Глава 18

ИТОГИ

Пока Кришнамурти открывал для себя радости частной жизни в Калифорнии, Успенский переживал невеселый период изгнания в Новой Англии. Эти места подходят для их обитателей: хотя обоих — и Успенского и Кришнамурти — присвоило движение Нового Века, ассоциируемое с Западным побережьем Америки, можно себе представить, что Успенскому пришлось бы сказать про это. Несмотря на весь его интерес к самым неожиданным проявлениям оккультизма, по характеру он оставался интеллектуалом Восточного побережья: доверчивый, когда дело касалось того, во что он верил, и яростный скептик во всем другом. В последние годы его жизни внутренняя борьба между доверчивостью и скептицизмом достигла трагического и неожиданного выражения.

Переезд в Америку был продиктован благоразумием и осторожностью. Менее чем за двадцать лет до этого его застали врасплох ужасы русской революции и Гражданской войны; на этот раз они подготовились. Мадам Успенская покинула Лайн в январе 1941 г., Успенский вскоре последовал за ней. Он ехал с неохотой — хотя он никогда особенно не привыкал к людям, ему нравилась жизнь в Англии, он привязался к своим лошадям и кошкам, он старел, все чаще выпивал, — но выбора не было.

Успенского волновала не только опасность "блицкрига" и военного вторжения. Несмотря на неучастие в политике, он интересовался происходящим на политической арене и обладал стойкими мнениями, ненавидя большевиков. Эта ненависть вследствие изгнания и страданий, причиненных ими, усиливалась общим пессимистическим взглядом на будущее Европы. За двадцать пять лет, исключая недолгий период надежды в начале 1920-х годов, он был свидетелем того, как мир постепенно склоняется к грубости и жестокости, получая мрачное удовлетворение от точности своих пророчеств. В случае неправдоподобного поражения Германии он предсказывал торжество большевизма по всей Европе[362].

Мадам Успенская прибыла в Америку в январе 1941 г. и основала еще одну общину во Франклин-Фармз, Мендхэм, возле Нью-Йорка. На ферме обитали английские эмигранты и некоторые из бывших американских учеников Орейджа, хотя другие держались настороженно, подозревая, что Гурджиев отстранил от себя Орейджа или что Успенский порвал с Учителем. Когда Успенский начал курс лекций в Нью-Йорке, то он обнаружил, что находится в странном положении — излагает учение Гурджиева, как и отдельно от него Софья Григорьевна, но отказывается иметь что-либо общее с Гурджиевым как с человеком и запрещает все ссылки на работы Гурджиева, которые лежали в основе учения Орейджа. Удивительно ли, что многие из новых учеников Успенского недоумевали.

Успенский и Софья Григорьевна, как обычно, следовали собственными дорогами — она придерживалась доктрины Гурджиева, он предпочитал свой собственный синтез идей Учителя. В то же время он приходил в ярость, когда кто-либо пытался по-своему переработать его идеи, настаивая на авторских правах и запрещая преподавать или писать о Системе без его недвусмысленного разрешения. Когда его ученик Дж. Г. Беннетт нарушил это предписание, находясь в трех тысячах миль от него, в Англии, то был отлучен и другим ученикам было запрещено общаться с ним. Как обычно, некоторые восприняли ссору как заговор, призванный помочь Беннетту обрести самостоятельность, — реакция, типичная для византийской политики и трагикомических драм, свойственных наследникам Гурджиева.

Если оставить в стороне подобные мелкие вспышки, то жизнь Успенского в Америке была по большей части бесконечным проигрыванием старых образцов в новом окружении. Он продолжал преподавать и выпивать. Когда он в январе 1947 г. вернулся в Британию, то был уже больным и разочарованным человеком, алкоголическая мрачность которого дополнялась однообразной пищей и послевоенной английской зимой. Он давно позабыл о совете, который дал ученику, спросившему его, как справиться с отрицательными эмоциями: "Думай о чем-нибудь радостном. В Системе существует много всего. Ты можешь взять любую тему и сравнить твои индивидуальные вопросы, как ты думал раньше и как ты думаешь сейчас, и увидишь, что достиг того, другого и третьего"[363].

Успенского всегда занимала идея путешествия во времени, но едва ли теперь он думал об этом. Ни прошлое, ни настоящее не приносили ему удовлетворения. Что касается будущего, оно было таким неопределенным, что не было ясно даже, куда ему возвращаться. Возможно, теперь, когда Россия казалась закрытой навсегда, Англия представлялась ему единственной страной, с которой были связаны положительные эмоции: если он и не стал англичанином, то Англия была по крайней мере тем местом, которое он воспринимал как свой дом. А может быть, это было просто бегством из Америки — страны, более чуждой ему по духу, чем Англия.

Ибо, несмотря на все восточные путешествия в поисках духовного просветления, Успенский оставался европейцем, европеизированным русским, пропитанным идеями немецкой философской традиции, которые в свое время считались высшим достижением европейской культуры. На какие бы идеи ни опиралась система Успенского, изложена она была в западных терминах. Но сейчас вставал серьезный вопрос: можно ли регион, который создал его, по-прежнему считать цивилизованным, не говоря уже о месте, подходящем для духовной эволюции планеты? После двух катастрофических войн Европа истекала кровью от нанесенных самой же себе ран. Возвращение Успенского, который мог бы остаться и в Америке, можно истолковать и как возвращение домой, и как признание поражения.

