На вопрос «Что на свете всего труднее?» поэт-мыслитель Гёте отвечал в стихах так: «В...

На вопрос «Что на свете всего труднее?» поэт-мыслитель Гёте отвечал в стихах так: «Видеть своими глазами то, что лежит перед ними». Эти строки могут показаться странными: со способностью видеть мы свыкаемся настолько, что она кажется нам прирожденной. Между тем видеть приходится учиться, только обучение происходит в том возрасте, события которого не сохраняются в нашей сознательной памяти.

Способность видеть реальные вещи в пространстве возникает и развивается прижизненно, по мере накопления «жизненного опыта». Новорожденный, как и внезапно прозревший слепой, не видит ничего: он лишь испытывает непонятное, болезненно-мучительное раздражение внутри глаза, вызванное ворвавшимся туда сквозь отверстие зрачка световым потоком. И лишь позже — на основе опыта обращения с вещами — он начинает видеть, то есть воспринимать образы вещей вне глаза, он обретает ту удивительную, во многом еще очень загадочную способность, благодаря которой «световое воздействие вещи на зрительный нерв воспринимается не как субъективное раздражение самого зрительного нерва, а как объективная форма вещи, находящейся вне глаз» (К. Маркс).

Как же осуществляется эта загадочная проекция внутренних состояний вовне, этот психический «вынос» на экран реального пространства, который мы совершаем каждый раз, когда что-то видим, воспринимаем? Теоретическая психология установила, что интересующая нас проекция производится силой воображения, которая превращает, преобразует оптическое явление на поверхности сетчатки в образ внешней вещи — во образ (откуда и самое слово «воображение»).

Обычно под воображением понимают способность выдумывать то, чего на самом деле нет, — способность сочинять сказки или фантастические [33] романы, способность творить причудливые образы, между тем это — лишь частная, и притом вторичная, производная функция воображения. А главная его функция позволяет нам видеть то, что есть, то, что лежит перед глазами, — делать то, что «труднее всего на свете», по словам Гёте.

Видит не глаз и не мозг, а человек, находящийся в реальном контакте с внешним миром. Таково коренное отличие подлинно материалистического понимания человеческого зрения как психической деятельности от вульгарно-механистического его толкования. Только материализм Маркса — Энгельса — Ленина смог объяснить, как и почему человек видит. Принципиальное решение этой загадки стало возможным только тогда, когда Маркс и Энгельс поняли процесс чувственного восприятия вещей не как простой зеркальный отпечаток одного тела в другом теле, а как акт психической деятельности.

Деятельность воображения соотносит зрительные впечатления с реальными формами вещей, с которыми человек имеет дело прежде всего в реальной предметной жизнедеятельности. Соотнося зрительные впечатления с формами движения нашего собственного тела (в частности, руки по реальным контурам вещей), мы научаемся видеть реальные контуры, выделять их. Каждый из нас школу такого соотнесения прошел в раннем детстве, и для каждого акт воображения при «смотрении» является автоматическим, непроизвольным.

Воображение как всеобщая человеческая способность, без которой мы вообще были бы не в состоянии видеть окружающий мир, в ее низших, элементарных формах, воспитывается самыми обычными условиями жизни. В элементарных формах эта способность ничего специфически человеческого в себе не заключает: собака тоже видит вещи, но видит она в окружающем мире именно то, и только то, что важно с ее «собачьей точки зрения», — то, что ей нужно видеть, чтобы биологически приспособиться к условиям, ее взор управляется чисто биологическими потребностями, и «ухватывает» (замечает) только то, что находится в связи с ними. Поэтому, хотя собака способна различать такие тончайшие оттенки запахов, которые человек просто не в состоянии почувствовать, она воспринимает в окружающем мире бесконечно меньше, чем человек, взором которого управляет не органическая потребность его тела, а усвоенные им потребности развития общественно-человеческой культуры.

Животное видит мир глазами того вида, к которому оно принадлежит, человек — глазами рода человеческого, значит, он видит и то, что никакого отношения к непосредственно физическим потребностям его тела (желудка, в частности) не имеет. «На животное производят впечатление только непосредственно для жизни необходимые лучи солнца, на человека — равнодушное сияние отдаленнейших звезд. Только человеку доступны чистые интеллектуальные радости и аффекты; только человеческие глаза знают духовные пиршества», — сказал философ Фейербах.

Да, человеческий взор действительно свободен от диктата физиологической потребности. Точнее говоря, он и становится впервые подлинно человеческим только тогда, когда органические потребности тела удовлетворены, когда человек перестает быть их рабом. Глаза голодного человека будут искать хлеба, — на сияние отдаленнейших звезд он просто не обратит внимания. Этот оттенок мысли Фейербаха Маркс углубил: «Удрученный заботами, нуждающийся человек невосприимчив даже к самому прекрасному зрелищу. Чувство, находящееся в плену у грубой практической потребности, обладает лишь ограниченным смыслом».

Когда физиологические потребности животного удовлетворены, его взор становится равнодушным и сонным. Чем же руководствуется взор человека, освобожденного от давления «грубых практических потребностей», что заставляет человека бодрствовать по ночам, обращать взор к звездному небу и наслаждаться сиянием безвредных и бесполезных отдаленнейших светил?

Идеалистическая философия и психология с подобным вопросом справлялись легко: в игру, де, вступает высшая духовная природа человека и ее бескорыстные потребности, не имеющие никакого отношения к материальному миру. Но здесь лишь констатация факта, выданная за его объяснение. Одно, по крайней мере, ясно: действующая в данном случае потребность не является с рождения свойственной телу человека, она «вселяется» в его тело откуда-то извне. Откуда?

