Соловьи прилетают к нам вместе с кукушками. Но поют чуть позже: под Москвой в начале мая.

Самцы возвращаются из зимнего изгнания одни, раньше самок: спешат занять полюбившийся куст черемухи и клочок земли под ним. Каждый летит на то место, где и прежде выводил птенцов. Находит среди деревьев и кустов свой старый гнездовой участок. Как находит, пока неведомо. И поет здесь, поджидая самку и предупреждая соперников, что место занято.

Кончилась пора дальних странствий: теперь соловей кочует лишь в пределах своих владений — пятьдесят метров вправо, столько же влево. Если роща соловьям уж очень приглянулась, то можете насчитать, если придете послушать, как поют они на заре, на каждом ее гектаре по одному певцу, а то и по два, когда год урожайный на соловьев.

И если станете наблюдать за каким-нибудь из них, в один из дней заметите, что ваш соловушка не один. Вернулась из Африки его подруга и хлопочет вместе с ним у гнезда.

Кольцевание показало, что соловьи-супруги сохраняют верность друг другу многие годы.

Союз самца и самки, заключенный ради продления рода, — один из самых прочных союзов в природе.

У этого союза разные бывают «договорные начала». Часто самка одна берет на себя все тяготы, связанные с продлением рода, делом очень хлопотливым. Иногда все заботы по выращиванию и воспитанию потомства ложатся на отца.

Но немало и дружных супругов, таких, как соловьи. Родители либо поровну делят между собой все заботы о детях, либо распределяют обязанности сообразно врожденным возможностям каждого.

Например, у хищных птиц самец, который меньше самки, месяцами, пока выводятся и подрастают птенцы, охотится, добывает пищу для всей семьи, а самка высиживает, сторожит выводок, оставаясь у гнезда. Когда самец приносит добычу, он не кормит птенцов сам, а отдает самке то, что принес. Она разрывает на куски приношение и сует их в требовательные рты птенцов.

У ястреба-перепелятника самец обычно еще издали особым криком предупреждает самку, что несет пищу. Самка вылетает ему навстречу и забирает ее. Или же, пролетая над гнездом, самец бросает в него добычу.

Если мать погибнет, то погибают и птенцы, когда они очень малы и не могут сами разрывать принесенных самцом птиц. Отец только кидает и кидает их в гнездо, заваливает пищей умирающих от голода птенцов. Но иногда в самце пробуждается старый инстинкт, и он начинает, если самка не вернулась, рвать на куски добычу и кормить птенцов.

Нет никакой возможности рассказать о всех вариантах взаимопомощи, которую в пору размножения оказывают друг другу самцы и самки многих животных, о всех, как говорят зоологи, формах заботы о потомстве, встречающихся в природе. Из тысячи примеров я выберу несколько наименее известных и наиболее поразительных.

Весной самцы горихвосток прилетают к нам раньше самок. Они находят подходящее дупло или какую-нибудь уютную нишу, в которой можно устроить гнездо. Оберегают свою находку от других претендентов. Чтобы привлечь внимание самки, самец вывешивает время от времени у входа в дупло объявление: «Есть прекрасная однокомнатная квартира. Требуется жена!» Объявляет он об этом, высовывая из дупла свой рыжий хвост, который распускает веером.

Невесты быстро соображают, в чем дело, и долго себя ждать не заставляют.

Так и самец пустельги, если ему требуется жена, заявляет об этом во «всеувидение» особым церемониальным полетом сверху вниз к какому-нибудь облюбованному им старому вороньему гнезду. Когда жена найдется, они вместе слегка ремонтируют гнездо, приносят свежую подстилку, и разводят в нем птенцов.

Дикие утки заключают браки рано, задолго до весны. Еще осенью на зимовках. Здесь собираются утиные общества, и здесь после обручальных игр утки разбиваются на пары.

Сначала знакомятся: плывут навстречу друг другу и пьют воду. Со стороны может показаться, что они учтиво кланяются друг другу, как бы говорят: «Здравствуйте, рад (или рада) вас видеть!»

В мирную жизнь утиных сообществ раздор вносят молодые утки, которые зазывают женихов. Кричат призывно каждому селезню, который летит или плывет мимо. Если он присядет рядышком, капризная дама норовит натравить своего кавалера на этого селезня. Соперника она указывает, поводя в его сторону клювом с особым криком: «Квегг, квегг!»

Для селезней это лишний повод показать в живописных позах и поворотах свой свадебный наряд.

В прелюдии к дуэли, бросая вызов сопернику, селезень плавает вокруг утки с втянутой в плечи головой и опущенным вниз клювом. Перья на его голове нахохлены, и он вертит и вертит хвостом. Вдруг селезень, со свистом вздымая фонтаны брызг, встает в воде вертикально. Так же поднимается соперник. Все дальнейшее происходит в строгом порядке. Противники встают боком друг к другу и грозят один другому зеркальцами крыльев, спрятав за них, словно за щиты, головы. Затем следует фаза бренчания клювом о стержень пера: селезень сжался в тугой комок; потом — фаза «нечесаной головы»: селезни так взъерошивают перья, что голова принимает форму диска. Финал ритуальной дуэли — «насосные» движения: селезни встают друг против друга и целую минуту как бы качают воду — ритмично то опускают, дотрагиваясь до воды, то поднимают клювы.

Драк обычно не бывает: после демонстрации силы и красоты расходятся мирно. Молодые утки, рассмотрев на «конкурсе красоты» оперение и грацию многих селезней, наконец выбирают тех, кто им больше по душе, и с тех пор остаются им верными женами, часто на всю жизнь.

Как я уже говорил, свои брачные игры утки играют еще осенью и зимой, где-нибудь в Африке. Там собираются они из разных стран Европы и Азии. А весной селезни летят за самками туда, откуда они родом. И бывает так, что селезень из Англии переселяется за финской уткой в Финляндию или за сибирской — в Сибирь.

Но, прилетев на родину жены, он дает волю своей инициативе.

Охотники не раз наблюдали, как весной селезни бросаются в погоню за всякой уткой, которая попадется им на пути. Утка удирает, испуганно крича, за ней летят один или несколько преследователей, а за ними ее законный супруг с единственной целью не потерять свою жену.

Страсть селезней преследовать чужих уток биологи назвали весенним буйством самцов.

Объясняется это буйное поведение селезней враждебностью, которую они испытывают к любой чужой утке, стремлением отогнать ее от выбранного для гнезда места. Тем самым достигается более равномерное размещение гнездящихся пар по всей округе, и утятам, когда они выведутся, не придется голодать в тесноте.

Отогнав подальше чужую утку, селезень тотчас возвращается к своей. Она еще издалека узнает его и зовет.

Многие наблюдения доказывают, что животные-супруги, в особенности птицы, узнают друг друга и своих детей по голосу и в «лицо».

Как и у людей, у животных даже одного вида разные пропорции головы, клюва, носа, морды, ушей, глаз. По этим для нас часто совершенно неуловимым деталям самки и самцы отличают своего партнера от тысячи других, окрашенных так же, как и он.

Чайки и крачки не спутают своего супруга с чужим уже с двадцати метров, даже если он молчит. А если закричит, то узнают и раньше. Утки, заметив своего селезня еще в воздухе, летят за ним. Хорошо знают они и своих утят, а если подсадить чужого, прогонят. Императорские пингвины, возвращаясь с добычей, безошибочно находят своего птенца среди сотен сбившихся в кучу молодых пингвинов, схожих друг с другом как капли воды.

А часто и птенец, еще издали увидев родителя, спешит к нему навстречу, хотя папаша, казалось бы, ничем не отличается от других взрослых пингвинов.

Оскар Хейнрот, немецкий орнитолог, рассказывает, что однажды в Берлинском зоопарке он видел, как лебедь бросился на свою собственную самку и хотел прогнать ее вместе с компанией других лебедей. Она на минуту опустила в воду голову, и он в суматохе принял ее за чужую. Когда же она, озадаченная его наскоком, подняла голову, он ее сразу узнал и «сконфузился».

Порой и гуси нападают на своих нежно обожаемых гусынь, когда те в поисках корма прячут головы под водой.

Но вернемся к уткам.

Селезень, выбрав место для гнезда и погоняв чужих уток, считает свой долг выполненным. Больше о детях он не думает и все заботы о них перекладывает на утку. Теперь, летом, селезни объединяются в мужские общества и заняты только собой.

Другое дело гуси. Союз их с гусынями очень прочен, и нередко эти умнейшие птицы хранят верность друг другу всю жизнь. Даже когда гусыня погибнет, гусь долго или навсегда остается вдовцом.

Браки гуси заключают тоже осенью. Гусиные семьи очень дружные: весь год, с весны до весны, подросшие уже гусята не покидают неразлучных своих родителей. Вместе кочуют по тундрам и степям, вместе улетают в жаркие страны. Не расстаются и там.

Нелегко поэтому молодому гусю «умыкнуть» у строгих родителей выбранную им невесту. Он должен, покинув свою семью, идти в чужую. Но отец невесты сначала гонит его и бьет. Поэтому ухаживать он начинает издалека. Сначала высмотрит в какой-нибудь гусиной семье молодую гусыню себе по сердцу. Потом, не забывая о ее сердитом папаше, долго плавает поблизости в разных гордых позах. Показывает себя храбрецом: нападает на разных обитателей пруда, гонит их прочь, защищает недосягаемую пока невесту, хотя враги, от которых он ее оберегает, ни для нее, а часто и вообще ни для кого не опасны.

После каждой «победы» гордо плывет к суженой и триумфально гогочет. Но если папа погонится за ним, «герой» поспешно удирает.

Бывает, что долго в полном пренебрежении добивается гусь взаимности. Но как только, услышав его победный клич, зазноба в перьях ответит чарующим (на гусиный, конечно, слух) гоготом, он, говорит З. Веселовский, «помолвлен». Гусыня покидает свою семью, и теперь они всюду вместе.

Самцы многих перелетных птиц на одну-две недели раньше самок прилетают к нам из жарких стран. Прилетев, прежде всего направляются туда, где и раньше строили гнезда и выводили птенцов. Старое, знакомое уже место стойко обороняют от всех претендентов. Здесь же заключают и союз с самкой, которая охотнее других идет на их зов. То может быть и старая подруга, но может быть и другая, если это не гуси, не лебеди, не соловьи, у которых дружба между самцом и самкой «вечная».

Самец цапли, как найдет старое гнездо или выберет место для нового, если старое негодно, подновит его, усядется в нем и кричит весьма неблагозвучно. Но самок-цапель его грубый голос влечет, как райские песнопения. Они летят к нему. Невеста, предлагая себя, садится на ветку рядом с гнездом. Но жених сначала грубо бьет ее и гонит прочь. Прогонит и опять кричит. Ее снова, как магнитом, тянет на этот крик. А он ее опять бьет и гонит.

Так продолжается долго. Странное, на наш взгляд, сватовство. Потом они привыкают друг к другу. Он уже ее не гонит. Чем позже самка прилетит к гнезду, тем охотнее принимает ее самец. Если явится она не сразу, а недели через две, то самец ее не бьет, а сразу пускает в гнездо. К этому времени, после долгого ожидания, инстинкт размножения полностью подавляет врожденное чувство гнать от гнезда всех, кто к нему приближается.

Так же и у аистов. Самец, прилетев заранее и выбрав гнездо, обычно старое, терпеливо сидя в нем, ждет самку^[13]. Как увидит ее, приветствует, «аплодируя» клювом. Если самка ответит на приветствие, становится его женой.

«Люди, — говорит Зденек Веселовский, — заметив в гнезде аиста, думают, что это самка, поскольку у людей забота о детях — удел материнства. Но это обычно самец: самка насиживает только ночью». Главное в заключении браков у аистов, продолжает он, не верность, «а просто тот факт, что первую самку, которая ответит на приветствие, самец принимает как жену. Если бы он ждал прежнюю свою подругу, которая на длинном пути из Африки могла погибнуть, то и гнездования могло бы не быть. Случается, что к старому гнезду возвращается прошлогодняя самка, и если в гнезде уже есть новая, то начинается борьба между ними, на которую безучастно смотрит самец. Победившая остается насиживать птенцов».

Про аистов и ласточек много говорили, что их самцы и самки верны друг другу до гроба. Кольцевание показало, что это не так.

А кто верен? Мы знаем уже: утки, гуси, лебеди, соловьи и… вороны.

Но никогда бы не подумал человек, увидев токование ворон, что перед ним сцены мирного ухаживания. Самец и самка настроены очень враждебно. Глядя на них, трудно решить, кто здесь представляет слабый пол, а кто сильный. Обе птицы (внешне не отличимые) ходят одинаково, одинаковыми шагами и одинаково полураспустив крылья, одинаково угрожают друг другу: встают нос к носу с взъерошенными перьями на голове и клювы у каждой готовы к бою. Так враждуют они и день и два. Но потом одна из ворон (самка) потихоньку уступает, нападает не так лихо, наконец, и вовсе подставляет противнику самое слабое место — затылок: один удар по нему убил бы ее. Но самец не бьет, а нежно перебирает клювом перья на затылке своей строптивой подруги, укрощение которой свершилось. Союз заключен.

Факты, собранные зоологами уже в двадцатом веке, свидетельствуют о том, что многие животные борьбу за самок и территорию ведут с соблюдением определенных «правил», ограничивающих увечья и смертельные ранения. Это неожиданное открытие заставило естествоиспытателей взглянуть на борьбу зверей иными глазами.

В «рыцарственное» средневековье в Европе, говорят, был обычай: на поединке победитель имел право сорвать с поверженного на землю противника шлем и, приставив к незащищенному горлу меч, заколоть его. Не всегда, но довольно часто рыцари-победители пользовались этим правом.

Животные так не поступают. Если в драке обнаруживается, что один из противников слабее, он спешит обратиться в бегство (победитель его преследует лишь для проформы) или просит пощады, упав на землю и задрав, что называется, кверху лапки. Победитель всегда дарует ему жизнь.

Драки вообще может не быть, если слабейший, например молодой волк, с самого начала попросит у сильного пощады, смиренно поджав хвост и подставив горло. И силы волки пробуют часто не грызней, а бегают долго по кругу, прижавшись мордами: кто раньше устанет, тот и слабее.

Почти у каждого вида высших животных есть в «языке» особые знаки, с помощью которых слабый просит о пощаде. Обычно «белый флаг» в мире зверей символизирует какая-нибудь униженная поза («униженная» буквально: зверь, который сдается, прижимается теснее к земле у ног гордо возвышающегося над ним победителя) или какой-нибудь особый крик: например, визг у скунса. Вороны и чайки подставляют незащищенный затылок — по смыслу это равноценно человеческому «Руки вверх!». Когда затылки предложены с обеих враждующих сторон, значит, заключен пакт о ненападении.

У каждого вида свой «фасон» белого флага. Поэтому обычно даже животные, близкие по крови и происхождению, не всегда понимают друг друга.

Я вспоминаю трагикомический эпизод, который описал известный швейцарский биолог Адольф Портманн. Он видел, как подрались из-за лидерства на птичьем дворе индюк с павлином. Индюк оказался слабее и решил прекратить бой, бросив на ринг вместо полотенца свое грузное тело: распростерся на земле, прося пощады. Но павлин не понял: в его племени сдаются по-другому.

Покорная поза индюка была удобна для нападения, и павлин с еще большим остервенением ринулся на противника, подмял его и стал долбить по голове клювом. Индюк не сопротивлялся, хотя, наверное, и был здорово возмущен несоблюдением правил поединка. Он лишь все теснее прижимался к земле.

Самцы некоторых животных вообще не дерутся и никогда не ранят друг друга. Дуэль, которая должна решить спор из-за территории или самки, заменена у них своеобразными «ритуальными» движениями, которые напоминают порой фигуры какого-то замысловатого танца. Некоторые английские биологи называют такого рода борьбу соперников блефом. Блефующие самцы не дерутся, а лишь, так сказать, куражатся друг перед другом.

Так поступают селезни, об этом я уже рассказывал.

Большие синицы, например, прыгают одна перед другой, вытянув вверх шеи и слегка покачиваясь из стороны в сторону: выставляют напоказ красивые черно-белые пятна на щеках.

Зорянки, или лесные малиновки, похваляются красными грудками. Выпячивают их, задрав кверху головы и тоже покачиваясь.

