|
||||
|
|
Дважды погруженные во тьмуЛюдям, недостаточно хорошо знающим события 1937–1938 годов, может показаться явно несуразной одна особенность в движении кадров того времени. Например, назначение на ответственную политическую работу лиц комначсостава, занимавших до этого командные или инженерно-технические должности. Ведь одно дело, когда такое движение, пусть и чрезвычайно быстрое, происходит все же по определенной какой-то стезе – командной, политической или иной – тогда такое положение легко объясняется. Другое же дело, когда членом Военного совета, притом освобожденным, в одночасье в одном округе становится командир дивизии, а в другом – начальник автобронетанковых войск. Названный первый факт относится к Ф.И. Голикову (БВО), а второй – к М.П. Магеру (ЛBO). Но так картина видится только непосвященному. Суть в том, что до назначения сначала командиром полка, а затем и дивизии Ф.И. Голиков (впоследствии Маршал Советского Союза) длительное время находился на политической работе в войсках, занимая там должности вплоть до заместителя начальника политуправления Приволжского военного округа. Что же касается М.П. Магера, то тут обстановка почти аналогичная: его последняя должность на политработе – начальник политического отдела кавалерийского корпуса. И если служебная карьера Голикова во второй половине 30 х годов складывалась вполне нормально и ему удалось благополучно миновать скалы и рифы периода большого террора, то этого никак нельзя сказать о Магере. О нем-то и пойдет наш последующий разговор.
Арестовали члена Военного совета ЛВО комкора М.П. Магера 10 сентября 1938 года без всяких на то законных оснований – запоздалая санкция на его арест военным прокурором округа диввоенюристом Шмулевичем была дана только спустя четверо суток. Нелепо, видимо, задавать такой вопрос: «А ждал ли Магер своего ареста? Боялся ли он этого?» Ответ здесь однозначен – конечно, ждал и боялся, ибо тогда все люди, тем более ответственные партийные, советские и военные работники каждый день с содроганием ожидали, когда за ними придут. Особенно ночью. Отчего же Магеру в этом плане быть исключением? К тому же у него перед глазами уже прошло немало примеров исковерканных судеб его бывших сослуживцев и за год пребывания на посту члена Военного совета округа Максим Петрович насмотрелся и наслушался об этом предостаточно. Теперь наступил и его черед. Предъявленное обвинение не блистало особой новизной – все то же участие в антисоветском военно-фашистском заговоре и проведение контрреволюционной работы в подчиненных ему войсках. Указанное обвинение основывалось прежде всего на показаниях арестованных органами НКВД командиров РККА И.А. Халепского, Б.У.Троянкера, А.И. Лизюкова, С.И.Богданова, С.И. Арефьева, Н.Н. Погольского. Л.Д. Муркина, И.Ф. Немерзелли, П.А. Смирнова, А.В. Федотова, И.А. Коробова, Н.Н. Андреева, а также партийных и советских работников Ленинграда: В.П. Харламова, А.И. Петровского и Б.П. Позерна. В начале предварительного следствия Магер признал себя виновным в предъявленном ему обвинении, но впоследствии он от этих показаний отказался. Как все это происходило на деле, он подробно излагал в своих заявлениях в различные инстанции – от начальника тюрьмы до Прокурора СССР и Генерального секретаря ЦК BKП(б). Перед нами один из таких документов. В сентябре 1939 года (через год после ареста) Магер, обращаясь к начальнику Ленинградской тюрьмы, пишет: «На протяжении трех с половиной месяцев мною подано было ряд заявлений в ЦК ВКП(б) т. Сталину (два заявления), Народному комиссару обороны (два заявления), Народному комиссару внутренних дел СССР (два заявления), начальнику Управления НКВД при Л.О. (Ленинградской области. – Н.Ч.) (пять заявлений), Прокурору при НКВД Л.О. (одно заявление), Верховному Прокурору и Главному военному прокурору (одно заявление), секретарю ЦК ВКП(б) т. Жданову (одно заявление). В этих заявлениях я подробно излагал обстоятельства и причины моего ареста, весь процесс следствия и мои объяснения по существу предъявленных мне обвинений. До настоящего времени никаких результатов поданные мною заявления не дали. Возникает вопрос о целесообразности подачи заявлений вообще… Меня арестовали 10 сентября 1938 г., обстановка ареста была самая загадочная, мне не было предъявлено никаких документов на право ареста, с этого первого беззаконного акта начинается вся последующая, сплошь беззаконная история. Причиной моего ареста послужили показания арестованных участников заговора, каким образом были получены эти показания, для меня неизвестно, по существу же этих показаний могу заявить, что они с начала и до конца являются ложными, клеветническими…»[374] О чем же говорилось в тех показаниях, которые Магер так категорически отрицал, называя их насквозь лживыми? Например, бывший начальник автобронетанковых войск РККА командарм 2-го ранга И.А. Халепский показывал, что «Магера, члена Военного совета ЛВО я завербовал в 1933 г. путем моего личного большого влияния на него, личных хороших дружеских отношений, бесед, поощрений. В АБТ (Автобронетанковом Управлении. – Н.Ч.) он ведал школьными вопросами, в его руках находилось повседневное и практическое руководство школами. Через него я проводил работу в учебном процессе в танковых Вузах». Корпусной комиссар И.Ф. Немерзелли, бывший начальник Военно-политической академии имени Н.Г. Толмачева (она до 1938 года дислоцировалась в Ленинграде): «С Магер я установил связь с середины 1937 года у меня на квартире… Магер мне прямо заявил, что ему от Смирнова (армейский комиссар 1-го ранга П.А. Смирнов был предшественником Магера на посту члена Военного совета ЛВО, а Немерзелли в течение нескольких лет работал у Смирнова заместителем. – Н.Ч.) известно о моем участии в заговоре и проводимой мной контрреволюционной деятельности. Зная от Смирнова, что руководство заговором должно перейти в руки Магера, я подтвердил ему свою принадлежность к заговору…» Бывший член Военного совета МВО корпусной комиссар Б.У. Троянкер показал: «От Булина (армейский комиссар 2-го ранга А.С. Булин в 1937 году – начальник Управления по командному и начальствующему составу РККА. – Н.Ч.) мне известны, как участники антисоветского военного заговора: Магер Максим Петрович, комбриг, член Военного совета ЛВО… Когда начался усиленный разгром заговора и многих уже арестовали, в сентябре 1937 года я обедал вместе с Булиным в столовой СНК. Разговор зашел об арестах и о том, кто еще не арестован. На мои расспросы Булин сказал, что один известный мне работник Магер Максим Петрович, который бывал у меня, как знакомый, является участником заговора, но, кажется, стоит вне подозрений…»[375] Обвиняемый Б.П. Позерн, бывший секретарь Ленинградского обкома ВКП(б), на следствии заявил: «Петровский сообщил все это, упомянул мне фамилию члена РВС Магер… Я так понял, что на Магера возлагаются большие надежды в этом деле, так по словам Петровского, Магер является одной из ведущих фигур в заговоре…»[376] К указанным выше материалам, добытым в НКВД еще до ареста Магера, в процессе предварительного следствия по его делу дополнительно поступили показания «заговорщиков» корпусного комиссара Т.К. Говорухина (бывшего начальника политуправления ЛВО), комдива М.Ф. Букштыновича (бывшего заместителя начальника штаба округа), комбрига Л.В. Картаева и некоторых других, изобличавших Максима Петровича в активной антисоветской деятельности. На самом первом этапе сил на сопротивление следствию Магеру хватило только на двое суток – 12 сентября 1938 года он вынужден написать заявление о своем участии в военном заговоре, при этом назвав ряд своих «сообщников». Ровно через год, уже будучи опытным тюремным обитателем, он с ужасом вспоминает об этих первых днях своего пребывания в застенках Ленинградского УНКВД: «На первом допросе 10 сентября я честно заявил следствию, что я не виновен, никаких преступлений против партии и Советской власти никогда не творил. Я просил следствие объективно и подробно расследовать и проверить имеющиеся в распоряжении следствия факты. Я был абсолютно убежден, что подобное расследование разоблачит всех клеветников и покажет мою невиновность. Следствие вместо объективного и всестороннего расследования всех имеющихся фактов стало на преступный и незаконный путь в производстве следствия. Меня с первого же допроса начали жестоко избивать, истязать, после чего я пролежал пять суток в постели. В последующем во все время допросов избиения и истязания с каждым днем принимали все более и более жестокие формы, меня заставляли непрерывно стоять по 35–40 часов с поднятыми вверх руками, меня избивали систематически по 3–5 дней непрерывно, лишали необходимого отдыха по целым шестидневкам. Так продолжалось в течение пяти месяцев до 18 января 1939 года…»[377] Мучителей своих М.П. Магер запомнил на всю оставшуюся жизнь. Он их неоднократно называет в многочисленных заявлениях и жалобах. Вот их имена: заместитель начальника особого отдела ЛВО капитан госбезопасности К.А. Самохвалов, начальник 2-го отделения 5-го отдела УНКВД по Ленинградской области лейтенант госбезопасности М.Г. Рассохин и его помощник сержант госбезопасности П.Б. Кордонский, оперуполномоченный особого отдела ЛВО В.Я. Анчифоров. В том же ряду Магером названы и помощник начальника особого отдела Славин и следователь Лавров (их инициалы, к сожалению, не обнаружены). Это о них Максим Петрович пишет: «Все указанные лица, одни в большей, другие в меньшей мере принимали участие в производстве следствия. Конечно, ни один из них честно не признает своего участия в тех истязаниях, которые они учиняли надо мной во время допросов… Применяя эти преступно-варварские методы, следствие требовало от меня признания в несуществующих преступлениях. Насколько мне позволяли силы, я доказывал мою невиновность, но все мои доказательства не приостановили применявшихся истязаний, а наоборот, по мере того, как я из последних сил выбиваясь, доказывал свою невиновность, следствие, в свою очередь, еще более ожесточилось в своих истязаниях, что доводило меня до полного изнеможения. Я терял способность не только к сопротивлению, но и в здравом мышлении…»[378] Понятно, что Магер борется за свое физическое выживание. Но его волнует не только это. Во многих его заявлениях в высшие инстанции красной нитью проходит мысль о том, что в системе НКВД орудует шайка настоящих врагов народа, наносящих непоправимый вред государству. Он недоумевает: «Для меня совершенно непонятно, каким образом до сих пор вся гнусная преступная практика не разоблачена. При одной мысли, что до сих пор в системе НКВД имеются подобные явления, становится жутко. Жутко становится не только от того, что суду представлены ложные и фальшивые материалы, на основании которых должны судить людей, ни в чем не повинных. Но ведь эти же материалы служат информацией для партии и правительства, вот ведь в чем весь ужас, что партию и правительство обманывают. Это и есть самое важное, что я хотел сказать в своих заявлениях…»[379] Слова «партию и правительство обманывают» в тексте заявления были подчеркнуты самим Магером. День 18 января 1939 года – важный рубеж в тюремной жизни Максима Петровича. Именно тогда он, собрав остатки сил, окончательно отказывается от всех ранее данным им ложных показаний на себя и других людей, оклеветанных им. Следователи неистовствовали, но и Магер уже не намерен был сдаваться. Он с ужасом вспоминает предшествующие дни: «…В деле имеются протоколы, написанные до 18 января 1939 года, все эти протоколы написаны в моем присутствии, но без моего участия, подписывал я эти протоколы под воздействием. Все, что в этих протоколах написано, есть клевета, ложь, фантазия следователя… Доведенный… истязаниями во время допросов до невменяемого состояния, я исполнял все требования следствия, я делал все, что от меня требовали. Следствие требовало для себя нужных показаний, я эти клеветнические показания давал, я клеветал не только на себя, но и на людей, деятельность которых для меня была неизвестна. От меня требовали признаний в форме заявлений, я эти заявления под диктовку следствия писал и подавал три раза. От меня требовали в письменной форме показаний, я эти показания начинал много раз писать. Все, что мною написано, с начала и до конца ложно. Я об этом все время не переставал говорить. Написано это было под тяжелым воздействием…»[380] Следует отметить, что и до января 1939 года у Магера было несколько попыток отказа от своих показаний. Так, 25 сентября 1938 года он отказывается от ранее данных им показаний, однако на следующий день снова подтверждает их (нам понятно, после каких мер воздействия) и на последующих допросах «дает» подробные показания о заговорщической деятельности. «…17 декабря 1938 года я подписал протокол, неизвестно кем написанный (фальшивый документ). Подписал я этот протокол после 3 хдневного непрерывного избиения и истязания. Таким образом в деле оказались три ложных документа. Все, что имеется в деле, от начала до конца является ложью и клеветой…» Если у Магера на первых порах еще и была какая-то, пусть даже призрачная, надежда на объективность в действиях следствия, то вскоре и она бесследно исчезла. В этом его окончательно убедила встреча с важным лицом, близким к окружению наркома НКВД Л.