Если верно то, что первые философы были астрономами, а теория начиналась с созерцания небес, как сказал Л. Фейербах, то такой факт с точки зрения марксизма-ленинизма объясняется ясно. Энгельс писал об истории науки: «Сперва астрономия, уже из-за времен года абсолютно необходимая для пастушеских и земледельческих народов…». Обратить взор к небу человека заставила земля с ее земными, материальными потребностями. Но потребности, направившие взор человека к объективному, лишенному личной корысти, созерцанию окружающего мира, не были потребностями тела отдельного индивидуума, тут была властная потребность совсем другого организма — человеческого коллектива, производящего свою материальную жизнь коллективным трудом. Психика человека и была продуктом и следствием жизнедеятельности этого организма, он создал человечески мыслящий мозг и человечески видящий глаз.

Человеческий глаз учится видеть по-человечески там, где человек имеет дело с предметами, вовлеченными в процесс общественного труда и в нем функционирующими. Звездное небо стало предметом внимания людей тогда, когда оно превратилось в орудие жизнедеятельности пастушеских и земледельческих народов, в их естественные часы, в их календарь, в их компас.

В качестве общественного существа, в качестве представителя людей, народа, коллектива отдельный индивид оказывается вынужденным рассматривать вещи глазами человеческого рода. Уметь видеть мир по-человечески и значит уметь видеть его глазами другого человека, глазами всех других людей, с точки зрения их общих, коллективных потребностей, а, значит, и в самом акте созерцания действовать в качестве полномочного представителя рода человеческого, его исторически сложившейся культуры.

Отсюда и вырастает та самая психическая способность, которая называется человеческим воображением (иногда, фантазией, интуицией). Она и позволяет индивиду видеть мир глазами другого человека, реально в него не превращаясь.

Способность воображения по происхождению своему, и по существу есть исторический продукт. Именно она позволяет видеть, то есть выделять и оформлять в образ те черты, те свойства вещей окружающего мира, которые интересны, важны, существенны с точки зрения подлинных интересов общечеловеческого развития, общественной [34] человеческой культуры, а не с точки зрения узко личных потребностей тела отдельного человека.

* * *

Если говорить о воспитании воображения, то огромную и не всегда учитываемую роль здесь играет искусство.

Искусство есть продукт развитой, профессионально отработанной силы воображения, фантазии. Произведения искусства выступают как реализованная в словах, в звуках, в красках, в камне или в движении человеческого тела сила воображения. Та самая сила, о которой говорилось выше, преобразующая разрозненные впечатления в целостный образ внешнего мира. Естественно, что художник развивает в себе способность воображения до таких высот, до которых обычно не поднимается нехудожник. И создает художник «продукт» особого рода: произведения искусства в потреблении не уничтожаются, их потребление не только удовлетворяет, не только утоляет соответствующую потребность в искусстве, но и развивает ее, усиливает. Потребление плодов искусства развивает в человеке ту самую силу, способность воображения, которая в искусстве реализована. Сила воображения, развитая созерцанием, потреблением предметов искусства, обращается затем не только и даже не столько на следующие предметы искусства, например, картины, сколько на весь остальной, еще не обработанный ею мир. Человек, воображение которого развито искусством, начинает реальный мир видеть полнее, ярче, вернее, — начинает его видеть как бы с высоты определенного уровня человеческой культуры. При развитом воображении вещи выглядят не так, как в глазах человека, чуждого искусству, — они предстают в их полном значении для развития культуры, светом которой они освещаются.

К. Маркс, объясняя существо диалектического мышления, писал, что то целое, которое отражается (воспроизводится) мышлением в виде системы понятий, «должно постоянно витать в нашем представлении как предпосылка», — следовательно, прежде чем рассуждать, размышлять о том или ином предмете, нужно удерживать его в представлении как некоторое целое, как образ. Легко удержать в представлении такое «целое», как спичечный коробок или образ хорошего знакомого, особой силы воображения тут не потребуется, но попробуйте проделать то же самое, когда речь идет о таком целом, как общественный организм, как общество на определенной ступени его исторического развития, — то, о чем идет речь в «Капитале» Маркса. Для решения такой задачи требуется сила воображения гораздо более развитая, тут необходимо воображение более культурное, нежели то, которое воспитано на созерцании спичечных коробков, улиц, внешности людей и тому подобных предметов. Совсем не случаен тот факт, что автор «Капитала» с юности питал особые симпатии к таким художникам, как Эсхил, Данте, Мильтон, Шекспир, Гёте, Сервантес, — величайшим представителям эпической поэзии, которая видит и изображает свою эпоху в предельно типических образах, в которой эпоха предстает как единый целостный образ.

Чрезвычайно важно и показательно, что у колыбели теоретической культуры коммунизма стояли не только теоретики философии, политэкономии и утопического социализма, но и величайшие гении художественной культуры, гений «мышления в образах», как называл искусство Белинский.

Именно искусство помогло сложиться марксовой способности охватывать единым взором колоссально сложные комплексы переплетающихся событий, видеть их как целое, схватывать целое в четком образе, который можно удерживать в представлении как предпосылку чисто теоретических операций.

На эту колоссально важную функцию воображения мы часто не обращаем внимания. Мы не воспитываем, не развиваем по-настоящему воображения у детей или развиваем его от случая к случаю, непродуманно, несистематично. Иные уроки литературы превращаются в нудный, псевдонаучный, педантический «анализ» образов, при котором живой образ рассекается на части, препарируется, превращается в сухую рассудочную схему. Таким «потреблением» плодов искусства сила воображения не только не воспитывается, но прямо умерщвляется.