Голуби только пыжатся друг перед другом, выпячивая груди и топорща перья. У кого вид получается более внушительный, тот и победитель.

Бой пуночек — очень забавное зрелище: чередующиеся наскоки и побеги. Подобно качающемуся маятнику, дерущиеся самцы бегут то в одну сторону, то в другую, то один преследует соперника, то другой. Пробежав немного, беглец вдруг оборачивается к преследователю и гонит его почти на такое же расстояние в обратную сторону. А потом опять показывает спину и удирает.

«Я никогда не видел у них драки, — говорит один исследователь о маньчжурских журавлях. — Всегда угрожающей позы достаточно, чтобы соперник удалился».

Поза эта довольно выразительная: голова с клювом вытянута вперед, шея выгнута аркой вверх или вниз. Шипение извергается из горла, и большая голенастая птица с вытянутой вперед «рапирой» бежит на врага, смешно подкидывая вверх длинные ноги. Нервы возмутителя ее покоя не выдерживают, и он удирает.

Хаплохромис и некоторые другие рыбки, его родичи, например цихлазома Мика, угрожают соперникам, «страшно» растопыривая свои жаберные крышки. Соперники почти упираются носами друг в друга и пыжатся, стараясь казаться страшнее и больше, как чванливая лягушка в известной басне. При этом обведенные золотыми ободками большие черные пятна на их жаберных крышках сверкают и переливаются. Дуэли этих рыбок очень красивое зрелище.

А самцы горчаков «бодаются». К весне на головах у них вырастают роговые бородавки, и каждый толкает ими соперника, стараясь отогнать подальше от облюбованной ракушки.

Многие рыбы на поединках ведут борьбу «тупым» оружием: «бьют» друг друга струями воды. Два самца кружатся один за другим и, сильно ударяя по воде хвостами, стараются обдать противника более сильной волной.

Носатые обезьяны, орангутанги и обезьяны-ревуны действуют друг другу на нервы бесподобно громким криком: у кого он страшнее и кто рев противника способен стерпеть дольше, тот победитель.

Полуобезьяны тупайи^[14] незваного гостя своей породы встречают пронзительным писком и визгом. Если вокальная атака его не устрашит, вцепятся ему в хвост, и так крепко, что тот, удирая, долго волочит повисшего на хвосте соперника. Иногда дуэлянты-тупайи боксируют, подобно кенгуру: встают на задние лапы и колотят друг друга передними. Но и кричать не забывают. А если и в боксе, даже по очкам, хозяин никакого преимущества не получает, то он падает вдруг на спину и так пронзительно и противно верещит, что незваный гость, оглушенный, бежит без оглядки.

Насколько этот писк сильное оружие, показали опыты двух зоологов. Они записали на магнитофон боевые крики тупай и через усилитель заставили других полуобезьян его прослушать. Что тут было! Полная паника, а у некоторых случились даже судороги.

Если не хватает мощи собственных голосовых связок, некоторые хитрые обезьяны прибегают к помощи сильно грохочущих предметов. История Майка, запуганного вожаками шимпанзе, это доказывает.

Джейн Ван Ловик-Гудолл, которая прожила несколько лет в лесах Африки в большой дружбе с дикими обезьянами, рассказывает, что перед их отъездом из заповедника на берегу Танганьики самец-шимпанзе Майк «был весь какой-то съежившийся от страха, нервный. Он вздрагивал от любого звука, от любого движения».

Когда они снова приехали в заповедник, то «нашли Майка совершенно другим. Он внушал страх всем шимпанзе». Причина его неожиданного возвышения заключалась в… пустых бидонах из-под керосина, которые экспедиция оставила в лагере. Майк научился извлекать из них оглушительный грохот. Он «мог устраивать представление сразу с тремя бидонами, кидая их один за другим. Шимпанзе не любят громких звуков — исключение делается для их собственных воплей. Поэтому Майк просто-напросто запугал всех сородичей своим необыкновенным развлечением».

У антилопы бейзы очень острые рога — настоящие рапиры. Бодаясь, соперники никогда по-настоящему их в ход не пускают: антилопы только с треском, как «театральные сабли», скрещивают рога, фехтуют, но не колют! И когда однажды безрогий самец-бейза вступил в поединок с рогатым самцом, тот фехтовал с ним так, как будто бы у противника были рога. Парировал и наносил удары по воображаемым рапирам в некотором расстоянии от головы безрогого.

Давно уже замечено: чем опаснее оружие у дуэлянтов, тем условнее сама дуэль, тем более безобидным церемониалом, хотя и весьма воинственным на вид, она подменена. Если всякая, даже маленькая драка у ядовитых, например, видов смертельно опасна для обеих сражающихся сторон, она может быть заменена своеобразным символическим танцем с силовой борьбой в финале.

Пример: поединки техасских гремучих змей в споре из-за охотничьих угодий.

Когда два самца претендуют на одну и ту же территорию, то свой спор они решают не дракой, а военизированным танцем. Иначе, хотя змеи и не очень восприимчивы к собственному яду, они бы в горячке так искусали друг друга, что оба наверняка погибли бы.

Противники сближаются с высоко поднятыми головами, раскачивают ими перед носом друг у друга, расходятся, делают вольт направо, вольт налево. Снова сближаются и ползут вместе, согласованно повторяя одни и те же движения, словно каждая змея представляет зеркальное отображение другой.

Первый акт танца длится минут пять. Во время него ни один из танцоров не делает попытки броситься на противника. Настоящая борьба еще впереди.

После перерыва соперники опять приближаются друг к другу с поднятыми почти на полметра головами. Они переплетают и расплетают гибкие шеи, ползут рядом, плавно раскачиваясь, расходятся и снова настороженно сближаются. В их танце есть какой-то своеобразный ритм. Утомившись, змеи отдыхают, лежа друг на друге.

Говорят, это очень красивое зрелище, змеи исполняют ну прямо настоящий балет на песке!

Мексиканцы очень любят смотреть на боевые танцы змей. Часами просиживают у небольших вольер, в которых содержат наиболее проявивших себя танцоров, подсаживая к ним все новых и новых соперников.

Некоторые натуралисты привезли из Мексики много хороших снимков разнообразных «па» гремучих змей.

Финал танцев всегда одинаков: они заканчиваются борьбой. Змеи внезапно сплетают «шеи». Миг силового напряжения — и одна из них летит на песок, сверкнув белым брюхом. Сильнейший из борцов некоторое время прижимает к земле брошенного на «лопатки» противника, потом с гордо поднятой головой удаляется. Ползет вдоль дощатой стены вольеры, словно совершая круг почета. А проигравший схватку борец смиренно удаляется в угол. На свободе он уползает подальше, уступая владения победителю.

«Гуманные» дуэли преследуют сразу две цели: выявить в драке сильнейшего и вместе с тем уберечь от гибели слабого и молодого конкурента, который со временем, набравшись сил, возможно, станет не менее достойным продолжателем своего рода.

Чтобы дружеские союзы животных лучше достигали своей цели, союзникам надо хорошо понимать друг друга. Эволюция наделила каждый вид живых существ своей особой системой сигнализации, которую и называют обычно языком животных.

Каждому ясно, что животные не разговаривают, как люди, с помощью слов и понятий.

Когда собака встречает знакомую собаку, она не говорит ей: «Привет, дружище, что-то давно тебя не видел!» Она лишь машет хвостом, что тоже, впрочем, в переводе с собачьего на человеческий язык означает: «Рад тебя видеть!»

Собака может зарычать на собаку, и это будет означать примерно следующее: «Уйди, я тебя не переношу!»

Более сложные понятия — хотя бы такое: «Я ненавижу тебя, потому что ты стащил мою кость» — даже эти умнейшие из животных с помощью средств своей сигнализации передать не могут. Только речь, вторая сигнальная система, как назвал ее Иван Петрович Павлов, дала человеку неисчерпаемые возможности для выражения своих чувств, их осознанных мотивировок, накопленных знаний, отвлеченных и конкретных умозаключений.

Поэтому сигнализацию животных называют также эмоциональным языком. Это непосредственная реакция на внешние факторы и вызванные ими внутренние неосознанные побуждения.

В этом, а не в выразительных средствах (артикуляции звуков и грамматике) его главное отличие от человеческой речи, которая всегда осознанна и представляет собой сигнальную систему уже второго, высшего порядка и оперирует понятиями, а не простыми стимулами.

Язык животных можно сравнить лишь с криком младенца, требующего пищу или зовущего мать, либо даже с защитными реакциями взрослого человека на внезапный удар или вспышку света у лица, которые представляют собой рефлекторный и непосредственный ответ на внешний раздражитель — действительную или мнимую угрозу. Лишь потом мозг начинает анализировать, насколько опасность реальна, и обдумывать способы ее устранения (за чем следует нередко и речевая реакция в виде брани или упреков за неразумную шутку, если это была шутка).

Эмоциональный язык животных находится на уровне рефлекторных реакций человека или таких наших бессознательных выражений чувств, как плач, смех и крик от боли.

И еще одно важное отличие: у животных знание языка всегда врожденное. Нам приходится долго и упорно учиться, прежде чем мы начнем правильно изъясняться на своем родном языке, а каждый новорожденный звериный детеныш, рыбий малек или птичий птенец уже в совершенстве владеет «знанием» своего языка, которое он получает по наследству от предков вместе с длинной цепью других инстинктов, телосложением и повадками.

Опыты показали, что если с самого юного возраста изолировать какую-нибудь рыбку, птицу или зверька от родителей и сородичей, они все равно, когда придет время, будут владеть всей свойственной их виду системой сигнализации так же, как и умением строить гнезда, поднимать при опасности тревогу, ухаживать за самкой — ведь у каждого вида особая манера ухаживания — и угрожать сопернику теми же телодвижениями и позами, как это делали тысячи поколений предков.

Зато мы, позанимавшись немного, можем выучить, кроме своего языка, и любой иностранный. Животные на это не способны. Они не могут научиться сигнальным движениям и позам другого, даже близкого родственного вида, иначе говоря, «иностранному языку». Заучивание услышанных звуков, к которому способны попугаи и многие певчие птицы, совсем не означает, что они тем самым выучиваются чужому «языку». Подражатели просто без всякого смысла включают новые звуки в свой вокальный репертуар, в котором они утрачивают присущее им в «языке» другого вида специфическое значение.

Хорошей иллюстрацией может служить пример из совместной жизни черного и белого аистов. В зоопарках нередко самец черного аиста начинает ухаживать за самкой белого аиста. И она отвечает взаимностью. Они вступают, так сказать, в брак. После непродолжительной любви начинают строить гнездо. Но вырастить в нем детей им не суждено, потому что на этом взаимопонимание супругов кончается.

Дальше по принятому у аистов ритуалу самец должен пригласить самку занять гнездо и отложить в нем яйца. Вот тут-то и обнаруживаются все дурные стороны межвидового мезальянса: черный аист кивает и кивает головой, зовет в гнездо свою иноплеменную подругу. А она его не понимает, потому что в роду белых аистов приглашение совершается иным образом: хлопаньем клювом, своеобразным «аплодированием».

Даже если эти птицы долго живут вместе, несколько лет, они все равно так и не могут выучиться друг у друга чужому «языку».

Итак, животные «разговаривают» знаками. И знаки бывают разные: крики, свист, прикосновения, особые запахи, сигнализация световыми или цветными пятнами, необычные позы и движения.

Своеобразные выразительные средства — особые движения и позы животных: угрожающие, боевые, привлекающие или передающие определенного сорта информацию, которые называют обычно танцами, — по-видимому, довольно часто используются в природе, но не у всех еще изучены. Народные легенды и охотники рассказывают, например, о каких-то таинственных танцах диких слонов, на которые толстокожие собираются в глубине джунглей и о которых зоологи, по сути дела, ничего не знают.

Наблюдали иногда и танцы крыс.

Но наиболее популярны «танцевальные зори» в пернатом царстве. Танцы, или токовые, любовные игрища птиц, всем хорошо известны. Обычно танцуют самцы. Токуют они в одиночестве или собираясь ежегодно в пору размножения в определенных местах: на лесных прогалинах и полянах, на болотах и в степях у избранных кустов, на деревьях. Токуют и в воздухе, например, бекасы, вальдшнепы, лесные коньки и белые куропатки.

Вспомните о тетеревах, турухтанах, стрепетах, о голубях, наконец.

Токующие птицы своеобразными, часто весьма необычными движениями стараются показать наиболее яркие части своего оперения и обычно сопровождают пляску особыми криками, бормотанием или щелканьем. Иногда самцы дерутся и гоняются друг за другом, но это, как я уже говорил, скорее ритуальные дуэли, чем серьезная борьба. Самки, для привлечения которых эти игрища предназначены, присутствуют обычно в виде незаметных, часто безучастных, но весьма желанных здесь зрителей. Иногда они выражают свое отношение к кавалерам особыми, внешне незначительными движениями, например склевыванием с земли действительных или воображаемых зерен и ягод. И эти поощрительные поклевывания, словно овации публики, подогревают азарт танцоров.

Иногда самки принимают более активное участие в токовании. Подруга североамериканского красноплечего трупиала, сидя, например, на ветке рядом с ним, повторяет все движения токующего самца.

Танцы альбатросов венчают целую серию предварительных церемоний: птицы с криками носят к гнезду разный строительный материал. Это игра, не настоящее строительство. «Аплодируют» сами себе, постукивая клювами, а потом вытягиваются на лапах и, расправив гигантские крылья, задрав в небо головы, переминаются с ноги на ногу в медленном плясе около гнезда.

Воробьи тоже пляшут вокруг самок, распустив веерами хвосты и крылья. И трясогузки, и синицы, и пуночки. Эти гостящие у нас поздней осенью жители тундры токуют уж очень странно: спиной к даме! На спине у пуночек самое красивое оперение. Вот самцы и норовят выставить его напоказ, поворачиваясь к самке тылом. При этом распускают крылья и тянутся кверху.

Самка приближается к своему избраннику, а он скачет от нее и вокруг нее, но спиной к ней. Экая нелюбезность!

Танцуют даже филины! Весной в сумерках и всю ночь до рассвета самец-филин ходит мелкими шажками вокруг самки. Все птицы, токуя, взъерошивают обычно перья, а филин наоборот, прижимает их плотно к телу. Оттого фигура его выглядит необычно тонкой и высоконогой. Прохаживаясь, он кричит, раздувая горло, ухает страхолюдно, на манер лешего.

Токующий золотой фазан, тоже важно вышагивая вокруг самки, посматривает на нее поверх пышного воротника, словно кокетка из-за веера, да еще подмигивает для большего эффекта своим янтарным глазом.

Гималайский монал токует сначала боком к самке, потом быстро вертится на месте, рассыпая вокруг многокрасочные вспышки своего «металлического» оперения.

Фазан аргус ухаживает за подругой очень живописно: сначала церемониальным маршем приближается к ней по спирали. Затем вдруг внезапно раскидывает, словно расписной зонт, огромные крылья, на которых блестят, переливаются, как звезды на небе, яркие глазчатые пятна. За них птицу и прозвали аргусом в честь стоокого героя древнегреческих мифов.

Эти красочные сцены разыгрываются по утрам в девственных лесах Суматры и Индокитая, на заросших папоротниками прогалинах, которые, когда старый аргус умрет, переходят в единоличное владение к какому-нибудь из его сыновей.

Самые необычные, пожалуй, токовые позы и движения у великолепных родичей наших ворон — райских птиц, которые живут в лесах Новой Гвинеи и близлежащих островов.

Большая райская птица, усевшись на ветке высокого дерева, открывает представление громким и хриплым криком. Потом, опустив голову, приседает все ниже и ниже, раскачивается вправо-влево. Трясется все энергичнее, распускает крылья, мелко дрожит. Переливаясь, струятся огненные каскады тонких волосовидных перьев, украшающих ее бока. Вдруг птица изгибается вниз, совсем опускает крылья и вздымает на боках, словно знамя, свои оранжевые перья-волосы. Замирает в этой позе на одну-две минуты, потом не спеша складывает взъерошенное «знамя».

Другие райские птицы объясняются в любви еще более экстравагантно: после тряски на суку вдруг повисают вниз головой, рассыпав над собой переливчатые волны сказочно красивого оперения, и стоически висят в сей противоестественной позе, заставляя возлюбленную млеть от восторга.

