I

Жеребенок прерии

Природа была ласкова в тот день, когда маленький вороной жеребенок родился на свет и попробовал упереться длинными шаткими ногами в бурую землю прерии. Короткие стебельки молодой зеленой травы пробивали себе дорогу сквозь свалявшуюся в войлок прошлогоднюю траву. И солнечно, и тихо было в это утро в лощине, где родился Дымка.

Тогда его никто не назвал бы Дымкой, потому что он был совсем черным, это имя он получил позже, когда вырос в стройного четырехлетку и стал ходить под седлом. Свет увидал он не в тесном стойле через окна конюшни, и ни одной человеческой души не было при этом, никого, кто присмотрел бы за ним, помог бы ему стать на ноги и сделать несколько первых шагов. Дымка был жеребенком прерий, и в это утро их было только двое: он да его заботливая мать.

Дымке не было еще и часа, когда в нем проснулся интерес к жизни. Весеннее солнце делало свое дело, тепло растекалось по гладкой черной шерстке и впитывалось в тело, так что скоро уже он поднял голову, уткнулся носом в вытянутые свои передние ноги и принялся их обнюхивать. Мать его была тут же рядом, и, едва он шевельнулся, она коснулась мордой его коротенькой шеи и заржала. При этом звуке Дымка поднял голову еще чуть-чуть выше и заржал в ответ. Ржания не было слышно, видно было только, как у него вздрогнули ноздри. Это было только начало. Еще немного, и его уши заходили взад и вперед, он стал ловить каждый шорох материнского шага. Он все хотел знать, где она.

Потом что-то задвигалось как раз перед ним, в двух шагах от его носа. Сперва Дымка не обратил на это внимания, потому что в глазах у него еще стоял туман. Но когда это «что-то» снова шевельнулось и подвинулось к нему ближе, Дымка вытянул шею и понюхал. Запах ему был знаком, и он успокоился. Это была нога матери. Жеребенок снова насторожил уши и заржал, — на этот раз ему удалось это лучше.

Тут он попробовал встать. Но ноги не слушались его, и едва он приподнял с земли свой живот и сделал маленькую передышку, передняя нога задрожала и подогнулась в колене, весь труд пропал даром.

Дымка полежал на боку и отдышался. Мать заржала, ободряя его, он снова поднял голову и растопырил ноги. Он старался понять, в чем тут дело. Обнюхал ноги, понюхал землю, прикидывая, как бы приладить одно к другому. Мать ходила вокруг и разговаривала с ним по-своему: то ткнет его мордой, то отойдет в сторонку, стоит и смотрит.

Весенний воздух, который, сдается мне, на пользу всему молодому, немало потрудился, чтоб поднять Дымку на ноги, прогнать с глаз туман и налить его тело силой.

Неподалеку, но все же так далеко, что Дымка не мог их видеть, резвились беломордые телята, носились, высоко вскидывая ноги, из стороны в сторону, бегали, задрав хвосты кверху, так что им позавидовала бы гончая собака.

Здесь были и другие жеребята, которые бродили по лощине и пощипывали свежие побеги травы. И все они — и жеребята и телята — только недавно вышли из того беспомощного состояния, в котором сейчас находился Дымка. Но далеко не всем так повезло, как Дымке. Не всех в день рождения ласково встретило солнце, многие родились слишком рано, когда на земле лежал еще снег или до костей пронизывали холодные весенние ливни.

За несколько дней до того, как родился Дымка, его мать отбилась от своего табуна и спряталась в укромном месте, куда, она знала, не заглянет ни бык, ни лошадь, ни всадник. Немного спустя, когда Дымка будет тверд на ногах, она вернется снова к своим, теперь же ей хотелось быть одной со своим жеребенком.

Мать Дымки была настоящей лошадью прерий. Кровь мустангов и рабочих ковбойских коней билась в ней.

