, и впрямь был хорош собой. Выражение его лица было переменчиво, как, впрочем, и его настроение. Только что он был глубоко растроган, на глазах слезы, как вдруг глаза сверкнут, и вот он уже сжимает кулаки, с горячностью отстаивая какое-нибудь дело. Зато и хохотал он без удержу, до слез. Над ним часто смеялись, когда он выступал с патриотическими речами, потому что на словах «любовь к отечеству» у него неизменно сдавал голос. Все эти люди часто бывали в Пульхёгде. Они умели веселиться и пить шампанское. Предпочтительно шампанское. Отец ни в грош не ставил всякие условности, и, бывало, даже эти веселые славные люди обижались. Однажды на приеме в честь принца Эжена отец подхватил Юлию Хейберг, самую молоденькую из гостей, и повел ее к столу, на глазах у всех досточтимых дам, из которых каждая втайне надеялась на такую честь. Госпожа Е., за которой отец ухаживал до встречи с мамой, тоже была на этом празднике, все такая же красивая. Она обычно умела сохранять холодное спокойствие, но на этот раз с ней случилась настоящая истерика. Пришлось уложить ее в постель, чтобы привести в чувство. А молоденькая Юлия весь вечер протанцевала то с отцом, то с принцем и никогда еще так не веселилась. Отец и мама смеялись потом над этими «разгневанными дамами» и над «скандалом», который учинил отец. На некоторые праздники приходили еще две художницы — Харриет Баккер и Китти Хьелланн. Они и сейчас стоят перед моими глазами как живые. Нежная, тихая Харриет Баккер с огромными грустными глазами и мужеподобная Китти Хьелланн, которая курила сигары и в рассеянности стряхивала пепел в кофейную чашечку вместо пепельницы. Эрик Вереншельд рассказывал мне, как Китти Хьелланн и Харриет Баккер работали вместе. Однажды к нему пришла Харриет и принялась с возмущением жаловаться на Китти, которая пишет картины впопыхах, торопится как на пожар и только успевает подписывать свои картины. Не поговорит ли он с Китти? Не успела Харриет выйти, как явилась Китти и стала жаловаться на Харриет, которая такая копуша и, если начнет картину, никак не может закончить. «Нельзя же без конца возиться!»— говорила Китти. Редактор журнала «Самтиден» профессор Герхард Гран и госпожа Лисбет тоже часто наведывались в Люсакер, но, пожалуй, чаще они бывали в Пьока, у Эйлифа Петерсена, так как госпожа Гран, урожденная Семме, была в родстве с тетей Магдой (обе они приходились кузинами Александру Хьелланду). Эта пара очень подходила друг к другу: она маленькая, грациозная, со звонкой ставангерской речью, а он — ростом лишь немного повыше, зато крепкий и широкий в плечах, с чисто бергенским юмором и неторопливой и добродушной манерой говорить. Круглая, коротко стриженная голова, седая бородка клинышком, еще темные, аккуратно расчесанные усы, короткая шея — казалось, что стоячий воротничок слишком высок для нее. Но больше всего мне запомнился лукавый блеск в его глазах — увидишь его, и невольно улыбаешься в ответ. Они жили в Бестуме, и я часто встречалась с ними, навещая тетю Малли и дядюшек. Они всегда останавливались поговорить, Гран спрашивал, как поживают папины морские течения и не найдется ли у него времени, чтобы написать статью для «Самтиден». А вот еще люди, которых я никогда не забуду. Это Фернанда и Оскар Ниссены. Они были ярко-красными социалистами, а в те времена большинству это казалось чем-то ужасным. «Оскар Ниссен идеалист,— говорила мама.— Мне он очень нравится». Тетя Фернанда — я ее так называла, потому что она приходилась тетей детям Вереншельда и сестрой тети Софи,— была «замечательным человеком», так считала мама. Что Оскар Ниссен был таким уж страшным, как про него говорили, мне не очень верилось — в нашем зале он всегда был тих и вежлив. У него было такое правильное лицо и милая улыбка — он в отличие от других мужчин не носил ни бороды, ни бакенбард, и поэтому его улыбка была видна. Фернанда Ниссен была действительно замечательным человеком. Умница, жизнерадостная, отзывчивая и ласковая к детям. Была ли она красивой, не знаю, но взгляд ее серьезных глаз был красив. Много лет подряд у нас бывал и профессор Амунд Хелланд, чаще всего с Мольтке My, а иногда с Ламмерсом. «Хелланд может быть хорошим другом и непримиримым врагом»,— сказал о нем Вереншельд. Это мы почувствовали и на себе, когда они с отцом поссорились. Вернее, это он рассорился с отцом, но почему — отец так и не понял как следует. Тогда и прекратились его визиты в Пульхёгду, и больше он ни разу не пожелал встретиться с отцом. Но как-то мы случайно столкнулись с ним на улице, и он так обрадовался, что я даже испугалась, как бы он не разорвал мне пальто, потому что вцепился в мой воротник и не отпускал, пока не привел в свой уютный дом. Меня угостили теплыми венскими булочками, которые он как раз принес из магазина и высыпал на стол. Тут он разразился градом вопросов, стал расспрашивать обо всех нас. Обо всех, кроме отца. «Ах, Хелланд, пришел бы ты опять к нам!»— попросила я — и напрасно. «Ну нет, голубушка,— последовал ответ.— К твоему отцу я не приду, но ты и мама можете заходить ко мне». А лучше всех был Мольтке My, и, пожалуй, он был самым близким другом отца. Он был и моим другом. Я всегда любила, когда родители уходили в гости: тогда являлся Мольтке и читал мне вслух. Отец считал, что Мольтке теряет здесь драгоценное время, но ведь многие злоупотребляли и его временем. С надеждой звонила я ему — он сам мне позволял,— и Мольтке приходил. Мы сидели в гостиной мамы, Мольтке — в кресле с высокой спинкой, рядом стояла на столе лампа, а я усаживалась на стул пониже, как раз перед ним. Он читал — сперва сказки, песни, а позднее, когда я стала постарше, крестьянские рассказы Бьёрнсона, Юнаса Ли[107] и другое. Я сидела и с благоговением слушала, стараясь сосредоточиться на содержании книги. Но иногда начинала разглядывать этого большого человека, сидевшего передо мной. Лоб у него был такой высокий, что, казалось, светился, кожа так бела, что щеки и лоб были совсем бледными на фоне короткой темной бороды и длинных усов. Временами он взглядывал на меня и кивал, а иногда его мысли были совсем далеко. Тогда мы слышали, как в зале тикают часы, а мне не хотелось их слушать. Мы растягивали эти вечера как только могли, и когда Мольтке пора было уходить, я провожала его немного по дороге. А обратно я бежала бегом, чтобы до возвращения родителей быть уже в постели. Дважды в год бывали при жизни мамы обязательные семейные праздники. Во-первых, мы принимали семейство Сарсов и, во-вторых,— Беллингов и Нансенов. Отец всегда радовался приходу тети Иды, да и мы любили ее и ее дочерей Адду и Эббу. Гораздо менее радовался отец, если ждали тетю Сигрид, но мама очень ее любила и уважала за «гордость» и за то, что тетя Сигрид при всей своей бедности старается жить самостоятельно на заработки от своих картин. Родственники матери из Бестума были нам всего ближе, но тяжелы на подъем. «У меня трое мужчин»,— обычно говорила тетя Малли. Ведь на втором этаже дома жили ее братья Эрнст и Оссиан, а на первом — дорогой ее Торвальд. Она заботилась о них, как прежде заботилась бабушка, да так, что они и не замечали разницы. Она продолжала устраивать воскресные приемы, которые по-прежнему бывали раз в две недели. Мама очень любила встречи с родными и друзьями и терпеть не могла официальные приемы. Помню, как-то отец сказал маме: «Мне придется пойти, но ты, дружочек, можешь и не ходить туда». Впрочем, и отцу чаще всего что-нибудь мешало ходить на приемы. И многие из этих приемов он не считал нужным посещать. Мои родители держались в стороне и от так называемой «христианийской богемы», которая возникла в восьмидесятые годы, а в последнее время расцвела и пополнилась новыми приверженцами. Некоторые ее представители бывали в Люсакере и, несомненно, были знакомы между собой, но, по-моему, они совсем не гармонировали друг с другом. Отцу спиртные напитки не доставляли никакого удовольствия, а самые яркие представления богемы совершенно не понимали отца — его любви к природе, к спорту и к практической деятельности. Он даже не смотрел на окна ресторана, где они обычно сидели за бокалами шампанского с сельтерской, а проходил мимо быстрым шагом в своем плотно облегающем фигуру спортивном костюме. «Кому что нравится»,— вероятно, думали сидящие в ресторане. То же самое, наверное, думал и отец. XIII. НАНСЕН В 1905 ГОДУПолитиком Нансена сделали время и обстоятельства. Сам он предпочел бы целиком посвятить себя научной работе, и отнюдь не честолюбивые помыслы заставили его принять деятельное участие в борьбе за расторжение унии, а затем в создании первой конституции независимой Норвегии. (20) Еще с юных лет он горячо сочувствовал борьбе своей страны и народа за полную самостоятельность и, больше всего ценя в человеке характер и способность к активной деятельности, считал, что личный деятельный вклад отдельного человека имеет значение для всей нации, поскольку он способствует укреплению самосознания народа и поднимает авторитет Норвегии в глазах других наций. Основываясь на этих принципах, Нансен в письме, относящемся к 1897 году, взывает к национальным чувствам Юнаса Ли: «Я пишу несколько строк с убедительной просьбой не отказать Рольфсену, который хочет предложить Вам принять участие в книге «Норвегия в 19 столетии». Полагаю, что книга будет иметь большое значение для нашей национальной борьбы, для нашего национального самосознания, а за рубежом вызовет сочувствие к нашей борьбе за независимость. Поэтому книга должна быть хорошей и мы должны привлечь к ней все наши лучшие силы. Вы ведь понимаете, что без Вас нам не обойтись, и я верю, что и Вы отнесетесь к этой книге как к задаче патриотической». В письме Эрику Вереншельду, написанном Нансеном после смерти Ибсена, он в первую очередь подчеркивает значение Ибсена для становления норвежского общества. В один из юбилеев писателя отец послал Ибсену телеграмму, в которой объяснил, чем он сам ему обязан: «Человеку, который оставил след в моей юности, который предопределил все мое дальнейшее развитие, указал, какое значение имеет призвание в жизни, и научил уважать волю, посылаю сегодня горячую благодарность и почтительный привет». Больше всего он увлекался в юности «Брандом», и то безусловное требование правды, которым была проникнута эта драма, навсегда определило его собственное поведение. Так было и в 1905 году. Оценивая свою собственную работу, он всегда исходил из того, насколько она важна для его народа, и стремился сделать ее как можно лучше. Еще в 1889 году он писал Бьёрнсону: «Если мне удастся сделать что-нибудь, пусть даже самое малое, чтобы укрепить веру нашего народа в себя и освободить его от духовного рабства, буду считать, что достиг главной цели моей жизни, ибо в нас таятся замечательные силы. Если мы сами в них поверим и найдем общую цель, то сможем достичь многого». Уже с момента возвращения из Гренландии он внимательно следил за обострением отношений между Норвегией и Швецией[108]. И неоднократно пытался разъяснить положение Норвегии и ее права в унии в тех кругах, в которых к его словам прислушивались. Перед экспедицией к Северному полюсу в 1893 году, в самый разгар подготовки к ней, он нашел время осветить в иностранной прессе истинный смысл разногласий, возникших в унии. Норвегия, согласно конституции, «свободное, самостоятельное, неделимое и независимое государство, объединенное со Швецией властью одного короля,— писал Нансен,— и их союз является союзом равноправных государств, совместно решающих вопросы войны и мира, имеющих одного короля, но самостоятельных во всех прочих вопросах». В английской газете «Таймс» было напечатано несколько статей, в которых положение Норвегии в унии со Швецией сравнивалось с положением Ирландии, а Норвегия изображалась как мятежная страна. Письмо Нансена, опубликованное в «Таймс» в 1893 году, внесло поправку в это ошибочное мнение и укрепило престиж Норвегии за границей. В экспедицию Нансен уезжал с тревожными думами о политических делах Норвегии. Он был твердо уверен в правоте своих слов, напечатанных в английской газете. Теперь, говорил он в своем письме, когда вопрос о собственном консульстве был поднят всерьез, отступление стало невозможно. «Мы не поступимся ни крупицей наших прав — прав независимого государства». В 1898 году позиция иностранных государств, особенно Англии, приобрела большое значение, и Нансен снова поместил в газете «Таймс» статью о конституционной борьбе между Норвегией и Швецией. Это и другие его выступления в печати повысили авторитет Нансена в наиболее влиятельных газетах, что чрезвычайно пригодилось впоследствии, когда на него была возложена миссия освещать внутриполитические дела Норвегии во французской, немецкой и британской прессе. Отец с самого начала принял деятельное участие в событиях, развернувшихся в Норвегии в 1905 году, и все его статьи и речи способствовали быстрейшему разрешению конфликта. «Что будет теперь?»— спрашивал отца редактор журнала «Самтиден» Герхард Гран в письме, посланном в Люсакер. Я хорошо помню, как все были охвачены лихорадочным возбуждением, а наши соседи приходили в Люсакер, чтобы услышать мнение отца о всем происходившем. «Что будет теперь?»— спрашивали все в один голос, причем многие были напуганы. Кабинет министров Хагерупа, сделавший своей программой разрешение вопроса о консульствах[109] путем переговоров, сменился министерством Кристиана Миккельсена[110]. Кронпринц-регент вновь выступил с предложением продолжать переговоры, но Миккельсен ответил, что «лишь введение норвежских консульств сможет восстановить между обеими странами то доверие, которое является необходимой предпосылкой всякого дружественного и плодотворного обсуждения сложных и деликатных вопросов об унии». Нансен немедленно в одной из своих статей попытался ответить на вопрос Герхарда Грана: «Главным в сложившейся обстановке является, по-моему, следующее: мы, норвежцы, не сомневаемся в нашем праве иметь собственных консулов. Очевидно, что шведы не признают за нами такого права, тем самым для нас возникла настоятельная потребность отстоять в этом вопросе свое требование. Теперь речь идет уже не только о нашем консульстве, но и о суверенитете Норвегии. И не может быть никаких сомнений в том, какую позицию займет по этому поводу любой норвежец». Томмесен из газеты «Вердене Ганг» приехал в Пульхёгду, чтобы поговорить с отцом. Мама сидела рядом и с интересом слушала их беседу. В результате в феврале в газете «Вердене Ганг» одна за другой стали появляться статьи отца под названиями: «Наш путь», «Мужчины», «Мужество», «Легкомыслие» и «Воля». Эти статьи — призыв к действию, к тому, чтобы сплотить все силы и добиться разрешения вопроса о консульствах. Решительный и четкий взгляд, высказанный отцом в этих статьях, оказал влияние на общественное мнение. «Наш путь — действие,— писал Нансен.— У нас есть теперь дело, вокруг которого сплотился норвежский народ, число его сторонников неуклонно растет, и вскоре мы все как один объединимся вокруг него. Для нас решительная борьба за учреждение системы норвежских консульств является единственным средством утвердить наше национальное достоинство». В статье «Мужчины» Нансен пишет:
Спустя несколько дней появляется воодушевляющая статья «Мужество».