Ее чувства легко понять, потому что токование райских птиц, особенно когда в одном месте собирается около десятка этих эквилибристов, действительно очень красивое зрелище.

Из всех птичьих танцев, которые разыгрываются в наших лесах по весне, а иногда и осенью, наиболее сценичная программа у журавлей. Танцуют, по-видимому, все журавли, но лучшие из них плясуны — красавки. Обитают они на Украине, в прикаспийских степях и в Южной Сибири.

Сразу, как только прилетят в наши края, журавли выбирают ровное и сухое место. На утренних зорях и по вечерам собираются на нем все гнездящиеся в округе журавли: и самцы и самки. Встают в круг иногда в два, иногда в три ряда. В центре круга — свободная площадка для танцев. На нее выбегают то одни, то другие птицы и пляшут, уморительно приседая и подпрыгивая. Кланяются, распускают и складывают крылья, вытягивают длинные шеи, надувают зобы и сами себе аккомпанируют трубными криками.

Вдоволь наплясавшись, возвращаются в круг, и новые танцоры выбегают на арену.

Неизвестно, однако, танцуют ли у журавлей самки. Или это привилегия самцов, а самки лишь стоят в кругу, в толпе зрителей?

Танцы маньчжурского журавля изучены лучше.

Журавль этот — белоснежно-белый с черной шеей, черными концами крыльев и красной шапочкой — сам по себе очень красив, а когда танцует, то у зрителей, говорят, просто дух захватывает. Недавно его танцы подробно описал, снабдив описание прекрасными фотографиями, американский натуралист Стюарт Кейт.

Маньчжурский журавль гнездится на болотистых равнинах Маньчжурии и Хоккайдо, а у нас в Уссурийском крае и, возможно, местами по Амуру. Он всюду редок (в Японии, например, сохранилось сейчас лишь около двухсот танчо — так японцы называют этих птиц).

Как и другие журавли, танчо всегда готов сплясать, но в январе, феврале и марте он танцует особенно много и хорошо.

Танцуют журавли и парами, и всей стаей.

Парный танец такой. Обе птицы (у танчо самца и самку по внешности невозможно различить) вдруг прерывают на время охоту за лягушками и поворачиваются друг к другу клювами. Одна из них начинает кланяться: вытягивает шею к партнеру, слегка выгнув ее дугой вниз. В этой позе голова и шея журавля легонько покачиваются вверх-вниз, вверх-вниз. Затем птица хлопает крыльями и танцующим шагом прохаживается вокруг. С каждым новым поворотом темп нарастает. Вот обе птицы, встав друг против друга, прыгают вверх, хлопая крыльями. В прыжке левая нога — она держится слегка выше, чем правая, — энергично лягает воздух. В апогее прыжка — высотой он бывает метра два — птицы разбрасывают крылья, и кажется, что они какое-то мгновение плывут в воздухе. Иногда, подскочив особенно высоко, журавли совершают «танцевальный полет»: бок о бок медленно и изящно планируют вниз и приземляются метрах в сорока от того места, где поднялись в воздух. Обычно после этого кончают танцевать, отряхиваются и снова деловито ищут лягушек.

В танцах маньчжурских журавлей есть еще три интересных «па». Танцуя, они часто хватают клювами с земли разные мелкие предметы — прутики, сухие былинки, зерна или даже обрывки бумаги — и подкидывают их в воздух. Второе «па»: танцор прыгает спиной к партнеру, раскинув как можно шире крылья. Тогда хорошо видна их черная оторочка — контраст к белому оперению журавля.

Иногда птицы замирают одна перед другой, вытянув вверх шеи и прижав клювы к груди, словно показывают красные шапочки на темени. Крылья слегка приподняты. Затем поднимают и головы, так что клювы смотрят теперь в небо, и пронзительно кричат.

Обычно же хореографические дуэты совершаются в полной тишине. Но когда танцует вся стая, журавли подбадривают себя криками.

Если какая-нибудь птица кивками приглашает партнера на бал, другие танчо, мирно пасущиеся на болоте, часто окружают их и тоже начинают прыгать. Иногда танцует сразу целая дюжина журавлей. Одни исполняют весь танец, другие делают лишь несколько ленивых прыжков, третьи стоят и смотрят, четвертые, те, что находятся далеко от танцоров, собирают в поле зерна или чистятся без всякого внимания к ним. Но те, что поближе, не могут удержаться, чтобы не сплясать. «По-видимому, — пишет один зоолог, — на журавлей танец действует так же заразительно, как на нас смех».

Танцевальному искусству молодым журавлям не приходится учиться у стариков, они рождаются «обученными», с полным знанием всех фигур и пируэтов. Живший в неволе крошка журавленок, пишет Кейт, пяти дней от роду уже умел выделывать журавлиные батманы — высоко прыгал, лягая ногой. А также кланялся и подбрасывал к небу разные предметы. Он никогда не видел, как танцуют другие журавли.

Токующие птицы в своих странных телодвижениях и в паузах между прыжками, замирая на миг, принимают разные позы, часто уморительные, но всегда необычные и хорошо заметные.

Эту цель они и преследуют — обратить внимание самки.

Иногда самка тоже особым движением показывает, что предложение самца принято и он может рассчитывать на взаимность.

Самка кулика шилоклювки скрепляет «брачный договор» с самцом особым символическим жестом: нервно чистит клювом свое отлично уже вычищенное оперение. Это ее своего рода «подпись» под брачным предложением, которое самец преподносит ей в виде токового ухаживания.

У некоторых птиц самцы и самки окрашены совершенно одинаково. И по голосу их трудно различить. Тогда бывает, что самцы удостоверяют свой пол различными преподношениями, а самки — принятием дара.

Поймав рыбку, крачка-самец держит ее в клюве и идет по отмели. Крачка, которая возьмет у него рыбку, тем самым как бы подпишет брачный контракт. Иногда самец не сразу отдает свое преподношение: не отпускает рыбку, а самка тянет ее к себе. Так они играют.

Пингвины адели дарят предполагаемым дамам всевозможные камешки, которые складывают кучками у их ног. Если дар принят, значит, даритель не ошибся: перед ним та, которую он искал. И кучки гальки служат теперь заявкой на гнездо.

Другая пара не займет отмеченного ими места.

Чайки и галапагосские бакланы, когда идут сменить партнера на гнезде, приносят ему в клюве пучок травы или водорослей. Странный инстинкт, разгадать происхождение которого не очень просто.

Но еще труднее понять смысл таинственных манипуляций с разного рода принесенными издалека предметами у других птиц — шалашников, или беседочниц, о которых я уже рассказал.

Всю осень и зиму серебристые чайки живут стаями — вместе ищут разную живность на морских отмелях, вместе кочуют, вместе спят, когда застает их ночь.

Если попробуете к ним подойти, то вся стая сразу замирает. Птицы перестают есть, вытягивают шеи и смотрят на вас внимательно. Вдруг одна из них с криком «га-га-га» машет крыльями и взлетает. Это тревога! И сейчас же вся стая снимается с места.

Весной чайки разбиваются на пары. Каждая пара внутри территории, занятой всей колонией, выбирает свой собственный участок и «столбит» его, много раз облетая кругами.

Не все, однако, чайки быстро делают свой выбор: многие долго еще держатся общей компанией, образуя своего рода «клуб холостяков».

У чаек обычно самка ухаживает за самцом, предлагая ему соединиться в законном браке. Она в странной позе, пригнувшись, закинув назад голову и вытянув вверх клюв, мелкими шажками прохаживается перед ним. Самец быстро пленяется. С гордой осанкой ходит вокруг нее, задирая по пути других самцов в «клубе», которые, по его мнению, подошли слишком близко. Вдруг с победным криком он улетает, самка спешит за ним, старается не отстать.

Приземлившись где-нибудь неподалеку, они продолжают флирт. Самка теперь проявляет хорошее расположение к избраннику тем, что просит покормить ее. И для этого есть особая поза: она приседает и машет головой вверх-вниз. Самец отрыгивает пищу (он и птенцов так кормит), а невеста жадно ее глотает, хотя только что плотно «поела» и совсем не голодна. Это любовная игра, а не настоящее кормление голодной птицы. Условный ритуал, символизирующий смысл их союза, — совместное выкармливание птенцов.

Изо дня в день повторяют они эту игру и вскоре так привязываются друг к другу, что, кажется, и жить в одиночестве больше не могут.

И тогда строят гнездо. Выбирают укромный уголок и делают на него заявку: птица садится на то место, где потом будет гнездо, и вертится здесь, и скребет землю лапами. Теперь молодожены могут спокойно лететь за мхом и веточками, которыми выложат ямку в земле: никто из стаи в их отсутствие не займет облюбованный ими клочок земли. Он помечен.

В перерывах между рейсами за стройматериалом самец и самка, если им не мешают, «целуются»: встав нос к носу, с негромким мелодичным криком кивают головами, почти касаясь клювами.

А когда мешают, оба сильно гневаются. Самец бежит к чужаку с видом очень сердитым. Но дело до драки обычно не доходит, ограничивается лишь демонстрацией силы, которая убеждает непрошеного гостя, что он здесь лишний и лучше ему убраться восвояси.

У серебристой чайки три угрожающие позы. Когда самец не очень рассержен, он вытягивается вверх, приподнимает крылья и идет с воинственным видом к противнику, напрягая все мускулы. Если это врага не остановило и он продолжает углубляться в чужую территорию, то законный ее владелец подбегает к агрессору и перед самым его носом со сдержанной яростью вырывает из земли пучки травы. Рвет и бросает. Рвет и бросает. Это самая страшная угроза! Последнее серьезное предупреждение. Оно «леденит» кровь нарушителя границ, который немедленно ретируется.

Когда самка и самец встречают в своих владениях другую пару, они предупреждают ее о том, что место здесь уже занято, очень странной церемонией. Приседают — все это в паре, голова к голове, — вытягивают шеи вниз, хрипят, словно подавились. (Они и в самом деле давятся своими языками!) Вид у них уморительный, но зарвавшихся соседей он не веселит. Чужаки быстро поворачивают и ищут для своих прогулок «подальше закоулок».

Яйца самец и самка насиживают по очереди. Когда очередной сменщик возвращается из кратковременного отпуска, он заявляет о своем намерении сесть на гнездо продолжительным криком. А иногда подтверждает свои «слова» и «документально»: приносит в клюве какую-нибудь веточку или пучок травы — обычай, принятый и у некоторых других птиц. У галапагосских бакланов, например. Возвращаясь к гнезду из похода за пищей для птенцов, каждый родитель приносит в клюве пучок морских водорослей, а другой баклан, который сидит у гнезда, «приветствует кормильца особым криком», пишет Эйбл-Эйбесфельд.

Но вот птенцы у чаек вывелись. Едва успели родиться, а уже просят есть! Несколько часов смотрят они на мир желтыми глазами, но ничего вокруг, кажется, не замечают: ищут красное пятно. Сейчас оно для них — средоточие всей вселенной.

Это красное пятно играет особую роль в сигнальном лексиконе серебристой чайки, и о нем стоит рассказать подробнее.

У взрослой чайки клюв желтый. Но на конце подклювья, словно ягодка зреет, отчетливое яркое красное пятно. Для новорожденного птенца эта «ягодка» — как бы поверенный представитель всего внешнего мира, личный опекун и посредник в мирских делах. Будто кто-то — известно кто — инстинкт, приобретенный серебристыми чайками за миллионы лет, — когда птенец был еще в яйце, вдолбил ему в голову: «Когда выберешься из скорлупы на свет божий, ищи красное пятно! Оно тебя и накормит, и напоит, и согреет, и защитит. Ищи его, беги за ним. Все будет в порядке. Ищи красное пятно!»

И он ищет. Тычется носиком в родительский клюв с красным пятном на конце. А для родителя это сигнал, даже приказ, которого нормальная птица не может ослушаться: инстинкт велит. Она сейчас же разевает рот и кормит птенца.

Опыты показали, что птенец ищет именно красное пятно. Когда к нему подносили модели клювов чаек, он без колебаний клевал тот «клюв», на котором было красное пятно. Некоторые птенцы, правда, неуверенно тыкались и в модели с черными пятнами.

Еще меньше их возбуждали клювы с синими и белыми пятнами. И уж совсем малое впечатление произвел на птенцов желтый клюв без всякого пятна. Так же и синий, черный, серый, зеленый и другие клювы без пятен.

Зато сплошь красный клюв очень привлекал птенцов: они принимали его, очевидно, за само пятно, а чересчур большие размеры не очень их смущали.

Чтобы переключить внимание птенца с красного сигнала на то, что он в сущности обозначает, взрослая птица берет кусочек отрыгнутой пищи — птенец и не глядит на него, он глаз не сводит с красного пятна — кончиком клюва так, чтобы лакомый кусочек был поближе к пятну. Птенец, тычась в него, попадает клювом в пищу. Глотает. Понравилось!

Совсем даже неплохо. А пятно-то не подвело! И вот тянется за новым кусочком. Так совсем крошечный, и дня не проживший на свете, птенец обучается есть самостоятельно. Теперь у него образовался условный рефлекс на пятно, как у мышей на колокольчик: где оно, там и пища.

Еще одну «фразу» из словаря взрослых чаек он отлично понимает с первой минуты рождения — крик тревоги: «Га-га-га!» Как услышит его, бежит, прячется, припадая к земле, замирает. «Маскировочный халат», в котором он родился, не выдаст его.

А родители тем временем кружатся с криками над нарушителями спокойствия. Если на отмель забрела лисица или собака, то чайки пикируют на них, стараясь ударить лапами, и, увертываясь от зубов, взмывают вверх. А другие бомбардируют врагов с воздуха, отрыгивая на них пищу. Не очень-то это приятно… Люди и собаки даже, отряхиваясь, спешат покинуть запретную зону.

Опасность миновала, и чайки летят к гнездам, «мяуканьем» вызывают детей из укрытий.

И снова мир воцаряется на отмелях.

Даже скорпион, когда домогается любви, весьма галантен со своей дамой. Он нежно ухаживает за ней, танцуя в паре.

Сначала скорпион и скорпиониха, встав в позицию, скрещивают клешни. Вытягивают их навстречу друг другу, цепляясь клешней за клешню, подобно мужчине и женщине, которые взялись за руки, чтобы сплясать польку.

И вот начинается скорпионий танец, такой же нелепый и несуразный, как и фантастическая внешность странных танцоров. Два шага вперед, два назад. Рывок влево, рывок вправо. Топтание на месте и неуклюжие повороты, которые даже танк исполнил бы с большим изяществом.

Этот гротескный балет длится несколько минут, а то и дольше.

Весной, как только пригреет солнышко, из щелей вылетают мухи, а за ними выползают пауки. И те и другие, возможно, и зимовали-то в одной дыре. Окоченев от холода, пауки об еде не думали. Но вот отогрелись и посматривают на мух алчными глазами.

Каждую весну, в конце апреля и в мае, проходя мимо какого-нибудь забора, я останавливаюсь и ищу скакунчика. Он маленький паучок, но большой артист. И даже ученые — люди, по мнению многих, довольно сухие и к пустым шуткам не склонные — дали ему название весьма соответствующее: сальтикус сценикус, то есть прыгун-актер.

Если место солнечное и мухи любят здесь погреться, то и скакунчик где-нибудь поблизости. Притаился. Но вот короткими перебежками, замирая, когда муха настораживается, подбирается к ней. Он бурый, с белыми полосками на брюшке, и его называют иногда пауком-зеброй.

Муха бегает по теплым доскам, перепархивает с места на место, а паук крадется за ней неотступно, с завидной выдержкой преследует намеченную цель. А когда беззаботная муха зазевается и подпустит его слишком близко, он вдруг великолепным прыжком вскакивает к ней на спину и вонзает в мушиный затылок свои массивные боевые крючки; пауковеды называют их хелицерами.

Когда на одной доске встретятся два охотника за мухами, они разыгрывают небольшой спектакль. Вздымают в ярости кверху «руки» — передние свои ножки, разевают пошире челюсти, то есть хелицеры, и, грозя друг другу страшной расправой, переходят в наступление. Шаг за шагом сближаются — голова к голове. Гневно блестят шестнадцать выпученных глаз — восемь у одного и столько же у другого. Все ближе и ближе их «лбы». Вот уперлись ими словно бараны. Все плотней и плотней прижимаются до предела раскрытыми ядовитыми крючками. Потом мирно расходятся.