Он не был одинок в своей пессимистической оценке будущего. К тому времени, когда возвратился Успенский, Дж. Г. Беннетт серьезно думал о перемещении своей религиозной общины из южного Лондона в Южную Африку. Беннетт воспринимал послевоенный период в свете своей циклической теории кризисов[364]. Он верил, что Европа приближается к концу жизненного цикла, и мировые войны знаменовали собой ее предсмертные судороги. Но не все потеряно. Сколь пессимистической ни была его теория, сам Беннетт был оптимистом. По его мнению, существовала возможность возрождения, если европейцы смогут отринуть материализм предыдущих лет и избрать истинно духовный путь. Оставался шанс спасти не только Европу, но и все человечество, которому теперь угрожало самоистребление. Если это произойдет, то люди докажут, что через страдания они продвинулись по пути духовного просветления. И недолго, кстати, остается до начала Эры Водолея.

Трудности для процесса необходимых изменений состояли в том, что для того, чтобы он мог развиваться, требовалось не только сохранение мира от уничтожения, но и появление действительно великих духовных лидеров. Таких руководителей, по мнению Беннетта, нет среди обычных людей. Успенский и Гурджиев говорили о существовании некоего тайного братства, управлявшего делами человечества, а Гурджиев даже намекал, что не то сам принадлежал к этому братству, не то находился в непосредственном контакте с ним. Целью Работы и Системы была подготовка себя к общению с Братьями и даже — кто знает? — стать одним из их числа. Беннет надеялся, что и его может ожидать такая судьба[365].

В "Назад к Мафусаилу" Б.Шоу показал не только возможность человеческого бессмертия (или нечто вроде того), но и его безусловную необходимость, если, разумеется, человечество намерено выполнить свое эволюционное предназначение. К этой доктрине и начал склоняться Беннетт, по мере того как в его работах все чаще звучали милленаристские нотки, которые позже обретут свой голос в альтернативных духовных учениях конца века. Осознание угрозы огромного космического потрясения — будь то ядерная война или экологическая катастрофа — дало новый толчок созданию общин, ведущих натуральное хозяйство. Такие общины должны были не только сотворить нового человека: предполагалось, что во время всемирного катаклизма они будут служить единственной надеждой на продолжение существования человечества, став опорой тайного братства, которое будет восстанавливать старые расы или руководить новой. В любом случае, казалось, что эволюция должна ускориться. Но будет ли она направлена вперед или назад, как это предположил Хаксли в "И после многих лет"? В качестве пророка Беннетт ожидал самого худшего, но, как практический человек, он не мог поверить, что невозможно что-то предпринять для исправления положения. Надеясь же на свое предназначение быть одним из спасителей мира, предполагал, что понадобится и во время светопреставления.

Успенский не разделял оптимизма своего бывшего ученика. Не то чтобы он не видел угрозы для человечества: он просто не мог больше заботится о нем[366]. У него никогда не было особенно много времени на людей. Теперь, когда он был старым, больным и усталым, основное его удовольствие заключалось в долгих автомобильных поездках по местам, напоминавшим ему о прошлом, — обычно он путешествовал по ночам и в компании нескольких котов. Он откровенно предпочитал котов людям, и собственный его характер был чем-то сродни кошачьему: отстраненный, осторожный, неожиданный и быстрый. Прибыв в пункт назначения, он редко покидал машину, предпочитая смотреть из окна, окруженный котами на заднем сиденье. Принимая во внимание доступное ему людское общество (жена его осталась в Америке), это и понятно. Возвращаясь домой, он обычно проводил оставшуюся часть ночи в машине, а одна из его учениц стояла в это время у окна, простерши руки, словно ожидая благословения.

Успенский теперь стал до такой степени больным и усталым, что уже не скрывал этого. Он стал также рассеянным и нерешительным. После недолгого периода скучной жизни в послевоенной Англии он все-таки подумал о возвращении в Америку. Однако, приехав в порт Саутгемптона, в последнее мгновение он передумал и не стал садиться на корабль. Эта нерешительность была внешним признаком чего-то более серьезного. С его политическим пессимизмом и недовольством послевоенными реалиями, органически сочеталась личная склонность к сомнениям, которая вела его к нарастающему подозрению, что его жизнь была ошибкой. Если так, то все равно, оставаться в Лондоне или переехать в Нью-Йорк.

Отстранившись от Гурджиева (он отклонил приглашение посетить Париж)[367], Успенский продолжал верить в его Учение тридцать лет, и все эти годы он считал, что его Учитель поддерживает — или когда-то поддерживал — связь с неким глубоким духовным источником. Теперь он не был уверен в этом. Его ученики продолжали верить в существование такого источника, но сам Успенский сомневался. Невозможно сказать наверняка, как или почему так получилось: пересмотрел ли он свои убеждения или сомнения, которые он преодолевал в течение всей жизни, одержали над ним победу, когда его тело предательски ослабело из-за возраста и увлечения спиртным.

Такая перемена болезненна для учителя, но для учеников она катастрофична, особенно если они привыкли подчиняться железной дисциплине. В последнем цикле шести собраний, которые прошли в Лондоне и на которых присутствовало более трехсот человек — полный состав Историко-психологического Общества, как Успенский окрестил эту группу перед войной[368], - он отвечал на вопросы через ученицу-посредницу. Иначе встреча прошла бы как обычно — аудитория тихо сидела в течение долгих минут, пока учитель медленно поднимался на помост, опираясь на трость, а затем присутствующие задавали свои вопросы явно враждебно настроенному Учителю.