П. Берия. «…Мое заявление, лично сделанное комиссару Управления НКВД по Ленинградской области Гоглидзе в ноябре месяце 1938 г. о том, что мои показания ложны, что эти показания я дал под физическим воздействием, и о том, что я страдаю невинно, осталось без всякого внимания, а истязания после этого заявления приняли более жестокий характер. На всем протяжении следствие не только не стремилось разоблачить ложь и клевету, а наоборот стремилось охранить ложь и клевету. Мои просьбы расследовать ряд фактов, дать мне ряд очных ставок с лицами, давшими клеветнические показания, следствием под всевозможными предлогами оттягивались, так и не были удовлетворены. Я не могу утверждать, насколько широко применялась преступная практика в процессе производства следствия, но участие людей, принимавших в этом участие, само за себя говорит…» Далее М.П. Магер перечисляет лиц, принимавших участие в его допросах и истязаниях в стенах Ленинградской тюрьмы – то было все руководство 5-го отдела УНКВД по Ленинградской области и особого отдела ЛВО. «…Участие указанных выше лиц в беззаконно-преступных методах ведения следствия по моему делу указывает о наличии круговой поруки в сокрытии всех этих беззаконных и преступных деяний от партии и правительства, и с другой стороны болезненное самомнение о своей непогрешимости не давало многим работникам, особенно молодым, своевременно рассмотреть это вредное явление в практической работе…»[381] О том, что не он, комкор Магер, преступник, а таковыми являются следователи НКВД, ведущие его дело, Максим Петрович откровенно, не боясь последствий, высказывал в ряде своих заявлений. «…На практике получилось таким образом, что следствие было в полной зависимости от наличия показаний арестованных. О том, насколько эти показания отвечают действительности, для следствия оставалось полной неясностью, брали все на веру, поэтому и находились в полной зависимости от той клеветы, которая была в отношении меня, а если принять во внимание заботы по охранению этой клеветы со стороны лиц, занимавшихся моим делом, то в этом случае картина будет совершенно ясна. Клевета осталась клеветой неразоблаченной и заботливо охраняемой следствием. Я не знаю, возможно это было сделано сознательно, с явно преступной целью, в чем я не сомневаюсь, чья-то преступная рука в отношении моего дела несомненно имела касательство. Иначе чем же можно объяснить то, что мне без всякой вины, не имея никаких преступлений, приходится вот уже второй год сидеть в тюрьме и переносить моральные и физические страдания. Повторяю, объяснить это можно только преступным отношением к делу работников, имевших касательство к моему делу. Обманули партию, народного комиссара. Сейчас тот же процесс совершается в отношении судебных органов, если это совершится и в отношении обмана судебных органов, то более классического случая клеветы и обмана не найти. Я не теряю надежды до конца в том, что большевистская справедливость восторжествует. Пусть даже уничтожат меня, но я твердо верю в то, что мерзавцы-преступники будут разоблачены и понесут достойную кару…»[382] Обвинение М.П. Магера в принадлежности к военному заговору по ходу следствия обрастало и другими, сопутствующими ему «прегрешениями». Например, ему вменили в вину злостное вредительство в войсках ЛВО. Речь шла о том, что он, будучи членом Военного совета округа, в 1937 году вместе с командующим войсками П.Е. Дыбенко якобы умышленно допустил выброску парашютного десанта при сильном ветре, вследствие чего четыре парашютиста разбились насмерть, а 58 человек получили увечья различной тяжести. Об этом мы уже упоминали, повествуя о судьбе П.Е. Дыбенко. Основные события в 1939–1940 годах по делу М.П. Магера развивались следующим образом. 10 июня 1939 года оно было следствием закончено и направлено на рассмотрение Военной коллегии. На ее подготовительном заседании 20 августа 1939 года было решено, что Магер предается суду по двум пунктам 58 й статьи Уголовного Кодекса РСФСР: 58–1«б» и 58–11. Судебное же заседание состоялось не на следующий день, как это обычно бывало на практике, а через три с лишним месяца (27 ноября 1939 года). Коллегия, заседавшая в следующем составе: председатель – диввоенюрист А.М. Орлов, члены – бригвоенюристы И.В. Детистов и А.Г. Суслин, решила возвратить дело на доследование в Главную военную прокуратуру, оставив прежней меру пресечения – содержание под стражей. В судебном заседании Магер виновным себя не признал, назвав ложными показания лиц, изобличавших его в антисоветской деятельности. По поводу же своих показаний, в которых он признавал себя виновным, Максим Петрович заявил, что все они явились результатом применения к нему незаконных методов ведения следствия со стороны работников госбезопасности. Приведем выдержку из материалов этого судебного заседания:
Итак, да здравствует свобода!.. Позади остались кошмарные бесконечные месяцы и годы тюремных застенков. Впереди столь долгожданная свобода, встреча с семьей. Что он будет делать в первые дни после освобождения, Максим Петрович в деталях не представлял, но он точно знал: все это будет для него в радость, которую он вовсе не намерен был скрывать от окружающих. В те дни Магер искренне считал, что все страшное для него уже позади, что ошибка, совершенная в отношении него, больше никогда не повторится. Ведь высшая военная судебная инстанция (Военная коллегия) фактически его оправдала, а Главная военная прокуратура и вовсе отринула весь ворох надуманных обвинений и инсинуаций в его адрес. Свое освобождение из тюрьмы Магер по праву считал закономерным финалом его твердой позиции перед следствием после 18 января 1939 года и настойчивых заявлений в высокие союзные инстанции. Но Максим Петрович жестоко ошибался! Его освобождение скорее всего следует считать случайностью, нежели закономерностью, ибо он, естественно, не мог знать содержания секретных ведомственных документов. Например, двух специальных приказов, подписанных в 1940 году наркомом юстиции и Прокурором СССР, в которых указывалось, что арестованные, оправданные судом по делам, расследованным работниками НКВД, не подлежат освобождению из-под стражи, а должны направляться в те места заключения, откуда они были доставлены на судебное заседание. Более того, на суды возлагалась обязанность – «выяснить в органах НКВД, не имеется ли с их стороны каких-либо возражений в отношении освобождения оправданных по суду лиц»[385]. Отсюда совершенно очевидно, что прокурорский надзор в те годы являлся всего лишь фикцией и последнее слово в любом случае оставалось за карательными органами, за органами госбезопасности. В случае с освобождением Магера эти органы посчитали себя сильно обиженными. Уязвленное ведомственное самолюбие у них разыгралось не на шутку и требовало если не полного, то хотя бы частичного удовлетворения. Как это так – военный прокурор освобождает их важного подследственного и закрывает его дело, при этом даже не посоветовавшись с ними. Такое чекисты второй половины 30 х годов никому не прощали, независимо от перемены названия их органов и порядка подчиненности. Дело в том, что в 1941 году особые отделы (военную контрразведку) передали из НКВД в состав наркомата обороны и они в виде 3-го Управления стали там функционировать с непосредственным подчинением наркому. Не знал Максим Петрович всего того, что творилось в это время за «кулисами». Ныне стали известны некоторые из этих подробностей, в частности из рассказа бывшего Главного военного прокурора генерал-лейтенанта юстиции П.М. Гаврилова. Он сообщил, что после освобождения из-под ареста Магера, его, Гаврилова, сначала разыскивал Берия, а затем в тот же день ему позвонил Сталин и потребовал объяснений по поводу всего случившегося. Гаврилов доложил Сталину, что Магер невиновен, а дело в отношении него сфальсифицировано. Далее, по словам Гаврилова, его разговор со Сталиным принял следующий оборот: «…Сталин стал мне говорить, что при царе лиц, политически подозрительных, ссылали в Сибирь. Это Сталин мне повторил несколько раз. Я Сталину сказал, что ссылать Магера в Сибирь нет оснований, за ним никакой вины нет. Видя, что Сталин не верит мне… я попросил разрешения доложить дело лично ему – Сталину. На это Сталин мне сразу ничего не ответил, и я услышал по телефону, как он что-то говорил с Берия по-грузински. Затем мне Сталин сказал, что дело ему докладывать не надо, но чтобы я учел его замечания. Кроме того, Сталин сказал мне, что надо было согласовать с Центральным Комитетом партии освобождение Магера из-под стражи»[386]. Всего четырнадцать месяцев пробыл М.П. Магер на свободе, которой он так усиленно добивался в 1938–1939 годах. Черный день наступил 8 апреля 1941 года, хотя постановление на его повторный арест было вынесено десятью днями раньше. Здесь временно прервем рассказ о деталях повторного ареста М.П. Магера и вернемся к событиям двухлетней давности. Все же не напрасно Максим Петрович и ему подобные принципиальные коммунисты били тревогу о том, что в органах госбезопасности окопалась и орудует шайка настоящих вредителей. Их письма и жалобы в различные инстанции в конце концов возымели свое действие – последовала определенная чистка органов госбезопасности как в центре, так и на местах. «Есть все-таки правда на свете» – подумал Магер, узнав, что его мучители арестованы и понесли соответствующее наказание. Еще когда он по первому заходу находился в тюрьме, в 1939 году за фальсификацию дел и применение незаконных методов следствия, а попросту говоря – за систематическое избиение арестованных, были подвергнуты аресту начальник особого отдела ЛВО Никонович и его заместитель Самохвалов, сотрудники этого отдела Авдеев, Литвиненко, Лещенко, Рассохин, Кордонский и другие авторы многостраничных «липовых» дел. В частности, М.Г. Рассохин был арестован 5 марта, а П.Б. Кордонский – 13 апреля 1939 года. Формальным обвинением первого из них послужило то, что он якобы скрывал, уводя от серьезных политических и уголовных обвинений участников контрреволюционных формирований. Например, что он вынудил Линдова-Лившица (бывшего начальника мобилизационного отдела штаба ЛВО) отказаться от своих показаний о принадлежности работников госбезопасности Владимирова и Ямпольского к военно-фашистскому заговору. Разумеется, что кроме Магера на указанных садистов в форме офицера НКВД было кому жаловаться. В постановлении о принятии меры пресечения указано, что Рассохин и Кордонский арестовали заместителя начальника штаба ЛВО комбрига И.М. Подшивалова, военного прокурора 1-го стрелкового корпуса военного юриста 1-го ранга Ф.В. Маркова и еще немало других командиров и политработников, не располагая на них никакими агентурными материалами, а только по показаниям других подследственных. Кроме того, в этом постановлении также отмечалось, что Рассохин и Кордонский в ходе следствия вынуждали арестованных давать так называемые «условные» показания о своей причастности к антисоветской деятельности, мотивируя это якобы интересами ВКП(б) и Советской власти. И жестоко обманывали беззащитных людей – эти самые «условные» показания затем фигурировали на следствии и в суде в качестве основных и довлеющих. Под давлением фактов на следствии по своему делу (на допросах и очных ставках) Рассохин и Кордонский вынуждены были подтвердить случаи избиения ими Магера и других арестованных военнослужащих, в том числе бывшего командира 19-го стрелкового корпуса комдива В.П. Добровольского, члена Военного совета ЗакВО корпусного комиссара М.Я. Апсе, командира 1-го стрелкового корпуса комдива В.И. Малафеева, командира 1 й танковой бригады полковника А.И. Лизюкова и других «генералов». Относительно А.И. Лизюкова, будущего командарма 5 й танковой и Героя Советского Союза. На очной ставке с начальником 8-го отделения особого отдела УНКВД по Ленинградской области И.Н. Лещенко Рассохин вынужден был признать факт избиения им подследственных Магера и Лизюкова. Содержание протокола допроса Лизюкова от 21 января 1940 года поведало нам о том, что работники УНКВД по Ленинградской области и особого отдела ЛВО Раев, Оксень, Приезжин, Пашин, Махонин, Рассохин и другие длительное время истязали его, добившись в результате подписания ложных показаний. Среди прочего вымышленного материала в протоколе имеется и такое сногсшибательное утверждение – Лизюков намеревался совершить террористический акт над руководителями ВКП(б) и Советского правительства путем наезда танка на Мавзолей во время одного из парадов[387]. Из материалов следственного дела М.П. Магера видно, что такая оригинальная «акция» террора весьма импонировала контрразведчикам из центрального аппарата НКВД СССР. Там продумывали различные ее вариации, разумеется, теоретико-бумажные, необходимые только для внесения на соответствующие страницы протоколов допросов. Например, в деле Магера имеется выписка из показаний И.