В холодные дни, когда прерия тонула в снегах, она находила высокие хребты, где сильные ветры не давали держаться снегу и можно было найти корм. Если засухи выжигали траву и вылизывали воду из водоемов, она вынюхивала воздух и пускалась через родную долину к отрогам высоких гор, где всегда можно было напиться. В этих краях бродили кугуары — горные львы — и волки, но чутье мустанга было ей верной защитой. Она вовремя обходила то место, где подкарауливал ее горный лев, а волку никогда не удавалось загнать ее в засаду.

Дымка унаследовал от матери это чутье, но в то тихое весеннее утро ему нечего было бояться, с ним была его мать, а перед ним самим стояла трудная задача, как устоять на длинных, расползающихся во все стороны ногах, а это требовало смекалки.

Прежде всего нужно собрать их вместе — это он делал легко, — потом передохнул и напряг все силы. Опять понюхал землю, чтобы проверить, где она, и вот наконец поднял голову, вытянул вперед передние ноги. Задние ноги были еще подобраны под живот. Дымка перелил в них все свои силы, всю свою тяжесть перенес на передние — и встал, потому что, на счастье, между ногами оказалось равное расстояние. Теперь оставалось только крепко держать эти ноги и не давать им сгибаться. Не так-то легко было сделать это, потому что, вставая, Дымка истратил все свои силы, и проклятые длинные ноги ходили ходуном.

Пожалуй, все обошлось бы хорошо, но его мать заржала: «Ай молодец!» — и это сбило Дымку с толку. Он гордо вскинул голову кверху, забыл смотреть за своими ногами — и покатился наземь. Но пролежал он на земле недолго. То ли ему понравилось вскакивать на ноги и валиться снова, то ли его взяла досада — только он тотчас же встал снова и вот стоял не слишком твердо, но все же стоял.

Мать подошла к нему, обнюхала его, он понюхал ее и сразу принялся сосать. Это была его первая кормежка, он быстро набирался сил. От роду ему было полтора часа, а он уже держался на ногах.

Этот день был для Дымки полон событий. Он обследовал всю округу, открыл горы в два фута высотой, широкие долины в шесть или восемь футов в поперечнике, а раз даже убежал один на двенадцать футов от матери. Потом он налетел на скалу, у которой был очень красивый вид, и лягнул ее, пробегая мимо. Все это случилось сразу, и он снова растянулся во весь рост, будто собою хотел измерить землю. Но это была не беда, он был очень счастлив и веселился вовсю. А когда солнце садилось за синие отроги гор, Дымка прозевал всю красоту первого в его жизни заката: он снова лежал, вытянувшись во всю длину, но на этот раз по доброй воле, и крепко-крепко спал.

Ночь могла бы поспорить с ушедшим днем: звезды высыпали часто, и каждая старалась перещеголять своим блеском других. Охотники гнали стадо буйволов вокруг Большого Ковша — водоема в Краю-счастливых-охот. Но Дымка ничего не видел, он все еще спал, утомленный приключениями первого дня своей жизни, и, может быть, спал бы еще долго, если бы мать, оберегавшая его сон, не подошла слишком близко и нечаянно не наступила ему на хвост.

Дымке, наверное, приснился дурной сон, может быть, прирожденный инстинкт нарисовал в его уме врага, похожего не то на волка, не то на медведя, — врага, который прижал его к стене. Во всяком случае, едва он почувствовал, как прищемился хвост, он прянул на ноги, готовый дорого продать свою шкуру. Он носился вокруг матери, круг за кругом, и все искал врага, который потревожил его сон. Так он бегал, пока не очутился в тени у материнского бока, здесь была безопасность, и он сразу забыл об обиде и вспомнил о том, что хочется есть. Теплое молоко потекло ему в рот.

На востоке небо светлело, звезды поблекли. Охотники за буйволами ушли на покой, несколько часов прошло с тех пор, как Дымке привиделся враг, и он спал уже снова. Он проспал свой первый закат солнца, проспал и первый восход. Ему нужно было набрать силы для нового дня, чтобы отправиться в дальний путь.