Нам кажутся весьма интересными поиски профессора Занкова, использующего уроки литературы именно для того, чтобы воспитывать в детях живую силу воображения, ориентированную к тому же на красоту. Связь воображения с чувством красоты, с умением видеть ее и наслаждаться ею глубока и неразрывна; там, где такого умения нет, нет и живого, подлинно свободного воображения, и наоборот.

Там, где созерцание мира — на уровне достижений культуры, обязательно присутствует и чувство красоты. Восприятие, не развитое в эстетическом отношении, вообще не отзывается на красоту. И, наоборот, если в поле зрения человека с развитым воображением, с развитым чувством красоты попадает некрасивая вещь, она вызывает острую реакцию — чувство отвращения, гнев, иронию, скорбь и т. д. Развитое чувство красоты выступает как внутренний критерий отношения к вещи, явлению, событию, человеку. Оно позволяет сразу, без долгих рассуждений, верно ориентироваться в мире человеческой культуры, человеческих отношений. Человек, лишенный такого критерия, оказывается в известной мере слепым, незрячим, гораздо чаще попадает впросак: он просто не видит тех знаков, которые легко читает на лицах людей и в облике событий человек с развитым воображением, с развитым чувством красоты, не слышит тех предостерегающих сигналов, на которые быстро и безошибочно реагирует развитое эстетическое созерцание.

Эстетически-психическая слепота, с одной стороны, и острота эстетического взора — с другой, сказываются не только в плане нравственно-личностных отношений, но и в любой сфере человеческой жизни. Умение зорко замечать малозаметную, но на самом деле очень важную деталь и судить по ней о целом, то умение, которое чаще всего называют интуицией, важно в любом деле, в любой профессии, и в науке, и в жизни, — и в математике, и в расследовании преступлений. Нет такой области, где оно было бы излишней роскошью.

Это, пожалуй, не надо доказывать. Доказывать приходится другое: что так называемая интуиция органически, неразрывно связана с чувством красоты, которое только и развивается в людях большим, настоящим искусством.

От крупных математиков нередко приходится слышать, что чувство красоты как раз и управляет специально математической интуицией, то есть вступает в действие там, где речь идет не о педантически строгом построении доказательства, а о догадке насчет общей идеи доказательства, не [35] о деталях решения, а об общем его плане, о гипотезе, которую только еще предстоит доказать Само собой понятно, что человек с развитым воображением, с живой фантазией оказывается и в математике гораздо более продуктивным, чем человек с формально вышколенным, но педантичным, машинообразным интеллектом.

Попытка дать развернутое объяснение таких фактов увела бы нас очень далеко в тайны психологии. Поэтому вернемся к непосредственно знакомым фактам и попробуем на них раскрыть связь чувства красоты и воображения. Она тут может быть прослежена достаточно ясно.

Несколько лет назад на одном совещании писатель Л. Кассиль рассказал весьма прискорбный, хотя и забавный, случай. Некий директор школы получил из районо указание надо, де, отвлекать внимание старшеклассников от такой деликатной темы, как любовь. Насколько ценным было указание — вопрос особый; нас интересует, как поступил директор. Прежде всего, он довел указание до сведения учителей. Подумав, решил его конкретизировать, конкретно применить к условиям вверенной ему школы. Он приказал преподавательнице Любови Ивановне сменить имя, называться в школе, при учениках, как-нибудь иначе, ибо имя ее может возбудить в них ненужные ассоциации. Любовь Ивановна в смятении написала письмо Кассилю.

Случай предельный, карикатурный, но здесь наглядно видна связь между формально-бюрократическим отношением к жизни, с одной стороны, и отсутствием живого воображения, соединенного с чувством красоты, с другой. Разве усомнится кто-нибудь в том, что, попади наш директор в Третьяковскую галерею, он там наверняка увидит лишь огромную выставку дорогостоящих учебных пособий, большинство которых не следовало бы показывать детям; отберет десяток, другой картин, полезных при изучении русской истории, а остальные запрет в запасник. Самого главного — красоты — он не усмотрит, ибо эстетическое содержание художественных творений вовсе не связано с реальной жизнью так прямо, как он привык понимать. Он видит лишь ту прямую связь между явлениями, которая описана в формулах, в инструкциях, в учебниках. Именно поэтому не видит он красоты. Он с радостью переименует Любовь Ивановну в Хавронью Ивановну, а представления старшеклассников о любви предоставит формировать улице. Потом он первым будет возмущаться, когда эти представления окажутся свинскими.

Формально-бюрократический, лишенный воображения тип интеллекта как раз отличается тем, что реальной жизни во всей ее полноте, красочности и сложности он воспринимать органически не способен. Он видит в окружающем мире только то, что ему уже известно, то, что «словесно [36] закодировано» в его мозгу. Самостоятельно увидеть в жизни, в реальности что-то новое, что-то такое, что еще не нашло своего выражения во фразе, в формуле, он не умеет. Там же, где власть штампа кончается, он теряется, и чаще всего от действия по строгому штампу, от чисто машинообразного действия, сразу же переходит к действию по чистому произволу.

Живое, культурное воображение обеспечивает умение видеть в реальности, в жизни, в окружающем мире то, что до сих пор еще не сформулировано в словах, в терминах, еще не выражено в формуле учебника, то, что предстоит раскрывать людям.

Оторваться от ближайшего, знакомого, привычного, увидеть общее в единичном или единичное увидеть как частное проявление общего закона — в этом и состоит искусство каждого действительного исследователя, каждого творчески работающего человека. Без развитой силы воображения такого умения не будет.

Когда-то на наших экранах демонстрировался фильм «Жуковский», не очень удачный. Рекомендовать его в качестве «предмета», воспитывающего подлинное чувство красоты, мы не рискнули бы, однако авторы фильма старались проследить фазы творческого процесса, и мы хотим обратиться к этой их попытке использовать кадры давнего фильма как пример, нужный нам.