А. Халепского. Бывший начальник Управления механизации и моторизации РККА показал, что Лизюков должен был совершить указанный теракт над всем составом Политбюро ЦК ВКП(б), направив свой танк на Мавзолей. Получив в свои руки такой «забойный» материал, начальник особого отдела ЛВО Кононович решил его еще более усилить. Он дал указание следователю по делу Лизюкова, чтобы тот составил протокол «покрепче» и добился от арестованного его подписания. На замечание следователя, что показания Халепского неправдоподобны, Никонович предложил порвать московскую выписку, заменив ее другой, в которой бы указывалось, что Лизюков и его подчиненные намеревались стрелять по Мавзолею из танковой пушки. В собственноручных показаниях Рассохин подробно рассказывает, как фальсифицировались протоколы допросов арестованных, проходя соответствующую корректировку у целого ряда должностных лиц, вплоть до начальника УНКВД. Оттуда они выходили совершенно неузнаваемыми и смысл показаний арестованных в них неимоверно искажался. Для придания показаниям некоторой правдоподобности, в таких протоколах отражалась придуманная в кабинетах НКВД борьба арестованного со следователем. Говоря о «липовых» делах, Рассохин утверждает, что на создание таких дел давались указания руководством УНКВД на совещаниях руководящего состава, а до отделений доводились контрольные цифры – сколько людей нужно арестовать. Как правило, эти контрольные цифры оперативными работниками перевыполнялись. Например, только шпионов, якобы завербованных польским вице-консулом Каршем, было арестовано столько, что в случае реальной такой обстановки этому дипломату понадобилось бы ежедневно вербовать по 3–5 человек[388]. Рассохин, Кордонский и другие «особисты», арестованные по обвинению в фальсификации следственных дед, яростно защищались, признавая свою вину только под грузом неопровержимых доказательств. К тому же следственные и судебные работники проявляли к ним определенную снисходительность, иногда даже ничем не мотивированную. Это видно из такого примера. Почему-то в обвинительном заключении Рассохину и Кордонскому не инкриминируется фальсификация следственных дел на комкора К.А. Стуцку, комдива В.И. Малафеева, комбрига П.О. Пугачевского и еще на двенадцать человек, ранее проходивших по их материалам. В начале января 1940 года предъявленное Рассохину и Кордонскому обвинение в фальсификации следственных дел еще на четырнадцать человек высшего и старшего комначсостава, в том числе на корпусного комиссара М.Я. Апсе, дивизионного комиссара В.В. Серпуховитина, комдива E.С. Казанского, комбрига И.И. Кальвана, также необоснованно было снято. На суде в военном трибунале войск НКВД Ленинградского округа в начале апреля 1940 года Рассохин и Кордонский виновными себя в фальсификации материалов следственных дел не признали, хотя и подтвердили некоторые факты своего участия в побоях арестованных, в том числе и Магера. Суд, глубоко не вникая в существо дела на Рассохина и Кордонского, определил им чрезвычайно мягкое наказание: первый получил три, а второй – два года ИТЛ. По протесту военного прокурора этот приговор был отменен Военной коллегией и дело возвращено на доследование. В ходе него ничего особенного не было выявлено, однако наказание немного ужесточили – в конце февраля 1941 года все тот же военный трибунал войск НКВД приговорил Рассохина и Кордонского к четырем годам ИТЛ каждого[389]. Итак, Максим Петрович Магер пробыл на свободе год с небольшим – до 8 апреля 1941 года. В этот день 3 е Управление НКО СССР с санкции Прокурора СССР В.М. Бочкова (кстати, бывшего начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР. – Н.Ч.) вновь арестовало Магера как участника военно-фашистского заговора, мотивируя это тем, что «Главная военная прокуратура 2 февраля 1940 года без выполнения определения Военной коллегии и опровержения имевшихся материалов дело производством прекратила, освободив Магер из-под стражи»[390]. А посему еще 27 марта следователь сержант госбезопасности Куркова, назначенная вести вторичное дело М.П. Магера, вынесла постановление, в заключительной части которого говорилось:. «На основании вышеизложенного (повторялись один к одному обвинения по старому делу. – Н.Ч.) Магер, как необоснованно освобожденный, подлежит аресту»[391]. Данное постановление утвердил 31 марта нарком обороны Маршал Советского Союза С.К. Тимошенко. Новое дело по старому обвинению начинала сержант Куркова, продолжил его Гинзбург, а заканчивал через три месяца уже третий следователь – лейтенант Г.Т. Пилюгин. Именно им было составлено 1 июля 1941 года обвинительное заключение. Несмотря на то, что никаких дополнительных доказательств виновности Магера в совершении государственных преступлений в процессе следствия в 1941 году добыто не было, Максим Петрович тем не менее был предан суду по тем же пунктам 58 й статьи, что и при первом аресте. 20 июля 1941 года (через месяц после начала войны) Военная коллегия почти в том же составе, что и год назад (разве что Суслина заменил Д.Я. Кандыбин) вынесла в отношении М.П. Магера обвинительный приговор, осудив его к расстрелу[392]. Определенный интерес представляют показания бывшего следователя Г.Т. Пилюгина, данные им в качестве свидетеля в сентябре 1955 года. Они существенно дополняют уже известные нам материалы. «Вопрос военного прокурора: Известно ли Вам было, что дело по обвинению Магера было прекращено в 1940 г. Главной военной прокуратурой? Ответ: Ознакомившись с материалами дела по обвинению Магера, я видел там постановление о прекращении дела за подписью Афанасьева. Однако в материалах дела было уже и новое постановление на арест Магера от марта 1941 г. Кроме того, в материалах дела было письмо в ЦК КПСС (так в тексте оригинала. – Н.Ч.), подписанное маршалом тов. Тимошенко, в котором спрашивалось разрешение на арест Магера… Вопрос: Какие же новые материалы, изобличающие Магера, были Вами собраны в 1941 году?. Ответ: Думаю, что никаких новых материалов, кроме тех, которые имелись в материалах дела 1938–39 годов, собрано не было. Мною проверялись факты авиакатастрофы в ЛВО, а также показания свидетелей об антисоветской деятельности Магера в АБТУ, но собранные материалы существенного значения для обвинения Магера во вражеской работе не имели. Более того, в АБТУ мною была получена справка, вернее, отзыв от одного сослуживца Магера, фамилию которого сейчас не помню, который отзывался о Магере исключительно положительно. Эта справка мною была приобщена к делу. Вопрос: Какие заявления были со стороны Магера во время следствия? Ответ: Помню, что Магер при выполнении ст. 206 УПК РСФСР заявил ряд ходатайств. Некоторые из них я выполнил, т.е. те, которые возможно было выполнить, которые же невозможно – не удовлетворил. В частности, сделать очные ставки со свидетелями я не мог, ибо они уже были осуждены, точнее, расстреляны. Вопрос: В материалах дела имеется заявление Магера к ЦК КПСС. Был ли направлен по назначению подлинник заявления Магера? Ответ: Да, мною заявление Магера в ЦК КПСС было передано начальнику следственной части Осетрову для направления по адресу. Копию заявления я подшил в материалы следственного дела. Вопрос: Известно ли было Вам о том, что следователи Рассохин и Кордонский, ведшие дело Магера в 1938–39 годах, в феврале 1941 года были осуждены за фальсификацию уголовных дел? Ответ: Нет, мне это не было известно. Вопрос: Чем Вы еще желаете дополнить свои показания? Ответ: Должен заявить, что показания некоторых свидетелей по делу у меня вызывали сомнение, я считал необходимым передопросить их. Однако это сделать было нельзя, так как свидетели к 1941 году были расстреляны. Поэтому мною было предложено Осетрову послать Магера на фронт. Осетров со мною согласился, но начальник Управления особых отделов Михеев не только не согласился с этим, но и отругал его, а Осетров потом в свою очередь отругал меня и сказал, что Магер арестован по личному указанию одного из руководителей ЦК. Тут же Осетров приказал мне составить обвинительное заключение по материалам дела, что я и сделал…»[393] Аресты и допросы в семье М.П. Магера растянулись на целый десяток лет. Так, его жена Елена Семеновна, в годы войны проживавшая в Тюмени и работавшая там воспитателем в детском доме, в 1945 году была арестована и Особым совещанием, как ЧСИР, направлена в ссылку сроком на пять лет. Наказание она отбывала в г. Тобольске – в тех местах, что и декабристы сто лет тому назад. Участь, подобная судьбе М.П. Магера, постигла и другого человека из высшего эшелона начальствующего состава РККА. Арестованный месяцем раньше Магера, корпусной комиссар И.П. Петухов, работавший секретарем у Ворошилова, на второй день после ареста (5 июля 1938 года) стал давать показания о своем участии в антисоветском военном заговоре. Поначалу в качестве своего вербовщика он, видимо, по недосмотру следователя, назвал корпусного комиссара А.В. Хрулева, но затем, отказавшись от этого варианта (Хрулев, очевидно, показался особистам в таком деле мелкой сошкой), стал везде показывать, что в заговор был вовлечен Я.Б. Гамарником. Спустя месяц после ареста (в августе 1938 года) Петухов вообще от своих показаний откажется. Надо сказать, что во второй половине 1938 года шла уже «подчистка» тех старых кадров, которые по тем или иным причинам уцелели от репрессий первой волны. К тому времени в распоряжении ГУГБ НКВД СССР имелись показания почти на всех (если не на всех) высших военачальников Красной Армии, в чем мы смогли не раз убедиться по ходу повествования. Показания (обвинение в причастности к военному заговору) в отношении И.П. Петухова накапливались хотя и медленно, но верно и участь его можно было предвидеть несколькими месяцами раньше, прежде чем за ним пришли. Но сам он многого тогда не знал, хотя и ощущал, что тучи над его головой с каждым днем сгущаются. А как им было не сгущаться, если обвиняемый по другому делу бригадный комиссар А.М. Круглов-Ланда показал 13 апреля 1938 года следующее: «Однажды, когда я был в кабинете Шубина (бригадный комиссар И.Г. Шубин, заместитель начальника отдела ПУРККА. – Н.Ч.), туда зашел Осепян (заместитель начальника ПУРККА. – Н.Ч.) и сказал, что Гамарник решил во что бы то ни стало добиться назначения Петухова в УМС (Управление Морских Сил РККА. – Н.Ч.), где он нам нужен… Позднее Шубин мне сообщил, что Петухов является участником заговора»[394]. А месяцем раньше арестованный нарком Военно-Морского Флота СССР П.А. Смирнов «выдал» такую «тайну»: «…В августе 1937 года в моем кабинете в Политуправлении РККА (до назначения на пост наркома ВМФ Смирнов в течение полугода исполнял обязанности начальника ПУРККА. – Н.Ч.) Булин сообщил…, что Петухов является участником антисоветского заговора и занимает в заговоре особо законспирированное положение, учитывая его работу в секретариате наркома»[395]. Все эти моменты, равно как и другие, нашли свое отражение в обвинительном заключении по делу И.П. Петухова. хотя они, как показала дополнительная проверка, являются ложными от первой до последней буквы. Например, бригадный комиссар Шубин, оказывается, показаний на Петухова, как участника военного заговора, не давал. Проверкой дела по обвинению армейского комиссара 2-го ранга А.С. Булина установлено, что он в суде виновным себя не признал и от данных на следствии показаний отказался. Чувствуя шаткость обвинительного материала на момент начала следствия, в ГУГБ НКВД вовсю старались дополнить его новыми показаниями. В случае с Петуховым такое происходило с маршалом А.И. Егоровым. В январе 1939 года тот в собственноручных показаниях указывает, что «…Аронштам (начальник политуправления ОКДВА в 1933–1936 годах. – Н.Ч.)… сообщил мне, что со слов Окунева (начальника политуправления ТОФ. – Н.Ч.) ему известно о том, что Петухов, работающий в секретариате наркома, является участником заговора»[396]. Как отмечалось, в августе 1938 года Петухов отказался от всех своих ложных показаний и с тех пор уже твердо стоял на этих позициях, несмотря на мощный напор следствия. А время шло… Чтобы соблюсти все формальности, которым были совсем не чужды в НКВД, начальник 1-го отделения Особого отдела ГУГБ старший лейтенант госбезопасности Иванов в середине ноября 1938 года выносит постановление о продлении срока ведения следствия по делу И.П. Петухова на очередные два месяца. Из этого документа можно узнать, что содержащийся в Лефортовской тюрьме Петухов к тому моменту подвергался допросам 15 раз[397]. А еще оттуда узнаем о плане дальнейших действий следствия в отношении арестованного: 1. Привести в порядок все материалы дела. 2. Допросить Петухова по всем обстоятельствам, изложенным им в личной рукописи и по показаниям Симонова, Урицкого и Ланда. 3. Допросить людей, подававших на него в свое время заявления в партийном порядке. 4. После допроса свидетелей его снова допросить по существу показаний. 5. Числа 20-го декабря показать дело для просмотра и для дальнейших указаний[398]. Характерно то, что из всех материалов дела И.П. Петухова четко усматривается одно – несмотря на наличие в нем расстрельных пунктов 58 й статьи, его однозначно направляли по линии Особого совещания, что сулило сохранение жизни. Хоть за решеткой и забором, но все-таки жизнь, о чем мечтали сотни и тысячи других заключенных, проходивших по тем же пунктам 58 й статьи УК РСФСР. Сказалось, видимо, какое-то содействие (в материалах дела оно проявляется косвенно) со стороны Ворошилова и Прокурора СССР А.