Посредница сама отклонила часть таких как "непонятные" — новое преломление обычной ситуации, когда на банальные вопросы следовали загадочные ответы. Затем Успенский отказался отвечать на большинство вопросов, которые она ему передала, но, когда прозвучали вопросы, касавшиеся Школы, Источника и Системы, он просто вышел из себя и объявил, что Системы нет, что язык, который он использовал в течение десятилетий — бессмыслен, что ни Школа, ни Источник не существуют и что единственный путь — это посмотреть каждому в самого себя и решить, что он хочет на самом деле. Поиски источника мудрости — это иллюзия, поощряемая Гурджиевым. Если же его собственные ученики хотят спасти хоть что-то после краха, то они должны оставить напряженную жизнь в Системе в пользу самопознания. И добавить больше нечего[369].

Неизбежное сравнение с публичным отречением Кришнамурти от теософии только подчеркивает трагизм ситуации. Для Кришнамурти отречение означало освобождение, для Успенского — горечь поражения. Всю жизнь он посвятил поискам, которые никогда не следовало и начинать. Может быть, он забыл свои собственные высказывания? Ведь за годы до этого он высказал мысль о том, что поиски сами по себе являются собственным оправданием. Если говорить словами "Квартетов" Элиота, опубликованных всего лишь за четыре года до смерти Успенского и написанных под влиянием Системы, "В конце моем мое начало"[370].

Однако некоторые из последователей Успенского были убеждены, что в эти дни Учитель готовился к заключительному страшному испытанию, переключив всю энергию на воспоминания, чтобы встретить смерть с полным сознанием. С этой точки зрения публичное отрицание Системы — это пример самоумерщвления. По их мнению, Успенский отрицал лишь неправильное понимание Системы. Ни Система, ни Успенский, а только искаженное понимание потерпело поражение.

Другие с более земной точки зрения объяснили и поездки Успенского, и его эксцентричное поведение влиянием Родни Коллина[371]. Коллин родился в 1909 г. в Брайтоне, где провел детство за чтением книг и попытками писать. Всю свою жизнь он оставался типичным идеалистом-самоучкой, осведомленным о самых странных фактах и преисполненным благих намерений, но обладавшим весьма слабыми познаниями о повседневной реальности. Женитьба в 1934 г. на богатой женщине старше его на восемь лет не усилила его практическую хватку. Любопытно, он встретил Жанет в Швейцарии, где собирался посмотреть мистерию Страстей Господних в Обераммерграу — драму, которая обрела ясное и страшное значение для Коллина только в конце его жизни.

В молодости он следовал дорогой, обычной для начала 1930-х годов, вступил в "Ток Эйч"[372]. Молодежную Ассоциацию Общежитии (в которой работал секретарем) и PPU. Он писал для "Ток Эйч Джорнал", "Пис Ньюс" и журнала Молодежной Ассоциации с подходящим названием "Рюкзак". Среди членов PPU было много теософов, решивших посвятить себя практическому воплощению принципов пацифизма, и из его последней работы видно, что на Коллина оказала влияние теософская космология, хотя он никогда не вступал в Общество.

Поворотным пунктом стал 1936 год, когда они с женой посетили лекцию Успенского. Почти сразу же они отдали все свое внимание Работе. Они купили дом возле Лайн-Плейс, и вскоре Коллин уже был одним из главных заместителей Успенского, сохранив почтение к Учителю до конца жизни. Принимая во внимание язык, каким Коллин говорил об Успенском — сравнивая его с солнцем, а солнце с Богом, — легко понять почему. У него не было контакта с Гурджиевым, и он не высказывал особого интереса к его работам, считая Успенского не просто учителем, а Учителем (хотя он и признавал значение Гурджиева в свойственном ему экстравагантном стиле).

Жена Коллина, ставшая своего рода адъютантом при г-же Успенской в Лайн-Плейс и Франклин-Фармз, позже признавала, что ее муж стал практически приемным сыном Успенского. Коллин и сам романтически описывает последние дни Учителя, в которых он сам предстает бесспорным духовным наследником. Но все же их отношения с Учителем оставались неспокойными. По мере того как Успенский все больше пил, его все больше раздражало преданное поклонение Коллина. Иногда он кричал и яростно набрасывался на ученика и однажды даже ударил его по лицу. Коллин, который к тому времени уже имел четкое представление о собственной миссии, воспринял физическое воздействие не как выражение гнева, а как своего рода урок дзен-буддизма, на что ответил, по-учительски ударив другого ученика, да так сильно, что у бедняги лопнула барабанная перепонка.

Коллин был пассивным, но сумбурным и в высшей степени взвинченным человеком, с духовными притязаниями и легко подпадающим под чужое влияние. Несмотря на общительность и постоянное окружение поклонниками, в последующей жизни он, по существу, был человеком одиноким. Очаровательный и легко заводящий знакомства, он поступал так только потому, что, как и многие одинокие люди, никогда не отдавался полностью. Его реакция на смерть Успенского может указывать на скрытое безумие, которое позже некоторые наблюдатели замечали в его поведении.

После смерти Успенского, последовавшей 2 октября 1947 г., атмосфера в Лайне была накалена до предела[373]. Как только тело вынесли из дома для похорон, Коллин заперся в пустой спальне, где умер Успенский, и лежал там, отказываясь выходить в течение шести дней, без пищи и воды, отталкивая лестницы, которые другие обитатели подставляли к окнам, пытаясь пробраться к нему. К концу шестого дня он вышел преображенным человеком. Его обычные манеры сменились мягкой кротостью, что, впрочем, могло быть и результатом голодания. Но каковы бы ни были причины, вскоре стало ясно, что если Успенский только пребывал "в поисках чудесного", Коллин нашел его, получив мистическое наследие Успенского.