…Жуковский идет по улице, размышляя о способах расчета наиболее выгодного профиля крыла летательного аппарата. Льет дождь, спешат прохожие… Ученый ничего вокруг не замечает, его мысль поглощена совсем другими видéниями. Сила воображения работает, правда, пока только как «рассеивающая сила»: она позволяет человеку, занятому важным делом, не обращать внимания на впечатления, не имеющие никакого отношения к делу: дождь и людской шум вокруг не мешают ученому держать в поле своего внимания тот образ, который он мысленно — математически — старается обработать, понять.

Мысль мучительно ищет решения, а решения все нет… На секунду Жуковскому приходится отвлечься от проблемы и вспомнить о себе самом, — надо перейти на другую сторону улицы, но по мостовой несется поток дождевой воды. Глаза Жуковского ищут, куда бы наступить, чтобы не промочить ног. В потоке воды валяется кирпич, мешая потоку, заставляя его упругую струю изменять направление, завихряться, крутиться… На лице ученого — напряженное внимание. В чем дело? Ничего не замечал кругом человек, а тут глаза его жадно впились в увиденное, как в интереснейшее, волнующее зрелище.

…Кирпич в обегающей его упругой струе; несутся, проделывая сложный путь, какие-то щепочки. И вот уже не кирпич видит ученый, а [37] геометрическое тело определенной формы в обегающей его струе, и не воды, а вообще упругой среды, ею может быть и вода, и воздух. Вот в представлении ученого слегка изменилась форма кирпича; изменился и характер обтекающих его струй, сместились вихри, направление их давлений на тело…

На лице Жуковского — радость открытия: до сих пор решения не было по той простой причине, что общая идея расчетов была неверна! Думали, что подъемная сила крыла зависит от прямого давления встречной струи воздуха, а дело-то обстоит совсем не так! Значит — нужны совсем иные математические расчеты, совсем иной принцип конструкции крыла!

Найдено главное — верная идея расчетов. Чисто математическая обработка — дело не такое уж сложное, его даже машина сделает. А общую идею поиска и расчетов может найти только внимательный к вещам и обладающий живым воображением человек, зорко видящий факты, умеющий из безбрежного моря впечатлений выделить то, что имеет отношение к делу, к задаче, увидеть то, что ни в каких учебниках еще не описано, не объяснено, не учтено…

А теперь представим себе, что на месте Жуковского оказался бы какой-нибудь его педантичный коллега. Он увидел бы в кирпиче лишь кирпич, ступил бы на него ногой и шагнул через ручей, продолжая размышлять и вычислять в духе неверной, вычитанной им в книгах идеи. И мысль продолжала бы бесплодно вращаться в кругу уже известных идей и уже известных математических формул.

Чтобы увидеть в кирпиче — простом единичном факте — нечто большее, чем просто кирпич (который видят и глаза собаки), увидеть частный, но весьма характерный, наглядный случай проявления общей закономерности, еще неизвестной людям, еще не зафиксированной в учебниках и не обработанной математиками, еще не получившей прав гражданства в царстве научного знания, и нужно было живое, отзывчивое и быстрое воображение — воспитанная способность преобразовывать зрительный образ, изменять его в своей фантазии.

Надо ли доказывать, что сила воображения, позволяющая искусно образовывать и преобразовывать в представлении зрительные образы, плоскостные и объемные формы, специально развивается и воспитывается именно в изобразительном искусстве — в живописи, в графике, в скульптуре, а теперь — и в кино? Надо ли доказывать, что она и создается, и совершенствуется, когда ребенок учится самостоятельно рисовать, лепить, например, на уроках рисования, на которые мы часто смотрим как на уроки второстепенной важности, не очень нужные по сравнению с уроками математики, скажем.

Альберт Эйнштейн — создатель теория относительности — видел в движении музыкальных форм процесс, который имеет органически глубокое отношение к восприятию времени. И он же проронил однажды примечательную фразу: «Достоевский дал мне больше, чем все теоретики, больше, чем сам Гаусс…» Если Эйнштейн и преувеличил, то не без основания. Достоевский мог дать стимул мысли Эйнштейна своими образами, ломающими узкие рамки формального, чисто рассудочного мышления.

Не забываем ли мы обо всем этом, когда воспитываем ребенка? Увы, забываем слишком часто. Забываем, когда думаем, что рисование — второстепенный предмет, несравнимый по важности с математикой. Забываем, когда превозносим физику за счет и в ущерб «лирике», то есть той самой литературе, которая развивает фантазию на ситуациях нравственно-личностного плана, на образах природы, приучает смотреть на природу внимательным взором мастера, а не взором равнодушного стороннего наблюдателя. Забываем, когда смотрим на уроки музыки как на воспитывающие в лучшем случае привычку «красиво» проводить вечера.

А ведь фантазия, воспитываемая большим искусством, нужна не только поэту — без нее не было бы ни дифференциального, ни интегрального исчислений, говорил Ленин. «В научном мышлении всегда присутствует элемент поэзии. Настоящая наука и настоящая музыка требуют однородного мыслительного процесса», — вторил ему Альберт Эйнштейн. Забывая об этом, мы воспитываем из ученика не математика, способного относиться к математике творчески, а лишь счетчика-вычислителя, которого завтра с успехом заменит счетно-вычислительная машина. Забывая об этом, мы приписываем независимо от наших усилий сложившийся талант природе, начинаем думать, что грамотно мыслить учить можно, но что воображение неподконтрольно нашей власти, что оно — редкий дар природы, нечто невоспитуемое, некультивируемое, «иррациональное».