Я. Вышинского. О роли последнего в деле Петухова будет сказано несколько позже. 14 февраля 1939 года решением Особого совещания при НКВД СССР Иван Павлович Петухов из-под стражи был освобожден с зачетом ему наказания срока предварительного заключения. Свое долгожданное и в то же время неожиданное освобождение Петухов напрямую связывал с приходом в НКВД нового руководства. В одном из заявлении он писал: «Реабилитация меня и мое освобождение в феврале 1939 г, были следствием прихода к руководству НКВД Л.П. Берия… Приход к руководству НКВД Л. Берия и личный допрос меня вновь назначенным начальником Особого отдела Бочковым коренным образом изменили обстановку. Новое руководство правильно оценило все показания на меня врагов и просто нечестных людишек, учло все мое прошлое, и я был выпущен на свободу…»[399] Свобода!.. Кто из нормальных людей о ней не мечтает! Но ничто не может сравниться с чувствами человека, после долгих мытарств вырвавшегося из тюрьмы и сбросившего с себя груз несправедливых и тяжких обвинений. Частично о состоянии, в котором пребывал тогда Петухов, можно узнать из письма его дочери, написанного в адрес И.В. Сталина 20 марта 1939 года (она в то время училась в Военной академии механизации и моторизации): «…Когда у нас был арестован отец, мы не сомневались в том, что наши соответствующие органы разберутся в этом деле и в результате отец будет освобожден, т.к. в честности его мы никогда не сомневались и не будем сомневаться. Все произошло, как мы и предполагали. В ночь на 17 февраля 1939 г. отец был освобожден и возвратился к нам. Как мы и ожидали, забран он был по клевете врагов народа, которые теперь, обессилев, окончательно встали на такой скользкий путь, как клевета на честных людей. Не было границ нашему счастью, нашей благодарности Советской разведке. Было такое состояние, что хотелось забраться на Кремлевскую башню и кричать на весь мир о таком большом счастье. Отец вернулся слабый здоровьем, но сильный духом. По правде сказать, мы не ожидали увидеть его таким. Мы думали, что такой большой срок заключения убьет его, подорвет его волю, но оказалось не так: он вернулся еще более преданным, еще более стойким большевиком. У меня появились мысли о том, что все-таки невинного человека держали 7 с половиной.месяцев, которые я не раз высказывала отцу. Отец убедил меня в том, что иного выхода не было, раз есть показания… Отец все время говорил, что только благодаря нашей разведке его дело было разобрано и он был освобожден. А когда начался съезд (ХVIII съезд ВКП(б). – Н.Ч.), будучи на свободе, он жил вместе с ним… Мы, как никто, в это время почувствовали заботу о себе. Нам обещали дать квартиру (из ранее занимаемой семью И.П. Петухова после его ареста выселили. – Н.Ч.) и приступили к лечению отца, хотя он ничего не просил. Так зажили мы счастливой жизнью. Но это счастье продолжалось недолго. 12 марта в 3 часа дня отца вновь арестовали… Мы опять стали на отшибе, опять с ужасной кличкой «семья врага народа», опять без всякой почвы под ногами…»[400] Как и все письма, адресованные Сталину, письмо Н. Петуховой поступило в особый сектор ЦК ВКП(б). Оттуда оно через неделю было переправлено Прокурору СССР Вышинскому. На препроводительной к нему имеется резолюция Вышинского от 29 марта: «т. Ульяновой. Истребуйте дело и дайте мне свое закл(ючение)»[401]. Через две недели упомянутая Ульянова – военный юрист 1-го ранга, начальник 2-го отдела Главной военной прокуратуры, подготовила для Вышинского следующую справку: «Петухов И.П., корпусной комиссар, был арестован 4.VII – 1938 г. Решением Особого Совещания дело о нем в феврале 1939 г. было прекращено. Вы принимали участие в решении этого дела. 12.III.1939 г. Петухов по старым материалам арестован вновь. По делу написано обвинительное заключение и оно представлено на рассмотрение Особого Совещания»[402]. На этом документе есть короткая помета – резолюция Вышинского: «В наряд». Что означает сей термин – неизвестно. Видимо – поставить на очередь для рассмотрения дела на ОСО. Или что-то другое, но в этом же роде. Как видно, никакого протеста и возмущения действиями НКВД в отношении Петухова Вышинский не выражает, хотя из того же документа отчетливо усматривается, что освобождение из-под стражи Ивана Павловича в феврале 1939 года произошло не без его вмешательства. Почему же он сейчас совершенно не реагирует на деяния органов НКВД, фактически перечеркнувших все его предыдущие усилия? Видимо, изменился целый ряд обстоятельств и хороший игрок (этого у него не отнять!) Вышинский стал еще более тщательно просчитывать не только свои шаги в отношении арестованных, но и их возможные последствия. После второго ареста Петухова события развивались стремительно. Прошел только месяц его пребывания в тюрьме, а военный прокурор Ульянова уже докладывает о подготовленном обвинительном заключении. И никакого обмана здесь нет – следователь Комаров хорошо потрудился, добросовестно переписав старое заключение, благо что он сам же и составлял его в феврале. Одним словом, Петухов будто бы и не был несколько недель на свободе – все тот же следователь Комаров, все та же тюрьма, все то же заключение. Наверное, чтобы не упрекнули его, что он даром ест хлеб, Комаров в мартовское заключение (да, 12 марта 1939 года Петухова арестовали, а уже 29-го числа того же месяца начальник Особого отдела ГУГБ старший майор госбезопасности В.М. Бочков утверждает обвинительное заключение) добавил и несколько «свежих» положений, которых не было в предыдущем. Например, указывается, что арестованный комкор М.О. Степанов, бывший начальник Инженерного управления РККА, показал 27 марта (за два дня до утверждения обвинительного заключения) о том, что Петухов осенью 1934 года присутствовал на банкете, устроенном начальником Военной академии механизации и моторизации Германовичем. Но суть обвинения, разумеется, не в самом факте присутствия на банкете, а в том, что там с «контрреволюционными речами», выступали М.Н. Тухачевский, а также руководители АБТВ Красной Армии И.А. Халепский, К.И. Степной-Спижарный, И.К. Грязнов и другие. А Петухов, исполнявший в то время обязанности помощника по политической части у Германовича, стало быть, не донес об этом «вопиющем случае» компетентным органам и руководству наркомата обороны. Другой добавкой послужило то, что в 1930 году Петуховым был подготовлен выпуск второго издания своей книги «Партийная организация и партийно-политическая работа в РККА». Так вот криминалом оказалось то, что он подарил один экземпляр книги начальнику ПУРККА Гамарнику с надписью «Яну Борисовичу». Поставил свой автограф и дату – 7.IV.1930 г. Если в февральском обвинительном заключении данный эпизод не фигурировал, оставаясь «за кадром», то в мартовском он был подробно расписан и преподнесен. так сказать, «во всей красе». Чего только стоят вот такие строчки: «Указанная книга нами была дана на заключение полковому комиссару Катулину (начальнику кафедры Военной академии механизации и моторизации. – Н.Ч.), который в выводах пишет: «Книга вредная, ее надо изъять, автора привлечь к партийной ответственности»[403]. Следователь Комаров и его «шефы» из Особого отдела ГУГБ не преминули обвинить Петухова и в принадлежности к презренному кулацкому сословию. В обвинительном заключении по этому поводу отмечается: «За это же время в 3 й раз были проверены данные о Петухове по месту его родины. Допросом ряда свидетелей односельчан Марченкова, Панова, Ястребова, родной сестры Петуховой Александры, матери Петуховой Василисы и официальной справки сельсовета, датированной от 5 февраля 1939 года устанавливается, что Петухов происходит из кулацкой семьи, что он был связан с антисоветским элементом деревни…»[404] Постановление Особого совещания при НКВД СССР от 20 апреля 1939 года в отношении И.П. Петухова было, можно сказать, чрезвычайно либеральным – лишение свободы в исправительно-трудовых лагерях сроком на пять лет. И это при наличии статьи 58–1«б», 58–8, 58–11. Видимо, все-таки участие Вышинского, хотя и косвенное, в данном деле имело место и было учтено при вынесении приговора. Что же касается помощи со стороны наркома обороны К.Е. Ворошилова, то ее, по всей видимости, совсем не было. В этом убеждаешься, прочитав многостраничную жалобу Петухова, направленную им в феврале 1940 года из Краслага в адрес своего бывшего начальника. Это своего рода уникальный документ, представляющий несомненный интерес, ибо он написан лицом из ближайшего окружения наркома обороны, можно сказать, человеком из его «свиты», знавшим многие секреты придворной жизни и посильно приводившим в действие пружины (явные и тайные) назначений, перемещений, наград, нередко выполнявшим деликатные поручения патрона. Отсюда проистекает и вся тональность жалобы, в ней отчетливо просматривается надежда на возможность своего освобождения – ведь однажды с ним уже было такое! – и Петухов пытается один за другим разрушить все пункты обвинения. «Мне сообщили из НКВД, что моя жалоба на имя Л.П. Берия получена и будет рассмотрена. В связи с этим я обращаюсь к Вам, лично знавшему меня на протяжении ряда лет по моей практической работе и прошу: помогите мне освободиться от чудовищных обвинений, в которых я совершенно не повинен. Я прошу Вашего содействия потому, что я всегда был убежденным сторонником Ленинской, Сталинской политики большевистской партии и мою борьбу с троц(кистско) -бух(арийской) шайкой извергов можно детально проверить на протяжении всего времени моего пребывания в партии; потому что именно Вам (по всему моему поведению, моим систематическим докладам Вам) в достаточной мере известно мое подлинное отношение к тем, кто никогда не был мне близок (а в близости с которыми меня обвиняют), кто для достижения своих подлых целей бесстыдно творил каиново дело, выдумывая и сочиняя обо мне гнусные клеветнические документы для НКВД… За время нахождения в тюрьме и в лагерях я восстановил в памяти вопросы ко мне следствия, пересмотрел заново весь пройденный мной путь в партии и в Кр(асной) арм(ии), свое и моих родных социальное прошлое и не нашел ничего такого, что бы оправдывало мое столь значительное по времени содержание под стражей. В самом деле: 1. В решении Особ(ого) Сов(ещания) НКВД меня называют участником военно-фашистск(ого) заговора. В чем выразилось мое участие в заговоре, кто меня вербовал в этот заговор, каковы обстоятельства, приведшие меня к этому заговору – все это для меня остается в тайне и этого я до сих пор постичь не могу. Имеющиеся на меня показания, но внутреннее содержание (вернее – бессодержательность и полная противоречивость) не дают все же оснований для столь тяжелых для меня обвинений». Далее Петухов честит почем зря всех тех, кто дал на него показания, кого он считает виновниками своего ареста и последующих тюремных злоключений. Всех этих лиц Иван Павлович хорошо знал по работе в аппарате наркомата обороны, не раз встречался с ними на различного рода совещаниях, заседаниях, пленумах, съездах и т.п. «Егоров – этот изувер – дал обо мне свои показания ровно через год (!) после его «чистосердечных» раскаяний и разоблачений всех ему известных их соучастников. В своих показаниях он заявляет, что о моем, якобы, участии в заговоре ему известно со слов Аронштама, которому (Аронштаму) сообщил об этом Окунев… Смирнов дал примерно такие же показания, как и Егоров, заявив, что ему о моем участии в заговоре известно со слов Булина (а Булин обо мне ничего подобного не говорит). Прохвост и предатель Урицкий и небезызвестный для Вас Круглов (Ланда), не имея, очевидно, мужества сказать, что я участник заговора (как это подло и клеветнически утверждали в своих показаниях Егоров и Смирнов), ограничились заявлением о том, что я – «человек Гамарника». Вся эта стряпня предателей – сознательная подлая клевета на меня. Все эти показания имели только одну цель – ввести в заблуждение следствие и перебить большевистские кадры… Можно ли всерьез принимать документы, в которых Егоров, Смирнов и Ланда (Круглов) показывают, что все сказанное обо мне им известно со слов Булина, Осепяна, Аронштама, Окунева и Шубина, а вся эта пятерка обо мне умалчивает и показаний на меня не дают?! Можно ли принимать всерьез заявления (показания Смирнова), что я находился на особо секретном положении в заговоре, когда обо мне (по показаниям того же Смирнова, Егорова, Шубина) известно было десятку лиц о моем мнимом участии в заговоре? Этакая ересь нужна была только Федоровым и Агасам, чтобы маскировать и прятать от партии их гнусные дела, чудовищные преступления… Вспоминается, гражданин Народный Комиссар, поведение в отношении меня Урицкого, который метал гром и молнии (это происходило не только в Вашем кабинете, но и в кабинете и в присутствии комкора Хмельницкого…) в связи с тем. что я умышленно, якобы, и без санкции кого следует, раздал на ознакомление чл(енам) В(оенного) совета материалы, в которых говорилось о близости Урицкого к заговорщикам (эти документы раздавались по Вашему указанию и после заседания… были возвращены куда следует). Урицкий в присутствии Хмельницкого прямо заявил, что он этого моего поступка не забудет никогда. Я прошу Вас вспомнить также поведение в отношении меня и Смирнова в связи с клеветническими заявлениями на меня, в частности, известн(ого) Вам б. слушателя академии мех(анизации) и моториз(ации) РККА им. Сталина – Петрова. Он тогда же поспешил передать все эти клев(етнические) заявления, в которых я голословно обвинялся в связях с Гамарником, Зонбергом и Германовичем в НКВД. Где же тут логика? Почему можно верить после этого показ(аниям) Смирнова, когда он одной рукой пишет, что я был, якобы, на особо законспирированном положении в заговоре, а другой – что дело обо мне, как соучастнике гамарник(овской) банды, надо передать в НКВД? Можно ли верить этим утверждениям, когда, как Вам хорошо известно, тот же самый Гамарник добивался и добился моего удаления из ПУРа, когда он всячески игнорировал меня. Ведь не секрет же, что Гамарник и при назначениях и при награждениях всегда меня обходил. Вы, вероятно, хорошо помните мои Вам доклады о Гамарнике и его людях: Славине, Осепяне и пр. Я был внутренне удовлетворен, что мне все же удалось неплохо почистить политаппарат РККА от гамарниковских людей. Нельзя же игнорировать тот факт, что именно благодаря моей информации и моих личных Вам докладов были удалены с занимаемых тогда постов в РККА такие всем известные люди Гамарника, как Славин, Берман (б. нач-к В.