Гуннар Хейберг[111] в своей речи в честь Георга Станга[112] косвенно отвечал на высказывание Нансена:
На собрании Студенческого общества 23 февраля Нансен говорил о необходимости «немедленно действовать». Когда он закончил речь, зал заполнился криками восторга, а Сигурд Беткер, под овации ликующих студентов, взбежал на кафедру:
Не только Сигурд Беткер уговаривал Нансена стать членом правительства. Некоторые газеты предлагали избрать его премьер-министром, а Кр. Миккельсен лично приезжал к отцу, чтобы предложить пост в своем кабинете. Миккельсен даже просил его вернуться в государственную церковь, чтобы это не могло стать помехой. Но отец не собирался стать политиком. Сколько раз я слышала, как он говорил, что государственная церковь — великолепная отговорка. Он считал, что может послужить своей стране, и не являясь членом правительства. Так оно и оказалось. До самого разрешения кризиса он был советником правительства и вел переговоры от его имени и с Данией, в Копенгагене, и с великими державами. Да, отец, будучи по своим убеждениям далек от политической деятельности, этим летом и осенью, а позднее в Лондоне был своего рода первым министром иностранных дел самостоятельной Норвегии. Ведь те переговоры, которые он вел в Англии начиная с 1905 года, а затем заключение договора о суверенитете в действительности были поручением дипломатического характера. Шведский посол в Англии капитан Валленберг так говорит о работе Нансена в Англии: «В Англии имя Нансена значило более, чем целая Швеция». В 1934 году Шарль Рабо[113] писал в журнале «Самтиден»: «Если к норвежским событиям 1905 года вся Европа относилась с сочувствием, то в этом, несомненно, главная заслуга принадлежит Нансену, его большой популярности и дружеским узам, которые связывали его с выдающимися деятелями за границей». Но сперва Нансен со всей энергией принялся за Норвегию, стараясь устным и печатным словом объединить и укрепить общественное мнение. 10 мая он выступал на митинге в Акерсхусе: «Путь переговоров отрезан навсегда. Есть ли другой путь? Мы считаем, что в этом нет никакого сомнения. Наше право нарушили незаконные вмешательства в дела Норвегии. Значит, мы как суверенное государство обязаны довести до конца это дело. Говорят, что если сейчас добиваться введения системы норвежских консульств, это приведет к революционным шагам. Да что же революционного в том, что ни один норвежец не желает отвечать за неразумные санкции? Говорят о войне. Войне с кем? Война с братским народом только потому, что мы делаем то, на что имеем право? Как теперь будет относиться Швеция к Норвегии? Слова о войне — плохие слова. Борясь за свободу, мы горячо желаем сохранить хорошие отношения со Швецией. Выбора у нас нет, возможен только один путь. Свобода ко многому обязывает. Раз у нас есть свобода и самостоятельность, то нельзя, чтобы наши потомки сказали, что мы добровольно от них отказались. Если у стортинга и были сомнения, то они исчезли после того, как весь народ с такой радостью приветствовал решения специального комитета. Прошли те времена, когда наши политические партии отгораживались друг от друга. Отныне и до тех пор, пока мы не решим это дело, у нас будет только одна политическая партия. Ее имя — Норвегия. Правительство, которое сейчас создается для разрешения большой и серьезной задачи, может приступать к своей работе, не сомневаясь в поддержке всего народа. Пусть он знает, что мы с ним заодно, что мы готовы помогать ему всеми силами, последним скиллингом, если потребуется». Происходящие события захватили всех. Цель у всех была одна, но по поводу того, какому методу, какой политике отдать предпочтение, мнения были различны. В 1905 году у Бьёрнсона и отца были разные точки зрения на эти вопросы. «Мир не лучший метод, но его хотят!»— сказал как-то Бьернсон. А в 1903 году он писал отцу:
Теперь, в 1905 году, Бьернсон и его зять Сигурд Ибсен склонялись к полюбовному решению и компромиссу и стояли за продолжение переговоров со Швецией, в то время как Эрнст Сарc, Нансен, Миккельсен и другие хотели использовать психологический момент для решительных действий. В одной из газет Бьернсон высказывался о своем старом друге и соратнике Эрнсте Сарсе так: «Не стоит обращать внимания на то, что говорит этот дед Мороз». Сарc усмехнулся в дедморозовскую бороду и поблагодарил за этот «персональный привет». Бьернсон сперва рассердился, но вскоре отошел и написал Сарсу, что, как обычно, приедет к ним в воскресенье. Его душа не узнает покоя, пока он не обнимет и не прижмет к своему сердцу старого друга и его семью. Надо ли говорить, что народу собралось много. Мы, дети, встречали почетных гостей в дверях. Они приехали в открытом экипаже, запряженном парой гнедых. Фру Каролина в черной, отделанной жемчугом шапочке на коротко остриженных волосах сидела вся укутанная в пледы и шали, Бьернсон — в длинном пальто и в хорошо всем знакомой большой шляпе на седых кудрях. Едва они показались на холме, как мы, дети, принялись кланяться и приседать. А Бьернсон, привыкший к поклонению толпы, кивал нам и милостиво улыбался: «Здравствуйте, здравствуйте, дети». За огромный обеденный стол усадить всех не удалось. Приставили еще один стол, и тетя Малли, которая на правах младшей хозяйки всегда сидела на нижнем конце стола, очутилась и вовсе в прихожей. Во главе стола, между дядей Эрнстом и отцом, сидел Бьернсон, но уловить что-нибудь из их разговора было невозможно: на конце тети Малли было очень весело, не умолкали шутки и смех. Мы видели только, что на другом конце стола царит сердечность и радость. Обычно в сарсовские воскресенья дамы пили кофе в маленьком эркере, некоторые доставали вязанье, а большинство болтали, попивая горячий кофе и угощаясь пирожными. Нам, детям, это было совершенно неинтересно. Взрослые расспрашивали нас о всяких скучных вещах: про то, как идут дела в школе, кто с кем состоит в родстве. Поэтому мы спешили удрать на улицу и там играли или же брали у дяди Сарса ключ от лодки, бежали к морю на другую сторону Драмменсвейн и катались по заливу. А после того воскресного обеда мы тоже пошли в кабинет, где собрались мужчины. Окутанные дымом от сигар и трубок, они стояли группками и обсуждали проблемы дня. Дядюшка Эрнст и дядюшка Оссиан сидели за своими столами и курили длинные трубки. Дядя Эрнст всегда собирал вокруг себя слушателей, а дядя Оссиан чаще сидел в одиночестве и чему-то рассеянно улыбался. Только отец умел его по-настоящему разговорить. Если речь заходила о зоологии, то дядя Оссиан спускался с небес на землю и о многом мог рассказать. В то воскресенье в центре внимания был Бьёрнсон. Как сейчас помню, он стоял посреди комнаты, широкоплечий, несколько коротконогий. Рядом с ним — маленький, профессор Шёт, отец Да, весь точно из пергамента, лицо смуглое, без всякого выражения, помятый костюм мешковато висит на худом теле. Остальные обступили их полукругом. Потом в комнату стали заходить и дамы и уже больше не уходили. Как раз напротив Бьёрнсона, в центре полукруга, я увидела отца. Они с Бьёрнсоном являли собой полную противоположность друг другу. Отец жестикулировал, его гибкое тело все напряглось, точно готовое к прыжку, а массивная фигура Бьёрнсона была совершенно статична. Он привык говорить один, привык, чтобы все его слушали, и не любил, чтобы ему перечили, тем более молодежь. Но отец был не из тех, кто подчинялся правилам вежливости, особенно если речь идет о деле. Конечно же, обсуждался вопрос об унии. Тогда только о ней кругом и говорили. Что говорили, я не помню, да, наверное, я и не понимала, о чем у них шла речь. Но помню, что когда отец увлекался так, что голос его начинал дрожать, я страшно пугалась. Тогда я смотрела на маму. Она хмурилась и тоже явно волновалась. Тогда я переводила взгляд на профессора Шёта, который поддерживал Бьёрнсона, но его лицо по-прежнему было невозмутимо. Сзади в углу стояла его дочь Анна с Торупом, у которого был самый надменный вид. Но вот дядя Эрнст положил на стол узловатую руку. Все почувствовали, что сейчас он скажет решающее слово, и повернулись к патриарху. Его глаза сверкали за стеклами очков, но в бороде пряталась ласковая улыбка, когда он смотрел на этих драчливых петухов. Все облегченно вздохнули, а мама взглядом поблагодарила брата. Вряд ли противники согласились друг с другом, но несколько успокоились. А когда Бьёрнсон собрался уезжать, они расстались такими же сердечными друзьями, как прежде. Отец считал стремление народа к независимости величайшей национальной задачей. Радикализм его в вопросе расторжения унии объяснялся отчасти и влиянием Эрнста Сарса, который в своих трудах одним из первых разъяснил исторические предпосылки этого конфликта. Отец часто бывал у дяди Эрнста и обсуждал с ним создавшееся положение. От нашего дома до дома Сарсов в Бестуме можно было добраться за полчаса, и порой отец бывал там по нескольку раз в день. Советовался он и с Эриком Вереншельдом, который всегда высказывал очень точное суждение о многих вещах и который в 1905 году был целиком солидарен с отцом. Я была еще слишком мала и не понимала всей серьезности происходящего. Но однако же и я не могла не заметить, как накалена была обстановка. Отец вечно куда-то спешил. Сбежит по лестнице, схватит шляпу, пальто и выскочит из дома. Мама все время ждала его и, едва заслышав у двери его шаги, бежала к нему навстречу. А он тут же принимался рассказывать ей о последних новостях и событиях. Как-то в середине марта он сообщил, что ему придется уехать. Премьер-министр Миккельсен просил его позондировать почву в Берлине и Лондоне и разъяснить великим державам положение дел в Норвегии. Поручение было секретным, официально он ехал на съезд океанографов. Узнав, что я слышала этот разговор, он посмотрел на меня и сказал: «Ты ведь понимаешь, что сейчас нельзя ничего рассказывать о том, что услышишь дома, правда, дружок?» Мог бы и не говорить, это было само собой понятно, я даже заважничала, что мне доверяют. Мама ждала от него писем. Первое письмо пришло из Берлина 19 марта:
У Нансена в Англии было много друзей, и его засыпали приглашениями и визитами. Как только разнеслась весть, что он прибыл в Лондон, набежали репортеры брать у него интервью, но он заранее послал в «Таймc» большую статью и до ее опубликования газетчиков не принимал. Первое письмо домой он написал карандашом, сидя в Палате общин. «Какое облегчение оказаться после скучной Германии в Англии. Здесь легче дышится и есть с кем поговорить. Приятно чувствовать себя желанным гостем. И повсюду я вижу живой интерес к нашему делу». Через несколько дней он снова писал маме:
Статья в «Таймc», напечатанная одновременно в парижской газете «Лё Тан» и в немецкой «Кёльнице Цайтунг», а также в ряде других газет, содержала обзор исторических событий в Норвегии начиная с 1814 года и до того положения, которое сложилось в 1905 году. Нансен писал:
Теперь уже все понимали, что Нансен уехал за границу не для того только, чтобы принять участие в съезде океанографов. Правда, в норвежских газетах появилось сообщение о том, что он выступит в Лондоне с докладом о своей предполагаемой экспедиции к Южному полюсу, но это никого ни в чем не разубедило, а маме принесло одно лишь беспокойство. Отец утешил ее, написав, что этот план — дело не ближнего будущего. Для Швеции статьи отца были жестоким ударом. Даже принц Эжен, который пытался смотреть на вещи объективно, был огорчен до глубины души, 28 марта он писал своему другу К. А. Оссбару[118]:
По обеим сторонам Кьёлена[119] долго надеялись, что кризис не приведет к разрыву. Особенно король Оскар, который был уже стар и болен. «Мне тяжело смотреть, как трудно приходится королю в этих напряженных условиях,— пишет далее принц.— Но он выносит все это с трогательной кротостью». Доктор Свен Гедин[120] был далеко не так кроток. Он резко выступил в зарубежной прессе против Нансена, а Нансен еще резче возразил.
Ясно и честно, бескомпромиссно, по пунктам опровергал Нансен нападки Гедина, и, таким образом, выступление Гедина лишь укрепило положение Норвегии. В этом году 17 мая было очень ответственным днем. В Христиании Нансен выступил с речью:
Отцу помогали его друзья. Он ведь работал и днем, и ночью, и когда ему надо было приготовить речь к 17 мая, то Мольтке My помогал ему подыскивать подходящие цитаты из произведений Сивле[121] и Бьёрнсона, которые могли бы подчеркнуть всю серьезность и значимость момента. Дальше события следовали одно за другим[122]. Уже на следующий день стортинг вынес на обсуждение проект закона о системе собственных норвежских представительств, за который единогласно проголосовали и лагтинг, и одельстинг[123]. Король Оскар, который на время своей болезни передал дела государства кронпринцу Густаву, снова взял власть в свои руки и принял на себя ответственность за отказ утвердить этот закон. 7 июня норвежское правительство передало свои полномочия в руки стортинга. И снова стортинг единогласно не принял отставки правительства. Теперь оно должно было «осуществлять те полномочия, которые находились в руках короля, с теми неизбежными изменениями, которые вытекали из того, что союз со Швецией под властью одного короля был расторгнут вследствие того, что шведский король прекратил исполнять обязанности норвежского короля». Впоследствии говорили, что короля сместили в одном придаточном предложении. Одновременно стортинг направил королю Оскару послание с отчетом о происшедшем и с просьбой о том, чтобы один из принцев дома Бернадотов стал королем Норвегии. На следующий же день Нансен телеграфом послал в лондонскую газету «Стандарт» статью, где объяснил побуждения норвежской стороны. Заканчивалась она следующими словами: «Так как отступать уже некуда, то мы надеемся, что шведский народ поймет, что это наилучшее решение и что разрыв унии не вызовет протеста за рубежом. Хочу прибавить, что мы не питаем зла против Швеции, и это явно подтверждается нашим желанием иметь на норвежском троне представителя дома Бернадотов». Но Швеция сочла разрыв унии незаконным и отказалась признать его. В действительности разрыв ни для кого не явился неожиданностью, но, со шведской точки зрения, норвежцы осуществили его грубо и унизили Швецию. Для большей части шведского народа война с соседом была немыслима. Партия социал-демократов во главе с Брантингом[124] и либеральная левая партия разделяли требования Норвегии. Об этом свидетельствует стихотворение Гуннара Веннерберга[125]. Разойдемся и пойдем Но офицеры и партия правых, как говорила моя шведская подруга, в национальном угаре «бряцали саблями», и одно время носилось множество различных слухов. Я помню, как отец вбежал в дом с возгласом: «Теперь можно седлать лошадей!» Слава богу, дело ограничилось мобилизацией. Но и это было достаточно неприятно. Возбуждение проявилось в обеих странах по-разному. Отец чувствовал, что в эти дни в Швеции его не очень-то жаловали. Каждое утро на столе лежали кучи вырезок из шведской прессы и писем, большей частью анонимных. В них не скупились на различные ругательства. Но все эти письма, за редким исключением, тут же отправлялись в мусорную корзину. Однако когда один шведский друг отца, которого он очень ценил, вернул ему его фотографию, отцу было неприятно. Он не испытывал ни горечи, ни раздражения — он был глубоко опечален. Швеция не признала разрыва унии и на просьбу о том, чтобы один из Бернадотов занял норвежский трон, не ответила. И поэтому в полной секретности министр Ведел начал осторожно прощупывать почву относительно датского принца Карла. Все зависело от того, развяжет ли Швеция войну и какую позицию займут зарубежные страны. Шведские сторонники войны были так агрессивно настроены, что для мирного разрешения конфликта необходимо было привлечь великие державы. Нансена снова послали в Копенгаген, и снова с «секретной миссией». Поначалу рассчитывали, что он отправится в Лондон, но из-за дальнейших событий эта поездка была отложена. Маме нелегко было расставаться с отцом в это лето, но отец решил, что нам лучше уехать в Сёркье. Оба они были огорчены — отец потому, что не мог помочь нам устроиться в горах, а мама потому, что видела, как он устал и измучен, как смутно будущее. Отец старался успокоить ее. Уже 10 июля он писал ей:
А мама посылала из Сёркье краткие отчеты о нашей жизни.
Конечно, это было сказано в шутку, но за шуткой было немножко и правды. Мама слишком хорошо знала отца. Его письма были уже не такими, как раньше. Мысли его были заняты совсем иным.
Письма того времени отражали нашу жизнь в Сёркье, а также работу и настроение отца. Мама так писала отцу:
Отец писал из Копенгагена 18 июля:
В следующем письме в Копенгагене, от 23 июля, отец более подробно рассказывает о сложившейся обстановке:
Швеция требовала, чтобы в Норвегии провели плебисцит по вопросу о разрыве унии, это требование вызвало в некоторых кругах Норвегии взрыв негодования. «Не касайтесь 7 июня,— писал Гуннар Хейберг.— Неужели мы пойдем на голосование ради того, чтобы Швеция, дав согласие на разрыв унии, могла получить моральное удовлетворение, что заставила нас унижаться?» Нансен же и многие другие считали, что мы можем позволить себе «унижение». 6 августа он пишет Еве из Люсакера:
Как-то мы услышали такое знакомое «эгей» с одного из холмов Сёркье. Это отец бежал к нам. Но встреча была короткой, ему надо было вернуться в город, и потому он уехал так же неожиданно, как и приехал. Голосование было назначено на 13 августа. При голосовании подавляющее большинство высказалось за разрыв унии: 368 392 голоса — за и только 184— против. Это значительно укрепило положение Норвегии, но не повлияло на позицию Швеции. Отец писал маме:
Как отец и предполагал, отказ Швеции заставил Копенгаген призадуматься. Уже 22 августа он снова в Люсакере.