Подобно многим ученикам и коллегам Успенского, включая Софью Григорьевну, Коллин наотрез отказывался верить в то, что Учитель отказался от Системы. Некоторые видели в его заявлении об отказе своего рода испытание гурджиевскими методами, посредством которого Успенский проверял веру своих учеников. Коллин еще более усилил таинственность, заявив, что последние недели Успенского были частью мистической психодрамы, представляемой для вразумления учеников. Согласно его интерпретации, отказавшись от собственного учения и признав свое унижение и поражение, Успенский повторил страсти Иисуса Христа, на собственном примере показав пример сознательного страдания и объективного сознания. Таким образом, он сознательно лишил себя всякой поддержки, чтобы достичь наивысшего опыта абсолютной жертвы.

Только несколько относительно уравновешенных учеников, казалось, согласились с очевидным объяснением — Успенский был больным, усталым и потерявшим иллюзии человеком, что его характер был испорчен пьянством и что боль, скука, страх смерти и остатки горькой и саморазрушительной честности привели его к признанию бесполезности дела всей его жизни. Эту точку зрения высказал Кеннет Уокер, работавший в Приере с Гурджиевым и позже отошедший от Работы в пользу более близкого ему подхода Успенского. Но даже Уокер размышлял над конечным итогом жизни Успенского и чувствовал себя в какой-то степени виноватым в том, что вместе с другими позволил учителю поддаться унынию. Родни Коллин предпочитал более возвышенную интерпретацию событий, согласно которой Успенский представал в роли Христа. Однако, что касается толкований Коллина, надо принимать во внимание его характер и положение — Коллин и сам двигался к мелодраматическому концу по пути, который превзошел по странности путь Успенского.

Смерть Успенского повергла его учеников в растерянность. Беннетт отдалился от них и сам возглавлял группу; Морис Николь, еще один из главных учеников как Успенского, так и Гурджиева, основал свою общину в Хертфордшире[374]; те же, кто остались в Лайне, теперь либо пошли своей дорогой, либо разделились на две группы — одна под руководством Родни Коллина, другая — доктора Фрэнсиса Роулза (его-то барабанная перепонка и пострадала от урока Коллина). Коллин и Роулз были неустойчивыми личностями, занятыми собственными духовными поисками, они враждовали друг с другом и плохо подходили на роль лидеров. Три других старших ученика, не зная что делать, решили посетить г-жу Успенскую, в ту пору проживавшую в Медхэме. Надо сказать, что Софья Григорьевна никогда не теряла контакта с Гурджиевым. После смерти Успенского она снова стала общаться с ним, отправив в Париж рулон шелка и чек на 3000 долларов в знак доброй воли. Для нее решение проблем старых учеников Успенского было простым. Она вполне определенно дала им понять, что следует закрыть Лайн-Плейс и перейти под покровительство Гурджиева[375].

Во время войны Гурджиев буквально исчез из поля зрения; его видели только Рене Домаль, Жанна Зальцманн и несколько других последователей. Но перед своей смертью в 1949 г. он вновь имел необыкновенную популярность и процветал. Казалось, что он обладает невероятными способностями преодолевать любые трудности; он пережил не только Успенского, но и многих других своих последователей, которые погибли, сошли с ума или оказались на обочине жизни. Он пережил также катастрофическое падение авторитета среди приверженцев альтернативных религий в 1930-х годах. И что примечательно более всего — опроверг существовавшие подозрения в сотрудничестве с немцами во время войны, когда его парижская кухня так отличалась от скудного рациона того времени. Без сомнения, какую-то долю роскоши ему поставлял кружок преданных последователей, а также черный рынок и даже американские войска, наводнившие Париж после освобождения в 1944 г. Но все равно остается вопрос, как он получил доступ к этому рынку и какие у него были связи с охранниками складов оккупированной зоны.

Сам Гурджиев любил шутить, что достаток в его кладовой обеспечивает планета Каратас[376]. Менее фантастично предположение, что он получал кредит от владельцев местных магазинов, в том числе и продовольственных, утверждая, что является владельцем нефтяной шахты в Америке, которая снова начнет приносить доходы, как только закончится война. Эту версию подтвердили некоторые ученики после войны; и когда пришло время платить по счетам, американские приверженцы оказались как нельзя более кстати[377].

Когда ученики Успенского вошли с Гурджиевым в контакт, положение уже начало исправляться. Именно Америка в лице Кэтрин Хульме и Фрица Петерса пришла к нему на помощь. Хульме жила тогда в Европе и работала в UNRAA[378]. Оказавшись в июне 1946 г. в Париже, она явилась на квартиру Гурджиева с сигаретами, бутылкой водки и своей новой подругой, женщиной, происхождение которой Гурджиев таинственным образом отгадал. Петерс, все еще служивший в американской армии, пришел к нему в состоянии умственного и эмоционального упадка. Гурджиев быстро привел его в себя, буквально наполнив его энергией. Потрясенный всполохами голубого пламени вокруг Учителя, Петерс сразу же почувствовал себя лучше, хотя теперь стареющий Гурджиев должен был прилечь, чтобы восстановить истраченную энергию[379].

Избежав финансовой катастрофы благодаря своей изобретательности, благополучному исходу войны и американским благотворителям, Гурджиев вскоре снова стал популярным учителем, вследствие энтузиазма Хульме, Петерса, старых учеников Орейджа, которые опять могли свободно посещать Европу, а также Джейн Хип, хозяйки магазина в Сент-Джон-Вуд. Маргарет Андерсон привела свою новую компаньонку, Дороти Карузо, вдову певца Энрико[380]. Когда Гурджиев узнал о том, что г-жа Успенская посоветовала ученикам Успенского искать его покровительства, он сказал: "Вы — овцы без пастуха. Идите ко мне". Под влиянием Уокера, который подчинился охотнее всех и признал верной оценку Гурджиева, они, видимо, совсем забыли, что Гурджиев видел в овцах объект для стрижки. Николь, Коллин, Роулз и их ученики держались в стороне: они разделяли подозрение Успенского, что Гурджиев не столько пастух, сколько волк[381].