-политической акад.), Васильев (б. нач-к Политупр. Кавк. армии), Харитонов и др. Нельзя считать все это за проявление моей близости к Г-ку и его людям. То же самое можно сказать и о моей мнимой близости к Зонбергу, Германовичу и Ольшанскому, с которыми я всего лишь по году работал в акад. мех(анизации) и мот(оризации) РККА. Я прошу Вас вспомнить, что я Вам докладывал об этих… людях. Именно по моим Вам докладам и вопреки предложениям Гамарника и Фельдмана Вы убрали из академии и Зонберга и Ольшанского, немного позже и Германович тоже был Вами убран из академии, а Ольшанский с Вашего благословления – искл(ючен) из партии. Как же можно говорить после этого о какой-то моей близости к этим людям…» В 30 х годах обвинение в троцкизме означало неминуемую кару, смерть если не физическую, то уж политическую несомненно. Не говоря уже о крушении карьеры (служебной, военной, научной). Политические процессы 1936–1938 годов показали, что в первую очередь на этого «коня» стремилось посадить подследственных (а затем и подсудимых) высшее политическое руководство СССР. А верный оруженосец Сталина Прокурор страны А.Я. Вышинский безропотно штамповал свои визы на все новых и новых ордерах на арест очередной группы троцкистов. К данной категории немедленно относили любого человека, на которого поступил донос о его сотрудничестве (укрывательстве, сочувствии, встрече и т.д.) с троцкистскими элементами как внутри страны, так и за рубежом. «2. В связи с заявлениями б. слушателя академии Петрова меня обвиняли в укрывательстве троцкистов, в частности, троцкиста Бешкина. Сказать по правде, меня эти обвинения приводили в бешенство. Я понимаю, что надо человека допрашивать с пристрастием. Но ведь мою систематическую борьбу с троцкистами и с прочими изменниками делу революции можно проследить без всякого труда. В наиболее острые периоды борьбы троцкистов, правых, и «левых» с большевиками я находился в передовых рядах партии Ленина – Сталина. В 1920–21 гг. я вместе с Ярославским Е. активно и успешно дрался с троцкистами и др(угими) врагами ленинско-сталинской политики, в частности, с извергом Смирновым И.Н., находясь в это время в Сибири. В 1923–24 гг. активно боролся с троцкистами по всем вопросам и, в частности, во вопросам армейского строительства… В 1925–27 гг., в период борьбы с объедин(енной) троцк(истско) -зиновьев(ской) оппозицией, я получал специальные указания и выполнял особые поручения ЦК ВКП(б) по борьбе с тр(оцкистско) -зин(овьевской) оппоз(ицией), был командирован в этих целях во главе группы слушателей Института Красной Профессуры и курсов марксизма при ЦК в Кронштадт, Ленинград, Смоленск, Ярцево (раб. район), Брянск и брянские заводы. Возложенные на меня задачи выполнил не плохо. В своей работе я всегда непримиримо относился к каким бы то ни было проявлениям троцкизма и выбросил из организаций, где мне приходилось работать, не одну сотню троцкистских элементов… С переходом в Морские Силы (после Военной академии механизации и моторизации И.П. Петухов работал помощником начальника Морских Сил РККА по политической части. – Н.Ч.) я отдавал всего себя этому новому для меня делу. Несмотря на то, что я пробыл там всего лишь около года, мне удалось не только выявить там крупнейшие недочеты, но и приступить к осуществлению ряда Ваших важнейших решений по их устранению… Мне удалось, опять-таки вопреки настроениям Гамарника, удалить из аппарата Управления Морскими Силами таких видных троцкистов, как Курков (пом. нач. Морсил), Кара (начальник отдела кадров), Ланда (Круглова) – брат того самого Ланда, который показал на меня и который с пеной у рта защищал своего брата, когда этого последнего, по моему предложению, исключили из партии… Так же я поступил и с б(ывшим) троцкистом Бешкиным, в бытность мою в академии мех(анизации) и мот(оризации). Еще в феврале 1935 г., как только стала известна роль троцкистов в Ленинград(ских) событиях (убийство С.М. Кирова в декабре 1934 года. – Н.Ч.) и как только появилось соответств(ующее) заявление слушателей акад(емии), Бешкин по моему настоянию был убран из академии и уволен из РККА… Почему же после всего этого можно верить Петрову… Я вел систематическую борьбу с троцкистами на протяжении всего времени моего пребывания в партии, а меня обвиняют в соучастии с троцкистами в их тяжких преступлениях!? Я выгнал из РККА (выгнали Вы по моим докладам) не одну сотню троцкистских элементов, в частности, Бешкина, а меня обвиняют в укрывательстве этих гадов!?» Слово «кулак» начиная с конца 20 х годов фактически стало именем нарицательным. За принадлежность к этому сословию крестьянства, преданному Советской властью анафеме, нередко летели головы не только на селе, но и в городе, в армейском гарнизоне. «3. В решениях ОСО меня называют кулаком. Это грубейшая ошибка. Я никогда кулаком не был, что проверить и установить не представляет никакого труда… Мое социальное прошлое известно всей деревне вплоть до 1928 г.; проверялось мое соцположение и специальными людьми из парткомиссии 10 отдела ПУРа. Все то, что я излагал в докл(адной) записке в парткомиссию и Вам в связи с имевшимися на меня заявлениями и моем соц(иальном) прошлом, правильно, и утверждение, что я кулак – это результат недостаточной бдительности тех, кто рассматривал клеветнические документы на меня… Гражданин Народный Комиссар! Мне кажется, что достаточно и всего изложенного Вам, чтобы проследить несостоятельность и лживость выдвинутых против меня обвинений и просить Вашего ходатайства перед Наркомом Вн(утренних) Дел Л.П. Берия о скорейшем пересмотре моего дела и моем освобождении…»[405] Иван Павлович Петухов, обнадеженный сообщением из секретариата НКВД о том, что его жалоба относительно необоснованности осуждения там получена и будет рассмотрена, спешит заручиться поддержкой у своего бывшего шефа. Из содержания приведенного выше заявления на имя Ворошилова усматривается, что тот многие годы, вплоть до ареста Петухова, благоволил к нему и поэтому данное письмо-заявление следует рассматривать как вполне логичное развитие событий в драме видного политработника РККА. Петухов крепко надеется на помощь со стороны своего наркома – члена Политбюро ЦК ВКП(б), близкого соратника Сталина. Из секретариата наркома обороны указанное выше заявление И.П. Петухова передается в Главную военную прокуратуру. В подготовленной для заместителя Главного военного прокурора диввоенюриста Н.П. Афанасьева справке, исполненной сотрудником ГВП военным юристом 2-го ранга Белкиным, говорилось: «…Жалоба Петухова (на имя Ворошилова. – Н.Ч.) неосновательна, т.к. о его связях с троцкистами свидетельствуют не только показания свидетелей, но и имеющиеся в деле материалы партбюро НКО. О связях с Гамарником свидетельствует обнаруженная книга Петухова «Партийная организация и партийно-политическая работа в РККА», изд(анная) в 1930 г., с его собственноручной надписью… По отзыву полкового комиссара Катулина… эта книга изобилует ошибками и является политически вредной. 22.3.1940 года Наркомом Внутренних Дел CСCP в ходатайстве Петухова о пересмотре его дела было отказано. Со своей стороны оснований к пересмотру по этому делу решения Особого Совещания НКВД от 20.4.39 г. не нахожу»[406]. Эта справка была написана 17 июня 1940 года. Три дня спустя Афанасьев согласился с выводом Белкина. Ответ же Петухову был отправлен только через четыре месяца.
Отбывая наказание в лагере, И.П. Петухов умер 30 мая 1942 года. Как умер? Об этом уже никто никогда не узнает, никто уже не поведает. Возможно, что обессилевшего зека, отставшего от колонны, застрелил конвоир. А может придушили уголовники за несчастную пайку хлеба… Вполне вероятно, что было и так, как описывает в своем письме отсидевший 10 лет в ГУЛАГе Н.С. Демьянов: «…Здесь я впервые наблюдал и поразился, как тихо умирают голодной смертью. Накроется с головой одеялом или отвернется к стене и затихнет навсегда»[408]. Как и у Магера, немногим более года продолжался «глоток свободы» у комдива А.А. Тальковского. До своего первого ареста в конце декабря 1937 года Александр Александрович командовал 3 й Крымской стрелковой дивизией. В главе «В Харьковском военном округе» его имя нами упоминалось. Основанием к аресту послужили показания арестованных «врагов народа», вчерашних сослуживцев по ХВО – командира 23 й стрелковой дивизии комбрига И.Ф. Куницкого и заместителя командующего комдива В.О. Погребного, а также заместителя начальника штаба округа комбрига В.В. Ауссем-Орлова. Первоначально Тальковский обвинялся «всего-навсего» в принадлежности к антисоветскому военному заговору и проведении шпионской деятельности в пользу немецкой разведки[409]. По национальности А.А. Тальковский был татарин, что не преминули использовать в своей работе следователи НКВД. Уже в процессе следствия в 1937–1939 годах к делу были приобщены показания нескольких участников так называемой контрреволюционной националистической татарской организации, в том числе комдива Я.Д. Чанышева, изобличавшие Тальковского в принадлежности к указанной организации[410]. Как видно из материалов дела, вначале на следствии Тальковский в предъявленном ему обвинении виновным себя признал полностью и показал, что в заговор он был вовлечен командармом Якиром. Одновременно он назвал в числе своих «сообщников» начальника штаба дивизии майора А.П. Кравченко, командира 7-го стрелкового полка майора И.А. Рубанюка, начальника военно-хозяйственного снабжения майора С.В. Зайцева, начальника ветеринарной службы военврача 1-го ранга В.А. Громкова и начальника финансовой части Щербакова, заявив при этом, что все названные лица в состав антисоветской организации были завербованы лично им. В последующем, однако, Тальковский от этих показаний, данных им в Крамской тюрьме (г. Симферополь) отказался, утверждая, что участником военного заговора он никогда не являлся и никакой преступной работы против Советской власти не проводил. Решительно отвергал он и обвинение в том, что будучи участником заговора, проводил вредительство в дивизии[411]. Несмотря на все ухищрения следователей связать концы с концами и подвести Тальковского под серьезную статью Уголовного Кодекса, сделать это им так и не удалось – обвинения в его адрес легко рассыпались при первой же серьезной проверке. Например, комбриг И.Ф. Куницкий узнал о принадлежности Тальковского к заговору от комкора С.А. Туровского, однако по показаниям последнего бывший командир 3 й Крымской стрелковой дивизии совсем не проходит. Другое обстоятельство – члены так называемой националистической татарской организации в ходе следствия от своих показаний отказались и уголовные дела на них были прекращены. Командарм 1-го ранга И.Э. Якир, якобы завербовавший в заговор Тальковского, на самом деле никаких показаний на этот счет не давал[412]. Убедившись в шаткости позиций обвинения в адрес каждого отдельно взятого арестанта, подчиненные наркома Л.П. Берия в начале мая 1939 года объединяют дела девяти человек, проходящих по показаниям Тальковского, в одно следственное производство, надеясь тем самым создать эффект серьезной деятельности по раскрытию крупной вредительской организации в одной из дивизий ХВО. Военная прокуратура округа почему-то «не заметила» вопиющих нарушений в данном деле, на что ей и было строго указано со стороны ГВП. Такая щепетильность Главной военной прокуратуры в октябре 1939 года и удивляет, и настораживает – ведь раньше (в 1937–1938 годах) такого там служебного рвения не наблюдалось. В результате следственное (групповое) дело № 4882, полученное ГВП от военной прокуратуры ХВО для направления по подсудности в Военную коллегию, возвращается обратно в Харьков с задачей выполнения в полном объеме статьи 206 УПК.