Между тем, иррациональность здесь не при чем. Воображение — результат воспитывающих воздействий жизни на человека, только воздействий, которым мы не только не помогали, но даже, может быть, и мешали делать свое дело. Мешали, когда обрывали игры детей замечаниями вроде: «Занялись бы лучше серьезным делом». Мешали, когда презрительно фыркали на уроки рисования и музыки. Мешали, когда вместо умения наслаждаться красотой поэзии Пушкина воспитывали манеру подвергать ее псевдоученому «анализу»… А потом удивлялись, откуда же берется талант, умение самостоятельно видеть в мире то, о чем нельзя еще прочитать в книгах, в учебниках, умение открывать новые факты, новые области, новые закономерности, откуда берется страсть исследователя, любовь к внимательному постижению фактов, умение вдруг увидеть в привычном новую черточку, новую важную деталь, новую красоту, увидеть за деталью целый мир, целую проблему. Но не хватит ли удивляться? Не пора ли понять, что лирика — не менее важная вещь для физика, чем физика — для лирика?

Нам кажутся глубоко справедливыми слова географа И. Забелина: «Осознается ли это учеными, или не осознается, но без всего предшествующего нашим дням искусства невозможна была бы современная наука. Да, если на секунду представить себе невероятное — что в истории человечества никогда не было поэзии, то можно смело утверждать, что сегодня у нас не было бы и тех блестящих научных достижений, которыми мы по праву гордимся. Не потому, разумеется, что ученый А. не может жить без стихов поэта Б., а потому, что современная наука не может развиваться без высокой способности ученых к образному мышлению; воспитывается же образное мышление поэзией, искусством».

И воображение, и мышление управляются, как своим верховным принципом, реальными потребностями развития человека как социального существа. Мы ведь знаем, что специфически человеческая форма созерцания — способность видеть все то, что лично для меня никакого «корыстного интереса» не составляет, но очень важно и интересно с точки зрения совокупного интереса всех других [38] людей, их общего развития, с точки зрения интересов рода человеческого. Уметь видеть предмет по-человечески, повторяем, — значит уметь видеть, его глазами других людей, значит в самом акте созерцания выступать в качестве полномочного представителя человеческого рода (а в условиях классового расчленения — класса, реализующего общественный прогресс). Уметь смотреть на окружающий мир глазами другого человека — значит, в частности, уметь принимать близко к сердцу интерес другого, его запросы, его потребности, т. е. уметь сделать всеобщий интерес своим личным интересом, потребностью своей индивидуальности. Это невозможно без развитой силы воображения.

Само собой разумеется, что деятельность воображения вовсе не заключается в способности просто суммировать образы, имеющиеся у других людей, или выделять из них то общее, что все они имеют между собой. Деятельность развитого воображения рождает новый продукт, новый образ, в котором, правда, есть «общее», — которое имеется у любого человека, — но не в готовом виде, а только в виде намека, тенденции. Развить это в целостный, интегральный образ может опять-таки сила воображения. С самого начала эта сила — продуктивная, творческая, производящая, а не просто воспроизводящая.

Человек с развитым воображением (а особенно художник) видит вещь глазами людей, в том числе — ушедших поколений. Это возможно потому, что такому человеку близок, знаком опыт творческого воображения людей протекших веков. Ц такая современная культура воображения усваивается через те предметы, которые созданы другими людьми с помощью воображения, усваивается через «потребление» предметов, плодов художественного творчества. Художественное творчество и обеспечивается культурой воображения, или, как еще говорят, культурой «мышления в образах».

* * *

Культурное воображение ни в коем случае не произвольно, но так же мало оно представляет собой действие согласно штампу, согласно готовой, формально заученной схеме. Культура воображения свободна — как от власти мертвого штампа, так и от произвольного каприза.

Что воображение (фантазия), то есть деятельность, формирующая образы и затем их изменяющая, развивающая, должно быть свободным от власти штампа, мертвой схемы, по-видимому, не приходится доказывать. Труднее отличить воображение от произвола, от каприза. Различение свободы и произвола имеет не только эстетически-теоретическое значение, но прямо вплетается в идеологическую борьбу в области эстетики и искусства.

Надо сказать, что большие художники никогда не путали свободу и произвол. Протестуя против понимания художественной фантазии как капризной игры личного воображения, великий Гёте определял художественный гений как интеллект, «зажатый в тиски необходимости». И, действительно, каприз, произвол воображения заключает в себе столь же» мало свободы, как и действие по штампу. Крайности, как давно известно, сходятся. Произвольное действие вообще, будь то в реальной жизни или только в воображении, в фантазии, никогда и ни на одно мгновение не может «выпрыгнуть» из различных зависимостей. Беда произвола, мнящего себя свободой, заключается в том, что он всегда и везде есть абсолютный раб ближайших, внешних, мелких обстоятельств. Капризы, какими бы «беспричинными» они на первый взгляд ни казались, всегда управляются мелкими, едва заметными для невнимательного глаза, случайными причинами, а вовсе не «свободной волей». Подлинная же свобода заключается в действиях, преодолевающих силу и давление внешних, ближайших обстоятельств, в действиях, которые успешны в том случае, если они совершаются в русле общей необходимости. Свобода — там, где есть действие сообразно некоторой цели, ни в коем случае не сообразно давлению ближайших наличных обстоятельств. Свобода воображения, в частности, неотделима от цели работы воображения. В художественном воображении, в искусстве цель обретает форму идеала, то есть красоты. Красота, или идеал, выступают как условие свободного воображения, как его критерий. Со свободой воображения красота связана неразрывно.

Связь свободы с красотой Маркс объяснял, исходя из особенностей человеческого отношения к природе: если животное формирует природный материал только под давлением физиологических потребностей и согласно «мере и потребности того вида, к которому оно принадлежит», то человек «производит, даже будучи свободен от физической потребности, и в истинном смысле слова только тогда и производит, когда он свободен от нее…, человек формирует материю также и по законам красоты».