В это время мама пишет отцу:
В один прекрасный день отец все же нежданно нагрянул к нам. Велики были наша радость и удивление. Взяв ружье и собаку, он, мама, Коре и я отправились пострелять куропаток, и отец почувствовал себя совершенно обновленным человеком. Но это длилось недолго. Начались Карльстадские переговоры[129]. Отцу принесли срочную телеграмму от советника Арктандера: нужно было спешно выезжать. На следующий же день Нансен и Миккельсен встретились в Христиании. Поначалу Карльстадские переговоры шли мирно и успешно, затем шведы ошеломили норвежцев, предъявив требование уничтожить наши крепости, причем дать ответ нужно было немедленно — в случае отказа Швеция не отвечала за последствия. Нансен сразу же направился в Лондон. Он выехал вечером и наутро встретился с английским и немецким послами в Копенгагене, а также министром иностранных дел Дании графом Рабеном. В письме, написанном по пути в Лондон, Нансен объясняет Еве обстановку:
Мама отвечала:
В тот же день отец писал из Лондона:
Нансен направил в «Моргенбладет» и «Вердене Ганг» одновременно статью «Чего мы хотим».
19 сентября мама вернулась в Люсакер. Это был день рождения Коре, и самым большим подарком для него было разрешение ехать рядом с мамой в коляске, пока мы проезжали по Нумедалю. Мама писала из Люсакера:
Отец все еще находился в Лондоне, пытаясь убить время, пока не соберется парламент:
Переговоры в Карльстаде привели к более или менее удовлетворительному результату. В соответствии со шведским требованием была достигнута договоренность о снятии пограничных укреплений и определены границы нейтральной зоны по обе стороны. Договор был утвержден стортингом 13 октября и шведским риксдагом 26 октября, а затем Норвегия была официально признана великими державами. Теперь осталось решить вопрос о форме правления. Швеция отклонила предложение выбрать королем Норвегии Бернадота, и путь был свободен. Но, как Нансен и предполагал, сейчас же стали раздаваться голоса, утверждавшие, что, норвежцы, наверно, ненормальные, если они, не успев избавиться от одного короля, ищут себе нового. Нансен считал, что агитация за республику уже ослабила положение Норвегии за рубежом и что надо как можно скорее провести выборы короля. Но сторонники республики тоже имели хороших ораторов. Они говорили, что королевская власть уже устаревший институт, а республика означает прогресс. У нас еще есть возможность решить, установим мы сами форму правления или позволим, чтобы кто-нибудь навязал нам ее. Эрнст Сарс, Нансен и другие стояли на своем, и Гуннар Хейберг перешел в атаку:
В газете «Вердене Ганг» Нансен писал:
В последних числах октября Нансена снова посылают в Копенгаген. Оттуда он пишет Еве:
Твердый характер принца понравился Нансену. В дневнике того времени он писал:
Во время этих переговоров они стали хорошими друзьями, и как друзья вместе пытались найти решение проблемы. 23 октября Нансен посылает телеграмму норвежскому правительству:
По совету Миккельсена стортинг уполномочил правительство предложить принцу Карлу трон только в том случае, если народ даст на это свое согласие, 12 и 13 ноября проходил плебисцит. Миккельсен поручил Нансену участвовать в агитации, и Нансен отправился в поездку по стране не раздумывая. Из этой поездки Ева получила такое письмо
Нансен постепенно становился искусным оратором. Он научился подыскивать такие выражения, которые были и понятны, и убедительны. Говоря о преимуществах монархии, он находил веские доказательства:
За монархию проголосовало 259 563, за республику —69 264 человека. Через несколько дней датский принц Карл прибыл в Христианию как Хокон VII, король Норвегии. Рядом с ним стояла королева Мод, а на руках он держал маленького кронпринца Улафа, которому в то время было два года. Вся страна ликовала, и многие недавние противники вновь стали добрыми друзьями. Среди таких были Бьёрнстьерне Бьёрнсон и Фритьоф Нансен. 23 ноября на приеме в честь правительства Бьёрнсон и Нансен оказались соседями по столу. Оба были веселы и довольны, и Бьёрнсон благодарил отца за все, что тот сделал. «Но могло быть и хуже»,— заметил Бьёрнсон. Нансен отшутился: а разве линия Бьёрнсона была более надежна? Что бы он делал, если бы Швеция отказалась расторгнуть государственный акт? Народ не позволил бы сказать «нет», тогда поневоле пришлось бы выступить силой. Но Швеция ни за что не сказала бы «нет», когда бы дошло до дела, Бьёрнсон в этом совершенно уверен. «Ну, ведь летние события доказали, что на это не очень-то можно полагаться»,— парировал Нансен. Как хорошо, что можно сидеть здесь за столом, шутить, зная, что теперь все позади. Нансен шутя сказал, что он почти раскаивается, что способствовал установлению монархии. Сейчас, когда в прессе и всюду столько снобизма, он предпочел бы республику. Бьёрнсон повернулся к сидевшему рядом с ним профессору Хагерупу[133]: «Нансен смелый человек, он осмеливается сказать то, о чем Бьёрнсон едва осмеливается подумать». Бьёрнсон был достаточно свободен от всяких предрассудков, чтобы положительно оценить деятельность отца в 1905 году, хотя полностью с его линией не соглашался: «Об этом потом, а сейчас мне хочется сказать, что я сердечно благодарен за твою работу в это долгое трудное время, хотя выбранная тобою линия мне не по душе. Но это не так важно, главно то, что мы рассчитались со Швецией. И твое имя будет так же бессмертно, как лед Северного полюса, который тает, затем снова образуется, и так до скончания века. Никто так тебе не благодарен, как твой старый верный друг Бьёрнстьерне Бьёрнсон». Коллега Нансена, профессор Валфрид Экман, в 1905 году находился в Христиании, где работал вместе с Нансеном над научными проблемами. Он относился к тем людям, которые по возможности стараются видеть вопрос со всех сторон, но ему, шведу, было психологически трудно находиться в Норвегии в то время. Он и Нансен старались избегать вопросов политики. Как-то я спросила профессора Экмана, не сможет ли он объяснить то раздражение, которое вызывал у шведов сам Нансен во время кризиса. «В Швеции думали, что Нансен участвовал в борьбе, поддавшись заблуждению или, по крайней мере, по не совсем объективным причинам. А его успех за рубежом еще увеличил горечь поражения». Он добавил, что едва ли все было достаточно объективно, но что, к счастью, история представит все в правильном свете. И действительно, жестокие нападки, которым Нансен подвергался в Швеции в 1905 году, теперь уступили место более объективному и справедливому отношению. Принц Оген был примерно такого же мнения. Среди его писем, которые были опубликованы в 1942—1943 годах, есть письмо Эрику Вереншельду от декабря 1905 года. Конец письма следующий:
Но в одной из приписок к письму он добавляет:
Так что и принц Оген, несмотря на всю его любовь к Норвегии, рассматривал выступления Нансена как «полуправду», и это можно было понять, ведь королевский дом был опечален разрывом унии. Но «полуправда» не была присуща Нансену. Для него это была полная правда. Он чувствовал свою ответственность как норвежец, но ответственность перед своей страной никогда не вступала в нем в противоречие с пониманием правды, права и справедливости. Также он не терял чувства ответственности за исход конфликта в целом. Он был одним из тех, кто наиболее сознательно стремился к мирному разрешению проблем и установлению добрососедских отношений между Швецией и Норвегией, хотя это и требовало от обеих сторон преодоления немалых трудностей. Никогда в своих речах он не сказал ни одного плохого слова в адрес Швеции. И того, что было сказано им в речи 17 мая 1905 года, он придерживался от начала до конца: «Мы с надеждой смотрим в будущее, когда два народа, шведский и норвежский, смогут, встретившись на перекрестке своих дорог, крепко пожать друг другу руки. Тогда сложатся такие взаимоотношения, каких невозможно добиться бумажным союзом или по принуждению, отношения, которые возможны лишь на основе естественных и добровольных начал. Такие отношения сохраняются и в тяжелые времена». XIV. ПОСОЛ НОРВЕГИИ В ЛОНДОНЕ«Этот человек для своей страны значит больше, чем целая армия»,— так характеризовал Нансена в 1905 году известный шведский банкир и политик Кнут Валленберг. Но Нансен не ограничился участием в политических событиях Норвегии 1905 года. Теперь, когда Норвегия после разрыва унии была признана самостоятельным государством, нужно было создать представительства в других странах, и Нансену пришлось стать первым норвежским послом в Англии. В то время норвежское правительство было особенно заинтересовано в том, чтобы великие державы гарантировали нейтралитет Норвегии. Министр иностранных дел Лёвланд хотел направить Нансена в Соединенные Штаты, но отец, полагавший, что вполне достаточно получить гарантию со стороны европейских держав, предпочел поскорее выехать в Лондон. Важно было использовать тот авторитет, который он завоевал в английских правительственных кругах, и популярность среди английского народа. Нансен прекрасно это понимал и только поэтому и согласился работать, хотя приносил в жертву многое. Он лишь надеялся, что на заключение договора о суверенитете потребуется не очень много времени, что работа в посольстве наладится быстро и кто-нибудь сможет его заменить. Сам он хотел поскорее заняться своими делами. У него уже сложилось ясное представление о задачах посольства в Лондоне, но, чтобы убедить других, потребовалось гораздо больше времени, чем он думал. Нансену пришлось оставаться на должности посла два года, а за эти годы произошло многое. В апреле 1906 года отец выехал в Лондон. Я помню, какая была дома суматоха перед его отъездом, мама совсем измучилась. Надо было помочь отцу, и в то же время она волновалась за маленького Одда, который только что перенес операцию аппендицита и еще лежал в больнице. Письма, которые присылал из Лондона отец, показывают, что и он был сильно озабочен. Если бы ему сразу удалось приступить к работе, было бы легче, но министр иностранных дел Англии Эдвард Грей был в отъезде, а до встречи с ним ничего нельзя было сделать. А тут еще бесконечные формальности, визиты к членам правительства и к иностранным послам, а затем ответные визиты. Лишь покончив с этим, отец мог заняться делом. Ему пришлось объехать весь город в поисках помещения для миссии. Но, так и не найдя ничего подходящего, он махнул на все рукой и остановился в отеле «Ройял Палас» в Кенсингтоне. «Здесь у меня две комнаты с видом на Гайд-парк, и я могу воображать, что живу за городом»,— писал он Еве. Наконец министр Грей вернулся в Лондон, и дела пошли быстрее. Оказалось, что Грей, как и Нансен, не любитель формальностей, и с первой встречи они стали друзьями. Но тут секретарю норвежского посольства Иргенсу пришлось срочно выехать домой, так как скоропостижно скончалась его мать. Нансен писал Еве:
Ева вскоре смогла известить его о том, что Одд снова бегает со всеми ребятишками по дому. Но в больнице он страшно избаловался и бессовестно отказывается есть овсяную кашу, как то было заведено в Пульхёгде.
Родители понимали, что нельзя больше расставаться так надолго и так часто, и вскоре начали подумывать, не лучше ли будет всей семьей переехать в Лондон. Но когда дошло до дела, мама из-за детей раздумала. Отец не разделял ее страхов, но не хотел показаться эгоистом. Во всяком случае, ему надо было осмотреться и подыскать для семьи дом. Каждый из них думал о своем. Фритьоф переживал, что за последний сумбурный год они с мамой отдалились друг от друга. Они не были уже так откровенны друг с другом, как прежде, притом по его вине. Отец замкнулся в себе и не мог преодолеть этой замкнутости. Мама делала вид, что ничего не случилось. Она никому не показывала, как ей тяжело. На людях она держалась, хотя ей и нелегко это давалось. Дома было куда хуже. Я уже подросла и понимала, что что-то неладно. Иногда у мамы делалось такое задумчивое лицо, что я даже пугалась,— брови нахмурены, так легко улыбавшиеся раньше губы крепко сжаты, словно она принимает какое-то важное решение. Меня пугало ее лицо, я привыкла следить за его выражением. Как-то вечером я зашла в гостиную пожелать ей доброй ночи, она сидела за столом и писала отцу. Увидев меня, она быстро отложила лорнет и торопливо вытерла глаза. Но было уже поздно. «Что-нибудь случилось, мама?»— спросила я. Так все выяснилось. И мы совершенно естественно заговорили об этом. «Только то,— сказала мама,— что отец за последний год стал другим. Словно его подменили». Дома он все время чем-то занят — либо работой, либо политикой, либо думает о чем-то своем, словно мамы для него не существует. Он пишет маме милые ласковые письма, но даже в письмах нет былой откровенности. Мама думала, что он кем-то увлечен, ведь такое случается. Но его не в чем упрекнуть. Тут уж ничего не поделаешь, возможно, все у него пройдет и он снова станет прежним. Надо надеяться и не вешать носа. А мама рада, что у нее «такая взрослая дочь, с которой можно обо всем поговорить. Мы должны держаться друг друга». Переписка моих родителей лежит передо мной. Красноречивые письма. Из них явствует, как родители любили друг друга, не могли жить друг без друга и каким трогательным беспомощным и неуклюжим был отец, когда тщетно пытался выпутаться из того сложного положения, в котором очутился. Невольно и мамины письма стали теперь сдержаннее. Она подробно писала ему о детях, о том, что происходило важного в доме, о людях, с которыми встречалась, описывала и пришедшую в Люсакер весну, свежую зелень берез и пение птиц в лесу.
Отец отвечал так:
Против ожидания, некоторые визиты оказались и полезны, и интересны для Нансена. Среди дипломатов было много выдающихся людей, хорошо разбиравшихся в европейской политике. Так что знакомство отца с ними было полезно для Норвегии и для его работы в Лондоне. Нансен писал Еве:
В другом письме он рассказывал:
Нансен, приступая к обязанностям посла, вынужден был заниматься и светскими приемами.
Концерт Грига прошел с успехом, норвежцы были в восторге, «но сольные номера исполняла одна ужасная дама. Представляю себе, какой был бы успех, если бы пела ты...» Завтрак в честь Грига, устроенный Нансеном в Клубе Холостяков, прошел удачно. Эдвард и Нина Григ были в великолепном настроении. Но за столом случайно оказалось тринадцать человек, и хозяйка, у которой остановился Григ, «в общем прелестная дама», оказалась настолько суеверной, что ни за что не хотела сесть за стол. Пришлось Нансену пересадить одного из гостей, «молодого очаровательного австралийца», за отдельный столик, и тогда мир и покой были восстановлены. Этот молодой австралиец, Перси Грейнджер, стал впоследствии всемирно известным музыкантом.
Э. Григ вместе с другими норвежцами, вернувшимися из Англии в Норвегию, рассказывал Еве, как любезен был Нансен, как помогал им, какое исключительное положение занимает он в Англии. Фрекен Хельга Бергер, первая женщина-стипендиат за границей после 1905 года, рассказывала мне, как помогал ей отец. Бергер знакомилась с постановкой школьного образования в Париже и в Лондоне. В Париже она бесконечно долго и напрасно прождала оформления различных документов. Приехав в Лондон в июне 1906 года, она попросила у Нансена рекомендательное письмо к английским школьным властям. С большим нетерпением ожидала она встречи с отцом.
Нансен дал ей рекомендательное письмо: «Если оно не поможет, приходите еще раз, тогда посмотрим, не удастся ли мне подействовать на них». Программа торжественной коронации в Тронхейме была уже составлена, но отец писал маме, что хочет уклониться от участия в празднестве. Зачем ездить взад и вперед? В тот день, когда пришло письмо, мама была приглашена в гости, и вот она храбро поспорила с Гренволдом, один из ее друзей, на две бутылки шампанского, что отец не поедет в Тронхейм. Гренволд же никак не мог представить себе, как можно добровольно лишить себя такой возможности. На следующий день я узнала о пари и так же, как и мама, с нетерпением стала ждать результата. Наверное, отец ничего не мог поделать, и вот он пишет:
Мама отметила, что в уговорах отца нет «настоящего пыла», и мы так часто об этом говорили, что даже я как будто бы поняла, что она имела в виду. Во всяком случае, я поняла, что ни празднества, ни наряды, о которых писал отец, ее не интересовали. Да и народу там будет столько, что она с отцом и не поговорит толком. Мне было жаль, что она не поехала, ведь отец уговаривал! Еву терзали сомнения. Уж не болен ли Фритьоф? Она никак не могла понять причины усталости, охватившей его. Конечно, для него было тяжело сидеть без толку в Лондоне и ожидать настоящего дела — он так не любил зря терять время.
«Как было бы хорошо, если бы ты был со мной и был бы только профессором, а все посольские дела были бы дурным сном»,— отвечала ему Ева. Но дурным сном были не только посольские дела. С затянувшейся неизвестностью пора было покончить. И вот однажды вечером она напрямик высказала все это в письме:
Не успев отправить письмо, она тут же об этом пожалела. На следующий день пишет новое.