В прокуратуре ХВО, уязвленные, видимо, такой недооценкой их «титанической» деятельности по выявлению врагов народа, исполнение Главной военной прокуратуры затянули на целых семь месяцев, хотя явная надуманность обвинений бросалась в глаза даже при беглом знакомстве с делом. И только 26 мая 1940 года (на следующий день после освобождения А.А. Тальковского) военный прокурор ХВО доложил в ГВП:
Здесь уместно упомянуть о дальнейшей судьбе одного из обвиняемых, проходивших по этому делу – майора Рубанюка Ивана Андреевича, до ареста командира полка из дивизии Тальковского. Восстановленный в кадрах РККА, он затем последовательно командует частями и соединениями. В начале Великой Отечественной войны Рубанюк командир 176 й стрелковой дивизии. В октябре 1942 года, будучи в звании полковника, он получает под свое начало 11 й стрелковый корпус. Войну генерал-лейтенант И.А. Рубанюк закончил в должности командира 10-го стрелкового корпуса. После войны продолжительное время служил в Вооруженных Силах, уволившись по возрасту в отставку генерал-полковником. Выйдя на свободу и восстановившись в кадрах Красной Армии, Тальковский приступил к исполнению обязанностей начальника курса Военной академии имени М.В. Фрунзе. Однако в конце июня 1941 года (через неделю после начала войны) его снова арестовывают. Как подчеркивалось в заключении Следственного управления КГБ СССР по делу А.А. Тальковского (март 1955 года), основанием к повторному аресту послужили все те же материалы его прекращенного дела. Новое следствие вел сотрудник 3-го Управления НКО СССР младший лейтенант госбезопасности Морозов. Тальковский решительно отрицал все предъявленные обвинения. Он заявлял, что участником военного заговора никогда не был, вредительством тоже не занимался, а его признания в этой деятельности, данные им в 1937–1938 годах, не соответствуют действительности, ибо они получены от него в результате незаконных методов следствия[415]. В конце следствия Тальковский, с целью доказать несостоятельность предъявленного ему обвинения, возбудил ходатайство о допросе в качестве свидетелей В.В. Ауссем-Орлова, И.Ф. Куницкого и B.C. Погребного, а также о возможности дать ему с этими лицами очные ставки. Еще он попросил приобщить к делу показания его бывших подельников – А.П. Кравченко, И.А. Рубанюка, С.В. Зайцева, В.А. Громкова и других. Однако такие вполне законные требования Тальковского органы следствия в Москве решительно отклонили. Да и как практически это было сделать, если Куницкого, Погребного и Ауссем-Орлова к тому времени уже не было в живых, а приобщать к делу показания бывших подельников Тальковского для следствия представлялось невыгодным, ибо тогда оно совсем рушилось[416]. 11 февраля 1942 года следствие по делу А.А. Тальковского было закончено и сразу же направлено на рассмотрение Особого Совещания с предложением его расстрелять. Через два дня (13 февраля) ОСО приговаривает его к расстрелу, что и было исполнено через десять дней[417]. Реабилитирован А.А. Тальковский в апреле 1956 года. В одной из предыдущих глав (см. «Тюрьма – Лагерь – Ссылка») мы упоминали о комдиве Якове Захаровиче Покусе, который, наряду с Петуховым, Магером, Тальковским и другими, также дважды погружался во тьму. В первый раз Покус был арестован накануне годовщины Красной Армии – 22 февраля 1938 года. Находился в тот день он в Москве по служебным своим делам, исполняя должность заместителя командующего ОКДВА по оборонному строительству. Вскоре его из Москвы отправляют в распоряжение УНКВД по Хабаровскому краю, где во внутренней тюрьме и происходят все последующие следственные действия. Как явствует из обвинительного заключения, составленного в конце марта 1939 года старшим следователем Особого отдела 2 й Отдельной Краснознаменной армии сержантом госбезопасности Кибальниченко, Я.З. Покус «разрабатывался» чекистами уже длительное время – по крайней мере за несколько месяцев до его ареста: «В январе-феврале месяце 1938 г. из показаний арестованных участников антисоветского военного заговора было установлено, что обвиняемый по настоящему делу Покус Яков Захарович является участником… военного заговора и проводил шпионскую работу против СССР… Из показаний арестованных заговорщиков… было установлено, что обвиняемый Покус, после ареста руководителей антисоветского военного заговора в ОКДВА, возглавлял руководство подрывной деятельностью заговорщиков…»[418] Следствие растянулось почти на два года. «Грехов» Покуса было не счесть: Кибальниченко в обвинительном заключении старательно по годам расписал их, начиная с 1922 года, когда Яков Захарович командовал одним из фронтов при освобождении Дальнего Востока от японских оккупантов. Это под его началом соединения и части Народно-революционной армии Дальневосточной Республики сражались под Волочаевкой и штурмовали японские укрепления под Спасском. Оказывается, по версии следствия, уже тогда Покус готовил измену Советской власти: «…Установлено, что Покус в 1922 году был привлечен к шпионской деятельности в пользу Германии Фризендорфом, в этом же году связался с германской и позже с японской разведками, в которые до самого последнего времени пересылал шпионские сведения, всесторонне освещающие состояние частей ОКДВА, ее боевой готовности, дислокации, новых формированиях и оборонного строительства на ДВК»[419] Учитывая, что связь между 1922 м годом и состоянием боевой готовности ОКДВА, сформированной только в 1929 году, была весьма призрачной, следователь добавляет существенную, на его взгляд, деталь по этому пункту обвинения Я.З. Покуса: «В 1922 году передал (японской и германской разведкам. – Н.Ч.) сведения о состоянии войск Народно-революционной армии, о дисциплине бойцов НРА, а также о планах командования НРА и местных советских органов по обороне края…»[420] Но шпионаж все же был не единственным «преступлением» Покуса. Другим пунктом обвинения выступало следующее: «В 1932 году бывшим командующим Приморской группы войск ОКДВА Путна был вовлечен в антисоветский военный заговор, после чего включился в проведение активной контрреволюционной работы совместно с другими участниками антисоветского военного заговора, направленной на срыв боевой готовности частей ОКДВА, с целью поражения ОКДВА в будущей войне с Японией… Одновременно с этим Покус совместно с другими связанными с ним участниками антисоветского военного заговора, в целях подготовки отторжения Дальнего Востока от СССР, действуя в полном контакте с японской разведкой, руководил организацией повстанческой деятельности на ДВК, имея намерение подготовить тыловой удар по Красной Армии в период войны с Японией»[421] Руководители особого отдела ОКДВА (позже Дальневосточного фронта) капитаны госбезопасности Хорошилкин, Осинин, Вул, редактируя материалы допросов Покуса, не могли пройти мимо того факта, что он был офицером старой армии, а значит, по их мнению, не мог быть не связан с такой крайне контрреволюционной организацией, как Российский Общевоинский Союз (РОВС). Тем более, что подобное обвинение уже было предъявлено чекистами некоторым лицам из числа бывшего командования ОКДВА. «Из показаний арестованных участников Российского Общевоинского Союза: Балакирева (комдив, начальник штаба Приморской группы. – Н.Ч.), Богомягкова (комкор, начальник штаба ОКДВА. – Н.Ч.), Свиньина (бригинженер, инспектор по строительству ОКДВА. – Н.Ч.), Калмыкова (комкор, командир 20-го стрелкового корпуса. – Н.Ч.) и Боряева (комбриг, командир 21 й стрелковой дивизии. – Н.Ч.) установлено, что Покус кроме того входил в руководящий состав антисоветского военного заговора в ОКДВА, был тесно связан с участниками «РОВС» и являлся одним из руководителей этой контрреволюционной террористической организации на ДВК… Связь Покус с организацией «РОВС» на Дальнем Востоке подтвердил арестованный Фризендорф на очной ставке с Покус…»[422] Находясь под следствием в Хабаровской тюрьме, Яков Захарович, как и Тальковский, вначале сознался в принадлежности к военному заговору и в шпионской деятельности, но вскоре от этих признаний отказался, как от ложных, и уже на том стоял вплоть до своей смерти. А допросы с пристрастием продолжались. На одном из них (9 февраля 1940 года) Покус, в категорической форме отрицая свое участие в военном заговоре и опровергая имеющиеся на него показания со стороны других арестованных из числа бывшего руководства ОКДВА и Приморской группы войск, заявил: «…Показания Балакирева, Богомягкова, Свиньина, Калмыкова и Боряева о моей принадлежности к «РОВС» являются дикими». Старания сержанта Кибальниченко во многом оказались тщетными – обвинительное заключение, в котором он год за годом расписал все «преступления» Я.З. Покуса, не нашло должной поддержки в Главной военной прокуратуре. Дело в том, что к тому времени достоянием судебных и прокурорских органов стали факты грубой фальсификации следственных дед работниками особого отдела ОКДВА (Дальневосточного фронта). В том числе и в отношении руководства ОКДВА: заместителя командующего комдива Я.З. Покуса, начальников штаба армии комкора С.Н. Богомягкова и комдива В.К. Васенцовича, начальника политического управления дивизионного комиссара И.И. Кропачева, заместителя начальника штаба комбрига Г.Д. Стельмаха, командира 18-го стрелкового корпуса комдива Э.Я. Магона и других. Вот что об этом говорилось в докладной записке временно исполняющего обязанности военного прокурора 2 й Отдельной Краснознаменной армии (ОКА) военного юриста 1-го ранга Чебоненко, направленной в середине февраля 1940 года Главного военному прокурору Красной Армии: «Из Военной коллегии Верховного Суда СССР было передано в военный трибунал 2 ОКА для слушания дело по обвинению бывших сотрудников Особого отдела 2 ОКА Хорошилкина, Либермана, Белоусова, Еремичева и др., всего 7 человек по ст. ст. 53–1 п«б», 58–7 и 58–11 УК РСФСР… В процессе расследования выясняется, что под руководством Хорошилкина, работавшим зам. начальника ОО (особого отдела. – Н.Ч.) 2 ОКА, провокационно стряпались обв(инительные) материалы на руководящий состав РККА. Заранее изготовлялись схемы различных контрреволюционных организаций. Хорошилкиным и его сподвижниками писались конспекты показаний, в которые бесцеремонно вписывались составителями фамилии «руководителей», «соучастников» заговора. …Цинизм следователей не знал границ. Так, например, комиссара 18 ск (стрелкового корпуса. – Н.Ч.) Перфилова вначале били, чтобы он подписал показания, (что) якобы хотел совершить теракт над Стацевичем (секретарем крайкома ВКП(б). – Н.Ч.) и добились таких показаний. Через две недели начали избивать Перфилова, чтобы он показал, (что) якобы Стацевич состоял в к.р. заговоре. Дело Перфилова мною прекращено, он уже восстановлен в партии и Хорошилкин на очной ставке с Перфиловым вынужден был признать, что дело велось «неправильно». На очной ставке с Покусом Хорошилкин также вынужден был заявить, что дело Покуса велось тоже «неправильно». Характерно отметить, что в деле Хорошилкина еще весной 1939 г. имелись данные о том, что дело Покуса состряпано провокационно. Однако быв. прокурор Погранохраны Хитров, Военная коллегия Верхсуда, в которой находилось дело, никто не поставил вопрос о пересмотре дела Покуса. …РККА нуждается в командирах. Хорошилкин и др(угие) избивали честные кадры, за что и идут под суд. Все это установлено, однако группа дел, следствие по коим вел Хорошилкин, была направлена в Военную коллегию и до сегодняшнего дня не рассмотрены. Я убежден, что большинство из этих дел должны быть прекращены, как созданные провокационно. Доводя об этом до Вашего сведения, считал бы необходимым дела, направленные в Военную коллегию, снять с рассмотрения и возвратить в Особый отдел 2 ОКА для пересмотра в связи с вновь открывшимися обстоятельствами. Здесь, на месте, зная, кто из ведших следствие по конкретному делу разоблачен как вредитель по уничтожению партийных кадров, можно будет сразу же невинных освободить, тем самым наиболее эффективно выполнив постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 17-го ноября 1938 года»[423] Сразу возникает вопрос – что это за постановление и о чем там говорится? Видимо, об имеющихся грубых перегибах в работе следственных органов НКВД и устранении выявленных недостатков. Обратимся к такому авторитетному источнику, как «КПСС в резолюциях…» Однако и там, в томах, относящихся к рассматриваемому нами периоду, такого постановления нет. Видимо, оно было чрезвычайно секретным и не подлежало публикации в открытой печати, касаясь такого круга вопросов, которые и для многих партийных органов были тайной за семью печатями. За исключением, конечно, ЦК ВКП(б) и его Политбюро. Военный юрист Чебоненко подготовил весьма смелую по тем временам докладную записку. Не всякий окружной прокурор тогда осмелился бы на такой решительный поступок, так как тем самым он автоматически ставил себя под подозрение в пособничестве и укрывательстве врагов народа. К сожалению, подобные прецеденты тогда были не единичны. Однако в данном случае все обошлось благополучно, ибо к такому же выводу, что созрел у Чебоненко, пришли и в Главной военной прокуратуре. Причем, почти одновременно. Так, еще не успел военный прокурор 2 ОКА отправить свою докладную в Москву (а подписал он ее 15 февраля 1940 года), как на следующий день из ГВП на его имя поступила срочная телеграмма:
Через две дня после получения этой поистине судьбоносной телеграммы Я.З. Покус оказался на свободе. И сразу он занялся решением трех главных задач: а) восстановлением в партии; б) восстановлением в кадрах РККА; в) освобождением из заключения своей жены Александры Григорьевны, арестованной через неделю после мужа. И если две первые задачи с большим трудом, но все же удалось выполнить, то с третьей, несмотря на неимоверные усилия, он так и не справился – слишком неравные были силы у противоборствующих сторон. Относительно исключения Я.З. Покуса из партии. В деле надзорного производства, хранящемся в архиве Главной военной прокуратуры, имеется копия выписки из протокола заседания партийной комиссии при политическом управлении 2 ОКА.