Драки и не ждите, ее никогда не бывает. Это пантомима — бескровная «битва» самцов. Она символизирует схватку, которая не может состояться, потому что иначе все самцы-пауки в первые же весенние дни быстро истребили бы друг друга, и их род прекратился бы.

Раньше, вспоминая о скакунчиках, я иногда думал: почему их назвали артистами? За эти ли только великолепные прыжки на мух и инсценировки устрашения?

Но однажды, проходя мимо старого сарая, я увидел на его воротах сцену, которая разрешила все мои сомнения.

Я увидел, как скакунчик танцевал перед самкой. Это было действительно артистическое исполнение, впечатляющий номер.

С поднятыми вверх передними лапками, с раскрытыми жвалами паук вертелся перед довольно безучастной партнершей в зигзагообразных «па», раскачивая в такт вправо-влево вздернутыми к небу «руками». Он танцевал что-то похожее на самбу, и я смотрел на него раскрыв рот.

Почти все пауки-скакунчики, или салтициды, отличные и хорошо «тренированные» танцоры. Весной танцуют они иногда по полчаса без перерыва. У этих пауков очень длинные и толстые передние ноги, и они этими ногами, вздымая их вверх (обе сразу или по одной), растопыривая в стороны, вытягивая вперед, хлопая на манер крыльев, покачивая или размахивая в такт плясу, выкидывают перед партнершей самые невероятные гимнастические трюки. На первый взгляд кажется, будто паук решил заняться зарядкой, вот и семафорит «руками».

Но приглядитесь внимательнее, и у вас не останется никакого сомнения в том, что это самый настоящий танец.

Танец маленького паучка аттулуса — длина его всего три с половиной миллиметра — напоминает фигуры классического балета. Опираясь на три пары ног — ногами бог пауков не обидел, — он две передние лапки вытягивает к небу и, грациозно покачивая ими из стороны в сторону, скачет боком вправо. Затем замирает на мгновение, склонив одну ногу на сторону, и скачет влево, не забывая все время кокетливо помахивать перед собой «руками».

Весной и в начале лета тихими, безветренными вечерами над лесными полянами, в саду и у реки вьются стайки комаров. Старики говорят: «Комары танцуют — быть хорошей погоде». Движения насекомых и в самом деле похожи на танец. Комары летают вверх-вниз, иные вправо-влево, без конца кружатся на месте в ритмических взлетах и падениях.

Комары «токуют». Зоологи, у которых хватило терпения переловить всех танцующих комаров, к удивлению своему, обнаружили, что стайки состоят почти из одних только самцов.

Запах, который в полете испускают особые железы каждого комара, усиливается многократно, когда в одном месте их собирается много тысяч. Танцуя, комары рассеивают его по всем направлениям, и со всех сторон спешат на танцы привлеченные этим запахом самки.

Танцевальные вечера комары устраивают всегда вблизи водоемов, в которые откладывают яйца, и обычно перед устойчивой хорошей погодой, чтобы отложенные в воду яички успели развиться. В сильные дожди и ветер много яиц погибает.

Иногда комары (особенно хирономиды, личинки которых называют мотылем) вьются такими большими стаями, что издали их можно принять за клубы дыма. Случалось, что сторожа, увидев с пожарной каланчи такое облако, поднимали ложную тревогу.

Если тронете легонько струну, она начнет колебаться, и ее колебания породят звук. Чем быстрее вибрирует струна, тем выше тон звука. А чем больше размах ее колебаний, тем он громче.

Точно так же и крылья насекомых: вибрируя в полете, жужжат на разные голоса. Если бы мы умели махать руками не менее быстро, чем они крыльями, то «жужжали» бы при ходьбе. Но даже самые подвижные наши мускулы едва ли могут сокращаться более чем десять — двенадцать раз в секунду. Мышцы же насекомых за то же время сотни раз поднимут и опустят крылья.

У каждого вида насекомых свой тон жужжания: это значит, что крыльями они машут с разной быстротой. Решили это проверить с помощью новейших электронных приборов и установили: у комаров крылья колеблются 300–600 раз в секунду, у осы за то же время делают они 250 взмахов, у пчелы — 200–250, а то и 400, у мухи — 190, у шмеля — 130–170, у слепня — 100, у божьей коровки — 75, у майского жука — 45, у стрекозы — 38, у саранчи — 20, у бабочки — 10–12, и ее жужжания мы не слышим, потому что это уже инфразвук, к которому наше ухо глухо.

Ученые, рассматривая эту таблицу, подумали: а ведь неспроста у каждого насекомого свой код жужжания. Наверное, крылья, помимо главного назначения, несут и другую службу, ту, которую выполняет у нас язык, — информационную. Природа ведь очень экономна и не упускает случая, когда это возможно, одному органу придать несколько функций, утилизируя с выгодой и побочные «продукты» его основной деятельности.

И это действительно так. Крылья насекомых — аппарат не только летательный, но и телеграфный. И сходство здесь не в одном лишь жужжании.

У комаров гудение крыльев — сигнал сбора: они тучами слетаются туда, откуда этот сигнал доносится. Комариных самцов особенно привлекают звуки с частотой 500–550 колебаний в секунду: в таком темпе трепещут крылышки их подруг. Даже когда вокруг очень шумно, комары слышат эти сигналы: ведь у них есть акустические селекторы и усилители на усиках. Здесь растут длинные волосики, вибрирующие в унисон лишь с колебаниями определенной частоты, той, с которой комариные самки машут крыльями. Раскачиваясь в такт с ними, усики-камертоны передают обслуживающим их слуховым нервам информацию только о тех звуках, которые больше всего интересуют влюбленных комаров.

Электротехники жалуются, что высоковольтные трансформаторы часто бывают забиты мошкарой. В гибели насекомых виновато их романтическое влечение к прекрасному полу: многие трансформаторы гудят, оказывается, в унисон с комариными самками — это и губит введенных в заблуждение кавалеров.

Но когда комар, спасаясь от занесенной над ним карающей десницы взбешенного царя природы, набирает третью скорость, его мотор жужжит совсем в другом тоне, чем на комариных гулянках. И этот новый тревожный звук служит предупреждением другим комарам. Говорят, что инженерами уже придуман прибор, который, имитируя сигнал комариной тревоги, отпугивает комаров лучше всяких кремов и химикалий.

В июне у нас начинают летать бабочки семелы, бурые и с двумя глазками на каждом переднем крыле. Они порхают вокруг цветов и сосут нектар.

Но вот самец, насытившись, решает, как видно, развлечься. Он садится на землю, на какой-нибудь бугорок, и терпеливо ждет. Ждет самку, чтобы поухаживать за ней. Ждет долго. Его терпение иссякает, и тогда он в слепом азарте бросается в погоню за пролетающими мимо жуками, мухами, маленькими птичками и даже падающими листьями. Гоняется иногда и за собственной тенью!

Но вот наконец удача: летит семела женского пола. Самец преследует ее. Она обычно тут же садится на землю. Это своего рода сигнал, которого он давно ждет. Если преследуемый им по ошибке живой или неживой «летающий объект» не садится на землю, самец семела не гонится за ним: самки его вида ведь так не поступают — сразу приземляются.

Самец опускается рядом с ней. Сложив крылья, подходит поближе. Если самка еще не созрела, чтобы стать матерью, она дает ему знать об этом хлопаньем крыльев, и он пускается на новые поиски. Если же она сидит без движения, он начинает свои элегантные ухаживания.

Сначала, встав перед ней, подрагивает крыльями. Потом слегка приподнимает их и показывает красивые белые, отороченные черным пятна на крыльях. Он ритмично складывает и расправляет крылья и подрагивает усиками. Это продолжается несколько секунд, иногда минуту.

Затем — самая галантная поза! — он поднимает и широко раскидывает в стороны два передних крыла, сам склоняется перед самкой как бы в низком поклоне. Дальше, все еще в поклоне, складывает крылья вместе, нежно зажимая между ними усики самки. Поцелуй бабочек! Это не пустая поза: на крыльях самца, как раз там, где зажимает он усики самки, расположены пахучие желёзки — удостоверение его мужской зрелости.

Отдергивает свои крылья, поворачивается и начинает быстрый танец — ходит вокруг самки с видом ухажера, весьма преуспевшего.

Танцуют семелы в конце июля.

Сказочно преображается лес, когда в сумерках светлячки зажгут свои фонарики.

Под кустами и в траве, тут и там, во мраке светятся зеленые огоньки, мерцают, затухая, и ярко вспыхивают. Иные из них, те, что менее ярки, поднимаются в воздух, перелетают от дерева к дереву и вдруг стремительно падают вниз, словно миниатюрные ракеты лесного фейерверка.

Это самцы светлячков, маленькие бурые жучки, найдя свою самочку, спускаются к ней в траву.

Яркие малоподвижные огоньки на земле — самки светлячков, Ивановы червяки, как у нас их называют. Они не умеют летать и в самом деле похожи на червяков: тело длинное, членистое, без крыльев, но с шестью ножками, как у всех насекомых.

Самки светятся гораздо лучше самцов. Когда самцы поблизости, их фонарики горят особенно ярко. Посадите в стеклянные пробирки, хотя бы от таблеток, отдельно самца и самку. Положите пробирки с пленными жучками рядышком на траву так, чтобы они могли видеть друг друга. Потом положите на некотором расстоянии. Вы заметите, что самка в первом случае светится гораздо ярче. Она даже поднимает кончик брюшка кверху, чтобы огонек был лучше виден.

Ночь за ночью сидит она на «условленном» месте и светится. Иногда самцы слетаются к ней сотнями.

Свет испускает конец брюшка. Здесь путем биохимических процессов особое вещество люцифераза заставляет соединяться с кислородом другое вещество — люциферин. Происходит окисление, то есть медленное горение, и в маленькой лаборатории светлячка рождается свет.

Живут светлячки в траве, под опавшей листвой в кустах. Питаются они гниющими остатками растений и мелкими животными.

Через несколько недель из отложенных светлячками яиц появляются на свет крупные личинки, черные с желтыми пятнами. Они еще больше похожи на червяков; чем даже самки. Днем личинки прячутся под камнями, под корой гнилых деревьев, разыскивая там маленьких улиток, которыми питаются. (А один ученый видел, как, наоборот, большая улитка проглотила светлячка и светилась изнутри зеленоватым сиянием.) Здесь перезимовывают, а на следующую весну из личинок развиваются взрослые светлячки.

Личинки светлячков тоже светятся в темноте. Не так хорошо, как самки, но все-таки светятся. Светятся даже яйца светлячков — такая уж это «светлая» семейка!

В тропиках у нашего светлячка много родственников. Иные из них светятся так ярко, что путешественники, случалось, принимали издали их свет за вспышки зарниц, а вблизи казалось, что дерево, на котором жуки устроили свой фейерверк, объято пламенем.

Первые европейцы, поселившиеся в Бразилии, когда не было у них свечей, освещали свои хижины светлячками. Ими же наполняли лампадки перед иконами. Индейцы, путешествуя ночью через джунгли, и сейчас привязывают к пальцам ног больших светящихся жуков, чтобы освещать дорогу и отпугивать ядовитых змей.

Тропические и североамериканские светлячки в отличие от наших, которые светятся непрерывно, сигнализируют кратковременными вспышками. Это для того, так думают, чтобы хищникам, привлеченным светом, труднее было поймать жучка.

Когда спускаются сумерки, светлячки выбираются из дебрей трав, где проспали весь день. Самка взлетает на какой-нибудь листочек, а самец летает вокруг низко над землей. Он все время мигает своим фонариком. Но она сидит «молча» — не светится. Лишь когда он пролетит метрах в трех-четырех и мигнет на лету огоньком, она, подождав секунды две, отвечает ему вспышкой:

«Вот она я, сижу неподалеку».

Самец сейчас же разворачивается курсом на нее и мигает в ответ:

«Лечу к тебе!»

Она мигает: «Лети, я жду».

Он мигает: «Где же ты? Я тебя потерял!»

Она мигает: «Здесь я, ты мимо пролетел».

Он мигает: «Ага, теперь вижу».

После пяти — десяти минут такой переклички светлячок наконец находит свою возлюбленную и «присаживается» прямо к ней на листок.

На вспышки других самцов он обычно не отвечает. Значит, есть разница в сигналах самки и самца. Зоологи присмотрелись внимательнее и действительно вот что заметили: самец в полете зажигает фонарик примерно через каждые 5,8 секунды. Но самка отвечает ему всегда через две секунды после того, как погаснет последний его сигнал.

Можно привлечь светлячка и неярким искусственным светом, включив его на мгновение через две секунды после сигнала самца. Форма светящихся пятен, яркость и продолжительность самой вспышки вносят дополнительные отличия в световые коды самца и самки.

И уж конечно, сигнальные системы разных видов светлячков совсем не одинаковы.

Самое странное, что если к одной самке спешат несколько светлячков, они нередко вдруг начинают перемигиваться с ней в одном для всех ритме — синхронно.

А тропические светлячки «поют» своим дамам огненные гимны только хором, всей стаей в унисон вспыхивая и затухая. Как тетерева на болоте, жуки собираются на токовища на каком-нибудь одном, всегда постоянном дереве.

И здесь все разом зажигают и все разом гасят свои огоньки. Мигают, скажем, 100–120 раз в минуту. Жуки на соседнем дереве тоже вспыхивают согласованно, но не «в ногу» с первым деревом. А третье и четвертое деревья «полыхают» на свой лад.

Зрелище это, говорят, потрясающее. Лесная иллюминация затмевает своим блеском ночные рекламы больших городов.

Час за часом, ночь за ночью, неделями и даже месяцами мигают на дереве жуки все в том же ритме, как и много дней назад. Ни штиль, ни сильный ветер, ни ясное, ни облачное небо, ни даже дождь не могут изменить ни интенсивность, ни частоту вспышек. Только слишком яркое сияние полной луны как будто бы смущает жуков, и они совсем перестают светиться.

Можно также нарушить синхронность их вспышек, если осветить дерево яркой лампой. Но когда лампа погаснет, жуки опять, словно по команде, начинают мигать «в ногу». Сначала те, что в центре дерева, приспосабливаются к одному ритму. (Предполагают даже, что в огненном оркестре есть дирижер.) Потом соседние жуки подключают к ним свои нервные «реле», и постепенно волны мигающих в унисон вспышек распространяются по ветвям дерева во все стороны.

Можно себе представить, как горда жучиха, тихонько подмигивающая где-нибудь в кустах, в честь которой устроен весь этот фейерверк!

В мае видели, наверное, как тяжелый и мохнатый шмель летает вокруг деревьев. Сядет на дерево, что-то вроде ищет в коре. Перелетит немного выше или ниже и опять исследует дерево. Потом перелетит на соседнее дерево.

Присмотритесь: шмель кусает его. Через несколько метров опять приземляется на какой-нибудь ветке, куснет листочек и летит дальше.

Облетев по кругу и «покусав» много деревьев и кустов, возвращается к месту старта и начинает новый заход.

Так с утра до ночи летает и летает, словно заведенный, по одному и тому же маршруту, ставя новые и подновляя старые метки.

Поймайте его и подержите в коробочке. Когда выпустите, он полетит не к цветам, чтобы напиться сладкого сиропа, а вернется к своим таинственным кругам, от которых вы его час назад оторвали.

Иногда голод заставляет шмеля поспешить к цветущим полям клевера и наскоро утолить его там несколькими жадными глотками нектара.

А потом снова непреодолимая сила влечет его к «покусанным» кустам.

Лишь недавно наука разгадала секрет странных манипуляций шмеля. Оказывается, он оставляет на кустах и деревьях, на травах и цветах свои «любовные письма», приглашения на свидания. В шмелином роду занимаются этим не самки, а самцы. У основания их челюстей, жвал, есть пахучая железа. Летая утром по лесу или лугу, шмель-самец кусает былинки и листочки и оставляет на них свой мужской запах. Самки чуют его, летят к меткам и ждут у одной из них «пылкого поклонника».

У разных шмелей и запахи разные. Кроме того, чтобы избежать недоразумений, «различные виды, — пишет Карл Фриш, — в своих сентиментальных прогулках придерживаются различных маршрутов». Одни метят нижние ветви деревьев и их корни, других тянет к листьям у вершины. Третьи предпочитают просторы полей и шелест луговых трав, к которым и приглашают на свидания своих подруг.