Фритьоф не замедлил ответить. Он почувствовал такое облегчение от того, что наконец-то можно говорить откровенно. Он жаждал открыться. Да, он слишком запутался в отношениях с одной красивой дамой. Дама восприняла все слишком серьезно и теперь грозилась покончить с собой. Фритьоф ей поверил. Уже почти год он находится в совершенном смятении. Но теперь, когда все выяснилось, у них с Евой все станет по-прежнему. Она-то, конечно, все поймет. И он пишет в своем сбивчивом письме:
Отец был уверен, что это письмо рассеет все недоразумения, однако очень волновался и поэтому написал письмо лучшей подруге Евы фрекен Ингеборг Моцфельд с просьбой сразу же навестить Еву. Еще до отъезда из Норвегии он рассказал ей, в каком безнадежном положении очутился, и теперь просил ее в случае чего поддержать маму и убедить ее, что он любит только ее и никого больше. В страшном волнении ожидал он ответа, но ответа все не было. Сам он тем временем писал Еве каждый день. Теперь письма стали совсем другими. В Виндзорском замке, где отец гостил по приглашению короля, он написал Еве письмо-дневник:
Это письмо разминулось с ответом Евы на его первое письмо, которое было переслано на адрес Рингнеса. Мы с мамой уехали на троицу на замечательный хутор Эйлифа Рингнеса, где нас давно уже ждали. У них собралось много веселых гостей. Я вспоминаю эти дни в сиянии весны, праздника, солнца, радости, сердечности и гостеприимства. До сих пор помню, как весела и прекрасна была мама, и теперь я понимаю, каких невероятных усилий ей это стоило. Ночью она писала Фритьофу:
Фритьоф был вне себя:
Вернувшись в Люсакер, Ева нашла там это новое письмо, а тут появилась и фрекен Моцфельд. Ева немедленно послала в Лондон телеграмму: «После разговора все поняла. Наверняка поможет. В Тронхейм не поеду». Конец его огорчил, зато начало сняло с его души большую тяжесть.
В ответ Ева написала большое прекрасное письмо:
Фритьоф отвечал:
Предстоящая коронация ему не казалась уже столь тяжкой обязанностью, а во время плавания по Северному морю он даже отдохнул.
Фритьоф все время посылал короткие веселые письма о коронации в Тронхейме. Он был очень занят различными официальными приемами, но как только выдавалась свободная минутка, он писал Еве, так же откровенно, как и в юности. Эти письма переполнены радостью оттого, что вновь они обрели друг друга. «И кажется, что впереди открывается новая, солнечная жизнь». Составление договора о суверенитете[135] страны было главной задачей Нансена в Лондоне. Он взялся за это дело с обычной энергией, хотя и был в восторге от этой идеи. Ноябрьский трактат, заключенный во время Крымской войны в 1855 году, устарел. Он был подписан лишь Англией и Францией, а теперь норвежское правительство хотело бы его дополнить. Этим вопросом занимались норвежские миссии в Париже, Санкт-Петербурге и Берлине. Нансену было поручено вести переговоры с английским правительством. Нансен относился к дипломатическим обязанностям так же добросовестно, как и к научной работе. Иргенс, его друг и соратник по работе, говорит:
Но до подписания договора пришлось расколоть немало крепких орешков. Так, министр иностранных дел Грей, друг Нансена и Норвегии, полностью поддерживал идею обновления договора с Норвегией, но лорд Фишер и второй государственный секретарь сэр Чарльз Хардинж выступали против, опасаясь датско-немецкого союза. Нансен вскоре увидел, что договор о независимости страны будет подписан не так уж быстро. Он думал о будущем, о том, как он выдержит еще один год без Евы. Он писал ей:
Он ждал ответа, забыв о том, как долго идут в Сёркье письма. Ответа все не было, и он страдал от одиночества. Ламмерсы отметили серебряную свадьбу. В гости мама взяла с собой меня и Коре, и мы все сообща написали отцу об этом трогательном празднике. Мама писала:
Фритьоф ответил:
Наконец пришел ответ. В сущности, иного он и не ожидал и все-таки огорчился.
Мама при мне советовалась с доктором Йенсеном, и я слушала навострив уши. И когда я услышала слова доктора Йенсена: «Для Лив и Коре в этом ничего страшного нет», у меня забилось сердце. Все лето я про себя надеялась, что мама возьмет меня с собой, только спросить не смела. И мне так жаль было папу, что он там один, и было непонятно, зачем мама оставляет его одного. Дом в Сёркье был полон гостей; там были и старый Бергслиен, и тетя Малли с дядей Ламмерсом, и Анна Шёт, и доктор Йенсен, и его сын Фриц. Мама была им рада, но все думы ее были об одном:
Напрасно беспокоилась. Радость встречи была так велика, что они все кругом забыли. Малыши вешались на отца, а он их не замечал. Он не видел никого из нас. Мама плакала и смеялась, отец только смеялся. Я лучше всех запомнила эту встречу, так как я всем сердцем чувствовала себя лишней. За ужином вся семья была счастлива. Отец интересовался делами каждого из нас. Мама даже рассказала отцу, что я стала разбираться в винах, полюбила рейнское вино и красное к обеду. «Черт возьми,— смеялся отец,— что же, по-твоему, девочка понимает разницу?»—«Конечно, понимаю!»— горячо заверила я. «Ну, проверим». Отец завязал мне глаза салфеткой и дал попробовать по глоточку разного вина. Я довольно долго держалась, но когда отец развязал салфетку, все поплыло перед моими глазами. «Да,— сказал отец,— это довольно опасное занятие». Мама же громко, от души хохотала: не стыдно, едва успел приехать и уже напоил дочку допьяна. Лишь в начале октября отец уехал в Лондон, и уже через десять дней за ним последовала мама. Решено было, что фрекен Моцфельд будет ее сопровождать. «Столько возни с этими платьями,— писала Ева,— я целыми днями пропадаю в городе. Наконец-то я нашла кухарку, это было трудно. Теперь могу спокойно уехать и безумно рада». Фритьоф успел написать два письма, одно с дороги, другое из Лондона.
Все шло, как по расписанию, в Гамбурге Ева получила телеграмму:
О том, как мама провела там время, я знаю только, что это было великолепно. Чуть больше светской жизни, чем ей хотелось бы, но тут, конечно, ничего нельзя было поделать: многие хотели познакомиться с госпожой Нансен. Ингеборг Моцфельд рассказала мне о приеме в Виндзорском замке. Мама наперед знала, что она не сможет тягаться с прочими дамами по части элегантности туалетов и сверкающих бриллиантов. И поэтому решила одеться совсем просто. Она поехала в Виндзорский замок в скромном белом крепдешиновом платье, без единого украшения. «Но вот она запела,— рассказывала Ингеборг.— Пожалуй, самые бурные аплодисменты вызвал «Лесной царь»». И тут отец не мог скрыть свою гордость за маму. Дома в Люсакере с нами остались Ида Хютфельд и ее дочери Адда и Эбба. Хозяйство было хорошо налажено, все были здоровы, так что мама могла не беспокоиться. Но я помню, что страшно по ней скучала. Признаться, я с некоторой завистью думала об Ингеборг Моцфельд. Мои тайные мечты о Лондоне рухнули, когда мама взяла с собой ее, «вместо меня»— как думала я про себя. Ни тогда, ни теперь я не могла поверить, чтобы школьные занятия были важнее для моего образования, чем знакомство с другими странами. «Вот была бы я взрослой!»— думала я с горечью. Мама пробыла в Лондоне до рождества, а к рождеству оба вырвались домой в Люсакер. Пока мы были маленькие, то рождества всегда ждали с радостью и нетерпением. Но в те годы, когда отец приезжал на рождество из Лондона, этот праздник был радостным вдвойне. Отец сам шел с топором и веревкой в лес, а мы все следом за ним, выбирали там лучшую, самую красивую елку и с торжеством везли ее на санях домой. В середине зала устанавливали эту великолепную елку, верхушка ее возвышалась над галереей. Мама украшала елку серебряным дождем, флажками и белыми свечами, а папа укреплял на верхушке звезду. В последнюю очередь на елке развешивались подарки. Тут-то и начинало нас томить нетерпение, потому что никого из детей тогда не пускали в зал. На рождество всегда приходили Да и Доддо, иногда тетя Ида с дочерьми, тетя Сигрид — если она находилась в Норвегии. В это рождество были только Да и Доддо. Они, как обычно, пришли около 5 часов, обвешанные разными свертками и засыпанные снегом. Сперва полагался чай в столовой со всевозможными мамиными печеньями. Затем отец незаметно уходил зажигать свечи на елке. Во всяком случае, он думал, что никто этого не видит. Но дети уже не могли сидеть спокойно. Они вскакивали, танцуя и толкая друг друга, и смеялись без всякого повода. И вдруг среди этого шума раздавался громкий возглас отца: «Гасите свет!» Затаив дыхание, ждем мы в темноте у входа в зал торжественной минуты, и тут раздвигаются двери и из зала хлынуло целое море света. А вот и отец, улыбается и, довольный, смотрит, как дети гурьбой врываются в комнату. Из кухни пришли три горничные в белоснежных передниках и кучер в праздничном костюме. Мы все вместе поем рождественские песни и водим хоровод вокруг елки. Голос мамы звучал звонко и сильно, и я заметила, что отец не поет, а как зачарованный слушает ее. Наконец наступила очередь подарков. На полу развернули бумагу и разложили игрушки, книжки, новые лыжи, а среди всего этого ребятишки. Отец сам, как большой ребенок, с увлечением расставлял баварскую деревушку, подаренную малышам госпожой Мей, нашей мюнхенской приятельницей. Теперь уже мама стояла как зачарованная и смотрела на отца. Все что-то дарили друг другу, и сколько тут было радостных, благодарных возгласов! Особенно ждали мы посылку от королевы. Мы всегда заранее писали ей, кто чего хочет, и боюсь, что просьбы наши не всегда были скромными. Помню, сама я получила несказанно красивый шелк на бальное платье. Мама и я не нашли слов от восхищения. Но вот вошел отец. «Черт подери!— пробасил он и расхохотался.— Теперь, видно, придется раскошеливаться на портниху». Время от времени горничные выскакивали в кухню проверить, сварился ли картофель и тушится ли капуста. Доддо стоял наготове с колпачком для свечей и следил за догорающими рождественскими свечами. Да листала большую книгу по искусству, полученную от Доддо. А затем все собрались, чтобы торжественно выпить рождественской мадеры. Мама и отец чокнулись со всеми, все желали друг другу счастливого рождества. Малыши морщились от непривычного вкуса мадеры, мы же с Коре с удовольствием выпили свои бокалы до дна. Но вот распахнулась дверь в столовую, и мы пошли к рождественскому столу. Отец занялся разделкой ветчины, грудинки, свиной головы и студня. Мама кормила маленького Осмунда. Она была необыкновенно хороша в своем светло-сером шелковом платье с кружевами на груди и пышными рукавами с поперечными складками. У нее было немного нарядов. Элегантные платья, привезенные из Лондона, висели в шкафу, я никогда не видела их на ней. Она не любила наряжаться так, чтобы выделяться, и всегда придерживалась сдержанных тонов. Чаще черного и серого. Но вкус у нее был хороший, и те платья, которые она носила, были ей к лицу. И все же больше всего мне нравилось это светло-серое. Она в нем выглядела совсем молодой. Отец тоже так считал. В этот вечер он подошел к ней, обнял за плечи и сказал, что она красива как никогда. Он стоял рядом с ней, высокий, сильный и такой же стройный, как и она. Наевшись до отвала, мы выползли в холл, где, уютно устроившись у пылающего камина, попивали кофе с пирожными. А после этого нас ожидали рождественские сладости в маминой гостиной. Но на это малышей уже не хватило. После торжественного стола мама и няня Хельга забрали их и отвели в детскую спать. Дольше всех сопротивлялся Одд и примирился со своей участью лишь после того, как отец обещал назавтра пойти вместе с ним на горку обновить лыжи. Имми радостно улыбалась, крепко прижимала к себе большую новую куклу, а маленький Осмунд давно уже спал. Коре разрешили сидеть со взрослыми столько, сколько он захочет. Но кончилось это тем, что он сонный свалился сo стула и отец отнес его в кровать. Тут и все остальные почувствовали, что устали. Доддо посмотрел на часы. «Скоро одиннадцать». Он взглянул на Да. Та кивнула в ответ. Она всегда во всем соглашалась с Доддо. Они собрали подарки, поблагодарили и ушли, с трудом пробираясь по глубокому снегу. Мама и отец стояли на крыльце и махали на прощанье. Этот рождественский вечер ничем не отличался от других. Но он мне запомнился так ярко потому, что это был последний рождественский вечер при жизни мамы и последний по-настоящему светлый и веселый праздник в Пульхёгде. XV. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ЖИЗНИ МОЕЙ МАТЕРИНорвежское посольство в Лондоне приобрело уютный вид. Нансен купил хорошую мебель, полы устлали коврами, а на высокие окна повесили красивые светлые занавеси. Большие книжные полки понемногу стали заполняться книгами, а на стенах появились хорошие репродукции старых мастеров. Помещение приняло вообще вид скорее частной квартиры. Впечатление домашнего уюта еще усиливал большой письменный стол красного дерева, стоявший в кабинете. Рядом с ворохом посольских документов высилась гора научной литературы, черновики статей, карты и всевозможные вычисления. Одного стола уже не хватало, и Нансен приобрел второй. Так они и стояли рядышком — два огромных стола, и оба были одинаково загромождены. Несложную дипломатическую работу Нансен теперь мог поручить своему помощнику, секретарю посольства Иргенсу, которому предстояло сменить Нансена на посту посланника. В некоторых случаях Иргенс был даже уполномочен действовать самостоятельно, на свою ответственность, что их обоих устраивало, особенно Нансена, у которого таким образом появилось время для продолжения своих работ по океанографии. Он загрузил себя и новыми научными работами. Его друг доктор Скотт Кетли предложил ему написать раздел по истории арктических путешествий для английского издания о полярных исследованиях, выходившего отдельными выпусками. Нансен этим очень заинтересовался, но по мере того, как углублялся в тему, все больше убеждался, что материал слишком обширен для одного томика подобного собрания. Убедился он также и в том, что на достоверность старых сообщений об арктических путешествиях не всегда можно положиться. Дело кончилось тем, что от предложения он отказался, но бросить заинтересовавшую его тему уже не мог. Не доверяя традиционным взглядам, Нансен сам взялся за первоисточники. Он начал с древнейших арабских рукописей, затем изучил средневековые сочинения на латинском языке, специально для этого заказывая переводы всех этих трудов, и наконец принялся за древние скандинавские мифы и саги (в этом ему на помощь пришел Мольтке My). В результате была написана солидная книга «На Севере в стране туманов», которую он закончил в 1911 году. В этой книге представлено все, что известно об исследовании арктических областей, начиная с древнейших времен и кончая путешествиями Кортириала[136] около 1500 года. Большой интерес и оживленные споры вызвало высказанное Нансеном мнение о путешествиях норвежцев в Винланд[137]. Он считал, что их повествования об этих путешествиях слишком насыщены сказаниями и баснями, чтобы содержать достоверные сведения. Вернувшись в феврале 1907 года в Лондон, Нансен увидел, что в посольстве скопилось очень много дел, и временно ему пришлось всецело посвятить себя своим обязанностям посланника. Всех земляков, приезжающих туда с важными делами, он принимал сам и помогал им непременно лично, да и светские обязанности так захлестнули его, что порою он приходил в полное отчаяние.