Наиболее сеьезную роль в возрождении гурджиевского учения сыграл Дж. Г. Беннетт. Когда в 1939 г. разразилась война, Беннетт и его жена планировали экспедицию в Сирию. Перед этим они решили провести недолгий отпуск на Южном побережье Англии, но Чемберлен остановил все путешествия плохими новостями о Гитлере, и они отложили поездку. Беннетта влекла в Сирию навязчивая идея найти Источник Мудрости и Братство Сармунг, через которое, согласно Гурджиеву, мудрость приходила в мир.

Хотя Беннетт прервал свои поиски, война дала ему возможность свести воедино две стороны своей жизни. Квартира на Тайт-стрит, в Челси, была разрушена во время бомбардировки, и они с Уинифред стали подыскивать себе жилище. Им также нужно было место, где Беннетт мог работать с учениками. И они нашли дом с семью акрами земли на окраине Лондона, в Кингстоне, Суррей.

Это была собственность миссис Хуфа Уильямс. Некогда известная светская красавица, она, как и ее муж, была другом Эдуарда VII, и, подобно многим людям из их круга, они промотали свое состояние, в том числе и Клэридж-Отель. Теперь, став старой затворницей, она жила в компании служанки-итальянки, семи собачек чау и двадцати двух кошек. Ее почти полная глухота делала переговоры очень трудными, но в конце концов Беннеттам сдали дом в аренду "на неопределенный срок", и они принялись за работу, точнее, поручили работу по дому ученикам, планируя создать общину по образцу Лайна и Приере, где духовное обучение соединялось с товарищескими отношениями и тяжелым физическим трудом. Чтобы финансировать предприятие, Беннетт убедил BCURA переехать из Фулхэма в Кумб.

В награду за труд Беннетт брал учеников в некое путешествие наподобие летних лагерей в Уэльс и Озерный Край. В дни, когда нехватка топлива затрудняла всякое передвижение, это было почти роскошью. В первой из этих поездок Беннетту даже привиделись ослепительно вспыхивающие слова "Универсальный Порядок… Любовь и Свобода все искупят"[382], перспектива весьма заманчивая. Стремясь перевести это смутное видение в нечто более зримое, Беннетт решил стать писателем, изводя бумагу с такой энергией и упорством, что даже заболел от рвения. Но момент оказался решающим. В течение следующих тридцати лет он выдавал большое количество книг, памфлетов, лекций и эссе, излагавших смысл Системы. Основным плодом его стараний стала "Драматическая Вселенная" — полное изложение природы космоса в четырех томах.

Несмотря на удачный переезд в Кумб-Спрингс и карьеру писателя, у Беннетта оставались проблемы. Пока Кумб не был подготовлен к приему учеников, они собирались по выходным в центре Лондона, где у одной из учениц, Примроуз Кодрингтон, был небольшой дом, скрытый за Онслоу-сквер и окруженный почти акром земли. Здесь группа выращивала овощи и разводила цыплят, пока Беннетт разрабатывал свою методику предстоявшей Работы. В 1942 году он выпустил небольшую книгу "Ценности".

Все это нарушало требования Успенского, который принципиально запрещал публикации или публичное преподавание Системы в любой форме, кроме его собственной. Беннетт совершил и более серьезное преступление проявил неуважение к авторитету Учителя, адаптируя элементы Системы к собственным идеям, и вскоре новости о деятельности Беннетта дошли до Америки через небольшую группу последователей, остававшихся в Лайне и относившимся с негодованием к притязаниям Беннетта. Успенский отреагировал на это известие очередным отлучением Беннетта. Через адвокатов он потребовал возвращения всех бумаг, связанных с его собственной работой, включая заметки к лекциям, и запретил верным ученикам иметь что-либо общее с арендатором Кумб-Спрингс.

После отлучения несколько старых учеников бойкотировали Беннетта, но большинство осталось с ним. По выходным они встречались либо на Онслоу-сквер, либо, после того как Беннетт вступил во владения Кумб, в тамошнем саду. Каждый день он давал им тему для медитаций, пока они работали в саду. Продолжались обычные разговоры и дискуссии, и в их содержании по-прежнему преобладала неопределенность. Многие были несколько разочарованы, считая, что им необходимы более ясные смысл и цели, и один из учеников предложил помощь в составлении резюме дискуссий за неделю. В результате появилась рукопись в двести страниц, которую, возможно к счастью, он потерял. В ней, к примеру, описывалась Жизнь как некое женское Существо, к которому приходит мужская Сила.

Время, когда Беннетт стал отдаляться от Успенского, совпало с трудностями с Горнодобывающей Ассоциацией (любопытно, что по одним и тем же причинам), потому что он читал лекции, в которых утверждал, что век дешевого угля миновал и рассуждал о возможности появления новых видов энергии. Неудивительно, что ассоциация была недовольна, указывая на то, что политика ценообразования не входит в обязанности Беннетта, а только продажа угля (и никаких других видов топлива). Он оказался между двух огней — общественность требовала найти дешевые способы производства угля, а собственники настаивали на том, чтобы цены оставались на прежнем уровне и чтобы уголь выдерживал конкуренцию с нефтью.