В большой реке Нил живут маленькие рыбки хаплохромис и тилапия. Когда приходит пора размножения, их самцы начинают строить гнезда.

Тилапия выбирает укромный уголок на дне реки, за камнем или между корнями растений. Ложится здесь плашмя, бьет хвостом по воде и кружится на одном месте, кружится, и в песке образуется ямка.

Тогда самец уплывает за «кирпичами»: приносит во рту камешки и укладывает их рядком вокруг ямки. Строит по ее краям крепостной вал из камня.

Теперь плывет за самкой. Как найдет ее, «танцует». Это особый такой пригласительный сигнал.

Самец боком-боком медленно плывет перед самкой, склонив корпус головой вниз под углом 30–60 градусов к горизонтали. Если она останавливается, он поджидает ее. А потом опять в той же странной позе — боком к ней и головой вниз — плывет к своей ямке и ведет за собой подругу.

А хаплохромис несколько иначе, чем тилапия, приглашает невесту. Он тоже замирает перед ней в экстравагантной позе. Задняя половина его тела параллельна речному дну, а переднюю он так изгибает, что торчит она вверх от его хвоста под углом градусов тридцать — сорок.

Так объясняется он в любви.

Она покорена красноречивым признанием и плывет за ним к гнезду. Здесь в ямке рыбки еще немного играют: самка плавает кругами, а самец за ней, упираясь головой в ее хвост.

Затем она откладывает на дно ямки сто маленьких икринок, а если самка большая, то и четыреста. Вот отложила последнюю и вдруг… Что же она делает? Проглотила одну икринку, потом другую, третью… И все съела?

Нет, не съела: икринки у нее во рту остались. Кенгуру в особой сумке своих детенышей вынашивает. А у хаплохромиса и тилапии колыбель во рту.

Набив икринками полный рот, рыбка прячется в зарослях. Стоит здесь неподвижно. Недели две ничего не ест, только дышит тяжело да икру во рту время от времени переворачивает, чтобы лучше развивалась.

Сначала, приоткрыв рот, дышит часто около минуты, потом с полминуты будто жует — движет вверх-вниз нижней челюстью. Рот открыт теперь шире и видно, как в нем перекатываются икринки. Потом опять дышит минуту и снова полминуты перекатывает икринки во рту, опять дышит и переворачивает икру… И так днем и ночью много суток подряд.

От голода у рыбки живот подтянуло, костлявые бока впали, а голова раздулась. Икринки ведь развиваются, во рту им уже тесно.

Ну вот — наконец-то! — на десятый день (у хаплохромиса) или на двенадцатый — четырнадцатый (у тилапии) появляются на свет мальки, каждый не больше блохи. Первые дни малютки живут во рту у матери. Потом нерешительно покидают необычный дом.

Незадолго перед тем, как они из него выберутся, рыбка-мать оставляет убежище и беспокойно плавает вверх-вниз. Когда проплывает у дна, царапает и скребет о песок распухшей головой, словно мальки ее раздражают. Но если один из них выскочит изо рта и убежит, она бросается в погоню и снова «глотает» его.

Однако наступает момент, когда мальки, как горох из дырявого мешка, выскакивают изо рта матери и она не успевает их ловить, суетятся около нее плотной стайкой, и рыбка успокаивается.

Но в минуту опасности мальки стремглав бросаются к мамаше и прячутся у нее во рту. Сигнал тревоги «Скорее в пасть!» она подает им сама. Этот сигнал — особая «диагональная» поза самки под углом 10–20 градусов к горизонтали.

Заметив сигнал, мальки сбиваются плотной гроздью у матери, словно рой пчел на ветке, и забираются к ней в рот: вот уж действительно маменькины сынки! Она и сама торопливо «глотает» тех, кто не успел проскочить сам. «Проглотив» последнего малька, рыбка уплывает подальше от опасного места.

Если же вставшая в диагональную позу самка примет опять нормальное положение (не будет пятиться), значит, тревога оказалась ложной, и живая гроздь, висящая у ее рта, рассыпается.

Но когда враг приближается слишком быстро и мальки не успевают спрятаться в зубастом убежище, самка, долго не раздумывая, бросается на незваного гостя, вертится вокруг него, наскакивает с разных сторон, бодает и кусает его. Пытается напугать и разными угрожающими позами, и сменой красок на своей коже. Тилапия, например, как и рассердившийся хамелеон, чернеет: пугает хищника.

А мальки тем временем не зевают: падают на дно и там затаиваются. Если самоотверженная рыбка уцелеет после весьма рискованных наскоков на «слона», то, попугав его несколько минут, внезапно уплывает, поспешно набив мальками рот.

Первое время любой шум в помещении, где стоит аквариум, — хлопанье двери, появление в комнате человека — вызывают у бдительной рыбки тревогу, и она сигналом «Скорее в пасть!» созывает мальков. Но постепенно привыкает к тому, что эти шумы ничем не грозят, и поднимает тревогу лишь при реальной опасности.

Четыре или пять дней молодые хаплохромисы и тилапии пользуются мамашиным гостеприимством. Они даже ночуют в безопасном убежище, за частоколом ее зубов. А потом, когда подрастут и окрепнут, покинут ее навсегда.

Хаплохромиса и тилапию ихтиологи причисляют к семейству цихлид — тропических окуньков. Они и в самом деле некоторыми своими анатомическими признаками напоминают наших окуней. Обитают цихлиды во всех пресных водах Индии, Цейлона, Африки и Америки (от Техаса до Уругвая). Многие из них хищники, а некоторые питаются растениями.

У всех цихлид очень интересные повадки, а материнский инстинкт развит так высоко, как, пожалуй, ни у кого больше в рыбьем царстве. Но не все они вынашивают икру во рту. Только у немногих видов есть этот странный, хотя и вполне надежный способ заботы о потомстве.

Многие цихлиды не обременяют свои рты икрой и мальками, но тем не менее заботятся о них очень самоотверженно, опекают и водят за собой, словно наседки цыплят.

У карликовых цихлид мальков водит только самка. Самец игнорирует и ее и своих детей. Но у большинства тропических окуньков и самец и самка поровну делят между собой все невзгоды и радости материнства. Это очень дружные парочки, и их преданность друг другу и родительским обязанностям вызывают еще большее удивление, чем супружеские союзы птиц и зверей. Ведь рыбы, бесспорно, более примитивные по своей организации существа, чем обитающие на суше позвоночные.

Самец-цихлида, когда приходит пора обзавестись семейством, проявляет инициативу: выбирает на дне место, на которое самка могла бы отложить икру.

Выбор этот не сложен: какой-нибудь камень или водоросль в уединенной заводи. Но всегда предварительно плавниками и ртом рыбки очищают от мусора и грязи место, на которое позднее будет отложена икра. Ревниво охраняют и участок вокруг него от других претендентов. Участок невелик: сантиметров двадцать в одну сторону и столько же в другую. Если рыбка крупная, то и владения у нее больше.

Затем самец с такими же церемониями, как и его собрат тилапия, приводит к гнезду самку. Она откладывает икру на вычищенный камень.

Теперь родители по очереди дежурят у икры. Один машет плавниками над ней, гонит воду, чтобы свежие струи все время обтекали икринки и они лучше развивались. А вторая рыбка в это время караулит поодаль. Отводит или отпугивает врагов. Потом они меняются местами.

Когда мальки выведутся, родители переносят их в вырытую в песке ямку. Там мальки лежат несколько дней, пока не окрепнут и не научатся как следует плавать. Тогда родители уводят их за собой. Как и молодые тилапии, новорожденные рыбки тесной стайкой следуют всюду за папашей или мамашей. По дороге ловят пищу. Если найдут слишком большой съедобный кусочек, родители его размельчают своими зубами и крошки отдают малькам.

К вечеру счастливое семейство возвращается к своей ямке и устраивается на ночлег.

Но если поблизости заночевал какой-нибудь хищник, цихлиды уводят детишек в другую ямку. А если и там небезопасно, то и в третью: у них много таких «ночлежек».

Обычно родители водят мальков по очереди: один пасет их, другой отдыхает или охотится. Затем тот, что отдыхал, сменяет уставшего от забот партнера.

Особая сигнализация помогает рыбкам — и родителям и детям — лучше понять друг друга. Главное усилие сигнала направлено на то, чтобы заставить мальков следовать именно за тем из родителей, который сменяет поводыря.

Они должны покинуть опекуна, от которого всеми силами только что старались не отстать, и плыть за новым. Вы сами понимаете, что для неразумного существа это довольно сложный поступок.

Но природа решила эту проблему в рамках системы «сигнал — ответ», не выходя за границы условно и безусловно рефлекторной сферы.

Обычно, когда цихлиды ведут за собой мальков, они плывут зигзагообразным курсом. Это и есть сигнал «Следуйте за мной!».

Рыбка, встающая на дежурство, вплывает в стайку мальков, виляя то вправо, то влево, а родитель, уходящий временно в отпуск, быстро вырывается из стайки и уплывает по прямой, ни на микрон не отклоняясь в стороны. Мальки автоматически фиксируют внимание и привязанность на той рыбке, которая остается с ними и плывет привычным им зигзагом.

Особыми телодвижениями в минуту опасности цихлиды созывают мальков. Рыбка плотно прижимает к телу спинные плавники, а грудные бьют по воде. Голова наклонена в сторону. Затем сильно ударяет хвостом и распускает спинные плавники. Это сигнал сбора. Мальки сейчас же плывут к встревоженному родителю, и он уводит их в какое-нибудь укрытие.

Если же сигналящая рыбка, как и тилапия, начнет пятиться, напирая задом на стайку, значит, нужно прятаться, и поскорее. Мальки один за другим падают на дно и затаиваются. А взрослые рыбки взбаламучивают рядом с ними ил. Оседая, он покрывает их серой пылью, и под этой «шапкой-невидимкой» мальков теперь нелегко заметить.

Когда опасность минует, цихлиды тоже особым сигналом вызывают своих отпрысков из укрытия. Плывут к тому месту, где спрятались запорошенные илом мальки, и плавают здесь у самого дна, по-особому кивая головой.

Опыты показали, что самки-цихлиды всегда отличают своих детенышей от чужих мальков.

В аквариум к цихлидам подсадили пять маленьких мальков-хэмихромисов. Подкидыши быстро освоились с новой ситуацией и вскоре затерялись в стайке мальков-цихлид, от которых внешне почти не отличались. Самец никак не прореагировал на эту диверсию. Но самка тотчас же распознала обман: бросилась в стайку, переполошив детишек, и отделила «овнов от козлищ», проглотив одного за другим трех чужеродных мальков. Двух других она съела несколько позже. Своих не тронула ни одного.

Подобные опыты проделывались неоднократно, и каждый раз цихлиды или сразу глотают подкидышей, или ловят их тогда, когда они чуть отплывут от стайки. Иногда и собственные их не в меру резвые детишки отбиваются от компании. Матери догоняют беглецов, хватают их ртом и водворяют на место, в стайку.

Это значит, что своих детей рыбки узнают «на вкус», так как те по-своему пахнут.

Но не только по запаху, а и «в лицо» помнят цихлиды своих «детишек».

Молодые самки в первые дни материнской карьеры плохо знают своих мальков. Путают их даже с рачками дафниями, которых ловят и приносят в стайку или пытаются созывать их известной уже нам позой, сигнализирующей сбор по тревоге.

Но постепенно, набравшись опыта, молодые мамаши узнают своих питомцев не только среди тысяч веслоногих рачков, но и без труда отличают их иногда даже от мальков других рыбок своего вида. Они, конечно, запоминают не каждого малька в отдельности, а только общий, свойственный им всем внешний вид — габитус.

В том, что цихлиды научаются этому лишь на личном опыте, убеждает такой эксперимент.

Паре молодых рыбок, которые нерестились первый раз в жизни, подложили икринки чужого вида, а их собственные забрали. Когда мальки вывелись, рыбки заботились о них, как о родных детях. Да так к ним привыкли, что всех не похожих на них мальков, даже и своего вида, считали врагами. Позднее эти обманутые искусством экспериментаторов рыбки еще раз отложили икру, и ее у них не забрали. Когда из икры вывелись мальки, родители набросились на них и съели одного за другим. Это значит, что в их мозгу под влиянием условных рефлексов, полученных при воспитании чужих мальков, сложился уже совсем другой стереотип представлений о «своих» детях. А поскольку «трезво» рассуждать рыбы не умеют, а лишь действуют, подчиняясь «запрограммированным» в клеточках их мозга рефлексам, то и не сумели, конечно, раскрыть обмана и стали — увы! — детоубийцами.

Мальки же родителей распознают только по признакам, воспринимаемым визуально — глазами. Это удалось доказать с помощью восковых моделей разной формы и окраски. Как выяснилось, имеет значение и характер движения модели — плавный или порывистый, медленный или быстрый, прямой или зигзагообразный. У каждого вида он особенный, и у мальков закреплена в мозгу врожденная реакция на него. Одни собираются у быстро движущейся модели, другие у плывущей медленно.

Если модель вообще неподвижна, то мальки сначала окружают ее, а потом ищут нового опекуна.

Цвет модели, соответствующий общему фону окраски родителей, тоже привлекает мальков. Но размеры модели, по-видимому, не имеют большого значения. Ученые, которые пытались расшифровать механику этого странного приспособления, сделали такое интересное открытие.

Мальки, оказывается, «не знают», каковы абсолютные размеры их родителей, — ростом ли они с блоху или со слона. Важен лишь угол, под которым они их видят. Величина этого угла — одно из инстинктивных знаний малька, такое же, как и умение, например, ловить и глотать циклопов или собираться по тревоге, завидев сигнальную позу мамаши или папаши. Мальки, можно сказать, привыкли рассматривать своих родителей под определенным углом зрения. Поэтому, если имитирующая рыбку-наседку модель была очень большой, мальки собирались в стайку и плыли за ней на большем расстоянии: тогда поводырь не казался им слишком большим. Если модель была маленькой, мальки следовали за ней почти вплотную, сохраняя таким образом тот же угол зрения. С возрастом, по мере того как увеличиваются размеры малька, возрастает и величина этого руководящего его поведением угла.

У каждого вида он свой: у тилапии, например, и хаплохромиса заметно меньше, чем у хэмихромиса и цихлиды, за которыми мальки следуют на более короткой дистанции, чем за двумя первыми рыбками.

Но самое интересное, что не только у цихлид, но и у других животных, у гусей например, среди наследственных привычек, полученных от рождения, есть и эта специфическая «точка зрения» на своих родителей.

Известный зоопсихолог профессор Лоренц рассказывает, что инкубаторные гусята ходили за ним всюду, как за родной матерью, но на расстоянии значительно большем, чем то, на котором обычно следуют гусята за гусыней. Они всегда сохраняли такую дистанцию, с которой человек им был виден под тем же углом, что и гусь, ведущий гусят по берегу. А так как человек больше гуся, то и эта дистанция, естественно, удлинялась.

Когда Лоренц купался в реке и из воды видна была лишь его голова, гусята, сохраняя тот же угол зрения, плыли за ним почти совсем рядом.

А когда он еще ниже опускал в воду голову, они приближались к нему вплотную и готовы были, если из воды торчала лишь макушка, забраться к нему на голову.

Так и маленькие цихлиды: когда модель была уж очень мала, осаждали ее, чуть ли не взбирались к ней на спину, потому что стремились плыть за «мамкой» так, чтобы она всегда была им видна под определенным углом, соблюдать который обязывало их врожденное чувство.

Рыбки-наседки ревниво пасут своих мальков шесть — восемь недель, до полного их «совершеннолетия», а потом покидают свой выводок и обзаводятся новой семьей.

Колюшка — рыбка малоприметная, но весной она преображается, как Золушка в сказке.

Самцы переодеваются: брюшко у них краснеет, как помидор, бурая спинка зеленеет, а голубые глаза блестят, как аквамарины.

Нарядные получаются кавалеры. И какие боевые! Один за другим уплывают они из стаи, каждый ищет на дне участок для гнезда и гонит прочь всех других рыб, с которыми, конечно, может справиться. Так петухом и наскакивает на незваного гостя. Но до драки дело редко доходит. Обычно самец-хозяин предупреждает самца-пришельца о том, что место здесь уже занято, замысловатым танцем. Пляшет, можно сказать, на голове: становится вертикально, хвостом вверх, и сердито дергается всем телом, словно собирается дно головой пробить. Пришелец, раскрыв рот, минуту смотрит на странное представление, а затем, сообразив, видно, что это не простая клоунада, а грозный ультиматум, удаляется восвояси.