Иногда Нансену удавалось улучить минутку для свидания с молодыми альпинистами С. В. Рубинсоном и Фердинандом Шельдерупом, которые занимали мансарду по соседству с посольством. Нансен любил послушать их рассказы о приключениях в горах. Но в хорошей компании время идет незаметно, и случалось, что он забывал все на свете. Однажды ему нужно было ехать на обед к королю Эдуарду VII, а он засиделся и опоздал на целых полчаса. «О проклятье!»—воскликнул он, взглянув на часы, и помчался. Когда же наконец добрался до Букингемского дворца и, немного отдышавшись, привел в порядок свои мысли, он с самой любезной улыбкой появился перед ожидавшим его обществом, достал часы и сказал: «Право, мне кажется, что в этом доме все часы спешат. Этот хронометр сопровождал меня через весь Ледовитый океан и ни разу не отстал ни на минуту». Лед растаял, и король с королевой сердечно приняли его. Мы с мамой очень сблизились, во всяком случае, мне так казалось. Давно уже мама рассказала мне, что «недоразумение» выяснилось и она напрасно так боялась, что отцу понравилась другая женщина. Я же по-настоящему успокоилась только летом, когда отец приехал в Сёркье и я увидала, как они счастливы друг с другом. Тогда я заметила, что мама снова стала прежней. Тут и у меня камень с души свалился. Одного только я никак не могла понять — почему нельзя всем нам вместе поселиться в Лондоне, раз нам всем так этого хочется. Отец говорил, что мама права, как всегда, и что не стоит затевать перемен, потому что теперь он и так уже скоро окончательно вернется домой. Ни мать, ни отец не убедили меня в том, что «не стоит» затевать перемен, но я поняла, что сами они уверены в этом. Расставания с отцом всегда были тяжелыми и волнующими, а когда он уезжал, мы начинали жить письмами. 31 января мать писала отцу:
А здоровые детки скоро заболели:
В других письмах она писала всякую всячину:
Ева писала, что встретилась в гостях с премьер-министром Миккельсеном, и Фритьоф ответил:
Порой Ева возмущалась:
Больше всего Ева писала о своих детях, стараясь рассказывать о нас все самое лучшее.
Наступил март, а с ним и сезон охоты на лисиц в Англии. Фритьоф оживился:
Газетная вырезка с сообщением «Лыжный спорт», где говорилось о Еве и Фритьофе, попалась отцу на глаза, и он немедленно сообщил Еве:
Мама повредила себе колено и поэтому больше не ходила на лыжах. Вообще-то не думаю, чтоб она об этом очень сожалела, помню, как она однажды сказала доктору Йенсену, когда он делал ей массаж: «Славу богу, что у меня есть приличный предлог бросить этот вид спорта». Но теперь она, пожалуй, с грустью вспоминала молодость, когда она считалась одной из лучших лыжниц Христиании.
В другом письме она поддразнивает его лондонскими победами:
Ева хорошо знала своего мужа и понимала, что он далеко не безразличен к благосклонности прекрасных дам. Он мог подчас поддаться и лести и не устоять перед женскими чарами. Но знала она и то, как мало они для него значат, а потому не слишком беспокоилась. Ева и сама была непрочь иногда «порезвиться», как она выражалась.
Для меня устроили танцевальный вечер, и мама писала об этом отцу:
В конце апреля Ева вместе с фрекен Моцфельд поехала в Лондон и провела там несколько чудесных недель. Об этой поездке я знаю только со слов Ингеборг Моцфельд. Она говорила, что отец с матерью на радостях, что наконец-то вместе, вели себя как дети и были совершенно счастливы. Когда наступил час расставания, отец был просто в отчаянии. Ингеборг говорила, что никогда еще не видела такого огорченного лица. Передо мной письмо, которое он написал матери в тот же вечер. Из него видно, как отец был убит горем. Вернувшись со станции, он не мог вынести вида комнат, где они вместе прожили эти дни. Комната, из которой уже вынесли пианино, казалась опустевшей, а в спальне еще оставались кое-какие мелочи Евы — шпильки, скомканный носовой платочек; это зрелище растравило его тоску. Он выскочил вон, сел на коня и верхом отправился в Ричмонд-парк в надежде вновь обрести там душевное равновесие. Но все аллеи, по которым они катались верхом с Евой, напоминали ему о ней. Он доехал до самого Уэйбриджа и там позавтракал в грустном одиночестве. Хотел было вернуться к вечеру в Лондон, но испугался опустевших комнат на Виктория-стрит и остался ночевать в отеле в Уэйбридже. Полночи он просидел над длинным скорбным письмом к Еве, полночи пролежал в постели, ворочаясь с боку на бок, прислушиваясь к вою ветра и сокрушаясь, как она доедет в такую бурю.
Пока Фритьоф в таком мрачном настроении писал Еве, она спокойно сидела в ресторане Кемпинского в Гамбурге вместе с Ингеборг Моцфельд и чувствовала себя прекрасно. Первое ее письмо из Люсакера полно радостных воспоминаний о чудных днях, проведенных ею с Фритьофом.
В Лондоне продолжались великосветские приемы, так действовавшие отцу на нервы. Популярность стала для него, по-видимому, чистой мукой. Иногда он мог ответить отказом, но коронованным особам нелегко отказывать. Ему предстояло выступить с докладом в Лондоне на тему «Наука и мораль», и он был просто в отчаянии, что некогда подготовиться как следует. Как-то поздно вечером он писал Еве:
И на следующее утро:
Ева отвечала:
Но несмотря на «шалопайство», Нансен сделал свой доклад в «Политической и социальной лиге». Тема была не новая. С самой юности его интересовали проблемы этики. Как-то раньше, еще в 1900 году, Педагогическое общество Христиании попросило Нансена рассказать о своем мировоззрении, и он прочел доклад «Философские воззрения и характер». В тот раз, как и теперь, дело шло о воспитании молодежи, и он отнесся к своей задаче со всей серьезностью, так как считал этот вопрос очень важным. «В основе этических представлений лежат главные законы, управляющие развитием органического мира, тогда как религиозные догмы относятся к совершенно иной сфере»,— говорил он. Он считал большим и важным делом — независимо от религиозных воззрений — прививать молодежи хорошие и здоровые этические принципы. Нужно воспитывать у молодежи вдумчивое, серьезное и честное стремление к истине. Ясно и логично он высказал собственные мысли об основных моральных и этических ценностях, связав их со своими взглядами на законы природы. С истиной нельзя кокетничать, либо мы к ней стремимся со всеми вытекающими из этого последствиями, либо не ищем ее вовсе. Было бы несерьезно с нашей стороны отмахиваться от собственных наблюдений, будь они даже весьма неутешительны для нас. Находятся такие люди, которые считают, что наука есть корень всех зол. Но что пользы хулить науку? Наука всегда будет стремиться к истине. Когда Коперник посягнул на центр мироздания и швырнул Землю в мировое пространство на орбиту вокруг Солнца, свершилась великая революция человеческой мысли. В средние века центром Вселенной были Земля и человек. Отныне мы стали всего лишь незначительным звеном мирового движения. Примерный христианин любил повторять, что скромность и покорность суть христианские добродетели, однако же это не мешало ему верить, что сам он принадлежит к немногим избранным, чья религия единственно верная и дарующая вечное спасе-ние. Современная наука придерживается более здравых взглядов.
Ева немного беспокоилась, что Фритьоф наговорит в своем докладе лишнего. «Будь поосторожнее,— предостерегала она его,— не раздражай чересчур английскую публику. По-моему, не следует слишком дразнить их. Помни, что слова твои имеют весьма значительный вес». Норвежская королевская чета пригласила Нансена принять участие в поездке по Нурланну в июле. И он, и Ева радовались предстоящему путешествию, особенно потому, что оно не отсрочит его приезда в Сёркье в августе, а лишь приблизит конец его пребывания в Лондоне. Ева пишет:
Перед самым отъездом Нансен пережил очередное разочарование: лондонские переговоры, которые было почти достигли желанного конца, вдруг приостановились из-за несогласия Англии. «Ну, тут уж ничего не поделаешь, здесь поможет только терпение,— писал он Еве.— У нас в Норвегии оно, правда, с трудом кой-кому дается». Сам же он спокойно относился к договору о суверенитете и не придавал ему почти никакого значения. Однако же, взявшись за это дело, он не собирался бросать свой пост, не завершив задачи, хотя задержка была ему досадна. Нансену стоило больших трудов уехать из Лондона, и единственный день, проведенный отцом в Христиании, был также полон всяких хлопот. Но с корабля «Улаф Кюрре» он прислал нам в Сёркье восторженное письмо:
Письмо длинное и продолжается в форме дневника. Почта шла не быстрее яхты, на борту которой он находился, поэтому он не торопился его отсылать. Из Танафьорда отец пишет:
Когда «Улаф Кюрре» вернулся в Тронхейм, отца уже дожидались там несколько писем из Сёркье.
Мы с матерью поджидали отца, стоя на пригорке в Сёркье. Мы были в светлых летних платьях, потому что солнце сильно припекало и не было ни ветерка. Мама сияла. Слегка откинув голову, она неотрывно смотрела на скалу, где должен был появиться отец. Я обратила внимание, что у нее появилось много седины в волосах, а лицо по-прежнему молодое и без морщин, с коричневым загаром. Накануне во время прогулки мы нарвали горных цветов и украсили ими все комнаты. На ночной столик отца я поставила букет из полевых цветов. Наконец мы услышали оклики отца со склона горы, и все остальные дети, игравшие за домом под окном его комнаты, живо прибежали. Маленький Осмунд, толстенький и неуклюжий, прибежал последним, но это ничуть не омрачило его радость. Отец сбежал с горы быстрее ветра, разгоряченный и тоже очень загорелый, ничуть не утомленный и не похудевший, каким он бывало являлся к нам в Сёркье. Его рюкзак был битком набит подарками для всех нас, и, раздавая их, он радовался ничуть не меньше, чем мы, получая их. «И об этом даже подумал!»— воскликнула мать, когда он извлек из мешка четыре артишока и большущую дыню. Да, ликование домашних было велико. Разлука бывала долгой и горькой, но тем радостнее было свидание. Вскоре после приезда отца мне, однако, пришлось уже отправляться в школу. Мне уже нельзя было проводить всю осень в горах, а то я отстала бы от класса. Договорились, что жить я буду в мансарде у дяди Эрнста и дяди Оссиана, а днем находиться внизу на первом этаже у тети Малли и дяди Ламмерса, так что устроена я была хорошо. Но, что и говорить, меня очень тянуло назад в Сёркье, ко всем своим, и потому я была очень рада, когда они наконец вернулись домой и мы все собрались в Люсакере. Но вот отцу опять пришло время уезжать в Лондон, и тут на него свалилось столько всяческих дел, что он даже не успел повидаться с Вереншельдом, с которым мечтал встретиться и поговорить. Однако Руал Амундсен ухитрился таки повидать отца, и по весьма важному поводу. Несколько месяцев тому назад Амундсен уже обращался к отцу с просьбой уступить ему на время «Фрам» для экспедиции на Северный полюс, которая должна была продлиться несколько лет, с целью тщательных научных исследований в северных полярных водах. Амундсен считал, что осуществление этого плана лишь немного отсрочит задуманную Нансеном экспедицию на Южный полюс, но сам-то Нансен хорошо понимал, что отдать «Фрам» теперь означало навсегда отказаться от мысли о Южном полюсе, а это было нелегким решением. Он давно уже задумал эту экспедицию и только ждал, когда освободится от других обязательств, чтобы уехать, тем более что все было уже основательно подготовлено. Поэтому он хотел как следует подумать, прежде чем дать окончательный ответ Амундсену. При этом он находил, что экспедиция Амундсена для науки так же важна, как и его собственная. Думал он и о Еве. Да, особенно о ней. Жестоко было бы снова покинуть ее. Да и сам он, сможет ли он? С другой стороны, бессмысленно потраченные в Лондоне годы пробудили в нем сильную жажду деятельности, стремление, пока он молод и полон сил, приложить эти силы к настоящему делу. Он все не решался заговорить об этом с Евой и поделиться с ней обуревавшими его мыслями и сомнениями. Она при своей чуткости понимала, что он страдает оттого, что стоит перед важным решением, но тоже не решалась первая этого коснуться. Так они и ходили друг около друга, словно кошка вокруг миски с горячей кашей, и оба мучились, и чем дольше это тянулось, тем меньше решимости оставалось у Фритьофа. В конце концов он не выдержал и излил Еве все свои сомнения. Не думая о себе самой, она сумела понять его мысли с таким сочувствием и такой прозорливостью, что он был этим потрясен до глубины души. И тем не менее он никак не мог принять окончательное решение, и когда пришел Амундсен и ждал в зале ответа, Ева не могла скрыть своего волнения. Из своей спальни она прислушивалась к медленным шагам Фритьофа наверху в кабинете. Высоко подняв брови, она только взглянула на него, когда он вошел к ней. «Я знаю, чем это кончится»,— сказала она. Не говоря ни слова, Фритьоф вышел от нее и спустился по лестнице в холл. Там его встретил напряженный взгляд другой пары глаз. «Вы получите «Фрам»»,— промолвил отец. На пароходе по пути в Англию он писал Еве:
На это Ева ответила:
О детях Ева сообщала:
Наши трое малышей и впрямь были бойкие ребята, мать по праву могла ими гордиться. В детстве все они были светловолосые. Имми и Осмунд унаследовали от отца голубые глаза и белую кожу. Одд пошел в маму, у него были карие глаза и более смуглый цвет кожи. Характерные линии скул, ямочки на щеках он тоже от нее унаследовал, был невысок ростом и плотного сложения. Мы долго думали, что из него выйдет типичный отпрыск рода Сарсов, но с возрастом это прошло. Мы любили называть его «Оддом Серьезным», уж очень он был задумчив, всегда погружен в свои ребячьи мысли. Для Имми жизнь была игрой, развлекалась ли она с куклами или с другими детьми. Она была добра и послушна, а ее проворная фигурка вечно была в движении. Самым добрым был все-таки Осмунд. Мне кажется, в этом ребенке не было ни капли эгоизма. Одд бывало заупрямится, если что-нибудь было не по нем. Имми порой говорила: «Я лучше займусь чем-нибудь другим». А от Осмунда никто ни разу не слыхал ни протеста, ни единой грубости, всегда он всему только радовался. Коре осенью 1907 года исполнилось десять лет. Он сильно вытянулся за последний год, окреп и раздался в плечах. В детстве мы его прозвали «Сундук-голова», потому что у него был очень выпуклый затылок. Когда его стали стричь короче, «сундук» стал еще заметней и прозвище так и осталось за ним. Сам он считал свою кличку большим комплиментом и даже любил в письмах подписываться «Коре-Сундук». Мать гордилась своим старшим сыном не меньше, чем другими детьми.
В Люсакере нас опять посетила простуда, но 20 октября она уже могла доложить:
Мать водила меня на концерты, и там она мне рассказывала обо всем, что мы слушали. Она была строгим критиком и многому меня научила. Подчас она обдавала меня холодным душем. Помню, раз мы слушали Es-dur Бетховена в исполнении одного из наших молодых пианистов. Я была в восторге от анданте, но мать сказала: «Конечно, он много обещает, но я поверю в него только тогда, когда он будет играть взволнованно, а то оркестр совсем его забивает. Нет, по правде говоря, он плох». Она очень редко хвалила певцов, но зато когда мы услышали мадам Кайе и Юлию Кульп, она пришла в совершенный восторг и превозносила их до небес. Оба раза ее отзыв звучал одинаково: «Это совершенство!» В Лондоне ожидалось прибытие нашей королевской четы. Сначала собиралась приехать королева Мод, а за ней обещал пожаловать король Хокон. Это было приятно. Но потом Англию собирались посетить король и королева Испании и королева Португалии, и Фритьофу стало совсем невесело. Переговоры по трактату все продолжались, пока наконец в конце октября дело не стало приближаться к завершению.
Уже на следующий день Фритьоф сообщает:
На родине тем временем произошла смена правительства, и Нансен пишет по этому поводу:
Через неделю после поездки в Сандрингэм на горизонте появился кайзер, и, к огорчению Нансена, это как раз совпало с охотничьим сезоном.
Как и предполагал Фритьоф, Ева ликовала от радости, что наконец-то состоялось подписание трактата:
Снова заболел Коре, на этот раз воспалением легких. Но чтобы не напугать мать, доктор Йенсен сказал, что это обыкновенная простуда.
Коре выздоровел, а мама, которая придвинула свою кровать вплотную к кроватке Коре и ухаживала за ним день и ночь, заразилась от него. Она пишет 21 ноября:
Никто из нас не понял, как сильно больна была мать, по-видимому, даже д-р Йенсен этого не понимал.
После ухода доктора Йенсена, когда дети улеглись, я сошла в холл. Мама находила, что я «хорошая публика», как она выражалась, и поэтому часто по вечерам пела для меня одной. Она села за рояль и вынула Кьерульфа. Она спела мне мои любимые песни: «Течение реки», «Чудесная страна», «Уснуло дитя». Голос ее звучал по-прежнему чисто и сильно, и она радовалась этому. Но дыхание было тяжелее обычного. Так и вижу ее перед собой, освещенную лампой над роялем, в красном капоте, с небрежно заколотыми волосами, бледным, утомленным, но таким просветленным лицом. Когда она пропела: Мать богом взята. — я не смогла удержаться от слез, и она не стала продолжать. «Успокойся, детка,— сказала она с улыбкой,— не принимай этого так близко к сердцу. Я ведь уже совсем здорова, и всем нам надо радоваться, теперь уже скоро приедет отец». Рука об руку мы поднялись наверх, чтобы лечь спать. Мать так больше и не встала с постели. И песня та была последней, слышанной мною от нее. Снова поднялась температура, усилился кашель, и никак не проходила боль в боку. Чтобы не огорчать отца, она не писала ему и мне не позволяла: «Мы не должны лгать, а сказать, что я здорова, тоже нельзя, раз это не так. А зачем же мы будем его огорчать, у него и так довольно забот». 1 декабря она все-таки попросила Йенсена написать Нансену.