Развитое эстетическое чувство, чувство красоты, не принимает продуктов произвольного, то есть несвободного, некультурного, неразвитого воображения, так же, как и ремесленнических поделок, изготовленных без участия воображения, по готовым штампам и рецептам.

Свободное воображение отличается от действия по штампу тем, что в нем — индивидуальная вариация всеобщего, — уже найденного, сформулированного. В то же время это индивидуальное отклонение, индивидуальная вариация вовсе не произвольны, — диктуются вовсе не случайностью, не внешней особенностью ситуации, а общими идеями, которые, как говорят, «носятся в воздухе» и ждут человека, способного их чутко уловить и высказать за всех и для всех. Когда они высказаны, их принимают, соглашаются с ними и даже удивляются — почему же каждый сам не сумел высказать, выразить столь самоочевидную вещь? Вот это индивидуальное отклонение от общей нормы, которое вызвано не капризом, а теми или иными серьезными общезначимыми мотивами, причинами и потребностями, касающимися всех, или, по крайней мере, многих людей, — и есть действие творческого воображения.

В действии свободного творческого воображения всегда можно аналитически выявить как момент индивидуального отклонения от нормы, так и момент следования норме. Только их органическое соединение и характеризует свободу воображения, а тем самым — красоту. Но простое механическое соединение общего и индивидуального в работе воображения не дает красоты. Индивидуальный каприз воображения остается по-прежнему капризом, чудачеством, даже в соединении с совершеннейшим формальным мастерством…

Конечно, отличить каприз от свободы воображения не всегда просто, и примеров их спутывания каждый может припомнить немало. Значительно реже индивидуальная игра воображения представляет собой форму, в которой высказывает себя не только и не столько личность художника, сколько общая, назревшая в обществе и чутко [39] уловленная художником идея, потребность; здесь рождается общезначимый эстетический продукт. Тогда в процессе изменения, даже ломки прежних форм работы воображения рождается новая всеобщая норма; ее опишут затем в учебниках по эстетике, выразят в искусствоведении, ей начнут следовать как образцу для подражания, и появятся новые индивидуальные вариации и отклонения…

Работа воображения состоит в постоянном индивидуальном уклонении от уже найденной и узаконенной формы, причем в таком уклонении, которое хотя и индивидуально, но не произвольно, — ведь недаром истинно творческая индивидуальная игра воображения рождает отклик у всех. Такой силой воображения может обладать только человек, чутко улавливающий широкие общественные потребности, звучащие в неясном рокоте миллионов голосов, умеющий превратить общественно значимую потребность в личный пафос.

Воображение воистину драгоценная способность, так как только оно обеспечивает человеку возможность правильно соотносить общие, выраженные в понятиях, знания с реальными ситуациями, которые всегда индивидуальны. Переход от системы общих, в школе усвоенных норм и правил к единичным фактам и обстоятельствам всегда оказывается роковым для человека с неразвитой силой воображения: в том пункте, где заученные общие схемы, рецепты и предписания не могут уже дать указания насчет того, как действовать в данном случае, в данной ситуации, с данным явлением, с данным фактом, человек с неразвитой силой воображения теряется и сразу, непосредственно от действия по штампу переходит к действию по чистому произволу, начинает блуждать и искать по известному методу «проб и ошибок», пока случайно не натолкнется на решение.

Метод проб и ошибок очень непродуктивен и в жизни и в науке. В случае поиска решения человек всегда в той или иной степени прибегает к более продуктивному методу — к интуиции, которая позволяет сразу, без испытывания отбросить часть путей решения и сузить круг поиска, более или менее четко очертить то поле, в котором вероятнее всего и находится искомый ответ.

* * *

Интуиция кажется очень таинственной и загадочной. Мы все же попробуем обрисовать некоторые характерные ее особенности.

Для иллюстрации воспользуемся любопытной геометрической теоремой, анализ которой прямо сталкивает с действием интуиции, или силы воображения, повинующейся тому оригинальному «ощущению», которое называется ощущением красоты… Оригинальность этой теоремы заключается в том, что чисто формальные доказательства оказываются здесь абсолютно бессильными, если они лишаются опоры на интуитивное соображение, имеющее ярко выраженный эстетический характер, — на довод непосредственного чувства.

Речь идет о так называемой «изопериметрической теореме». Суть теоремы, сформулированная Декартом, состоит в следующем. Сравнивая круг с другими геометрическими фигурами, равными ему по площади, мы убеждаемся, что он имеет наименьший периметр. Декарт составил таблицу периметров десяти фигур равной площади; периметр круга — самый малый. Известный американский математик Д. Пойа говорит об этой таблице: «Можем ли мы отсюда посредством индукции вывести, что круг имеет наименьший периметр не только среди перечисленных девяти фигур, но и [40] среди всех возможных фигур? Никоим образом». Обобщение, полученное из десяти случаев, никогда не дает гарантии в том, что в одиннадцатом случае будет то же самое. Тем не менее, продолжает Пойа, Декарт, как и мы, рассматривающие изопериметрическую теорему, был почему-то убежден, что круг есть фигура с наименьшим отношением периметра к площади не только по сравнению с десятью перечисленными, но и по сравнению «со всеми возможными» фигурами. В чем тут дело?