Часто, если соперник не отступает после исполнения первых «па», самец — хозяин территории принимает более энергичные меры: танцуя вниз головой, он начинает бешено кусать ртом песок, словно желая показать: «Если не уйдешь, я и тебя могу так отделать!»

А если и это не устрашило агрессора, тогда танцор поворачивается к нему широкой стороной тела и оттопыривает две большие брюшные иглы. Это угроза высшей степени, и она граничит с отчаянием. К ней прибегает колюшка и в тех критических случаях, когда щука или окунь загонят ее в угол.

Когда колюшке не мешают, она занята строительством гнезда. Сначала роет «котлован» для дома. Набирает в рот песок, относит его сантиметров на пятнадцать в сторону и высыпает. Затем возвращается за новым грузом.

Мало-помалу образуется на дне ямка. Тогда самец приносит во рту разные травинки и обрывки водорослей, складывает их в ямку. Приносит еще, сваливает тоже в кучу, прессует ее, нажимая сверху. Слизь, которую выделяют почки колюшки, склеивает травинки в плотный ком. Рыбка делает в нем тоннель, проползая через центр. И гнездо готово — полый шар с двумя отверстиями на противоположных концах.

Теперь дело за самкой.

Мимо проплывает стайка колюшек. Самец устремляется к ним. Перед одной из рыбок он отплясывает танец любви. Его называют зигзагообразным. Самец «зигзагом», резко виляя из стороны в сторону, плавает перед самкой. Обычно она отвечает на ухаживания, склоняя тело вниз, в его сторону, — он танцует несколько ниже ее головы. Тогда самец спешит к гнезду (она плывет за ним) и показывает в него вход особым движением: ложится набок, головой ко входу.

Самец пляшет даже перед некоторыми рыбками другого вида, например перед молодыми линями, которых сгоряча принимает за колюшек-самок. Если линь почему-либо последует за ним, то это автоматически вызывает у обманувшейся колюшки «цепную реакцию» дальнейших, но в данном случае уже бессмысленных рефлексов. Самец подплывает к гнезду и, распростершись перед ним, приглашает случайного прохожего войти в дом и отложить икру.

Он исполнял зигзагообразный танец и перед грубой моделью самки, которую экспериментаторы опускали на тонкой проволоке в аквариум (лишь бы брюшко у модели было припухлое).

Живая, обремененная икрой самка тоже реагирует на грубую модель самца (лишь бы брюшко у модели было красное) и следует за ней, если модель повертеть перед самкой, имитируя движения зигзагообразного танца. А если подвести модель, а за ней и самку, которая не отстает от подделки, ко дну аквариума, а затем, подражая самцу, положить раскрашенную фанерку плашмя, самка будет тыкаться носом в песок, искать тут же вход в гнездо, даже если и гнезда нет. Она больше верит сигналу мнимого самца, чем своим глазам. Конечно, слово «верит» употреблено условно; самка не размышляет над тем, чему больше доверять. Она просто бездумно, подчиняясь врожденным чувствам, реагирует на сигналы, которые в течение многих миллионов лет отбора выработались в их племени в виде определенной формы поведения партнера, с которым судьба обязала ее нести заботы о продолжении рода (впрочем, у самок-колюшек эти заботы не очень обременительны). Ну и, конечно, иногда путает возлюбленного с пешкой. Ведь и людям свойственно ошибаться.

Есть у колюшки еще один своеобразный танец-приказ. Исполняется он на месте, как твист. Называют его дрожащим танцем.

Когда самка с помощью самца — он ее подталкивает — протиснется в гнездо, самец немедленно исполняет свой «твист».

«Твист» колюшки — приказ нереститься. Он как бы передает самке следующее извещение: «Я и гнездо готовы принять икринки!»

В том, что это так, легко убедиться на простом опыте: удалите самца, как только самка заберется в гнездо. Она долго будет ждать сигнала, что можно начинать нерест, и не отложит ни одной икринки, пока не получит его.

Устройте ей «твист» прозрачной стеклянной палочкой, подражая дрожащему танцу самца, и самка сейчас же начнет нерест.

Так же ведут себя и самки американского лосося. Индейцы уверяют, что холостую лососиху можно заставить нереститься, если опустить в реку весло и быстро-быстро потрясти его.

Итак, мы установили, что в «хореографическом» лексиконе колюшки есть по крайней мере пять сигнальных танцев и движений:

1. Боевой танец вниз головой, который означает: «Уйди, это мой участок!»

2. Зигзагообразный танец: «Приди и будь матерью моих детей!»

3. Наклон туловища вниз: «Я согласна».

4. Распростертая поза у входа в гнездо: «Вот дверь моего дома».

5. Твист: «Отложи скорее икру, я о ней позабочусь».

Конечно, колюшки не вкладывают в свои танцы никакого смыслового значения. Танцы служат для них лишь специфическими раздражителями в цепи безусловных рефлексов, побуждающих рыбок вести себя тем или иным образом.

Отложив икру, самка догоняет стайку. Самец ее немного провожает — каков кавалер! — и спешит к гнезду.

Он вновь преображается: теперь это не бойкий танцор, а беспокойный отец семейства. Забот у него масса. Нужно и гнездо подремонтировать — неуклюжая самка его изрядно повредила, — и икринки получше спрятать под крышу. Но главная забота — вентиляция гнезда.

Чтобы икринки лучше развивались, необходим приток свежей воды. Самец подолгу стоит у двери своего дома и машет и машет грудными плавниками. Вентилирует помещение.

Вода течет через гнездо, смывает с икринок мусор и приносит им свежий кислород.

В первые дни каждые полчаса самец по три минуты проводит у входа в гнездо и гонит через него воду. Но икринки развиваются, все больше требуется им для дыхания кислорода, и к концу недели преданная своим родительским обязанностям рыбка три четверти суток дежурит у гнезда, прокачивая через него воду.

Но вот на восьмой день из икринок появляются мальки.

У самца теперь новые заботы. Детишки еще слабенькие и неопытные. Он охраняет их и следит, чтобы они далеко не уплывали. Мальки тесной стайкой следуют всюду за отцом, как цыплята за наседкой.

А если какой-нибудь «озорной» малек попытается удрать, отец бросается в погоню, хватает ртом беглеца и водворяет на место, в стайку.

Но каждый малек один раз все-таки совершает удачный побег. Пулей летит он вверх, к поверхности воды, глотает пузырек воздуха и спешит назад. Отец обычно успевает схватить его только на обратном пути.

Малек глотает воздух, чтобы наполнить им через кишечник плавательный пузырь. Без этой капельки газа тот не может функционировать. Ведь и легкие человека не станут работать, если новорожденный младенец не наполнит их с первым криком необходимой порцией воздуха.

Две недели колюшка-самец пасет своих мальков. Они подрастают и все дальше и дальше уплывают от гнезда. Самец уже не бросается за ними в погоню. Постепенно он теряет всякий интерес к своим детям — теряет и блестящую окраску — и присоединяется к компании взрослых колюшек.

А мальки начинают самостоятельную жизнь.

Бесспорно, в состязании с цихлидами папаша-колюшка одержал бы верх. Но прежде чем присудить ему первый приз за отцовство, оценим шансы других претендентов.

Вот морской конек. Хвостик свернул бубликом, голову высоко поднял, помахивает плавником-веером и плывет вперед. Животом волны рассекает.

И не подумаешь, что морской конек — рыба. Чешуи нет. Вместо нее костяные пластинки. Хвостик цепкий, как у обезьяны. Головка как у сказочного Конька-горбунка. И плавников нет: только один спинной, похожий на веер. Рот у морского конька трубочкой. В эту трубочку, будто в пылесос, засасывает он вместе с водой свою добычу — рачков разных и червяков.

Позавтракав, морской конек возвращается в заросли водорослей. Там становится «на якорь» — обвивает хвостом стебелек и замирает в позе шахматного коня.

Был бурый, а попал в зеленые заросли — сразу позеленел. Не хуже хамелеона может морской конек перекрашиваться. Какая вокруг декорация, такого цвета и тело у него. Это чтобы враги не заметили.

Не о себе одном морской конек беспокоится. У него потомство «за пазухой».

У самцов морских коньков снизу на брюхе есть два похожих на клапаны кожных выроста. Самка откладывает икру на живот самцу, как раз между этими клапанами. Икра тут же прилипает, а клапаны начинают разрастаться, закрывают со всех сторон икру, края их смыкаются. Теперь икра надежно «упакована» в детоносной сумке на животе у самца.

Все сорок — пятьдесят дней, пока самец носит икру, она получает витамины и другие питательные вещества из кровеносных сосудов этой сумки, все равно как человеческий зародыш из материнской плаценты.

Когда мальки выведутся, морской конек ищет уединенный уголок в подводных зарослях, хватается хвостиком за стебелек и крепко держится. А его, беднягу, дугой сгибают родовые корчи. Он то изгибается назад, то гнется вперед, напрягаясь, сокращает брюшные мышцы: хочет, чтоб сумка поскорее лопнула и освободила мальков, которые в ней копошатся.

Наконец клапан разрывается вдоль, и первый бэби пролезает в дыру головой вперед. А за ним и другие юные коньки, которые все похожи на папашу, только уж очень малы.

Кузины морских коньков, иглы-рыбы, которых, наверное, каждый видел в море, тем же способом вынашивают своих детей.

Еще Аристотель писал об игле-рыбе. Он наблюдал за ней в Эгейском море у берегов солнечной Эллады: «Та рыба, которую называют белоне, в пору размножения разрывается, и из нее выскакивает малек. У этой рыбы разрыв происходит ниже желудка и внутренностей, как у змей, называемых тифине. После того как произведет свое потомство, она не умирает, и рана снова зарастает».

Самцы некоторых других морских рыб, маслюков и циклоптерусов, например, охраняют отложенную самкой икру: день и ночь лежат около нее.

Даже если место для икрометания было выбрано неудачно и, уходя вместе с отливом, вода обнажает здесь морское дно, самец остается с икрой на мели, жадно хватая ртом последние капли влаги, медленно стекающие по каменистым изломам дна.

Скоро исполнится сто лет, как французский офицер Геральд привез из Китая дюжину полуживых рыбешек. Их едва выходил известный селекционер Корбонье. Теперь миллионы потомков этих рыбок продолжают свой род в аквариумах всего мира: речь идет о макроподах.

Они знамениты своим странным гнездостроительством. Материал для гнезд макроподы выбирают, прямо надо сказать, очень легковесный и сооружают из него постройки весьма легкомысленные: «воздушные замки» на воде!

Самец-макропод, высунув кончик морды из воды, глотает воздух, затем выпускает его пузырьками изо рта. Липкая слюна макропода обволакивает каждый пузырек тонкой пленочкой, словно капсулой, и тот не лопается, а висит у поверхности воды. Рядом рыбка выплевывает второй, третий, четвертый пузырьки. Пенистой корочкой всплывают они над водой.

Тогда самец с церемониями, не менее сложными, чем у цихлид или колюшек, приводит к гнезду самку. Играют они немного, плавают друг за дружкой по кругу, «целуются»: соприкасаются губами. Довольно загадочное «па» в любовных танцах многих рыб.

Потом самка нерестится под воздушным плотом. Икринки всплывают кверху и пристают к плавающей пене. Если течение относит в сторону некоторые бусинки, самец ловит их ртом и водворяет на место.

Затем начинаются тревожные дни. Бдительный отец ни на минуту не покидает свой пост. Гонит прочь мелких врагов, отвлекает крупных. Перемешивает икринки, чтобы они развивались лучше. А когда мальки выведутся, хлопот прибавляется вдвое. Икра неподвижно висела под пенистым потолком, а юркие макроподики норовят теперь ускользнуть из гнезда. За ними нужен глаз да глаз. Самцу часто приходится пускаться вдогонку за беглецами, глотать, тащить под плот и там выплевывать. Хлопотливое дело, и благодарности никакой. Дня через четыре мальки расплывутся кто куда, и он никогда их больше не увидит.

Некоторые лягушки тоже могли бы принять участие в нашем импровизированном соревновании отцов-воспитателей. Ринодерма, например. Ее уникальные методы выращивания детей изучал сам великий Дарвин, когда путешествовал по Чили. Инкубатор для яиц у ринодермы довольно странный — горловой мешок (изо рта, сбоку под языком, в него ведут два отверстия).

В обычное время это резонатор — усиливает кваканье, чтобы все самки в округе его слышали. А когда приходит время позаботиться о потомстве, самец наполняет этот «барабан» яйцами.

Дело происходит так. Самка отложит на мох двадцать — тридцать икринок, а самцы сидят вокруг и ждут. День сидят, два сидят кружком вокруг икринок. Неделю сидят. На десятый — двенадцатый день в икринках шевелятся зародыши. Тогда папаши бросаются на них, глотают, спешат, кто больше успеет. Кому пять досталось, а кому и двадцать пять.

Не зря, значит, ждали. Но ринодермы, глотая икру, не едят ее, конечно: не в желудок она попадает, а в этот самый знаменитый горловой мешок.

В нем икра и развивается дальше. Вскоре из лопнувших икринок выходят головастики. Они хотят есть. Как их накормить, не выпуская из люльки-«барабана»?

Природа и тут нашла выход. Головастики прирастают хвостиками и лапками, а потом и всей спиной к внутренним стенкам резонатора. Так из отцовской крови и получают витаминизированную пищу. Быстро растут. Тесно им становится в люльке, и горловой мешок, по мере того как его обитатели подрастают, расширяется во все стороны: под кожу брюха и даже под кожу спины.

Когда головастики превратятся в лягушат, то «отдирают» свою плоть от папиной (процесс этот безболезненный) и через его рот вылезают по одному на волю. Сам папа — с наперсток, можно представить себе, сколь малы его детишки!

Жаба-повитуха живет в Западной Европе. Американские торговые фирмы переняли у нее лучший в мире, как они говорят, способ упаковки яиц.

В марте, как только солнце растопит снега, самка-повитуха откладывает икру, а самец тут же наматывает ее себе на бедра (икра «упакована» в длинные слизистые шнуры). Подхватывает шнур двумя средними пальцами левой задней ноги и накидывает его петлей на свое правое бедро. Потом наматывает правой ногой на левое бедро. Вскидывает ношу повыше на спину и скачет туда, где посырее. Прячется под корнями и в норах в земле. Если вздумаете отнять у него яйца, он начнет кричать жалобно и будет кусаться, обороняться. Без борьбы не отдаст яиц.

Когда из икры вот-вот должны выйти головастики, повитуха-самец ныряет в воду. Головастики «брыкаются» хвостиками — разрывают оболочки икринок и выплывают на простор. А их нянька, содрав о водоросли оставшуюся от яиц шелуху, снова вылезает на берег.

В тундру, раскинувшую свои заболоченные равнины по северным окраинам Старого и Нового Света, прилетают весной стайки маленьких куличков. Тихие заводи, моховые болота, просто лужи, укрытые зарослями осоки и хвоща, — это дорогой их сердцу мир, их родина, к которой стремились они и днем и ночью, покинув синие моря благодатного юга. С севера изгнала их лютая зима. Но теперь снова светит над тундрой солнце, снова жизнь вернулась в эти края.

Кулички — у нас называют их плавунчиками, плавунцами — с раннего утра уже на воде. Ловят разных водяных личинок и жуков. Большую дань собирают и с комаров, поедают их куколок. Те висят ведь у самой поверхности воды. Кулички точно живую пенку снимают с воды, тонкими клювами выуживая комариное потомство.

Плавают плавунчики быстро, все время вертятся туда-сюда. Иногда забавно подкрадываются к взрослым комарам, которые бесчисленными роями кружатся над болотом. Подплывают медленно, низко вытянув шею над водой, вдруг бросаются вперед и хватают комара.

Ранним утром, когда вода еще очень холодная и все водяные насекомые, окоченев, лежат без движения на дне, плавунчики баламутят воду. Плавают кругами и болтают ногами: ил вместе с насекомыми всплывает кверху, а хитроумные птички ловят в водоворотах добычу.

Но ведь не только затем, чтобы комаров есть, они сюда прилетели! Пора о детях подумать. О гнездах и обо всем, что с этим связано. И вот то один, то другой плавунчик со странным храпом взлетает в воздух, летит низко над водой, шумно хлопая крыльями и скандируя «уить-уить-уить».