Ясно, что даже его доброжелателей раздражало то внимание, которое Беннетт уделял духовной жизни, и его привычка использовать Кумб-Спрингс как религиозное пристанище. Его обвиняли в оказании давления на служащих исследовательских лабораторий с целью завлечь их в свою группу и жаловались на неприятности, которые доставляла его деятельность. Следующий эпизод является очень типичным. Беннетт привык каждое утро купаться в источниках Кумб, и однажды ему привиделось, что в каждом листе ощущается присутствие Христа. (Неудивительно, что его посещали видения. Начиная с 1939 г. он повторял молитву "Отче наш" тысячу раз в день, заканчивая ее фразой "Fiat voluntas tua" ["Да будет воля твоя"]). После встречи с Иисусом он пребывал в состоянии экстаза в течение трех дней, что было совсем некстати, потому что на следующий день ему предстояло читать лекцию "Уголь и химическая индустрия" в Институте инженеров-химиков. Хотя Беннетт и чувствовал враждебность аудитории, он заявил, что ощущает теплоту, окружившую присутствовавших, и что весь зал наполнен Божественной Любовью. К несчастью, его работодатели не разделяли его озарений, и через несколько недель после лекции, в июне 1944 г., ему предложили уволиться из BCURA. Ассоциация перевела свой офис в Лезерхед, а Беннетт сосредоточил все силы на Кумбе.

Духовная его карьера продвигалась быстро, а страсть к организаторской деятельности выразилась в основании новой частной исследовательской лаборатории компании "Уголь-Пластик" и Институте сравнительного изучения истории, философии и наук. Лаборатория работала над производством пластического углерода из разделенного угля, а институт занимался психокинетическими исследованиями. Разработки лаборатории финансировались большой индустриальной фирмой "Поуэлл Даффрин", и договор с фирмой косвенно поддерживал и другие начинания в Кумбе, где число обитателей и гостей достигало двухсот человек. В этот период Беннетт помимо прочего написал пьесу о пожаре Шартрского собора, приступил к трактату о геометрии пятого измерения и составил записку о том, как увеличить личный состав университетов.

Когда в 1945 г. вновь стало возможно путешествовать за границу, Беннетт решил исследовать возможность основания общины за пределами Англии. Во время посещения Южной Африки ему дал аудиенцию генерал Сматс, посоветовавший оставить пессимистический взгляд на будущее. Сматсу, очевидно, показалось, что его гость до некоторой степени потерял чувство реальности — мнение, подкрепляемое собственным наблюдением Беннетта, касающимся того факта, что богатые белые хозяева питают исключительно теплые и дружеские чувства к рабочим-неграм. Он через некоторое время даже купил ферму в Южной Африке, но его группа тем не менее осталась в Англии.

Визит к г-же Успенской летом 1948 г. вернул его на старый путь. Будучи в Америке по своим угольным делам, он приехал во Франклин-Фармз, где строгая Софья Григорьевна, страдавшая болезнью Паркинсона, резко повелела ему ехать в Париж к Гурджиеву, если он хочет получить дальнейшие духовные наставления. Это веление поразило его неизбежностью. Возвратившись в Англию, Беннетт обнаружил жену умиравшей от загадочной болезни, но зов духа был настолько силен, что они немедленно отправились в Париж, чтобы встретиться с Жанной Зальцманн, которой предстояло стать их посредником в общении с Учителем.

Комедия началась летом 1948 г. Гурджиев жил в доме № 6 по улице Колонель-Ренар в довольно стесненных условиях. Замки и анфилады шикарных апартаментов остались позади, он носил красную феску и открытую на груди рубашку. Но он все еще возглавлял большую группу французских и американских учеников. Его также посещало определенное количество покорных молодых девушек, известных под названием его "телят". В эту группу входили Иованна Ллойд Райт (дочь Фрэнка и Ольги) и будущая жена Беннетта, Элизабет Мэйэлл.

Когда Беннетт явился на глаза Гурджиеву, тот сделал вид, что не узнает его, и сказал только: "Вы номер 18. Не большой Номер 18, а маленький номер 18", что заставило Беннетта разумно признаться: "Я не имел ни малейшего представления, что это значит"[383]. Несмотря на такое непонятное начало, Гурджиев спросил Беннетта, чего он хочет, и Беннетт попросил Гурджиева показать ему, как работать на Бытие. Гурджиев согласился, сухо добавив, что если Беннетт и обладает большими познаниями, то в Бытии он "ничтожество". Это суждение Беннетт принял с подобающим смирением[384].

Задержавшись только для того, чтобы освободить Уинифред Беннетт от ее жестоких болей и дать чтение и упражнения новому ученику, Гурджиев на следующий день отправился в Канны. В Монтагри он врезался в грузовик и получил серьезные ранения. Водитель грузовика скончался, но Учитель, кажется, обладал иммунитетом против автомобильных аварий. Несмотря на ранения, включавшие перелом ребер и внутреннее кровотечение, его перевезли в Париж, и он даже настоял, чтобы состоялся обед с Беннеттами и другими учениками, что и случилось следующим вечером, невзирая на его лицо в синяках, кровоточащее ухо и забинтованное горло[385]. Как и после первой аварии, ужасные раны вскоре зажили, и в его крошечной квартире, аляповато украшенной зеркалами, куклами и псевдовосточными безделушками, вновь стали собираться толпы народа.

После ссоры с Успенским и отказа его от Системы Беннетт радовался новому открытию для себя Гурджиева, близким учеником которого, в сущности, он стал впервые. Гурджиев призвал всех обитателей Кумб-Спрингс присоединиться к нему в Париже. Около шестидесяти человек действительно переехали, но большинство приезжало на выходные — тяжелое предприятие, принимая во внимание послевоенные условия. Кеннет Уокер также посещал Париж и убедил делать то же самое многих английских учеников Успенского. Снова начались праздники с тостами; ожили старые схемы, был куплен дом (на этот раз Шато-де-Вуазин возле Рамбуйе), основан институт и возобновлены представления священных танцев. Гурджиев также предложил еще раз посетить Нью-Йорк, где хотел поставить новый спектакль, и на доходы от него опубликовать свой главный труд "Рассказы Баалзебуба своему внуку", книгу, которую он писал с конца 1920-х годов.