Он спал не шевелясь до тех пор, пока не стало пригревать солнце. Тогда у него шевельнулось одно ухо, потом другое. Он глубоко вздохнул и вытянулся. Потом сразу ожил и глянул на мать. Мать заржала. Дымка поднял голову и попытался встать. Это ему удалось, он выгнул шею и потянулся. День начался.

Начался этот день с того, что мать накормила Дымку, потом, щипля траву, она двинулась по направлению к кучке деревьев в миле или около того к югу. У этих деревьев протекал прозрачный ручей, а Дымкиной матери больше всего на свете хотелось сейчас воды. Она изнывала — так ей хотелось напиться студеной воды, но шла вперед медленней медленного. То и дело она останавливалась и ждала, пока Дымка догонит ее да еще по пути обнюхает и осмотрит каждую былинку и каждый комок земли.

Маленький крольчонок выскочил прямо у него из-под носа, постоял мгновенье, не смея бежать, потом сиганул между длинных ног сосуна и скрылся в норе. Дымка ни разу на своем веку не видал еще кролика, не знал, бежать от него или нет. Он ведь вообще ни разу в жизни еще не бегал, а ему так этого хотелось, но повода не было. Наконец причина нашлась.

Стебли высокой сухой травы защекотали ему брюхо, он фыркнул и поскакал.

Его длинные ноги смыкались и размыкались, он рад был тому, что так быстро бежит. Он стал носиться кругами возле матери, а потом полетел в сторону, прямо противоположную той, куда ей хотелось. Она заржала и терпеливо остановилась, ожидая его.

Когда он подбежал к ней, и вскинул копытца, и фыркнул, и захрапел, видно было по нему, что это будущий дикий конь.

Часа два ушло у них на то, чтобы добраться до ручья. Мать долго-долго пила холодную вкусную воду, потом перевела дух и еще раз попила. Дымка ткнулся носом в воду, но пить не стал, покамест трава для него была, чтобы бегать, вода — чтобы взбивать серебряные фонтаны брызг.

Весь этот день они провели у ручья. То-то было у Дымки приключений! В те часы, когда он не спал, сколько пней было в тополевой роще, которых можно было пугаться, от которых можно было бросаться прочь очертя голову!

Но были здесь звери пострашнее пней — их-то Дымка и не заметил. К примеру, большой койот из-за кучи валежника не спускал с него глаз. Не то чтобы ему было интересно смотреть, в нескольких шагах от него, он бросился прочь, не быстрее, чем мог бежать за ним любопытный жеребенок. Ему надо было заманить жеребенка за гребень холма, подальше от материнских глаз.

Дымке это понравилось. Ему хотелось понять, что это за серо-желтое существо, которое тоже умеет бегать, хотя оно ничуть не похоже на него самого или его мать. Правда, чутье предупреждало его об опасности, но любопытство было сильнее. Они успели скрыться за холмом, прежде чем Дымка наконец понял, что дело плохо.

За холмом койот повернул назад и молнией ринулся к горлу Дымки. Кровь мустанга, многих поколений мустангов, которые бились с волками и кугуарами, текла в жилах Дымки, и это спасло его. Он метнулся вбок и прянул вверх, ударив обеими задними ногами о землю. Зубы койота только скользнули по коже под его челюстью. Но до избавления было еще далеко, и, брыкнувши ногами, Дымка почувствовал тяжесть койота и острую боль в поджилках. Громкий, истошный крик ужаса вырвался у него, и тотчас же послышался ответ.

Мать взлетела вверх по холму, окинула взглядом склон и с прижатыми ушами, оскаленными зубами, точно комок огня, ринулась в битву.

Клочья желтой шерсти полетели по ветру, и борьба мгновенно превратилась в погоню. Койот несся впереди, всем телом чувствуя близость страшных зубов, пока не скрылся за дальним холмом.