Затем опускается на воду и кричит «уэду-уэду», плывет с вытянутой шеей, как гусь, словно кому-то грозит, и оглядывается по сторонам: какое произвел впечатление? Минут через пять снова взлетает с криком и снова садится на воду. И так часами.

Плавунчики токуют. Криком и церемонным полетом стараются привлечь внимание самцов.

Да, самцов — не самок. У этих странных птиц самцы и самки поменялись ролями. Самки у них эмансипированные: токуют, свистят, ухаживают за кавалерами, сами выбирают места для гнезд и защищают их от соперниц. А самцы заняты женскими делами: насиживают отложенные самками яйца (ведь и гордые амазонки рожали детей, как простые женщины) и выводят птенцов. В полном соответствии с таким необычным разделением труда подобран и наряд у плавунчиков. Куличихи окрашены ярко: здесь они петухи! Спинки аспидно-серые с двумя охристыми продольными полосами, горло ржаво-красное с большим белым пятном у подбородка и брюхо белое (имеется в виду круглоносый плавунчик, другие виды окрашены иначе). А самцы серенькие, невзрачные. Им, беднягам, птенцов насиживать, потому и нельзя яркими красками блистать: это привлечет врагов.

Самцы у плавунчиков мирные, тихие, а самки очень воинственные, наскакивают на соперниц и гонят их подальше от своей лужи. Но если увидит самка самца — они приходят к крикливым амазонкам, — сейчас же летит к нему и с нежным посвистом опускается рядом. Вытягивает по-гусиному шею, словно хочет прогнать. Но не делает этого никогда: подойдет к нему и бежит или плывет обратно с высоко поднятой головой. Потом опять с игривой угрозой приближается к своему несмелому кавалеру и убегает с гордой осанкой. И так, пока он не расчувствуется.

Тогда они уже плавают вместе, в одной луже ловят комаров, и самка перестает токовать. Но и тут всякая инициатива принадлежит ей. Вдруг бросает она охоту и куда-то улетает. Недалеко, впрочем. Вскоре садится в траву и скребет здесь землю ногами. Самец присоединяется к ней и тоже скребет. Потом она, а за ней и он летят на другое место и там скребут. Топчутся на месте, приминая мох и траву. Репетируют гнездостроительство. Некоторые из этих «потешных» гнезд птицы посещают по нескольку раз на день, про другие совсем забывают.

И вот наступает самый ответственный момент: передача самкой своих материнских обязанностей самцу. Однажды утром она поднимается вдруг в воздух с хорошо знакомым нам токовым криком, который мы не слышали, однако, с тех пор, как она нашла самца. Летит над болотом и приземляется у одного из «тренировочных» гнезд. Сейчас же рядом с ней опускается и самец. Она кричит опять и летит к другому гнезду. Он за ней. Они облетают подряд несколько таких мест, где в дни своего первого знакомства скребли землю: самка хорошо помнит их все. Наконец в одной из ямок, которая ей, видно, больше по душе, откладывает первое яйцо. Желтоватое, с бурыми пятнами.

Вскоре в примитивном гнездышке уже четыре яичка. Больше не будет: теперь самка считает себя полностью свободной от всех родительских обязанностей, наложенных на нее природой. Самки-плавунчики собираются стайками, беспечно кочуют по болотам, перебираются все южнее и южнее и отлетают потихоньку на юг, в тропические моря и океаны, где и зимуют. Спешат на курорты.

А самец садится в гнездо. Три недели в полном одиночестве высиживает птенцов. Когда птенцы появятся, ведет их к воде. И долго еще в меру своих птичьих сил оберегает детишек от всех опасностей и невзгод. Немалый для мужчины это подвиг.

Но едва ли, однако, медаль за отцовство, если бы была учреждена такая в пернатом царстве, получил бы только кулик-плавунчик. Разве родич его якана, что живет в Бразилии, меньше времени и сил отдает воспитанию своих птенчиков яканчиков?

А другая южноамериканская птица — тинаму? А местный страус нанду? А эму и казуар — австралийские страусы?

У всех у них отцы, брошенные самками, нежно заботятся о своих детях, высиживают их и кормят, защищают и согревают.

Рассказав о буднях отцов-плавунчиков, мы опять вернулись к птицам. Задержимся в их царстве еще немного.

Итак, с ухаживанием покончено, места для гнезд найдены, обручение пар состоялось. Теперь новые заботы у пернатых родителей.

Надо строить гнезда. У аистов, чаек и орлов в этом деле равноправие: и самка и самец занимаются гнездостроительством. У других (дрозд, зяблик) только самки. Есть и такие, у которых строят самцы (плавунчики, крапивники, телегаллы).

А дикие голуби, например, и цапли-кваквы такое установили разделение труда: самец собирает и приносит разные травинки и прутики, а самка вьет из них гнездо.

В чем же приносит? В клюве, не в лапах: одни таскают по веточке (голуби, цапли, бакланы), другие набивают травинками полный клюв (например, канарейки).

А попугаи транспортируют строительный материал весьма оригинальным способом: запихивают его в оперение спины и так летят с грузом за плечами.

Козодои — птицы без гнезд (даже подумать о таком странно!). Они откладывают свои два яйца прямо на сосновую хвою и насиживают их, что называется, на голой земле.

Утки и гуси в кочке (или между кочками!) выбивают телом небольшую ямку и выстилают ее лишь теми стебельками и травинками, до которых могут дотянуться клювом. Когда уходят из гнезда, прикрывают его мягкими перьями, выщипанными из живота.

У других же птиц гнезда — чудо строительного искусства. Например, у синицы ремеза, у птицы-портнихи, о которой уже была речь, или у молотоголовых птиц Африки.

Ткачики рода квелеа привязывают свое гнездо к дереву настоящими узлами. Волокна, надерганные из растений, они пропускают несколько раз через пальцы так, что получается петля, а потом берут клювом конец «веревки» и крепко затягивают петлю.

У самых маленьких колибри гнезда с наперсток, у грифов и орлов весят несколько центнеров! Но самые большие гнезда у общественных ткачиков. Их самки строят под общей крышей множество маленьких каморок. Многоквартирный птичий дом покрывает иногда крону всего дерева.

И материал для гнезд разный: веточки, травинки, пух, перья, шерсть, листья, ил, глина. Даже собственная слюна! В Южной Азии и в Австралии живет хорошо известный всем местным гурманам стриж салангана. Из его гнезд варят… суп.

Вот как она вьет гнездо: прицепится лапками к скале и смазывает клейкой слюной камень, рисуя на нем силуэт люльки. Водит головой вправо и влево — слюна тут же застывает, превращается в буроватую корочку. А салангана все смазывает ее сверху. Растут стенки у гнезда, и получается маленькая колыбелька на огромной скале.

Колыбелька эта, говорят, очень вкусная. Люди забираются на высокие утесы, карабкаются при свете факелов на стены пещер и собирают гнезда саланган. Варят потом их в кипятке или курином бульоне, и получается отличный суп, как уверяют знатоки.

Совсем недавно открыли, что саланганы представляют интерес не только для гастрономов, но и для биофизиков: эти птицы, летая в темноте, высылают вперед акустических разведчиков, которые «трещат, как детская заводная игрушка» — то есть ультразвуком «ощупывают» окрестности.

Сиамский стриж ципсиурус — он живет по соседству с саланганой — тоже склеивает свои гнезда слюной: собирает перья и на листьях больших пальм приклеивает перышко к перышку.

А чтобы, когда ветер сильный, яйца не выпали из «перины», он приклеивает и их ко дну гнезда.

Фламинго лепят гнезда из ила: довольно высокие тумбы с углублением на вершине.

С такими длинными ногами, которыми эволюция наделила фламинго, только на высокой тумбе и можно сидеть с некоторым удобством.

В Бразилии почти всюду на толстых ветках больших деревьев, растущих вблизи хижин и деревень, можно увидеть довольно увесистые комки глины. Небольшие красно-желтые птички, похожие на дроздов, с пронзительным криком суетятся около деревьев. Это птицы-печники, а глиняные «дыни» на деревьях — их гнезда. Каждое гнездо — настоящий «кирпичный» домишко с сенями и горницей (весит он 3–4 килограмма, тогда как сама птичка — только 80 граммов).

Самец и самка строят гнездо сообща. Сначала заготавливают «кирпичи» — скатывают из глины крупные комочки, величиной с ружейную пулю. Для прочности к глине примешивают растительные волокна. Кирпичи приносят на дерево. На толстом суку складывают из них фундамент будущего гнезда. У птиц нет другого инструмента, кроме клювов и лапок, но с помощью этих несложных «орудий» они быстро заканчивают основание дома и начинают возводить сводчатые стены. А затем крышу в виде купола. В одной из стен оставляют круглое отверстие. Это дверь. Внутреннее помещение перегораживают на две комнаты. И дом готов!

Калао-носорог, когда строит гнездо, тоже таскает глину в клюве.

Калао водятся в Индии и гнездятся в дуплах деревьев. Лишь только самка заберется в дупло и отложит там первое яйцо, самец начинает замазывать особым раствором из глины, ила и собственного помета вход в дупло и вскоре замуровывает в нем свою подругу. Оставляет он лишь небольшую щель, через которую самка может просунуть клюв. Несколько недель, пока из яиц не выведутся птенцы, она сидит в заточении. Все это время самец кормит узницу насекомыми и плодами. Когда птенцы выведутся и окрепнут, самец толстым клювом разламывает глиняную стенку и выпускает самку с детьми на свободу. Странные у супругов отношения…

Оказывается, во время насиживания самка птицы носорога линяет. У нее выпадают сразу почти все перья. В таком виде птица совершенно беспомощна. Вот почему самец замуровывает ее в дупле. За глиняной стенкой ей и тепло и безопасно.

Но если самец погибнет, умрет и самка: без его помощи она не может выбраться из заточения.

Хлопотливое это дело — строить гнезда. Хлопотливое и трудное.

Какое трудное, мог бы рассказать бедняга телегалл (австралийская сорная курица), которому для согревания яиц приходится строить «египетские пирамиды».

Когда первые исследователи Австралии увидели на равнинах этой страны странные земляные холмики, они приняли их за могильные курганы туземцев. Но оказалось, что это… птичьи гнезда. И не простые гнезда, а инкубаторы!

Телегаллы не насиживают своих яиц. Они зарывают их в кучи гниющего мусора. Тепло, которое выделяется при гниении, согревает яйца. Яйца развиваются в мусорной куче, как в настоящем инкубаторе.

«Инкубаторы» строит петух. Большими и сильными ногами он сгребает в кучу всевозможный мусор. Трудится много дней и возводит поистине грандиозное сооружение: некоторые холмики-гнезда телегаллов достигают в высоту пяти метров! Находили постройки сорных кур в пятьдесят шагов по окружности.

Когда «инкубатор» готов, к нему приближаются самки и, забравшись на кучу мусора, зарывают в нее яйца. По одному яйцу в отдельные углубления. Яйца закапываются всегда тупым концом кверху, чтобы птенцам легче было выбраться из скорлупы.

Петух много дней дежурит у «инкубатора». Если от гниения листьев в куче развивается слишком высокая температура, он разгребает лишний слой земли или делает сбоку глубокие отдушины. Если тепла мало, подбрасывает сверху еще немного мусора. Для измерения температуры у петуха есть свой «градусник» — внутренняя сторона крыльев у него не оперена, и, прикасаясь голым телом к гнезду, петух инстинктивно узнает, какова в нем температура. Нормальная — 30–32 градуса.

Через 9–12 недель из яиц выводятся цыплята, им предстоит нелегкая работа: нужно выбраться на поверхность из-под слоя земли и мусора толщиной иногда до 1–2 метров. Но новорожденные птенчики далеко не беспомощны. Они рождаются уже совершенно оперившимися, очень крупными и сильными. Как кроты, неутомимо роют они землю и ногами и крыльями и вскоре вылезают на чистый воздух. Обсохнув на солнце и отряхнувшись, молодые телегаллы начинают самостоятельную жизнь. В это время они уже умеют летать!

На наших болотах и реках водится птица, которая тоже обогревает свое гнездо теплом гниющих растений. Это поганка, или чомга. Построенное из старого тростника гнездо чомги, точно миниатюрный плот, свободно переносится ветром из одной части озера в другую. Тепло гниющих растений, на которых лежат яйца, предохраняет их от охлаждения снизу. Конечно, примитивный «парник» чомги лишь отдаленно напоминает мощные «инкубаторы» телегаллов.

Дятлы для гнезд выбивают в старых деревьях дупла. И ничем их внутри не выстилают. Птенцы сидят прямо на жестком дереве^[15]. Но на ногах, на пятках, у них амортизирующие мозоли, поэтому «пролежней» у молодых дятлов не бывает.

Все другие птицы — и синицы, и горихвостки, и воробьи, и скворцы, — которые часто поселяются в брошенных дятлами дуплах, вьют там обычные гнезда.

Соколы и совы гнезд не строят, а на свой лад немного переделывают сорочьи и вороньи гнезда. Одна американская сова выводит птенцов даже в норах сурков.

В Центральной Америке водятся птицы оропендолы. Они плетут очень сложные, похожие на кувшины гнезда, которые подвешивают к ветвям деревьев. В тропиках за птичьими яйцами охотятся разные лакомки: обезьяны, дикие кошки, ящерицы, змеи, еноты, опоссумы — много их, все отлично лазают по деревьям, и птицам нелегко уберечь от них свое потомство.

Но в «кувшины» оропендол хищники забираться не рискуют, потому что всегда рядом с ними висят на ветке опасные шары — гнезда ос. Оропендолы обычно вьют гнезда на ветках, где поселились осы. Своих соседей — птиц — осы не трогают, но всех незваных гостей жалят без пощады.

Дятел микроптернус завел дружбу с муравьями. Гнездо он без страха сооружает прямо посреди муравейника своих жгучих «друзей».

Есть зимородки, которые гнездятся в термитниках, а воробьи и трясогузки — в гнездах орлов и аистов.

Словом, разнообразие тут превеликое.

О всех моделях птичьих гнезд рассказать невозможно.

Кто захочет подробнее о них узнать, с удовольствием прочтет превосходную книгу о птицах большого их знатока Оскара Хейнрота («Из жизни птиц»). Там очень много интересного.

А мы теперь посмотрим, какие заботы беспокоят пернатых родителей после того, как гнездо построено.

В готовое гнездо самка откладывает яйца. Одно яйцо — императорские пингвины, киви, грифы, орланы, гагары, фламинго, трубконосые: альбатросы, буревестники и кочурки; два яйца — некоторые орлы, рябки, колибри, козодои, голуби, болотные курочки такахе; три — серебристые чайки; четыре — кулики; до шестнадцати — утки; десять — семнадцать — синицы; до восемнадцати — фазан; от десяти до двадцати восьми — куропатки.

Яйца у всех разные — и размером, и формой, и окраской. У колибри весят, например, лишь четверть грамма, а у страуса — 1,6 килограмма, то есть в 6000 раз больше! Но и это не рекорд: «скорлупки» от яиц вымерших мадагаскарских страусов эпиорнисов вмещали каждая по ведру!

Зато яйцо страуса весит в шестьдесят раз меньше страусихи, а яйцо колибри — лишь в восемь раз легче самой микроптички.

Утка-мандаринка за 13 дней откладывает 13 яиц — каждое по 50 граммов. Все вместе весят они почти на четверть больше утки.

Самка кулика-перевозчика в течение четырех дней ежедневно творит в себе по яйцу весом 13,3 грамма. Все четыре яйца, положенные на весы, потянут больше, чем породившая их мать (вес ее 45 граммов). «Это замечательная производительность!» — говорит Оскар Хейнрот.

Самое крупное (относительно) яйцо у бескрылого киви — оно лишь впятеро легче самки, его снесшей. А самое «толстокожее» у франколинов: треть веса яйца приходится на скорлупу. Если уронить это бронированное яйцо на землю, оно может и не разбиться. Самая тонкая скорлупа яйца — у колибри: 0,04 миллиметра.

Обычно мелкие птицы несут каждый день по яйцу, а крупные — с интервалом в несколько дней.