Неверной рукой мать сделала приписку: «Сердечный привет от твоей Евы-лягушки, которая скоро выздоровеет». Почта, ходила так медленно, что отец не успел еще получить этого письма, когда 5 декабря писал ей:
Мать страшно исхудала, и вокруг рта у нее легла болезненная складка. Но когда я ее спрашивала, не тошнит ли ее, не больно ли ей где-нибудь, она с ясной улыбкой отвечала: «Да нет же, доченька. У меня просто нет аппетита». 6 декабря был день рождения Одда, и мама поручила мне купить ему в городе игрушку. Я с гордостью принесла домой небольшую деревянную тележку, запряженную лошадкой, и еще какие-то безделушки. Утром торжественного дня я собрала всех детей и привела к ней в комнату, где смотрела, как она вручала подарки новорожденному. Одд был в восторге, больше всего понравилась ему тележка, и он тут же принялся катать ее по полу, понукая лошадку и крича ей «тпру». Мать смеялась, но скоро устала, и мы ушли. Она проводила нас счастливой улыбкой. Назавтра был ее собственный день рождения. Я зашла к ней рано утром, перед тем как идти в школу. Она порадовалась какой-то безделице, которую я сама сшила для нее, и очень ласково говорила со мной. Но, видно, она и сама сознавала, что ей стало хуже, потому что сказала, когда я собиралась уже уходить: «Ну, теперь тебе придется быть умницей и помогать другим...» Потом она взяла меня за руку и сказала: «Ну, всего тебе хорошего, дорогая моя большая девочка». И повторила с большой теплотой в голосе: «Всего хорошего, сокровище мое». Никогда не забуду ее белого лица на подушке и ее любящей светлой улыбки. Я и не подозревала, что вижу ее в последний раз, но запомнила это навсегда. Доктор Йенсен в то же утро телеграфировал отцу; который опять гостил в Сандрингэме с норвежской королевской четой: «Вчера состояние отличное, сегодня, к сожалению, сильнейший кашель и некоторая сердечная слабость». Эта телеграмма разминулась с поздравительной телеграммой отца ко дню рождения матери. «Все добрые мысли сегодня с тобой. Много счастливых лет в будущем. Надеюсь, тебе хорошо. Телеграфируй пару слов Сандрингэм. Фритьоф». Мать лежала в постели счастливая с телеграммой в руках, Может быть, это и позволило доктору Йенсену вечером телеграфировать отцу: «Супруге к вечеру лучше, надеемся, опасности нет». Доктор просидел около матери всю ночь. Он не отходил больше от нее, а утром ему пришлось отправить отцу весьма неутешительное сообщение: «Супруге, к сожалению, стало гораздо хуже ночью. Состояние чрезвычайно опасное». Отец сломя голову помчался домой, в отчаянии, что не сделал этого раньше. Он был уверен, что опасность миновала и что доктор Йенсен сделал все возможное, чтобы остановить болезнь. К маме теперь никого не пускали. При ней был только Йенсен. Когда-то она сама в шутку сказала: «Нашему милейшему Йенсену придется когда-нибудь закрыть мне глаза». Да, она часто в шутку говорила о смерти. Такой далекой казалась она ей. Она была так полна жизни, что у нее хватало сил оживлять всех кругом. «Когда я умру, хочу, чтобы меня сожгли и прах мой развеяли по ветру,— говорила она с веселым смехом,— и если у тебя будет когда-нибудь дочь, то назови ее Евой в честь меня, ты это сделаешь! Тогда я буду продолжать жить в ней после того, как навеки угасну». Тете Малли она как-то сказала: «Если я умру, ты займись голосом Лив, обещаешь? Я знаю, она музыкальна, и у нее есть голос». Все это вспомнилось мне теперь, пока я сидела в холле и ждала, ждала, что сообщит нам доктор Йенсен. Мы тут были все — тетя Малли, Торуп, Анна Шёт, временами Вереншельд, временами Мольтке My. Ингеборг Моцфельд тоже приехала. Никто не говорил ни слова, все напряженно смотрели перед собой и прислушивались к звукам наверху. Йенсен не смог сказать ничего утешительного. Тяжелое воспаление легких, сказал он, сердце все слабеет. Но она все время в полном сознании, когда не спит после морфия. Он был потрясен ее духовной силой. Ни одной жалобы на боли, ни тени страха в твердом взоре. «Смерти я не боюсь, но я так много думаю о своих близких»,— сказала она ему. Она знала, что отец едет домой, и все время неотрывно думала о нем. Почувствовав близость конца, она произнесла: «Бедный мой, он опоздает». Это были ее последние слова. Отец успел доехать только до Гамбурга, там его ждала телеграмма доктора Йенсена. Дядя Александр выехал встречать отца в Гётеборге. Тетя Малли все время оставалась с нами и ночевать пришла ко мне. Но обе мы не могли спать, говорить мы тоже не могли, мы точно одеревенели. Думаю, что я тогда просто еще не поняла, что случилось. Лишь на другой вечер, когда приехал отец, я осознала все до конца. Я стояла в передней, когда он вошел. У него были совсем одичалые от отчаяния глаза, черные от скорби. Я видела только эти глаза, и тут меня словно ударило. Мы обнялись и не могли оторваться друг от друга. Никогда мы не были ближе друг другу, чем в тот момент. И никогда в жизни я не слыхала, чтобы кто-нибудь так рыдал, так безутешно рыдал, как мой отец. Тогда я поняла, что если мы, дети, потеряли бесконечно, невероятно много, то отец мой потерял все. Весть о смерти Евы Нансен разнеслась по стране. Все газеты поместили сочувственные некрологи, письма и цветы шли непрерывным потоком, близкие и далекие горевали. Пришел и Ула Томмесен. Он стоял в холле, и слезы текли по его щекам прямо на пальто, но он не пытался утирать их. Потом он сказал: «Кто же будет смеяться для нас теперь, когда она покинула нас?» А сама мать была недосягаема для этой человеческой скорби. Она лежала погруженная в мирный покой, такая же прекрасная в смерти, как прекрасна была при жизни. В те времена у нас в стране не было еще крематория. Но и отец, и я знали, что мать хотела быть кремированной, значит, не могло быть и речи о чем-либо ином. Знал об этом и доктор Йенсен, и я слышала как-то, что они с отцом разговаривали об этом. Однако, как я поняла из их разговора, требовался еще один свидетель, который подтвердил бы, что действительно такова была ее собственная воля, иначе власти не разрешат вывезти ее за пределы страны. «Но я ведь тоже знаю от этом!»— воскликнула я и повторила слова, сказанные мне матерью. Лицо отца приняло такое кроткое выражение, и с полными слез глазами он сказал мне: «Боюсь, дитя, что ты еще слишком молода». Свидетель, видно, нашелся, потому что отец и доктор Йенсен повезли гроб в Гётеборг. Там мать и кремировали, тихо и скромно, в присутствии только их одних. Отец заболел и слег. Так необычно было видеть его лежащим в постели — никакая болезнь никогда не подступалась к нему. Он опустил занавеси на окнах, ничем не занимался, едва прикасался к еде, которую мы приносили ему наверх. Казалось, все стало ему безразлично. Врача он не пожелал, говоря, что от этого недуга его никто не вылечит. Посетителей он не принимал. Он не мог говорить о своем горе и заперся с ним наедине. Когда я приходила к нему, он пытался найти для меня ласковые слова, но все кончалось тем, что он уговаривал меня крепиться и помогать ему в заботах о младших детях. Это было дело нетрудное. Малыши скоро снова взялись за игры и обходились без меня. Коре первые дни много плакал, но потом стал искать забвения в играх с товарищами. Отец встал с постели. Как тень бродил он по дому. Даже дети не могли вернуть его к окружающей действительности. Как-то беспомощно он пытался заняться ими. Но мысли его витали далеко. Тетя Малли часто и подолгу бывала со мной. Все были добры к нам и старались как-то помочь. И тогда, если еще не раньше, я поняла, кто ближе всех моему сердцу. Теснее всех я прилепилась к тете Малли и к Мольтке My. К отцу никто не мог приблизиться. Через шесть недель он записал в дневнике:
У матери нет могилы. Ни она, ни отец никогда не хотели иметь могилы. Никто не знает, где ее прах. В Нумедале живет легенда. Будто бы летом, после смерти матери, отец отправился в Сёркье с погребальной урной и развеял прах по ветру там, где мать любила бывать при жизни. Она, наверное, сама пожелала бы этого, так что легенда, быть. может, и права. Другие рассказывают, что отец высыпал прах из урны под розовым кустом в Пульхёгде. Но так ли это, никто не знает. Поведать эту тайну нельзя было никому. Примечания:1 Даниельсен, Даниелъ Корнелиус (1815—1894), — видный норвежский ученый и общественный деятель, доктор медицины, автор ряда капитальных работ о проказе, выдающийся зоолог. На протяжении многих лет был врачом Люнгорского военного госпиталя и руководителем созданного им Бергенского музея. Неоднократно избирался депутатом стортинга. Берген обязан ему основанием театра, городской картинной галереи и литературного общества. 2 Бьёрнсон, Бьёрнстьерне (1832—1910),— крупный норвежский писатель и общественный деятель, активный борец за национальную независимость Норвегии. В своих произведениях разоблачал пороки, присущие капиталистическому обществу, противопоставляя им идеалы человеческой доброты, самоограничения и самопожертвования. 3 Мизостомы — группа червей-паразитов, обитающих в теле некоторых лучистых животных. 4 Норденшельд, Нильс Адольф Эрик (1832—1902), — видный шведский полярный исследователь, профессор Стокгольмского университета. Совершил пять экспедиций на Шпицберген и две в Гренландию. Автор работ по проблемам геологии и геоморфологии полярных стран. В 1875 и 1876 гг. по приглашению и на средства сибирского золотопромышленника А. Сибирякова предпринял экспедиции в устье Енисея с целью разведки морского пути через Северный Ледовитый океан. В 1878—1879 гг. на небольшом зверобойном пароходе «Вега» прошел с запада на восток по Северному морскому пути с одной зимовкой у берегов Чукотки. Издал ряд работ по истории освоения Арктики. 5 Ринк, Генрих Иоган (1819—1893),— датский путешественник. В 1845—1847 гг. совершил кругосветное плавание. После этого заинтересовался Гренландией и отдал много сил и энергии ее изучению. Исследовал север Гренландии. Позже был инспектором Южной Гренландии и директором гренландской торговли. Автор ряда книг и статей по Гренландии. 6 Брёггер, Вальдемар Кристофер (1848—1928),— норвежский ученый и общественный деятель, профессор геологии в университете в Осло, инициатор создания в 1896 г. «Фонда Нансена». Вместе с норвежским педагогом и публицистом Нурдалем Рольфсеном выпустил в 1896 г. книгу «Фритьоф Нансен, 1861 —1893». 7 Медаль «Веги» была учреждена в Швеции в связи со знаменитым плаванием «Веги» по Северному морскому пути 1878—1879 гг. под руководством Н. А. Э. Норденшельда как высшая международная награда за выдающиеся географические путешествия. Нансен был шестым по счету путешественником, удостоенным этой награды. 8 Сарс, Микаэль (1805—1869),— норвежский гидробиолог, одно время был священником: с 1854 г.— профессор зоологии в университете в Христиании. М. Сарс одним из первых открыл существование глубоководной фауны. Основные его труды посвящены морским звездам и медузам. 9 Хелланд-Хансен, Бьёрн (1877—1957),— известный норвежский океанограф, один из теоретиков в области изучения динамики моря. Предложил динамический метод обработки значений плотности морской воды для изучения ее циркуляции. В результате работ, проведенных совместно с Нансеном, выявил влияние подводного рельефа Северной Атлантики на направление океанических течений. После смерти Нансена занимался разбором и подготовкой к печати его бумаг. 10 Расмуссен, Кнут (1879—1933),— видный датский этнограф и географ-путешественник, всю свою жизнь посвятивший изучению суровой природы и населения Гренландии. Расмуссен предпринял семь путешествий в Гренландию и вдоль северного побережья Северной Америки. Одно из этих путешествий — вдоль всего северного побережья Америки, от Гренландии до Аляски,— вошло в историю полярных исследований под названием Великого санного пути. 11 Скотт, Роберт Фалькон (1868—1912),— выдающийся английский полярный исследователь, военный моряк. В 1901 —1904 гг. возглавлял Британскую национальную антарктическую экспедицию на судне «Дискавери», которая открыла Землю Короля Эдуарда VII, обследовала Землю Виктории, центральную часть шельфового ледника Росса. Тогда Скотт сделал попытку достигнуть Южного полюса, но дошел лишь до 82° 17' ю. ш. В 1910—1912 гг. он возглавил другую экспедицию и вновь совершил поход к полюсу, но его опередил Р. Амундсен, достигший полюса месяцем раньше. На обратном пути отряд Скотта погиб. 12 Амундсен, Руал (1872—1928),— знаменитый норвежский полярный исследователь. Первым совершил плавание по Северо-Западному проходу вдоль северных берегов Америки (1903—1906 гг.), достиг Южного полюса (14 декабря 1911 г.), пересек Арктику на дирижабле «Норвегия» (1926 г.). Погиб на гидроплане «Латам» при попытке разыскать и оказать помощь итальянской экспедиции на дирижабле «Италия», потерпевшей катастрофу во льдах Полярного бассейна. 13 Свердруп, Харальд (1888—1957),— выдающийся норвежский полярный исследователь и метеоролог. Участвовал в известной экспедиции Руала Амундсена на корабле «Мод» (1920—1925 гг.), осуществивший сквозное плавание по Северному морскому пути и выполнившей исследования в Восточно-Сибирском и Чукотском морях. В течение долгого времени был профессором Бергенского геофизического института. С 1948 г.— директор Норвежского полярного института. 14 Готхоб — вилла, построенная Нансеном после возвращения из путешествия в Гренландию; названа по имени эскимосского поселка, в котором Нансену пришлось провести зиму в ожидании корабля. Вилла была построена на берегу Христианияфьорда (ныне Ослофьорд), недалеко от столицы. Слово «Готхоб» означает «Добрая надежда». 15 Люсакер — небольшой район на берегу залива Люсакер в Осло-фьорде. Здесь, на берегу залива, рядом с рекой того же названия, впадающей в залив, находилась усадьба Нансена Готхоб. 16 Карл-Юхансгате — главная улица Осло; на ней находятся стортинг, национальный театр, университет, крупные магазины. 17 Букстадвейн — улица в Осло. 18 Итре-Согн — местечко на юго-западном побережье Норвегии в округе Ёрен, расположенном к югу от г. Ставангера. 19 My, Йорген Ингебретсен (1815—1882),— известный собиратель норвежского фольклора: в 1842 г. вместе со своим другом П. Асбьёрнсеном выпустил первый сборник норвежских сказок. Хотя в дальнейшем My отошел от занятий фольклором, тем не менее он оставил заметный след в норвежской литературе. 20 Школа Ош ог Фосс была создана в 1863 г.; названа по имени своих основателей — Юнатхена Оша и Петера Фосса. 21 Йотунхейм — горный массив в центре Южной Норвегии; в переводе на русский название это означает «Жилище великанов». Именно здесь находятся высшие точки Норвегии и всей Северной Европы: Гальхёппиг (2468 м) и Глиттертин (2452 м). 22 Эстре-Слидра — местечко на юге плоскогорья Йотунхейм. 23 Холменколлен — холмистый район вблизи Осло; там и до сих пор проводятся лыжные соревнования. 24 В то время лыжники пользовались только одной палкой. (Прим. перев.) 25 Телемарк — фюльке (административная область) в Южной Норвегии. Расположен на одноименном плоскогорье. 26 Хеммествейт, Торюс (1861 —1930),— один из лучших норвежских лыжников своего времени. С 1889 по 1893 г. жил в США, где много сделал для развития американского лыжного спорта. 27 Фогт, Нильс Коллет (1864—1937),— известный норвежский поэт. 28 Вельхавен, Юхан Себастьян (1807—1873),— известный норвежский поэт и памфлетист. В сборнике стихов «Сумерки Норвегии» резко критиковал односторонность, узость доморощенных патриотов. Стремился к культурной самостоятельности Норвегии, но считал, что ее можно достичь лишь путем усвоения культурных богатств передовых стран Европы и сотрудничества с другими скандинавскими странами. 29 Кей Эллен (1849—1926),— шведская писательница. В своем творчестве уделяла большое внимание этической и социальной тематике, подчеркивая психологическое неравенство женщины с мужчиной. 30 Сарс, Оссиан (1837—1927),— сын М. Сарса, гидробиолог; с 1874 г.— профессор в Христианийском университете. Его работы имели важное значение для развития исследований в области рыболовства. 31 Уровень знаний в норвежской школе оценивается по шкале, в которой высшая оценка — «единица», а низшая — «шестерка». 32 Сарс, Эрнст (1835—1917),—сын М. Сарса, историк; с 1874 г.