Дымка рад был теперь вернуться с матерью к ручью. Он не шарахался в сторону от пней, мимо которых они пробегали, и не бросался играть, когда ветка щекотала ему брюхо: он проголодался и устал. Когда он наконец добрался до молока и насосался вволю, он не стал выбирать места, где бы растянуться всем своим утомленным телом. Тоненькая струйка крови запеклась на задней ноге, но укус не болел, Дымка сладко спал и, может быть, видел во сне пни — желто-серые пни, которые умеют бегать.

Когда наутро взошло солнце, Дымка был уже на ногах. Он наверстывал потерянное время. Он улегся на землю и заснул так крепко, что даже солнце, глядевшее сквозь липкие молодые листья, не смогло разбудить его. Только вздрагивавшее порой ухо показывало, что жеребенок жив.

Весь день его было не видно, не слышно. Изредка он вставал пососать и тотчас же снова врастяжку ложился на теплую землю. Только на другое утро он снова почувствовал себя маленьким диким конем.

Таким сильным он никогда не был еще. Он видел теперь гораздо дальше, чем прежде: мог оглядеть половину пространства, которое охватывала взглядом его мать. Она первая увидела табун лошадей, идущих на водопой. Дымка услышал, как она заржала, и удивился, почему она ржет: ведь он был рядом с нею и некого было ей звать. Но скоро до его слуха донесся топот, он повернул уши на звук и через миг увидел лошадей. Он даже вздрогнул — так все они были похожи на мать.

Мать ожидала приближения табуна, навостривши уши, едва передние увидали Дымку, все взволновались, сгрудились вокруг, чтобы рассмотреть и приветствовать новенького сосуна. И тут мать прижала уши к голове. Это было предупреждение — никто не подходи слишком близко!

При виде стольких родичей у Дымки затряслись колени, он, робея, приткнулся к материнскому боку, но голову вытянул как только мог, чтобы разглядеть их получше. По блеску его глаз было видно, что он рад неожиданной встрече. Он потерся ноздрями с чужим стригуном, который был посмелее других и подошел совсем близко, а когда мать куснула стригуна, Дымке и самому захотелось потешиться, и он тоже щипнул его.

Первое знакомство отняло не меньше часа, и мать все время стояла на страже. Она не столько боялась, что кто-нибудь обидит ее Дымку, сколько хотела с самого начала показать, что это ее жеребенок и что всякий обидчик будет иметь дело с нею.

Все ревновали его и дрались между собою за то, чтобы идти рядом, не спорили только с его матерью, потому что все признавали за ней это право. Молодым и старым кобылам, стригунам и старым коням — всем хотелось бежать бок о бок с Дымкой, играть с ним, заботиться о нем. Но старый гнедой верховой конь, который был вожаком табуна, показал им, что он, и никто другой, будет телохранителем Дымки. Он рассыпал удары копыт, посадил несколько шишек на ребра, оставил следы зубов на гладких шкурах, окинул взглядом стадо и, убедившись, что место за ним, не спеша и щипля траву, двинулся к Дымке и к Дымкиной матери.

В табуне, кроме Дымки, было еще три сосуна, и всякий раз, когда один из них появлялся на свет, этот конь отгонял всех других лошадей и занимал почетное место. Сейчас самым младшим был Дымка, и снова старый гнедой настоял на своем праве. Жеребец весь был покрыт шрамами, на спине у него были следы седла, — когда-то он был прекрасной ковбойской лошадью. Теперь он доживал свой век и был свободен от работы. Выбирать хорошие пастбища на зиму, тенистые места и самую нежную зеленую траву летом — вот все, что ему оставалось в жизни. А весной его главной утехой были маленькие сосуны.