«Мы расположены в пользу круга. Круг — наиболее совершенная фигура: мы охотно верим, что вместе с другими своими совершенствами круг для данной площади имеет наименьший периметр. Аргумент, высказанный Декартом, кажется таким убедительным потому, что он подтверждает предположение, правдоподобное с самого начала», — вот все, что может сказать в обоснование правильности изопериметрической теоремы строгий математик. Если он хочет сказать что-то большее, он вынужден обратиться за помощью к эстетическим категориям. И Пойа приводит ряд высказываний, в том числе Данте, который (вслед за Платоном) называл круг «совершеннейшей, прекраснейшей и благороднейшей фигурой…» Теорема держится, как на тайном фундаменте, на доводе эстетического чувства, чувства красоты! Лишенная подобного фундамента, теорема разваливается. Интуиция, то есть довод эстетически развитого воображения, здесь включается в строгий ход математического доказательства и даже определяет его!

Теорема убедительна даже для человека, который и не тренировал свое восприятие созерцанием геометрических фигур. А если ту же теорему сформулировать не для плоскости, а для трехмерного пространства, то мы будем иметь дело с шаром, который еще прекраснее, еще «благороднее», чем круг. «В пользу шара мы расположены, пожалуй, даже больше, чем в пользу круга, — пишет Пойа. — В самом деле, кажется, что сама природа расположена в пользу шара. Дождевые капли, мыльные пузыри, Солнце, Луна, наша Земля, планеты шарообразны или почти шарообразны». Не потому ли шар кажется нам «прекрасной фигурой», что он — тот естественный предел, цель или «идеал», к которым «расположена», стремится сама природа?

Шар оказывается формой, которая почему-то «выгодна», которую принимает и кошка, когда в холодную ночь приготовляется ко сну и хочет сохранить тепло, сделать минимальным выделение тепла через поверхность своего тела. И наше восприятие почему-то заранее «расположено» к форме шара. Интуиция, или сила воображения, сразу, без формальных доказательств, «соглашается» с тем, что «совершенней» шара в смысле отношения периметра к площади фигуры нет и быть не может. Кроме того, такое «согласие» прямо и непосредственно сопровождается чувством красоты.

Так и остается описанная теорема загадкой, в наши дни такой же, как и во времена Декарта. И для односторонне математического (формального) подхода она останется загадкой навсегда. Ибо ее тайна связана уже не с математическим анализом, а с тем, что исследует эстетика. А поддается ли эта тайна объяснению в материалистической эстетике? Можно ли материалистически объяснить интуицию, действие воображения, связанное с ощущением красоты?

Как все другие проблемы и трудности, связанные с духовной жизнью человека, наша проблема решается лишь на той почве, которую вспахал Маркс.

Действие воображения, связанное с ощущением красоты, есть способность, рождающаяся на основе практического преображения мира.

Преобразуя внешний мир, человек заодно (часто даже ясно того не осознавая) преобразует и самого себя, — то есть развивает в себе умение действовать умно, целесообразно, — в согласии с «природой вещей». Тут-то и рождается специально человеческое ощущение красоты, — то крайне своеобразное наслаждение, которое испытывает человек-мастер, человек, умеющий свободно (легко и непринужденно) управлять как вещами, так и своим собственным телом.

Красота и появляется там, и только там, где появляется это мастерство, то есть развитое умение действовать вполне целесообразно, с учетом как интересов, целей других людей, так и объективных особенностей того материала, в изменении и обработке которого эти цели выполняются.

На этой основе и рождается, а потому и объясняется, таинственное чувство красоты. В нем соединяется у человека ощущение собственной силы, собственной власти над вещами (чувство, понятно, приятное) с чувством уважения к природе вещей, к их особенностям, к их своеобразию, к их неповторимости, к их индивидуальности.

Именно поэтому продукт работы мастера, о какой бы области деятельности речь ни шла, всегда вызывает чувство красоты — ощущение умело выполненной цели, реализованной целесообразности. В созерцании такого продукта зритель и испытывает (и развивает в себе) то же самое ощущение «наслаждения собственной формой и мерой вещи», что было у мастера, этот продукт создавшего. Воспитание чувства красоты вернее и естественнее всего и совершается в общении с предметами, созданными человеком для человека.

Чувство красоты становится могучим регулятором всего поведения человека в мире, всей системы его отношений к этому миру, — и в быту, и в науке, и в сфере нравственности. Оно привлекает взор человека к одним вещам и отталкивает его от других вещей, делает его уважительно-внимательным к неповторимым особенностям такого материала, который таит в себе еще не использованные во имя блага человека ресурсы, и, наоборот, настороженно-бдительным там, где таятся угрозы грядущих бедствий.

Руководимое чувством красоты, воображение человека становится гуманистически целенаправленным, то есть направленным на достижение согласия, гармонии человеческой жизни с жизнью вселенной.

Здесь-то и следует искать ключ к тайне красоты, — того самого удивительного чувства, которое руководит воображением развитого человека и позволяет ему находить верный путь там, где еще молчит математическая формула, педантически-вычисляющий рассудок, расчет. В этом понимании работа воображения (фантазии), руководимая чувством красоты, — чувством гуманистической ориентации ума, — не только не противопоказана самой строгой науке, — без нее абсолютно невозможными были бы и математика с ее дифференциальным и интегральным исчислениями, и политическая экономия, и строительство космических ракет.