— профессор в Христианийском университете. Основные работы посвящены истории Норвегии. В своих работах Э. Сарс стремился увязать прошлое страны с ее настоящим. Этой линии придерживалась партия Венстре в политической борьбе, активным участником которой был Э. Сарс. 33 Венстре — политическая партия в Норвегии; организационно оформилась в 1884 г. Объединяла широкие слои крестьянства, мелкой и средней буржуазии. Основными лозунгами партии были расширение национальной демократии и экономическое развитие, а также достижение полного равноправия в унии со Швецией. В связи с неоднородностью партии от нее по мере экономического развития и обострения социальных противоречий откалывались группы, образовавшие самостоятельные партии. Если в первые годы своего существования Венстре была крупнейшей партией, то в дальнейшем она уступила пальму первенства партии Хейре, к которой в 1900 г. присоединились «Умеренные венстре», а в середине 30-х годов нашего века — «Свободомыслящие венстре». 34 Хейре — политическая партия в Норвегии; организационно оформилась в 1885 г. Объединяла в основном государственных служащих и крупную буржуазию. В вопросе об унии со Швецией занимала весьма умеренную позицию. 35 Справочное издание о знаменитых людях (Прим. перев.) 36 Асбьёрнсен, Петер Христен (1812—1885),— прославился собиранием и изданием норвежских народных сказок. В 1842 г. вместе со своим другом Й. My издал первый сборник народных сказок. Через три года А. выпустил сборник «Норвежские волшебные сказки и народные сказания», составленный всецело им. Издание сказок подняло интерес к народному творчеству и национальной старине и оказало большое влияние на дальнейшее развитие литературного языка в Норвегии. Эти сборники сказок явились, в сущности, первыми публикациями этого жанра в норвежской литературе. Из сказок Г. Ибсен взял сюжет драмы «Пер Гюнт». 37 Булль, Уле (1810—1880),— всемирно известный норвежский скрипач-виртуоз, а также автор скрипичных произведений и музыкант-этнограф. В 1850 г. основал в Бергене первый национальный театр. Как выдающийся художник-просветитель, внес большой вклад в развитие национальной культуры. 38 Вергеланн, Хенрик (1808—1845),— известный норвежский поэт и драматург, оратор и публицист. Стоял во главе так называемых «почвенников», т. е. интеллигенции, боровшейся за самобытное развитие Норвегии и за полный разрыв с датской культурой, в противовес космополитически настроенным представителям интеллигенции. Наиболее крупное произведение В.— поэма «Мироздание, человек и Мессия» (1830 г.). 39 Торуп, Софус (1861—1937),— врач и физиолог, родился в Дании, но, получив образование, жил и работал в Норвегии. Разработал систему обеспечения продовольствием экспедиции Нансена на «Фраме», а позднее экспедиции Р. Амундсена. Т. был инициатором создания в 1925 г. Скандинавского союза физиологов. 40 Драмменсвейн — одна из улиц норвежской столицы. 41 Вереншельд, Эрик (1855—1938),— известный норвежский художник-реалист. Его кисти принадлежат прекрасные портреты Ибсена и Бьёрнсона. Создавая произведения на темы из народной жизни, В. внес значительный вклад в развитие национального норвежского искусства. 42 My, Мольтке (1859—1913),— профессор норвежского языка в Христиании. Сын собирателя сказок Й. My. Продолжал дело отца и Асбьёрнсена по собиранию сказок и народного фольклора. 43 День Святого Ханса — у славянских народов день Ивана Купалы, или Иванов день. Отмечается 22 июня, в день летнего солнцестояния. По христианской легенде, в этот день Иоанн Креститель крестил Иисуса Христа в реке Иордан. Святой Ханс — это народное имя Иоанна Крестителя в Норвегии. 44 Сёлье — норвежское старинное женское украшение в виде круглой пряжки, изготовленной обычно из серебра и часто украшенной маленькими пластинками с орнаментом или фигурками. 45 Кьерульф, Хальфдан (1815—1863),— видный норвежский музыкант, один из создателей норвежского классического романса. Основная область его творчества — вокальная лирика. Во многих его романсах использованы лирические стихотворные эпизоды из новелл Бьёрнсона. 46 Нурдрок, Рихард (1842—1866),— видный норвежский композитор, энтузиаст норвежской народной музыки, автор национального гимна «Да, мы любим» и музыки к пьесам Бьёрнсона «Мария Стюарт в Шотландии» и «Сигурд Злой». 47 Вестланн — крупный историко-географический район Южной Норвегии, под которым подразумевают всю территорию западного побережья от Эгерсунна (южнее Ставангера) до Кристиансунна и прилегающие западные склоны Скандинавских гор. 48 Коллет, Роберт (1842—1913),— профессор зоологии в Христианийском университете, руководитель университетского музея зоологии. 49 Арендаль — городок на южном побережье Норвегии; в XIX веке был одним из центров судостроения в этом районе. 50 Нурмарк — большая лесистая область, расположенная к северу от норвежской столицы. 51 Эстланн — крупный историко-географический район Южной Норвегии, охватывающий восточные склоны Скандинавских гор вплоть до границы со Швецией. 52 Фриеле, Юахим (1793—1881),— норвежский предприниматель, филантроп; содействовал развитию науки в своем родном городе Бергене, завещал свое состояние Бергенскому музею. Медаль его имени присуждается Бергенским музеем за научные работы. 53 Хансен, Герхард Хенрик Армауэр (1841 —1912),— врач и биолог. Занимался изучением проказы, которая была эпидемической болезнью в Норвегии. Своими работами, особенно открытием в 1875 г. бациллы проказы, X. внес большой вклад в борьбу с этой болезнью. 54 «Сага о Фритьофе»— произведение шведского поэта Эсайаса Тегнера (1782—1846), написанное им на основе исландских народных сказаний. 55 Яльмар Экдал — герой драмы X. Ибсена «Дикая утка». Опутанный долговыми обязательствами, фотограф Яльмар влачит жалкое существование, живя в обстановке лжи и обмана. 56 Вероятно, речь идет о Карстене Борхгревинке (1864— 1934), который пошел по стопам Нансена и стал исследователем Антарктиды. Он был первым человеком, ступившим на землю Антарктиды, первый основал там научную зимовку и провел ряд ценных исследований. 57 Марш, Отниел Чарльз (1831 —1899),— выдающийся американский палеонтолог. 58 «Со времен короля Сверре...»—имеется в виду тот факт, что Сверре Сигурдссон (ок. 1150—1202), высадившись в 1184 г. на берегу Согнефьорда и разгромив здесь войска своего соперника, двинулся отсюда на Осло, где и был провозглашен единовластным королем Норвегии. 59 Халлингдаль — крупная речная долина в центре Южной Норвегии (на севере фюльке Бускеруд). 60 Хуль — небольшое местечко на западе долины Халлингдаль. 61 Эурланн — поселок на берегу Эурлансфьорда, являющегося рукавом Согнефьорда. 62 Ейтерюгген — поселок между Эурланном и Хулем. 63 «Афтенпостен»— орган консервативной партии Хейре, основана в 1860 г.; одна из наиболее многотиражных газет. 64 Гольджи, Камилло (1843—1926),— известный итальянский зоолог, профессор в Павии; в 1906 г. удостоен Нобелевской премии за исследования нервной системы, проведенные с помощью найденного им метода окрашивания нервных волокон. 65 Дорн, Антон (1840—1909),— немецкий зоолог. По инициативе Дорна и в значительной степени на его личные средства была создана (в 1870 г.) зоологическая станция в Неаполе, сыгравшая важную роль в развитии зоологии. 66 Ретциус, Магнус Густав (1842—1919),— выдающийся шведский гистолог. 67 Здесь и далее стихи перевел М. Ерёмин. 68 Бьеркнес, Вильгельм (1862—1951),— видный норвежский физик и метеоролог. С 1917 г.— профессор геофизики и директор Геофизического института в Бергене. Его работы в области метеорологии заложили основы современных методов прогнозирования погоды. 69 Пири, Роберт (1856—1920),— американский полярный путешественник, сделавший достижение Северного полюса главной задачей своей жизни и потративший на разрешение этой задачи 23 года, из которых 18 лет провел в Арктике, а все остальное время был занят подготовкой к экспедициям. Во время своих экспедиций детально обследовал Северную Гренландию. В 1901 — 1909 гг. совершил три санных экспедиции от северных берегов Гренландии и Земли Гранта по дрейфующим льдам в сторону Северного полюса. 70 Хелланд, Амунд (1846—1919), — норвежский геолог, профессор, специалист в области горнодобывающей промышленности. 71 Гамель, Августин (1839—1904), — датский предприниматель, филантроп. Будучи членом Датского географического общества, оказывал финансовую поддержку научным экспедициям. 72 Свердруп, Отто (1855—1930),— норвежский полярный путешественник, спутник Нансена в его экспедиции в Гренландию (1888—1889) и капитан «Фрама» во время экспедиции в центральную Арктику (1893— 1896). В 1898—1902 гг. предпринял самостоятельную экспедицию на «Фраме» в Канадский арктический архипелаг, где открыл несколько островов. Участвовал в поисках пропавших без вести экспедиций Русанова и Брусилова и оказал существенную помощь гидрографической экспедиции на ледокольных пароходах «Таймыр» и «Вайгач», зазимовавших во время первого сквозного похода по Северному морскому пути у берегов Таймыра. В 1921 г. по приглашению советского правительства участвовал в проведении Карской экспедиции. 73 Пеммикан — изобретенная североамериканскими индейцами твердая паста из высушенного на солнце и измельченного в порошок мяса оленя или бизона, смешанного с растопленным жиром и соком кислых ягод (на языке племени кри — „пимекан"). Индейцы хранили пеммикан в плетеных корзинах и брали с собой в военные и охотничьи походы. С XIX в. пеммикан из оленьего, бычьего и другого мяса и жира (без сока ягод) стал широко применяться в полярных путешествиях. Отличается большой питательностью и легкой усвояемостью при малом весе и объеме. Пеммикан особого состава служит кормом для собак. 74 Экспедиция на «Жаннетте» под командованием лейтенанта американского флота Джорджа Де Лонга была снаряжена издателем газеты «Нью-Йорк Геральд» Беннеттом. Отправилась в Северный Ледовитый океан из Сан-Франциско в июле 1879 г. Через несколько дней после прохода Берингова пролива вблизи о-ва Геральда была затерта льдами и унесена на северо-запад. Во время дрейфа открыла о-ва Жаннетты, Генриетты и Беннетта (объединяются ныне в архипелаг Де Лонга). 13 июня 1881 г. судно было раздавлено льдами на 77° 15' с. ш. Экипаж перешел по льду на Новосибирские острова и оттуда на материк. Де Лонг и большинство экипажа во время этого перехода погибли. 75 «Королевское зерцало»— литературный памятник XIII в., единственное дошедшее до нас произведение, которое в ярких образах рисует жизнь средневековой Норвегии. «К. з.», построенное в форме диалога между сыном (вопросы) и отцом (ответы), представляет собой сводку практических сведений, правил морали и житейских приличий. 76 Имеется в виду распространенный в некоторых западных странах обычай: если два человека найдут орех-двойняшку, съедят его и договорятся в определенное время сделать друг другу подарок, то получает его тот, кто первым успеет поздороваться при встрече. (Прим. перев.) 77 Вилле, Нурдаль (1858—1924),— норвежский ботаник, профессор; с 1894 г. вместе с Г. А. Гюльдбергом и Ф. Нансеном создал биологическую станцию в Дрёбаке, а в 1913—1914 гг.— Ботанический музей. 78 «Вердене Ганг»— газета партии Венстре, основана в 1864 г. как еженедельник, с 1885 г. стала выходить ежедневно. 79 Ларвик — город на юго-западном берегу залива Бахус (в этот залив выходит Ослофьорд). 80 Хейберг, Аксель (1848—1932),— норвежский предприниматель, поддерживал экспедиции Нансена и Амундсена крупными денежными пожертвованиями. Вместе с В. К. Брёггером выступил организатором «Фонда Фритьофа Нансена» (1896 г.) для поддержки научных исследований. 81 Бюгдой — полуостров в Ослофьорде, район Осло, сейчас здесь находится музей, где экспонируется «Фрам». 82 Жизнь — по-норвежски «Лив». (Прим. перев.) 83 17 мая — национальный праздник норвежцев. В этот день в 1814 г. в маленьком местечке Эйдсволл, что в 70 километрах от Осло, Учредительное, собрание Норвегии приняло первую норвежскую конституцию. Учредительное собрание было созвано патриотическими силами Норвегии в связи с подписанием Кильского мирного договора 1814 г., по которому Дания, побежденная в англо-датской войне, по решению стран — участниц антинаполеоновской коалиции передала Норвегию под власть Швеции за помощь, оказанную последней в борьбе против Франции. Норвежская буржуазия, к этому времени достаточно экономически окрепшая, отказалась признать этот договор и в апреле 1814 г. созвала Учредительное собрание для провозглашения независимости Норвегии. После принятия конституции Учредительное собрание обратилось за поддержкой к Англии, однако, следуя реакционной политике «Священного союза», Англия отказалась признать новое государство. Летом 1814 г. Швеция напала на Норвегию. Опираясь на поддержку «Священного союза», и обладая численным военным превосходством над слабой и не подготовленной к войне Норвегией, Швеция вынудила ее подписать 14 августа 1814 г. Мосскую конвенцию, согласно которой Учредительное собрание и временное норвежское правительство соглашались на вступление Норвегии в унию со Швецией. Так появилось единое шведско-норвежское королевство с общим королем и внешнеполитическим представительством, но с сохранением норвежской конституции и местного самоуправления. Несмотря на это поражение, Норвегия, как отмечал Энгельс, «сумела завоевать себе конституцию гораздо более демократическую, чем все существующие тогда в Европе» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXVIII, стр. 220). По названию городка, где была принята конституция, ее часто называют Эйдсвольской конституцией. Эта конституция в основных своих чертах сохранилась и по сей день. 84 Цвета национального норвежского флага — синий, красный и белый. (Прим. перев.) 85 Карлейль, Томас (1795—1881),— видный английский писатель, историк и философ. В своих произведениях утверждал, что прогресс человечества определяют отдельные выдающиеся личности — герои. 86 Мыс Флигели — северный мыс острова Рудольф, находящегося в северной части архипелага Земля Франца-Иосифа. 87 Джексон, Фредерик,— руководитель экспедиции, работавшей на Земле Франца-Иосифа с 1894 по 1897 г.; экспедиция совершила множество географических открытий, собрала обширные материалы по геологии, ботанике и зоологии, в течение трех лет вела здесь метеорологические наблюдения, первые в этих местах. В 1897 г., после отъезда Нансена, Джексон обследовал северо-западную часть архипелага, в том числе два крупнейших острова — Землю Принца Георга и Землю Александра. 88 «Чертовски рад вас видеть! — Спасибо, я тоже.— У вас здесь корабль? — Нет, мой корабль не здесь.— Сколько вас? — Со мной товарищ, он на кромке льда». (Англ.) (Прим. перев.) 89 «Уж не Нансен ли вы? — Да.— Боже мой! Рад вас видеть!» (Англ.) (Прим. перев.) 90 «Сердечно поздравляю вас! Вы совершили великолепное путешествие, и я ужасно рад, что я первый, кто поздравил вас с возвращением». (Англ.) (Прим. перев.) 91 Гран, Герхард (1856—1925),— норвежский литератор и общественный деятель. В 1890 г. основал общественно-политический и литературный журнал «Самтиден». Ему принадлежит ряд работ о норвежских писателях. 92 Мон, Генрик (1835—1916),— норвежский ученый-метеоролог, почетный член Петербургской Академии наук (с 1907 г.). Организатор сети метеостанций в Норвегии и автор ряда трудов о ее климате. Обработал и издал наблюдения полярных экспедиций А. Норденшельда на «Веге» и Ф. Нансена на «Фраме». Именно Г. Мону принадлежит идея о существовании течения, движущегося от Новосибирских островов мимо Северного полюса к Гренландии, которую Нансен положил в основу плана экспедиции на «Фраме». 93 Андрэ, Соломон Август (1854—1897),— шведский инженер, один из пионеров применения воздушного шара для исследования Арктики. 11 июля 1897 г. Андрэ с двумя спутниками на воздушном шаре «Орел» собственной конструкции вылетел со Шпицбергена, намереваясь достичь Северного полюса. Экспедиция пропала бесследно, и только спустя 33 года ее следы были случайно найдены на острове Белом к востоку от Шпицбергена. По уцелевшим дневникам была восстановлена история аварии «Орла», похода Андрэ и его товарищей по дрейфующему льду и их жизни на острове; обстоятельства их гибели так и остались неизвестными. 94 Пипервик — небольшой залив Ослофьорда, один из трех заливов (Бьер, Пипер и Фрогнер), на берегах которых лежит Осло. 95 Съезд по совместному исследованию северных морей. (Прим. перев.). 