С возвращением этих старых схем вернулись и старые неприятности и вражда. Даже Беннетт сообщает о том, что некоторые ученики не могли перенести жестокий режим чередования восхваления и порицания, ритуального унижения и публичных драм, к которым их принуждал Гурджиев. Говорили, что некоторые из новичков не выдержали встречи с Учителем, и им даже потребовалась медицинская помощь (хотя не уточняется, какая именно)[386]. Снова пошли зловещие слухи о самоубийствах, подобные тем, что ходили о Приере; защитники Учителя резонно возражали, что многие из тех, кто являлся к Гурджиеву, потому и приходили к нему, что были настолько больны, душевно или физически, что никто не мог помочь им. Разве удивительно, что иные из них сломились под гнетом своих проблем?

Какими бы ни были — правдивыми или ложными — эти слухи, но на контингент из Кумб-Спрингс они оказывали отрицательный эффект. Талант Учителя сеять раздоры был, как всегда, силен, и ученики скоро разделились на два лагеря — за и против Гурджиева. Даже энтузиасты испытывали сомнения и разрывались между учителями, потому что Гурджиев и с Беннеттом и с его притязаниями обращался безжалостно, то хваля его и намекая, что собирается оставить его своим преемником, то немилосердно ругая его публично. Но таков был его авторитет, что он убедил Беннетта признать необходимость такого обращения с собой, тем более что того же мнения была и его жена: как это случалось и ранее с Жанной Зальцманн и Софьей Григорьевной Гурджиев покорял жен еще быстрее, чем их мужей.

Беннетт подтверждает то, о чем говорили все: хотя они были до предела внимательны, они никогда не могли прийти к согласию по поводу того, что сказал Гурджиев. То же самое часто рассказывают и о Кришнамурти. В Приере Гурджиев запрещал делать заметки во время беседы, хотя многие из учеников сразу после окончания устремлялись по свежим следам записывать его слова и впоследствии опубликовали их. Это только усиливало путаницу, хотя Беннетт и другие рассматривали это непонимание как свидетельство могущества Учителя — если каждый воспринимал его слова по-своему, то это объясняется тем, что он одновременно обращался к каждому индивидуально[387].

Элизабет Мэйэлл описывает случай, когда свою подругу, имевшую кое-какие проблемы, она привела к Учителю[388]. Они долго сидели за обедом, во время которого Гурджиев ни разу не обратился к ним. Только в конце он кинул на ее подругу пронзительный взгляд и пробормотал несколько слов на непонятном языке. По дороге домой Мэйэлл стала извиняться перед подругой, пока не увидела, что та буквально светится от счастья. Она сказала, что Гурджиев решил все ее невысказанные проблемы, даже если она не поняла, на каком языке он говорил.

В октябре 1948 г. Гурджиев отправился в последнюю поездку по Америке. Трудно не видеть, что на сей раз он просто валял дурака. Когда группа преданных учеников стояла на платформе парижского вокзала, он высунулся из окна вагона и обратился к ним со словами: "Прежде чем я вернусь со всем моим бытием, чтобы каждый здесь понял разницу между ощущением и чувством"[389] — странное требование, над которым они тем не менее ломали голову. В Нью-Йорке были обычные диковинные обеды, приготовленные на спиртовке в номере Учителя в отеле "Веллингтон" (где пользоваться спиртовкой было строго запрещено). Американским ученикам, репетировавшим священные танцы, было решительно сказано, что они двигаются, "как черви в дерьме"[390], а Франку Ллойду Райту, серьезно больному, было велено принимать арманьяк для излечения желчного пузыря[391].

Сильнее всех Гурджиев оскорбил американских учеников Успенского, пренебрежительно отозвавшись об их бывшем Учителе как о бесплодном интеллектуале и предателе, умершем как собака в канаве[392]. Но это не помешало ему посетить г-жу Успенскую в Мэндхэме, где она показала ему рукопись Успенского об их ранних совместно проведенных годах "Фрагменты неизвестного учения". Ирония была в том, что щепетильная объективность Успенского, обруганная его Учителем в Нью-Йорке как стерильный академизм, оправдала себя несколько недель спустя: Гурджиев согласился на публикацию книги как добросовестного отчета о его учении в десятилетний период после 1915 г.

Он спешил с изданием "Рассказов Баалзебуба своему внуку", поручив Беннетту, который последовал за ним в Америку, составить письмо, советующее ученикам купить копию первого издания за 100 долларов [393]. Это письмо было прочитано за обедом, и тогда же Беннетт был назначен душеприказчиком в Англии, французский писатель Рене Зюбер — во Франции, а шотландский журналист лорд Пентлэнд — в Америке. Подобное обещание уже получили Фриц Петерс и другие, но Гурджиеву явно нравилось менять завещание, чтобы подразнить наследников.

Вернувшись в Париж в апреле 1949 г., он принялся, как и встарь, посещать рестораны, совершать автомобильные поездки и устраивать обеды, пока Беннетт читал в Англии лекции о своем учителе. Гурджиев начал переговоры о приобретении очередного Приере, на этот раз железнодорожного отеля в Ла-Гранд-Паруас на Сене; планировал вторую поездку в Америку; думал о приобретении учеников в "голландской Индии" и посетил пещеры в Ласко в обществе Беннетта, но здоровье его ухудшалось.