Во всех случаях эстетическое восприятие (воображение) образуется путем тренировки, упражнения на предметах, созданных целенаправленной деятельностью человека. Возникнув, эта форма восприятия начинает активно управлять процессом восприятия вещей — и тех, которые не созданы человеком, а возникли «сами по себе» и без всякой помощи сознания и воли человека. [41]

Художественное творчество, специально развивая чувство красоты, формирует способность воображения в ее высших, наиболее сложных проявлениях. Формируют эту способность и детские игры, они как раз и есть одна из важнейших форм воспитания человеческого воображения, его организации. Совершается формирование способности воображения как способности видеть целое раньше его частей, и через воспитание вкуса на предметах и продуктах художественного творчества. Проследить все необходимые этапы и формы образования способности воображения — очень благодарная задача теоретической эстетики…

Выше мы упоминали, что в теоретическом развитии Маркса немалую роль сыграл высокий уровень его эстетического развития. Стоит перечитать страницы, где Маркс впервые пытается разобраться в социально-экономической сущности денег, как сразу же бросится в глаза крайне примечательное обстоятельство: главными авторитетами, на которые опирается Маркс-философ, Маркс-экономист, оказываются не специалисты в области денежного обращения, а… Шекспир и Гёте. Парадокс? Только на первый взгляд. Поэтический взор Шекспира и Гёте сразу улавливал общую роль денег в целостном организме человеческой культуры. Конечно, от первоначального общего схватывания сущности денежной формы до строго теоретического раскрытия законов ее рождения и эволюции, произведенного в «Капитале», было еще очень далеко. Если бы Маркс остановился на «поэтическом схватывании», он не стал бы Марксом. Но и без «поэтического схватывания» он Марксом бы не стал. Образно-поэтическое осознание социальной сути денег в целом было первым, но абсолютно необходимым, шагом на пути к конкретно-теоретическому пониманию.

Характерно, между прочим, и такое «таинственное» обстоятельство: крупные математики-теоретики считают и, видимо, не без оснований, одним из «эвристических принципов» математической интуиции красоту. От математиков можно услышать очень часто, что музыка, и именно инструментальная непрограммная музыка, им больше всего «по душе». Один крупный западноевропейский физик и теоретик прямо написал в анкете, что в движении музыкальных форм он лично всегда «видит» некоторый смутный аналог тем своим идеям, которые бродят в его голове, но еще не получили строго формализованного и подробно доказанного выражения…

Обратимся к замечательному высказыванию Фридриха Энгельса о политической экономии, которое, тем не менее, показывает суть эстетической оценки фактов. Возражая тем «социалистам», которые требовали уничтожения капиталистической эксплуатации на том единственном основании, что она «несправедлива», Энгельс указывал, что с точки зрения науки подобный довод совершенно несостоятелен, так как представляет собой «простое приложение морали к политической экономии». Он говорит, что апелляция к нравственному или эстетическому чувству — прием запрещенный, когда речь идет о науке, но дальше пишет: «Но что неверно в формально-экономическом смысле, может быть верно во всемирно-историческом смысле. Если нравственное сознание масс объявляет какой-либо экономический факт несправедливым, как в свое время рабство или барщину, то это есть доказательство того, что факт сам пережил себя, что появились другие экономические факты, в силу которых он стал невыносимым я несохранимым…».

Мысль Энгельса имеет самое прямое отношение к марксистскому пониманию существа и функции эстетического суждения. Суть вопроса вот в чем. В виде противоречия факта нашему чувству (эстетическим или нравственным установкам нашей личности) мы констатируем на самом деле нечто иное, а именно — противоречие между двумя фактами. Эстетическое чувство показывает, что человек оказался как бы зажатым в тиски противоречия между этими фактами, и он испытывает давление такого противоречия тем болезненнее, чем более эстетически (нравственно) развит. Тонкое, обостренное эстетическое чувство художника, развитая сила его воображения отреагируют на такое положение гораздо быстрее, острее и точнее, чем чувство неразвитого эстетически человека: художник зафиксирует наличие конфликтной ситуации, так сказать, «по собственному самочувствию». И чем выше развито эстетическое чувство (в самом широком смысле, включая сюда и нравственное чувство), тем скорее, острее и точнее человек реагирует на важное обстоятельство или ситуацию. Развитое эстетическое чувство — крайне ценный индикатор, барометр. Этот «барометр» зачастую скорее, чем наука, отзывается на общее положение дел в реальном мире, он позволяет «схватить» целостный образ жизненной ситуации до того, как она будет строго и подробно проанализирована в понятиях жесткой логикой мышления. Но к такому действию способно только подлинно развитое эстетическое (художественное) воображение. Воображение неразвитое, некультурное, капризное и произвольное способно скорее дезориентировать человека (в том числе человека науки), направить работу его мышления не к небу истины, а в облака заблуждения.

Развивая эстетические потенции человека, культуру и силу воображения, искусство тем самым увеличивает и вообще его творческую силу в любой области деятельности. До сих пор гармоническое соединение развитой логической способности с развитой силой художественного воображения еще не стало всеобщим правилом. Коммунизм — царство свободы и красоты, которое мы уже начали строить, сделает нормой как раз гармоническое сочетание развитой силы художественного воображения с развитой культурой теоретического интеллекта — то самое соединение, которое до сих пор было исключением, продуктом счастливого стечения обстоятельств личной судьбы, а потому даже казалось многим теоретикам врожденным анатомическим, физиологическим фактом, «даром божьим». Марксизм-ленинизм показал, что такое гармоническое развитие способностей есть от начала до конца социальный факт, продукт развития личности человека в соответствующих условиях, позволяющих всем и каждому развивать себя через духовное общение с плодами человеческой культуры, через потребление лучших даров, созданных человеком для человека, — как с трудами Маркса и Ленина, Ньютона и Эйнштейна, так и с шедеврами Рафаэля и Микеланджело, Баха и Бетховена, Пушкина и Толстого.

Фантазия, продуктивное воображение есть универсальная человеческая способность, обеспечивающая активность восприятия окружающего мира. Не обладая ею, человек не может ни жить, ни действовать, ни мыслить по-человечески ни в науке, ни в политике, ни в сфере нравственно-личностных отношений с другими людьми. И наша школа должна с этим обстоятельством считаться в полной мере.

Э. Ильенков, кандидат философских наук