96 Йорт, Юхан (1869—1948),— норвежский ученый-океанограф; занимался и изучением рыбного промысла. В 1900 г. с помощью правительственных ассигнований построил корабль «Микаэль Сарс», предназначенный специально для научных исследований. С 1921 по 1939 г. был директором Биологической лаборатории. 97 Биркеланн, Кристиан (1867—1917),— известный норвежский физик; выдвинул свою теорию северного сияния, открыл метод выделения азота из воздуха с помощью электричества, что привело к созданию в Норвегии крупнейшей химической компании «Норшк хидро». 98 Ейрангер — местечко в глубине Стурфьорда (северо-запад Южной Норвегии). 99 Ян-Майен — гористый остров площадью 372 кв. км, расположенный на севере Атлантического океана (71° с. ш. и 8° з. д.). В 1921 г. здесь была учреждена норвежская метеорологическая станция. С 1929 г. остров формально присоединен к Норвегии. 100 Мол — норвежская мера площади; равна 10 арам (1000 кв. м). 101 Винье, Осмунд (1818—1870),— норвежский поэт, один из крупнейших лириков, писавших на лансмоле. 102 Гауста — гора на севере фюльке Телемарк, высота 1883 м. 103 Гарборг, Арне (1851 —1925),— видный норвежский писатель, писавший на лансмоле. В своих первых произведениях («Крестьяне-студенты», 1883 г., и др.) стоял на позициях реалистического искусства, однако в начале 90-х годов склонился к скептицизму и мистике («Усталые души», 1891 г., и др.). 104 Ниссен, Оскар (1843—1911),— журналист и политический деятель, член Норвежской рабочей партии, главный редактор ее газеты «Социал-Демократен», в 1906—1911 гг.— председатель рабочей партии. Его жена Фернанда Ниссен (1863—1920),— литератор и общественный деятель. 105 Мюнт, Герхард (1849—1929),—норвежский художник и театральный декоратор; создал новый декоративный стиль на основе старого норвежского орнаментального искусства. Известен своими иллюстрациями к «Книге королей» Снорри Стурлусона. 106 Крог, Кристиан (1852—1925),— норвежский художник-жанрист; художественное образование получил в Париже. Содействовал насаждению в норвежском искусстве пленэра и импрессионизма. 107 Ли, Юнас (1833—1908),— известный норвежский писатель-романист. Его социально-критические романы принадлежат к наиболее демократическим и гуманистическим произведениям норвежской литературы. Последние произведения Ли окрашены в мистические тона. 108 Обострение отношений между Норвегией и Швецией было вызвано следующими причинами. Шведско-норвежская уния с самого момента своего создания была глубоко противоречива, ибо страны были слишком различны по своему политическому и социальному строю. Швеция с ее феодальными пережитками и господством аристократии и демократическая крестьянская Норвегия не могли ужиться под одной короной. Шведско-норвежская уния тормозила экономическое и политическое развитие Норвегии. В течение всех 90 лет существования унии Норвегия вела упорную борьбу за государственную независимость. Борьба эта в основном была направлена против великодержавной политики Швеции, ее покушений на норвежскую конституцию, нацеленных на то, чтобы ограничить внутриполитическую самостоятельность Норвегии, самостоятельность ее парламента (стортинга) и превратить, таким образом, Норвегию в шведскую провинцию. Эта борьба обострилась в конце XIX в. и достигла особого накала в начале XX в. Причиной было усиление развития капитализма в Норвегии и стремление норвежской буржуазии к созданию национального рынка и самостоятельному выходу на внешние рынки, что принесло бы ей освобождение от опеки экономически более сильной шведской буржуазии, опиравшейся на поддержку государственной власти. Это было тем более необходимо, что к началу XX в. все явственнее выступало различие в экономической и политической ориентации стран унии: Швеции — на Германию, Норвегии — на Англию. 109 Вопрос о консульствах — в конце XIX в. в связи с изменением порядка руководства внешними сношениями в Швеции (из рук общего для обеих стран короля внешняя политика перешла в руки шведского министерства иностранных дел, что означало утрату Норвегией внешнеполитической независимости) разгорелась борьба за самостоятельность внешних сношений Норвегии и учреждение отдельных норвежских консульств, что при мировых масштабах норвежских экономических связей являлось фактором большой важности. В связи с тем что Норвегия была самостоятельной в решении внутриполитических вопросов, обособление ее внешнеполитического ведомства означало бы фактический разрыв шведско-норвежской унии. В 1892, 1893 и 1895 гг. стортинг принимал законопроект об отделении консульской службы от министерства иностранных дел, но король отказывал ему в ратификации. 110 Миккельсен, Кристиан (1857—1925),— политический деятель, крупнейший норвежский судовладелец. С марта 1905 по октябрь 1907 г. возглавлял коалиционное правительство, осуществившее разрыв унии. Находился в дружественных отношениях с Нансеном. 111 Хейберг, Гуннар (1857—1929),— известный норвежский драматург и театральный деятель. 112 Станг, Георг (1858—1907),— норвежский военный и политический деятель. Как министр обороны (1900—1903 гг.), вел активное строительство военных фортов на границе со Швецией. Принадлежал к партии Венстре. 113 Рабо, Шарль (1856—1944),— французский географ-путешественник. Предпринимал экспедиции в Северную Норвегию и на Шпицберген. Перевел ряд книг и научных трудов Нансена на французский язык. 114 Поездка совершенно напрасна — холодный прием, который встретил Нансен в Берлине, объяснялся тем, что Германия не была заинтересована в отделении Норвегии от Швеции, ибо оно означало бы не только ослабление дружественной Германии Швеции, но и усиление противостоящей коалиции во главе с Англией, на которую ориентировалась Норвегия. 115 «Нельзя забывать о России»— имеется в виду сомнение относительно того, на чью сторону встанет Россия. На деле же с самого начала шведско-норвежского конфликта Россия занимала благожелательную позицию в отношении Норвегии. Такая политика определялась стремлением сохранить и упрочить добрососедские отношения с Норвегией, обеспечив тем самым безопасность северо-западных границ России и предотвратив возможность использования территории Норвегии как плацдарма для нападения на Россию. Русская политика в период разрыва унии явилась одним из факторов, оказавших положительное влияние на разрешение конфликта, и объективно соответствовала интересам скандинавских стран. Россия была первой державой, признавшей независимость Норвегии и установившей с ней дипломатические отношения, и первый норвежский дипломатический представитель за границей был назначен в Петербург. Распространявшиеся тогда в Скандинавии слухи об агрессивных намерениях России по отношению к Норвегии исходили от противников разрыва унии. 116 Бальфур, Артур Джеймс (1848—1930),— английский политический и государственный деятель, лидер консервативной партии. В 1902—1905 гг. премьер-министр, в 1916—1919 гг. министр иностранных дел Англии. 117 Бустрем, Эрик Густав (1842—19G7),— шведский политический деятель, крупный землевладелец. В 1891 —1900 и 1902—1905 годах занимал пост премьер-министра, однако перед самым разрывом унии вышел в отставку. 118 Оссбар, Карл Антон Георг (1859—1925),— управляющий Национальным музеем в Стокгольме (1892—1904 гг.). 119 «По обеим сторонам Кьёлена...»— т. е. в Норвегии и Швеции. Кьёлен — старинное название пограничных гор между Норвегией и Швецией. Название Кьёлен сохранилось только в норвежских и шведских диалектах, однако нередко употребляется для обозначения норвежско-шведской границы. 120 Гедин, Свен (1865—1952),— известный шведский географ-путешественник, исследователь Центральной Азии, общественный деятель. В области внутренней и внешней политики придерживался реакционных взглядов, выступал против избавления Норвегии от шведской опеки, резко выступал против статей Ф. Нансена об освобождении Норвегии. Был враждебно настроен к России, вплоть до последних своих дней занимал антисоветскую позицию. 121 Сивле, Пер (1857—1904),— норвежский поэт, темы для стихов брал из саг, связывая их, однако, с проблемами политической жизни. 122 «Дальше события следовали одно за другим»— имеется в виду политический кризис 1905 г., который заключался в следующем. В начале 1905 г. норвежское правительство представило королю для ратификации новый законопроект о норвежской консульской службе. Король отказался ратифицировать данный законопроект, и норвежское правительство вышло в отставку, а когда король не принял отставки, отказалось в данном составе контрассигновать его решение. Точно такое же положение было в 1893 и 1895 гг., однако если тогда оно прошло более или менее бесследно, то на этот раз норвежское правительство использовало то обстоятельство, что король не мог найти среди норвежских министров таких людей, которые согласились бы сформировать новое правительство, согласное на сохранение унии. Обстановка в стране была такова, что такой человек сразу же был бы объявлен предателем интересов нации. На основании этого норвежское правительство заявило, что, раз король оказался не в состоянии выполнять обязанности норвежского короля, следовательно, и уния перестает существовать. 7 июня 1905 г. стортинг официально принял решение о разрыве унии. Вслед за этим решением стортинг направил адрес шведскому королю, в котором не только мотивировал разрыв унии, но и просил его оказать содействие тому, чтобы член шведского королевского дома, отказавшийся от права наследования на королевский престол Швеции, согласился стать королем Норвегии. 123 Лагтинг и одельстинг — палаты норвежского парламента. Вновь избранный норвежский парламент на своем первом пленарном заседании формирует две палаты: 1/4 депутатов избирается в верхнюю палату — лагтинг, остальные 3/4 членов стортинга составляют нижнюю палату — одельстинг. Данное разделение имеет значение только для издания законов, которые, согласно норвежской конституции, должны обсуждаться и приниматься на раздельных заседаниях палат. Законопроект считается принятым стортингом только в случае принятия его обеими палатами. 124 Брантинг, Карл Яльмар (1860—1925),— шведский политический и государственный деятель: один из основателей и руководителей шведской социал-демократической партии. В 1920, 1921 —1923, 1924— 1925 гг. премьер-министр Швеции. Принимал активное участие в работе Лиги наций. 125 Веннерберг, Гуннар (1817—1901),— шведский поэт и композитор. 126 Лёвланд, Йорген (1848—1922),— норвежский общественный и государственный деятель, член партии Венстре. 127 Арктандер, Софус (1845—1924),— норвежский политический деятель, принадлежал к партии Венстре, в дальнейшем был инициатором создания партии «Свободомыслящие венстре» (1909 г.). 128 «Шведские условия»— приняв 27 июля специальное решение о проведении переговоров с Норвегией по поводу разрыва унии, шведский парламент (риксдаг) выдвинул при этом слудующие условия: считая, что норвежское решение от 7 июня не означает разрыва унии с шведской стороны, если Швеция не даст на это своего согласия, риксдаг требовал, чтобы Норвегия обратилась к Швеции за таким согласием; риксдаг требовал также, чтобы Норвегия подтвердила либо путем референдума, либо путем новых выборов в стортинг, что большинство норвежцев поддерживают решения стортинга от 7 июня о разрыве унии; наконец риксдаг считал необходимым провести переговоры для окончательного решения вопроса и получить от Норвегии гарантию выполнения достигнутых в результате этих переговоров соглашений. Хотя шведские условия сводили на нет решение стортинга от 7 июня, норвежское правительство согласилось с ними и неофициально информировало об этом Швецию, хотя норвежцам не были еще в это время известны другие шведские условия, которые составили ядро так называемых Карльстадских соглашений (см. следующий комментарий). 129 Карльстадские переговоры между Норвегией и Швецией по поводу юридического оформления отделения Норвегии от Швеции проходили в шведском городе Карльстаде с 31 августа по 23 сентября 1905 г. Вначале переговоры проходили очень напряженно, и 7 сентября произошел даже их разрыв, ибо норвежская делегация отвергла требования Швеции снести укрепления в Конгсвингее и Фредерикстене — фортах, имевших историческую ценность. Однако было найдено компромиссное решение, и 23 сентября переговоры были завершены и договор подписан. Карльстадские соглашения предусматривали создание нейтральной демилитаризованной зоны; создание третейского суда, сохранение за шведскими лопарями права переходить летом со своими оленями в Норвегию; беспошлинный транзит товаров через территорию Норвегии для Швеции и т. д. 9 октября норвежский стортинг ратифицировал соглашения, 13 октября их ратифицировал шведский риксдаг, который объявил также акт о шведско-норвежской унии утратившим силу и просил короля признать Норвегию независимым государством. 130 Имеются в виду парламентские каникулы. (Прим. перев.) 131 Кастберг, Юхан (1862—1926),— норвежский общественный и государственный деятель, член партии Венстре, известен своей деятельностью в области законодательства по делам несовершеннолетних. В период разрыва унии возглавлял крайне левую группу мелкобуржуазных демократов, требовавшую быстрых и решительных действий. 132 Ноябрьский трактат 1855 г. был заключен в Стокгольме в разгар Крымской войны союзными Англией и Францией со шведско-норвежским правительством с целью присоединения Швеции и Норвегии к системе союзов, направленных против России. На основании этого договора шведско-норвежское правительство обязалось не уступать России ни в какой форме и ни под каким видом какой-либо части своей территории, взамен чего Англия и Франция гарантировали неприкосновенность шведско-норвежского королевства с обещанием, в случае необходимости, военной помощи против России. 133 Хагеруп, Франсис (1853—1921),— норвежский политический деятель, юрист, лидер партии Хейре, премьер-министр в 1895— 1898 и 1903—1905 гг. 134 Йеппе — герой комедии «Йеппе с горы, или Превращенный крестьянин» известного датского драматурга Л. Хольберга (1684—1754), выходца из Норвегии, связавшего свою жизнь с Данией. Спящего крестьянина Йеппе переносят в баронский замок и укладывают в постель барона. Проснувшись, Йеппе пугается роскошной обстановки, окружающей его, и не может понять, где он и что с ним: спит или бодрствует, умер он или жив, сошел с ума или в своем разуме, Йеппе он или не Йеппе, беден он или богат, нищий крестьянин он или король. 135 Договор о суверенитете — в период пребывания Нансена послом в Англии между великими державами — Англией, Германией, Россией, Францией — и норвежскими представителями в этих странах шли переговоры о заключении договора, гарантирующего суверенитет Норвегии. Инициатором заключения такого договора была Россия, которая стремилась предотвратить вовлечение Норвегии в какую-либо антирусскую коалицию и заменить Ноябрьский трактат выгодным для себя соглашением, 2 ноября 1907 г. Англия, Германия, Россия, Франция и Норвегия заключили так называемый Христианийский трактат об обеспечении независимости и территориальной неприкосновенности Норвегии, Норвегия обязывалась никому не уступать никакой части своей территории. Таким путем великие державы взаимно страховались от возможности захвата норвежской территории противными сторонами. В случае угрозы для Норвегии все четыре великие державы были обязаны оказать ей поддержку в целях сохранения неприкосновенности. Этот договор явился не только гарантией норвежского нейтралитета, но и фактором сохранения мира в Скандинавии. Формальной же отменой Ноябрьского трактата явилось заключение в 1908 г. между Россией, Германией, Швецией и Данией так называемой Балтийской декларации, согласно которой стороны обязались сохранять статус-кво на Балтике и консультироваться о совместных действиях в случае каких-либо осложнений. 136 Кортириал, Гашпар,— португальский мореплаватель; в 1500 г. совершил путешествие, чтобы найти северо-западный путь в Индию, достиг Лабрадора. Через год отправился в новое путешествие и пропал без вести. 137 Винланд — древнескандинавское название части западного берега Северной Америки, который, согласно сагам, а также недавно обнаруженным древним картам, был впервые достигнут викингами в X в. |
|
||
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх |
||||
|