Дымкина мать была молода, по крайней мере лет на десять моложе гнедого, но гнедой по сравнению с ней казался жеребенком, когда дело доходило до игры. Когда Дымка играл с нею, брыкал или кусал ее, она не отвечала ему и только порою осаживала его, если он заходил слишком далеко. Она любила Дымку всем сердцем, и главной ее заботой было иметь довольно молока, чтобы Дымка не захирел. Ей некогда было играть.

Дымка быстро сдружился со старым конем, и скоро уже Дымка лягал его, а гнедой легонько, осторожно покусывал его, потом пускался бежать, и жеребенок рад был гнать громадного конягу из конца в конец прерии.

Дымкина мать поглядывала на них, но никогда не вмешивалась в их игру. Только когда Дымка прибегал к ней уставший или голодный, она прижимала к голове уши, предупреждая гнедого, чтобы он держался в стороне.

Несколько дней прошло, прежде чем старый конь стал подпускать к Дымке других лошадей. Сперва старик пробовал отгонять их, но это был напрасный труд, потому что он не мог удержать на месте Дымку. Ему оставалась только смотреть, чтобы его никто не обидел. Но никому и на ум не приходило обижать жеребенка, похоже было на то, что Дымка сам задирал всех встречных.

Дымка озоровал и оставался общим любимцем добрых две недели, а через две недели вдруг появился новый малыш, соловый сосун двух дней от роду. О Дымке сразу забыли, и он принял участие в таком же волнении, какому недавно сам был причиной.

Старый гнедой снова завоевал себе место в сердце пришельца и не думал уже больше о Дымке. Дымка нисколько не огорчился этим, он продолжал играть со всякой лошадью, которая готова была терпеть его возню, скоро он пристал к молодой кобылице, а потом сдружился с другими жеребятами. С этого времени ему стало привольней, он мог пускаться вскачь без стариков провожатых, но он никогда не уходил далеко, а если это и случалось, он возвращался к своим куда поспешней, чем скакал прочь.

Весенние дни баловали Дымку. Он узнал пропасть новых вещей, узнал, что трава вкусна, а воду приятно пить, когда жарко. Он снова видел койотов, и чем больше он подрастал, тем меньше боялся их, а потом осмелел и вовсе стал гоняться за ними, где только увидит.

А раз он наткнулся на другого желтого зверя. Он не казался опасным. Дымка не мог понять, что это за зверь, и хотел это выяснить. Он шел за ним до самой ивовой заросли, и было чудно, что зверек совсем не спешит убежать, он спокойно пробирался в траве, и Дымка собрался было потрепать его малость копытом, но тот юркнул под иву — снаружи остался один лишь конец хвоста. Дымка понюхал, хвост зверька едва шевелился, опасности не было видно, он шагнул к нему ближе и снова понюхал. Тут оно и случилось: Дымка захлебнулся и визгом и храпом, потому что ему в морду воткнулось с полдюжины длинных игл дикобраза.

Но Дымка отделался счастливо, — сунься он чуть-чуть поближе, иглы истыкали бы ему морду до глаз, засели бы так глубоко, что морда бы вспухла, нельзя было бы есть, и он мог бы подохнуть с голоду. А эти несколько игл только оцарапали ему морду — и это был новый урок.

Прошло несколько дней, и Дымка встретил еще одно странное животное, вернее, странных животных, потому что их было много. Мать была тут же, и сам он почему-то их не боялся. Дымка выбрал среди незнакомцев самого маленького и поскакал к нему. Тот, видимо, тоже не испугался и подпустил жеребенка к себе совсем близко…

Оба они были молоды и не знали, что будут встречаться на своем веку десятки и сотни раз — и на «объездах», и в «ночных стражах», и в «дневках» — по горячим пыльным и длинным дорогам. Ковбой, сидя верхом на Дымке, будет гнать по дороге целое стадо таких незнакомцев, какого сейчас с любопытством и удивлением рассматривал жеребенок. Тогда это будут взрослые быки и коровы, и другие телята заступят их место, когда Дымка пригонит их к погрузочному пункту.