14 октября он упал во время урока танцев, и, хотя в результате упорного сопротивления, ему удалось на несколько дней вернуть подобие здоровья, Элизабет Мэйэлл, встретившая его во фруктовой лавке, где он покупал огромные количества бананов, впервые увидела, что Гурджиев стар. Ученики наблюдали за его медленным упадком сил и понимали, что следует ожидать, но их сбивало с толку слишком быстрое ухудшение. Гурджиев сам сказал им однажды (возможно, только наполовину в шутку), что никогда не покинет их, но две недели спустя, 29 октября, он умер в американском госпитале в Нейи.

Дни после его смерти были полны противоречивыми слухами о том, что внутренние органы Учителя полностью растворились и что слышали, как сердце его стучит и после смерти, его тело не будет разлагаться и что на самом деле он не умер, а скрылся, оставив вместо себя труп-фантом. И все же похороны состоялись в русской православной церкви в Париже в присутствии большого числа людей, и стало ясно, что Гурджиев сыграл последнюю шутку в своей жизни. История закончилась.

Но в некотором смысле она только начиналась. За несколько дней до смерти Гурджиев получил пробные оттиски "Баалзебуба…". Количество его учеников и его репутация росли быстро, как никогда. Всегда будучи иллюзорным существом, Гурджиев-человек уступал место Гурджиеву-мифу[394].

Примечания:

3

3. Arianna Huffington. The Fourth Instinct. Simon Schuster, 1994.

36

Глава 3 Вести из ниоткуда

1. Симондс, указ. соч. с. 67.

37

2. Там же, указ. соч. с. 84.

38

3. "Листы из старого дневника", т. 1, с. 286.

39

4. Подробнее о Смите и мормонах см.: М.Ратвен. "Божественный супермаркет" (M.Ruthven. The Divine Supermarket. Chatto Windus, 1989, pp. 55–91).

362

Глава 18 Итоги

1. P. D. Ouspensky, A New Model of Universe, pp. XV–XX.

363

2. Ouspensky. A Futher Record, p. 69.

364

3. Опубликовано Hodder Stoughton в четырех томах как The Foundation of Natural Philosophy, 1956; The Foundation of Moral Philosophy, 1961; Man and His Nature, 1966; History, 1968.

365

4. Bennett, op. cit., pp. Ill-VI.

366

5. О последних месяцах жизни Успенского см.: R. Collin. The Mirror of Light ("Зеркало света"), London, 1959; и Webb, op. cit., pp. 439–460.

367

6. Moore, op. cit., pp. 290–291.

368

7. В этом обществе было фиксированное число членов — 300 человек. В его задачи входило: I) изучение проблем эволюции человека и в особенности психотрансформации; II) изучение психологических школ разных исторических периодов и стран, исследование их влияний на моральное и интеллектуальное развитие человечества; III) практическая разработка методов самоизучения и саморазвития согласно принципам психологических школ; IV) исследовательская работа в области истории религий, философии, науки и искусства с целью установления их общего источника и различных психологических уровней в каждом из них. Номер четыре — типично теософский пункт. И в самом деле, если вспомнить, что подход Успенского заключался в исследовании эзотерики путем ее психологизации, программа эта производит впечатление разработки теософского подхода.

369

8. См.: Webb, op. cit., pp. 447–449.

370

9. В цикле поэм Элиота отражены представления Успенского о времени и повторении. См.: T. S Eliot. Collected Poems, Faber Faber, 1965, pp. 189–223.

371

10. О Коллине см.: J. Collin-Smith. Beloved Icarus// Astrological Journal, vol. xiii, no. 4, autumn 1971; A. Logan (псевдоним Джойса Коллина-Смита). Answering Gods, Tlalpam, Ediciones Sol, 1951.

372

11. "Ток-Эйч" (Toc H): общество, созданное для сохранения духа товарищества Первой мировой войны, получившее название по инициалам первого места встречи (Талбот Хауз Talbot House), как их обозначали связисты.

373

12. Об этих последних днях см.: J. Collin-Smith, op. cit., passim; Webb, op. cit., pp. 454–460.

374

13. О Морисе Николе см.: В. Pogson. Maurice Nicoll, A Portrait, London, 1961.

375

14. K. Walker. Venture With Ideas, Jonatan Cape, 1951, p. 134 ff.

376

15. Hulme, op. cit., p. 256.

377

16. Webb, op. cit., p. 470.

378

17. Комитет Объединенных Наций по Освобождению и Реабилитации (United Nations Releif and Rehabilitation Agency).

379

18. Peters, op. cit., pp. 247–252.

380

19. Мадам Карузо стала преданной ученицей Гурджиева, последние месяцы жизни которого она описывает в "Личной истории Дороти Карузо", Personal History by Dorothy Caruso, Hermitage House, 1952.

381

20. Webb, op. cit., p. 461.

382

21. Bennett, op. cit., p. 238.

383

22. Там же.

384

23. Там же.

385

24. См.: Caruso, op. cit., p. 291 ff.

386

25. Покойная Элизабет Беннетт подтвердила это наблюдение в разговоре с автором, но отказалась назвать конкретные имена.

387

26. Bennett, op. cit., p. 240.

388

27. В разговоре с автором.

389

28. Bennett, op. cit., p. 249.

390

29. R de Ropp, Warrior's Way, George Alien Unwin, 1980, p. 199.

391

30. Moore, op. cit., p. 303.

392

31. Bennett, op. cit., pp. 251–254.

393

32. Текст письма перепечатан в Witness, pp. 253–254.

394

33. Этим сравнением я обязан Джеймсу Муру.