Из этого документа явствует, что в данном случае совсем не наблюдалось поспешности в изгнании Покуса из партии, как это происходило с Магером и другими командирами РККА. Здесь понадобилось четыре с половиной месяца, чтобы парторганизация штаба армии, где стоял на учете Яков Захарович, исключила его после ареста из членов партии. Случай этот достаточно редкий, гораздо чаще бывало наоборот – не успели еще за человеком закрыться тюремные ворота, а его уже с позором изгоняли из ВКП(б). Ситуация же с Покусом сложилась, видимо, по причине большого количества арестованных, т.е. ввиду длинной очереди на исключение и существенной дезорганизации работы самих партбюро штаба и партийной комиссии из-за ареста их членов. Других объективных причин подобной затяжки в рассмотрении персональных дел, по всей вероятности, не существует. Заявление Покуса в партийную организацию штаба 2 ОКА с просьбой о восстановлении его в рядах ВКП(б) на удивление быстро, не в пример исключению, было рассмотрено с положительным для него результатом. Армейская партийная комиссия это решение вскоре утвердила и «чистый» Яков Захарович отправился в Москву хлопотать о возвращении в кадры Красной Армии, предварительно заручившись поддержкой командования 2 й Отдельной Краснознаменной армии. Командующим войсками этой армии к моменту освобождения Покуса из тюрьмы являлся Иван Степанович Конев, бывший его сослуживец по Народно-Революционной армии Дальневосточной Республики. Тепло приняв вчерашнего зэка, командарм поддержал его на первых порах материально и морально. Не без его помощи Покус быстро был восстановлен в рядах партии. Отправлявшемуся в Москву в поисках правды Якову Захаровичу Конев 27 февраля вручил рекомендательное письмо, адресованное главному кадровику РККА Ефиму Щаденко.
В Москве все дела решались для Покуса в несколько раз медленнее, нежели в Хабаровске – ему пришлось почти три месяца обивать пороги наркомата обороны, прежде чем появился приказ НКО по личному составу армии (№ 02425 от 30 мая 1940 г.) о назначении Якова Захаровича старшим преподавателем Академии Генерального штаба. На примерах с М.П. Магером, И.П. Петуховым, А.А. Тальковским мы смогли убедиться в наличии постоянного противостояния особых отделов НКВД и органов военной прокуратуры. Их «тихая» война шла с переменным успехом – прокуроры прекращали некоторые из сфальсифицированных дел, а особисты, выдержав небольшую временную паузу, вновь брали людей, только что обретших свободу, используя при этом все те же старые обвинения, уже отвергнутые надзирающей инстанцией. В качестве самого расхожего аргумента при этой акции «компетентные» органы неизменно выдвигали тезис о якобы недостаточных основаниях для освобождения подследственного из-под стражи. Нечто подобное случилось и с Покусом. В Академии Генштаба ему удалось поработать всего лишь четыре месяца – 3 октября 1940 года он был вторично арестован по обвинению в принадлежности к пресловутому военному заговору. Обогащенный предыдущим тюремным опытом, Покус почти четыре месяца сопротивлялся, отказываясь признавать себя заговорщиком, однако под физическим воздействием следствия 30 января 1941 года начал давать показания о своей «преступной заговорщической деятельности». В качестве обличающих материалов в новое следственное дело из старого перекочевали все те же показания Г.Д. Хаханьяна, В.К. Блюхера, И.К. Грязнова, В.Т. Бачинского, А.И. Егорова, А.Ф. Балакирева, М.В. Кожаева, И.П. Белова, И.Ф. Федько, Б.В. Целиковского, П.С. Митюкова, П.Г. Романовского, отвергнутые Покусом и забракованные военной прокуратурой. Следствие вели старшие следователи 3-го Управления НКО СССР (бывшего Управления особых отделов ГУГБ НКВД) лейтенанты госбезопасности Герасимов и Добротин под руководством начальника названного управления майора госбезопасности Михеева и его заместителя майора Осетрова. Военная коллегия Верховного суда СССР в составе диввоенюриста Дмитриева (председатель), бригвоенюриста Детистова и военного юриста 1-го ранга Чепцова (члены) приговорила 16 июля 1941 года Я.З. Покуса по ст. ст. 58–1 «б» и 58–11 УК РСФСР к десяти годам ИТЛ с поражением в правах на 5 лет, с лишением присвоенного ему воинского звания «комдив» и конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества. И еще один документ, датированный 27/28 марта 1944 года.
Вот ведь как получается: с изменением обстановки один и тот же орган юстиции фактически по одному и тому же следственному делу принимает диаметрально противоположные решения. В одном случае (1940 год) – считать доказательства вины Я.З. Покуса неубедительными и освободить подследственного из-под стражи. Во втором случае (1944 год) – вина его полностью доказана, он достаточно «изобличается» материалами следствия и осуждение заслуженного командира Красной Армии, героя Гражданской войны следует считать правильным, а его жалобу на вопиющее несоответствие вины и вынесенного наказания – оставить без удовлетворения. Так сказать, издержки советской системы правосудия времен культа личности Сталина. Точно так же, как Яков Захарович, безуспешно пыталась доказать свою невиновность и его жена Александра Григорьевна. Надо сказать, что для нее перспектива свободы достаточно четко обозначилась в 1940 году – после освобождения мужа и его восстановления во всех правах гражданина страны и командира РККА. До нее, долгожданной свободы, А.Г. Покус не хватило каких-то трех месяцев, не более. Многочисленные жалобы самой Александры Григорьевны в 1939–1940 годах с обоснованием своей невиновности в адрес секретарей ЦК ВКП(б) И.В. Сталина и А.А. Андреева, наркома НКВД (два заявления), наркома обороны, Прокурора СССР, Главного военного прокурора, Бюро жалоб Верховного Совета СССР, а также обращения Якова Захаровича в те же самые инстанции сумели пробить брешь в глухой защите сталинского правосудия. Небывалое доселе явление – в случае с Александрой Григорьевной Покус особый отдел вынужден был признать свою работу неудовлетворительной, а деятельность собственного сотрудника – вредительской. Более того – он ходатайствует об освобождении своей жертвы, обвиненной в шпионаже в пользу разведки сопредельного государства. Такого в практике этой самой страшной для комначсостава и членов его семей следственной организации еще не бывало. Чаще случалось наоборот – защищая честь мундира, особисты в центре и на местах неизменно твердили о том, что брака в их работе не бывает, что «органы всегда правы» и что они зря не арестовывают, что «чекист не имеет права на ошибку». А случаи (очень редкие) признания несостоятельными результатов их расследования объясняли если не происками, то по крайней мере поспешностью в действиях того или иного военного прокурора или прокуратуры в целом. В постановлении, вынесенном 3 апреля 1940 года следователем особого отдела 2 ОКА младшим лейтенантом госбезопасности Ворониным и утвержденном на следующий день начальником этого отдела майором Розановым, говорилось, что обвиненная в шпионаже в пользу Японии А.Г. Покус привлечена к ответственности без всяких на то серьезных оснований. А бывший сотрудник особого отдела ОКДВА Л.И. Альтгаузен, принимая такое решение, не имел абсолютно никаких материалов, хоть сколько-нибудь изобличающих Александру Григорьевну в шпионской деятельности. К моменту ее ареста особый отдел располагал всего лишь двумя докладными записками, написанными Я.З. Покусом и его женой соответственно в партийную и комсомольскую инстанции, в которых они ставили тех в известность, что их родственник М.Г. Кривченков (брат А.Г. Покус) арестован органами НКВД[428]. Альтгаузен, применив к А.Г. Покус физические меры воздействия, принудил ее подписать протокол допроса, в котором было записано, что М.Г. Кривченков завербовал свою сестру «для наблюдения за действиями» ее собственного мужа – Покуса Якова Захаровича, якобы работавшего на японский генеральный штаб. Только на основании этого сфальсифицированного протокола Особое совещание в середине июля 1938 года осудило А.Г. Покус к 10 годам ИТЛ. В указанном выше постановлении особого отдела 2 ОКА также отмечается, что бывший следователь Альтгаузен, выносивший постановление о привлечении к ответственности А.Г. Покус и проводивший следствие по ее делу, «арестован за вражескую деятельность в следствии и военным трибуналом погранвойск НКВД Хабаровского округа осужден к 10 годам. Бывшие сотрудники Особого отдела НКВД ОКДВА – Осинин и Хорошилкин, санкционировавшие арест Покус А.Г., также арестованы за вражескую деятельность в следствии, направленную на избиение и уничтожение честных партийных и советских кадров. Из них Осинин осужден к ВМН, а дело по обвинению Хорошилкина передано в Военный трибунал 2 ОКА. Отсюда совершенно очевидно, что следственное дело по обвинению Покус А.Г. – Осининым, Хорошилкиным и Альтгаузеном – создано провокационно»[429]. Самое же главное в данном документе – это вывод, его постановляющая часть, в которой записано, что следственное дело по обвинению А.Г. Покус направляется в секретариат Особого совещания при НКВД СССР для возбуждения ходатайства о пересмотре его решения от 18 июля 1938 года и освобождения осужденной от отбытия наказания. Однако вынесенное следователем Ворониным постановление не являлось протестом в его чистом виде, вносимом в Особое совещание для рассмотрения – требовалось подготовить и этот документ, или, как сказано в названном постановлении, «возбудить ходатайство». Поэтому особый отдел 2 ОКА хоть и принял очень важное решение, но оно было только половиной того дела, которое необходимо было сделать для освобождения и реабилитации А.Г. Покус. Поэтому вторую часть задач – внесение протеста по делу А.Г. Покус – пришлось выполнять аппарату Главной военной прокуратуры. Датирован он началом июня 1940 года. В протесте содержалась просьба отменить решение Особого совещания в отношении А.Г. Покус и прекратить дело о ней[430]. Как видно из содержания приведенных документов, освобождение из-под стражи и реабилитация Я.З. Покуса способствовали тому, что и в отношении его жены «лед тронулся». Однако реалии жизни были таковы, что отменить постановление Особого совещания оказывалось многократно сложнее, нежели приговор Военной коллегии. Дело А.Г. Покус этому наглядная. демонстрация. Казалось бы, чего еще нужно – имеется аргументированный протест Главного военного прокурора, т.е. чисто формальная сторона вопроса строго соблюдена – и никаких проволочек не должно быть. Однако пока суть да дело – время, выгодное для освобождения Александры Григорьевны, было безвозвратно упущено: ее муж вторично подвергся аресту. А раз так, то и вопрос о невиновности А.Г. Покус, содержащейся в лагере под Карагандой, на заседании Особого совещания отпадал как бы сам собой. На копии протеста имеется помета: «По справке военного прокурора т. Колосовой в протесте по делу Покус при рассмотрении на Особом совещании отказано». И дата: 27 ноября 1940 года, т.е. спустя почти два месяца после второго ареста Якова Захаровича[431]. Двое маленьких детей Я.З. Покуса, оставшиеся сиротами после ареста их родителей, воспитывались бабушкой по линии матери, испытывая неимоверные лишения и тяготы, приходившиеся на долю членов семьи врага народа. Сам Яков Захарович закончил свои дни в сентябре 1945 года в одном из отделений ГУЛАГа. а Александра Григорьевна, отбыв срок наказания в ИТЛ, до своей реабилитации в апреле 1956 года работала в г. Джамбуле Казахской ССР, согласно предписанному ей ограничению мест проживания. Следует отметить, что решением Особого совещания от 15 мая 1946 года за высокие показатели в работе и хорошее поведение в быту срок наказания А.Г. Покус был снижен на один год[432]. Комдива В.К. Васенцовича, начальника штаба ОКДВА, в первый раз арестовали 1 марта 1938 года. Его предшественником на этом посту был комкор С.Н. Богомягков, уволенный в запас и вскоре арестованный. Надо сказать, что не в пример другим округам, в ОКДВА указанная должность всегда замещалась командирами, хорошо подготовленными в военном отношении. Например, еще раньше, до Богомягкова, на этом месте работали комдив К.А. Мерецков, возглавлявший до того штабы МВО и БВО, комкоры М.В. Сангурский, А.Я. Лапин и другие. Так что Васенцовичу достался при вступлении в должность неплохо отлаженный участок работы. Вот если бы только прекратилось изъятие людей органами НКВД в отделах штаба и управлениях армии… А занял Васенцович эту должность по настойчивой просьбе командующего войсками ОКДВА маршала Блюхера, высоко оценившего его организаторские способности, инициативу и штабную культуру в бытность последнего начальником штаба и командиром 40 й стрелковой дивизии, а также командиром 18-го стрелкового корпуса. Сюда, на Дальний Восток, Владислав Константинович прибыл в конце 20 х годов после окончания Военной академии имени М.В. Фрунзе на должность командира полка. Так что Блюхер имел полную возможность за десять лет совместной службы всесторонне изучить Васенцовича, все его сильные и слабые стороны, прежде чем предложить ему такой авторитетный орган, как штаб ОКДВА. В указанной должности Васенцович трудился с октября 1937 года. По продолжительности службы в войсках ОКДВА его по праву относили там к ветеранам-дальневосточникам. Он хорошо знал местный театр военных действий, состояние армии вероятного противника – в оном качестве в первую очередь выступала Квантунская армия Японии, оккупировавшая Маньчжурию и всемерно поддерживающая режим императора-марионетки Пу-И. Одним словом, Владислав Константинович служил добросовестно, как и подобает командиру РККА, добровольно вступившему в ее ряды в 1918 году. Плодотворная служебная деятельность Васенцовича, его стремление к повышению качества работы в интерпретации особистов ОКДВА были перевернуты с ног на голову. В обвинительном заключении, составленном в Хабаровске следователями особого отдела 2 ОКА говорилось:
Оказывается, «вражеская» деятельность Васенцовича не ограничивалась только организацией повстанческой, вредительской и диверсионной работы. Следствие установило, что он занимался к тому же и шпионской деятельностью в пользу Германии и Японии, пересылая разведкам этих государств сведения, освещавшие как состояние «…отдельных военсоединений ОКДВА, так и вообще состояние ОКДВА вплоть до сведений, касающихся оперативного плана и плана войны… Допрошенный в качестве обвиняемого Васенцович В.К. на следствии признал себя виновным в предъявленном ему обвинении и показал, что он: В антисоветский военный заговор был завербован в 1933 году бывшим командующим войск Приморской группы Путна…»[434] Итак, следопыты от ЧК «установили» виновность В.К. Васенцовича и эту вину он якобы признал – так проходит по документам, подготовленным особым отделом ОКДВА. Да. действительно, Васенцович часть обвинений признавал вплоть до своей реабилитации, принимая на себя, как нам кажется, явно незаслуженно, значительный кусок не своих прегрешений. В основном это связано с деятельностью бывшего командующего ОКДВА маршала Блюхера, которого Васенцович однозначно считает настоящим врагом народа. Так, по крайней мере, выглядит его точка зрения по материалам следствия. Как он все это понимал, в чем конкретно видел свою вину перед партией и государством, видно из приводимого ниже его заявления на имя И.В. Сталина о пересмотре дела в мае 1951 года. «Я признавал и признаю себя виновным в неумышленном пособничестве вражеской деятельности Блюхера, б(ывшего) командующего ОКДВА, а также в антисоветском поведении на следствии в 1938 г. Я не привожу причин, объясняющих это позорное поведение, потому что считаю неуместным подобие какого-либо оправдания. 13 й год безропотно я переношу определенное приговором наказание и не считаю себя безвинно наказанным человеком»[435] Известно, что мертвого тигра может укусить даже трусливый шакал. И погибшего в застенках Лефортовской тюрьмы В.К. Блюхера в течение десятка лет продолжали пинать многие бывшие сослуживцы и даже его протеже. Например, Васенцович в названном выше письме Сталину заявляет: «Весь позор за период своей совместной деятельности с Блюхером… я переживаю до сих пор и считаю заслуженным то наказание, которое отбываю…»[436] Еще ранее, на суде 16 июля 1941 года, он говорил: «Мне было известно, что Блюхер пьянствовал, по несколько суток не выходил на службу и вся его деятельность была направлена на подрыв боеспособности Дальневосточной армии. Я, как командир Красной Армии, не только не сигнализировал об этих безобразиях, но и выполнял… преступный приказ Блюхера…» И тут же добавляет очень важную деталь, существенно разрушающую конструкцию заговорщической организации в ОКДВА, созданной усилиями чекистов: «Мне также не было известно, являлся ли Блюхер участником этого заговора…»[437] Что Васенцович считает позором свою совместную службу с Блюхером, это понятно – ведь он искренне относит его к врагам народа. А вот неоднократное упоминание о своем «нехорошем», антисоветском, как он выражается, поведении на следствии в 1938 году требует некоторого пояснения. Дело в том, что поначалу оговорив себя, а также бывших сослуживцев по ОКДВА, своих подчиненных по 40 й дивизии, 18 му стрелковому корпусу и штабу ОКДВА, Васенцович затем в ходе следствия от многих этих показаний отказался. Но дело было уже сделано, названные им люди пострадали и такое свое поведение Владислав Константинович никак оправдать не мог, справедливо считая его преступным и достойным серьезного наказания. Но мы забежали несколько вперед, обратившись к жизни зэка Васенцовича, к ее лагерному периоду. Однако и до лагеря было в ней несколько значительных событий, оставшихся у него в памяти навечно. Самым значительным из них явилось освобождение из тюрьмы за недоказанностью вины в середине февраля 1940 года (вместе с Я.З. Покусом, Г.Д. Стельмахом и другими руководящими работниками ОКДВА – телеграмму Главного военного прокурора PKKA по этому поводу мы приводили, когда вели речь о деле Я.З. Покуса). Встреча с родными и близкими, восстановление в партии и в кадрах армии, назначение на должность старшего преподавателя кафедры тактики Военной академии имени М.В. Фрунзе – все эти события 1940 года принесли Васенцовичу сильные психологические нагрузки. Они же и способствовали более быстрой его адаптации к мирной жизни, если можно назвать таковой напряженный ритм повседневного армейского бытия в год, предшествующий началу войны с фашистской Германией. Вернули Владиславу Константиновичу и награду – орден Красной Звезды, полученный им за достигнутые успехи в деле руководства боевой и политической подготовкой в частях и подразделениях 40 й стрелковой дивизии. Ровно через год после своего освобождения (15 февраля 1941 года) В.К. Васенцович был вновь арестован как участник военного заговора, т.е. по материалам старого, уже прекращенного дела. Его доставили в Сухановскую тюрьму, где следователи 3-го Управления НКО СССР лейтенант госбезопасности Добротин и младший лейтенант госбезопасности Комаров, получившие от своих начальников указание во что бы то ни стало довести Васенцовича до суда, принялись за работу. В Управлении особых отделов не спешили расстаться с планом о наличии вредительской организации в верхушке бывшей ОКДВА. Если старое коллективное дело усилиями Главной военной прокуратуры в 1940 году разрушилось, то работникам 3-го Управления не составило особого труда сфабриковать еще одно, как две капли воды похожее на прежнее. Из старого дела в новое включили только Покуса и Васенцовича, добавив к ним еще двух командиров ОКДВА – начальника инженерных войск армии комбрига И.А. Галвина и начальника политического управления дивизионного комиссара И.И. Кропачева. Из материалов этого дела видно, что Васенцович образца 1941 года совершенно не чета Васенцовичу 1938 года. Прошедший огонь, воду и медные трубы единожды следствия, он уже не позволял себе попадаться на уловки особистов. Выработав твердую тактику своего подведения, Владислав Константинович стойко держал оборону, придерживаясь позиции, по которой его освободили в 1940 году. Ничего нового следователям от него добиться не удалось, да и они, собственно говоря, имея перед собой материалы старого дела, не особенно и торопились добывать новые обличительные факты. Да и где их было взять, если подследственные отказались от ранее данных показаний, а их коллеги, с боем, а точнее – с мордобоем добывавшие эти показания в 1937–1938 годах, сами пошли под суд, получив различные сроки лишения свободы, а то и ВМН. Вскоре, а точнее 12 июня 1941 года, Добротин подготовил вариант обвинительного заключения на Покуса, Васенцовича, Кропачева и Галвина, представив его на утверждение начальнику 3-го Управления НКО майору госбезопасности А.Н. Михееву. Тот не предъявил к тексту особых замечаний. Не встретил возражений он и в Главной военной прокуратуре, где спустя четыре дня после начала войны заместитель Главного военного прокурора корвоенюрист Гаврилов начертал свою резолюцию: «Дело направить на рассмотрение ВК Верхсуда СССР». Судебное заседание Военной коллегии состоялось 16 июля того же года. Когда слово предоставили Васенцовичу, тот сказал: «Обвинение, предъявленное мне, понятно. Виновным себя не признаю. Я признаю себя виновным в той части своих показаний, где речь идет о состоянии войск ОКДВА и в части преступной деятельности бывшего командующего ОКДВА Блюхера… Предъявленное мне обвинение в участии в военном антисоветском заговоре я категорически опровергаю… Свои показания, данные на предварительном следствии в 1941 г., я полностью подтверждаю. Помимо того, что я не донес партии и правительству о преступной деятельности Блюхера, я признаю себя виновным и еще в том, что в 1938 г. я смалодушничал, встал на путь клеветы: оговорил себя и других. Правда, смягчающим обстоятельством моей вины является то, что все эти показания я дал вынужденно. Больше преступлений я никаких не совершал…»[438] Удивительно, но факт налицо: несмотря на крайне тяжелую обстановку на фронтах, в приговоре суда (председатель – диввоенюрист Дмитриев. члены – бригвоенюрист И.В. Детистов и военный юрист 1-го ранга А.А. Чепцов) не прозвучала формулировка «высшая мера наказания». На сей раз обошлись без нее, ограничившись следующими сроками лишения свободы в ИТЛ: Васенцович и Галвин на 15 лет, а Покус и Кропачев – на 10 лет. Все четверо с поражением в правах сроком на пять лет и с конфискацией всего лично принадлежащего им имущества. И, конечно, с лишением присвоенных им персональных воинских званий. В отношении Васенцовича в приговоре остались положения из обвинительного заключения о его участии в военном заговоре, проведении подрывной работы в ОКДВА, а также о шпионаже в пользу иностранного государства[439]. Упомянув о заявлениях Васенцовича в адрес И.В. Сталина, нельзя обойти вниманием одно из них, написанное в бараке Устьвымлага в ноябре 1943 года. В нем опытный строевой командир и штабист РККА слезно просит «отца народов» отпустить его в действующую армию или хотя бы в учебное заведение для подготовки кадров для нее. На самом деле, он не так уж был и стар – в том году ему исполнилось только 45 лет, в таком возрасте многие его бывшие сослуживцы и однокашники по академии успешно командовали на фронте корпусами и армиями, а в тылу – военными округами. Так что возраст Васенцовича здесь не мог служить серьезной помехой. Опыта же руководства войсками ему тоже было не занимать – дивизионное, корпусное и окружное звено он уже прошел. Дело оставалось за малым – за пересмотром дела и получением долгожданной свободы. «В 1941–42–43 г. я возбуждал многочисленные ходатайства о пересмотре моего судебного дела и о разрешении сражаться за социалистическую Родину. В большинстве заявлений я приводил мотивы, на которых основывал свои ходатайства. Решений по моим заявлениям, которые я писал на Ваше имя, Верховный Совет СССР, Верховный суд СССР, мне не объявлялось. Я снова обращаюсь к Вам с просьбой о пересмотре моего судебного дела и об использовании меня на боевом фронте или в области работ, непосредственно связанных с ликвидацией разрушительных последствий войны. Я не перестаю просить об этом потому, что живу стремлениями принести наибольшую пользу Родине и работать там, где я могу эту наибольшую пользу принести… Я знаю военное дело в различных его отраслях и практически и теоретически (начиная со стрелкового дела и кончая стратегией). Я не был в армии отсталым человеком. В 1940 г., работая преподавателем Военной Академии, я стоял на правильном пути в своей исследовательской деятельности В области тактики и оперативного искусства и вплотную подошел к определению новых форм военного искусства, которые еще только нащупывались в западно-европейских операциях 1939–40 гг. и получили свое развитие и применение в ходе Отечественной войны… Я знаю военное хозяйство в различных его видах, знаю организацию и практику строительных работ, знаю историю общую и военную, географию, имею опыт литературной работы… В своей лекционной работе я особо ориентировал внимание слушателей на исторических примерах, учивших искусству бить немцев… Мое применение в обстановке свободного труда на огромном фронте деятельности нашей Великой Родины может быть достаточно разнообразным и широким…»[440]. Итак, зэк Васенцович, прошедший через тяжкие испытания двух арестов и следствий, сменив несколько тюрем и лагерей, тем не менее продолжает исповедывать свой неизменный принцип – «прежде думай о Родине, а потом о себе». Диапазон применения его знаний и опыта руководящей работы весьма широк и он предлагает по максимуму использовать их в сложных условиях войны. Однако и на этот раз положительного решения на свое обращение к высшему руководителю страны Владислав Константинович не дождался. В ответ на его многочисленные заявления и жалобы в высокие инстанции много месяцев спустя приходили (а чаще и вовсе не приходили) стандартные канцелярские отписки. Например, типа такой:
Срок заключения В.К. Васенцович отбыл, как говорится, от звонка до звонка. После освобождения из лагеря в 1953 году он, старый и больной человек, был направлен в Зубово-Полянский дом инвалидов (Мордовская АССР), где и находился вплоть до своей полной реабилитации в апреле 1956 года. Умер он в Москве в 1961 году. Названными выше лицами из числа высшего комначсостава РККА перечень «дважды погруженных во тьму» (по меткому и верному определению писателя Олега Волкова, также несколько раз репрессированного) далеко не исчерпывается. Помимо них были и другие, получившие в 1939–1940 годах небольшую передышку после первого ареста и следствия, а затем снова «призванные» под знамена ГУЛАГа. К их числу с полным правом следует отнести и тех репрессированных, которые, полностью отбыв отмеренный им срок заключения, в пору новой волны арестов в 1949–1950 годах в качестве «повторников» вновь оказались за колючей проволокой в лагерях или в бессрочной ссылке в отдаленных районах Сибири (комкор Н.В. Лисовский, дивизионный комиссар И.И. Кропачев и другие). |
|
||
|
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Вверх |
||||
|
|
||||