Если вы заглянете в гнездо к птице (только не хищной), то найдете там птенцов, которые мало отличаются друг от друга и величиной, а значит, и возрастом. Иначе и быть не может: ведь почти все птицы начинают насиживать, когда отложат последнее яйцо.

Но что произойдет, если птица станет насиживать, отложив первое яйцо? И, насиживая, отложит уже второе, третье и все другие яйца? Тогда птенцы будут разного возраста и величины.

Такие разновозрастные птенцы сидят в гнезде у совы. Одни уже улетать собираются, другие едва оперились, а третьи только из яиц вывелись. У полярной совы, что водится у нас в тундре, старшие птенцы вылупляются в июне, а младшие в июле. У филина все птенцы старше один другого примерно на пять — семь дней.

Большой биологический смысл заключен в этой птенцовой разновеликости. Некоторым родителям было бы трудно прокормить одновременно всех птенцов, если бы вывелись они в один день и дружно начали просить есть. Совы выкармливают своих совят как бы по частям. Самка насиживает вначале. Затем, как появятся на свет первые птенцы, она вместе с самцом улетает на охоту, и улетает далеко: за 5–10 километров от гнезда. Яйца, отложенные позднее, согревают старшие птенцы. Мать сменяет их на короткие промежутки времени, насиживает урывками. А когда младшие выведутся, старшие, которые к этому времени уже подросли, защищают их, отпугивая некрупных врагов. Но они же и съедают своих братьев, если год трудный, малодобычливый и родители не могут прокормить всех птенцов. Этот каннибализм называется «саморегулированием численности», и он, бесспорно, идет на пользу виду: принесенные в жертву младшие птенцы спасают старших от голодной смерти.

Все совы, за исключением, может быть, только некоторых подвидов домашнего сыча, насиживают с первого яйца. А также чайки, соколы, ястребы, коршуны, луни и орланы.

Гнездо болотных сов, говорит Оскар Хейнрот, найти можно на болотистых полянах. Оно «выглядит издали, как белая кегля. Голова старшего птенца образует вершину; другие птенцы — один меньше другого — прижимаются к нему со всех сторон. В сплошном комке пуха их сначала даже и не разобрать. В целом гнездо похоже на заплесневевшую торфяную глыбу».

Голубка, отложив первое яйцо после обеда, ближе к вечеру, стоит над ним, «прикрывая его так, что оно не видно снаружи и не очень стынет». Потом ее сменяет на этом посту голубь. Через день в гнезде у них уже два яйца. Тогда и начинается настоящее насиживание. Поэтому оба голубенка появляются на свет почти одновременно.

Певчие птицы тоже первые три яйца не насиживают, потом немного обогревают их и откладывают еще два яйца: из них птенцы выходят чуть позже, чем из первых трех.

У поганок и пастушков метод тот же. А когда из первых яиц выйдут птенцы, один из родителей уводит их, а второй «досиживает» остальные.

Утки, куры и их родственники высиживают и водят птенцов без самцов.

Вот здесь, говорит Оскар Хейнрот, «безусловно необходимо, чтобы все птенцы появились на свет одновременно». Поэтому и кряква, и рябчик первые яйца откладывают еще на сырую землю и прикрывают их тотчас же травой. Они приходят к гнезду каждый день. Снесут новое яйцо и уйдут. Но в каждый последующий день задерживаются на гнезде дольше, чем в предыдущий. Когда последнее яичко ляжет в несложное гнездышко, садятся и насиживают по-настоящему. Поэтому все одиннадцать — тринадцать утят кряквы вылезают из скорлупы почти в одно время: за два часа все успевают сделать этот свой первый шаг в жизнь.

Певчие птицы и дятлы сидят на яйцах 11–13 дней, (но скворцы и дрозды — 13–15), вороны — 18–20, чайки — 24–28, мелкие соколы — 30, гуси — 28–30, аисты — 30–35, лебеди — 35–40 дней, африканские страусы — 6 недель, грифы — 7–8 недель и эму — тоже 8! Наверное, потому они сидят, «прохлаждаясь», на яйцах так долго, что в Австралии, где эму водятся, нет опасных для них хищников (вернее, не было миллионы лет, пока не появились там люди и собаки динго).

Императорские пингвины в Антарктиде (зимой, когда очень холодно!) согревают, держа на лапах, свое единственное яйцо 62–66 дней.

Но и этот рекорд побит королевским альбатросом. Он насиживает — тоже, кстати сказать, единственное яйцо — восемьдесят дней!

Нередко бывает у птиц, что только самки насиживают и водят птенцов. Иногда лишь самцы (о них я уже говорил). Но часто самцы и самки это нелегкое бремя по-разному делят между собой. Хищные птицы например: у них насиживает обычно самка, а самец приносит ей добычу. Она рвет ее и кормит птенцов.

Черная дроздиха тоже насиживает бессменно. Но дрозд, как увидит, что птенцы уже вывелись, сейчас же начинает летать к гнезду с клювом, полным дождевых червей. Отдает их самке. А она наделяет ими алчно раскрытые рты птенцов. Когда птенцы подрастут, то и самец сам их кормит. Через неделю они оперятся, тогда за кормом летают уже оба — и папа, и мама.

Голуби поделили родительские заботы так: самец насиживает с утра до вечера, а голубка ночью. Если встретит голубь свою голубку не на гнезде, сейчас же летит в него и садится, «хотя время смены еще не настало». Но если подруга погибла, то он сидит бессменно дня два, а потом, гонимый голодом, бросает гнездо навсегда. У голубей не принято, как у певчих птиц и попугаев, кормить насиживающего партнера.

Дикие голуби за лето выводят птенцов не один раз (клинтухи четырежды). Поэтому хлопот у них много: опять ухаживание, опять гнездостроительство, заботы о пропитании старых птенцов и всё почти одновременно. Бывает так, что в одном гнезде просят есть оперенные, но еще не умеющие летать птенцы, а в другом лежат уже яйца.

У черных австралийских лебедей, аистов и попугаев нимфа распорядок, как у голубей: с утра до вечера яйца насиживает самец, а с вечера до утра самка.

Но у белых лебедей самец не насиживает. И думать о том не хочет! Правда, когда самки нет на гнезде, он стоит над ним и охраняет. Но сесть в гнездо — ни за что! Лебединая гордость, как видно, не позволяет.

В общем, самка в одиночестве скучает в гнезде у большинства куриных и хищных птиц. У многих певчих птиц, у чаек, крачек, рябчиков, голубей, дятлов, козодоев, грифов самец и самка дежурят попеременно.

Сменяют они друг друга не просто так, а с церемониями: громким криком и странными, на наш взгляд, позами заявляют партнеру о том, что идут сменить его.

Серебристые чайки и бакланы часто документально удостоверяют это свое намерение: преподносят в клюве пучок травы или водорослей. А крачки — рыбку.

И не думайте, что партнер сидит и с тоской ждет, когда придет его смена. Совсем нет.

Гнездовой инстинкт так силен, что часто одна птица, час насиживания которой уже пробил, буквально силой сталкивает с гнезда засидевшегося супруга или супругу.

У малых птиц смена обычно через каждые полчаса или даже через четверть часа. У крупных реже. У грифов, например, — через два-три дня, у пингвинов — через 10–28 дней (у императорских — через месяц и два!)

Не только голуби, но и другие птицы в наших широтах, где лето короткое, устраивают второе гнездо еще до того, как первый выводок сможет обходиться без их помощи. Родители должны тогда и яйца насиживать, и охранять птенцов. Козодои так выходят из положения: самец заботится о выводке, а самка сидит на яйцах.

У зуйков-галстучников другой порядок: оба родителя попеременно то водят птенцов, то насиживают яйца. Бывает так, что, слетев с гнезда, самка не торопится вновь сесть в него. Тогда самец-зуек гонит ее к гнезду и силой принуждает легкомысленную подругу выполнить материнский долг.

«У многих дроздов, дятлов и некоторых других птиц, — пишет Оскар Хейнрот, — оба супруга не очень охотно переносят друг друга: у них обычно различные охотничьи районы, и они избегают встречаться у гнезда и кормить вместе. Птица улетает прочь от гнезда, как только увидит подлетающую другую птицу, или же только прилетевшая ожидает на ближайшей ветке, пока другой супруг кормит».

Иное дело коноплянки: они летают на поля вместе, вместе набивают кормом свои зобы и вместе отдают его птенцам.

Журавли, гуси, лебеди и пастушки тоже вместе, мать и отец, водят птенцов и учат, поклевывая, искать на земле съедобное.

Видите: и здесь у всех всё по-разному. Природа обожает разнообразие. У нее прямо-таки неудержимая страсть к нему. И если какой-нибудь способ защиты, передвижения, ориентации, строительства жилищ или партнерства при воспитании детенышей реален с точки зрения его физической осуществимости, он, можете быть уверены, будет использован не одним, так другим животным.

В природе ни одна биотехническая идея не лежит, что называется, долго под сукном.

И «на этот вопрос нельзя дать общего ответа», говорит Оскар Хейнрот, который проделал немало опытов, чтобы в том удостовериться. Многие птицы (хищники, утки, куры, фазаны, тетерева, чайки) яиц своих не знают! Они не только не умеют отличать их от чужих, но готовы даже насиживать любые предметы, похожие на яйца.

Чайки принимают и красные, если их положить в гнездо, и синие, и пятнистые яйца, когда их два и когда сорок. Лебеди сидят иногда даже на бутылках! А некоторые куры, шутит Хейнрот, могут «насиживать картофель и будут спокойно водить хорчат».

Вороны и чайки — известно это всем — воруют у других птиц яйца, сами их едят и птенцов кормят. Почему свои они не трогают, раз не отличают их от чужих?

Если в гнездо к чайке положить яйцо, когда не пришло еще время насиживать, она его съест. Если уже насиживает, а мы взяли из-под нее яйца и отодвинули их на тридцать сантиметров в сторону, она сядет не на них, а на пустое гнездо. Лишь потом, сообразив, что не все в ее хозяйстве ладно, передвинет их клювом в гнездо.

Но возьмем и положим яйца еще дальше: чайка съест их! Значит, понятие о том, что яйца свои, возникает в ее голове в зависимости от того, как далеко они лежат от гнезда.

У чаек этот критический предел, дальше которого табу на свои яйца не распространяется, — 30 сантиметров. А у дикого гуся — один метр: ровно столько, на сколько он может протянуть шею, не сходя с места. Непонятно, почему гуси любят большие яйца? Чем больше, тем лучше для гусиной души. Если положим в гнездо макет яйца в двадцать раз более крупный, чем гусиные яйца, гусыня оставит их и попытается, каких бы трудов это ей ни стоило, залезть на крутую «гору».

Зуек-галстучник тоже страдает, как видно, гигантоманией. Это ненормальное его влечение документировано даже фотографиями. Один немецкий зоолог снял на пленку необыкновенный случай: зуек оккупировал гнездо кулика-сороки — великана в сравнении с зуйком! Гнезда они устроили совсем рядом, и зуйку габариты соседских яиц пришлись больше по душе.

Но вот птенцов птицы распознают отлично! По голосу, по окраске, по движениям. Птицы выводковые, у которых птенцы, выбравшись из яиц, сразу бегут за родителями, знают своих детей лучше, чем птицы птенцовые, еще долго в гнездах кормящие голых своих птенчиков.

Фазан, например (птица выводковая), безропотно насиживает утиные яйца. Но как только утята начнут попискивать под скорлупой, он убивает их.

А вот ястреб (птенцовая птица), высидев приемышей, терпеливо пытается потом кормить их, безуспешно угощая кусочками мяса. Но утята в мясе ничего не смыслят и, чуть обсохнув, разбегаются из гнезда. Тут только ястреб замечает, что это не дети его, а добыча: кидается на утят и убивает.

Птицы рождаются с готовой схемой-определением своих детей. В ней главное — какой-нибудь знак. По нему узнают они птенцов: либо голос, либо особые пятна в окраске, либо знакомые движения — у всех по-разному. Если такого знака нет, значит, это не родное дитя, а незваный гость. Вас могут ввести в заблуждение куры, которые часто высиживают и водят птенцов других птиц. Но дело здесь в том, что куры — домашние животные. Они давно уже живут с человеком и за это время успели растерять многие свои первородные инстинкты. Чайки, например, ни за что чужих птенцов кормить не станут, а своих различают среди тысячи других, во всем, казалось бы, похожих на них. Так же и пингвины, и утки, и многие другие.

А есть ли у птенцов такая же врожденная схема, по которой сразу можно узнать отца и мать? У серебристых чаек (помните?) такой знак — красное пятно на клюве.

Несколько иначе проблему эту решают маленькие гусята и утята.

Новорожденный гусенок считает матерью первый появившийся над ним предмет. В природе это обычно гусыня. У гусенка, которого мы вывели в инкубаторе, — человек. Но и ящик (если человек не пришел вовремя).

Как только вы позовете гусенка, склонившись над ним, он начнет кланяться и приветствовать вас в унаследованной гусиной манере: с вытянутой вперед шеей. Тем самым он удостоверяет вас, что вы признаны его матерью. И после произнесенного им приветствия ничто не поможет, если вы отнесете его к гусыне: он ее просто не признает. Она чужая, по его птичьим понятиям.

Этот не всегда удачно действующий инстинкт — «втискивание» образа родителя в первый увиденный предмет — замечен и у млекопитающих зверей. В Африке случалось, что новорожденные носорог, антилопа или буйвол бесстрашно бегали за всадником или автомобилем: они увидели их раньше испуганной и покинувшей их матери. И никакими силами нельзя было прогнать этих трогательных малышей!

Так и гусенок днем и ночью будет ходить за вами (на некотором расстоянии, чтобы видеть вас под определенным углом!) и пищать приятно и нежно: «Ви-ви-ви-ви». Это уведомляющий сигнал, который можно перевести приблизительно так: «Я здесь, а ты где?»

И ждет (такой уж у него инстинкт), что вы ответите ему, как гусыня: «Ганг-ганг-ганг», то есть «Я тут, не волнуйся!».

Если не ответите, гусенок начнет пищать: «Фип-фип». Это крик беспомощности и одиночества. И будет так пищать, пока его не найдет мать или пока не погибнет, потому что хотя прокормиться он может и сам, но без ее тепла и защиты долго не проживет. Поэтому, повинуясь инстинкту, все силы отдает писку «фип-фип».

Ответите ему «ганг-ганг», и гусенок, тотчас обрадованный, прибежит приветствовать вас.

Крик беспомощности спасает многих животных-малышей от одиночества и верной гибели. Молодой дельфин, например, тоже, потеряв мать, кричит своим плаксивым ультразвуковым голосом. И плавает, и плавает по кругу диаметром два метра, пока дельфиниха не найдет его.

Гусенок, днем и ночью требующий своим «фип-фипом» удостоверения, что вы тут, — очень трудный ребенок. Но утенок для человека, решившего заменить ему мать, настоящий «анфан террибль^[16]». Потому что у него более сложный «определитель» родителей. По его тезам и антитезам выходит так, что мать прежде всего бегает вперевалочку (причем главным образом двигаться должны ноги). Во-вторых, она отзывается на утиный манер.

Как только откроете дверцу инкубатора, утята в панике кинутся от вас. Но убегают они и от чучела утки. Человек, чтобы привлечь их, должен встать на четвереньки, побежать в этой неудобной позе (от которой он уже отвык!) и закричать, как кричит утка: «Квег-гегегег». Если будете так кричать, поленившись стать на четвереньки, утята оповестят писком окрестности о своем одиночестве и не пойдут за вами. В их унаследованном от предков представлении просто не укладывается, что мать может быть высокой, как человек.

«Поэтому надо крякать, передвигаясь на четвереньках», — уверяет З. Веселовский.

«Я сам попробовал, — продолжает он, — водить семью утят в саду биологического факультета, расположенном в тесном соседстве с психиатрической клиникой в Катержинках. Только крепкий забор защитил меня от этого знаменитого заведения, так как крякающий на корточках человек для посторонних наблюдателей с улицы — не иначе, как сумасшедший».

Ночные цапли, или кваквы, ловят рыбу по ночам и в сумерках; когда птенцы подрастут, цапли охотятся и днем. В темноте, когда возвращаются они к гнезду, нелегко ведь разобрать, кто подлетает — свой или враг? Чтобы детишки их узнали, кваквы одним им известным паролем предупреждают птенцов.

Пароль этот — особенный наклон головы. Приближаясь к гнезду, кваква прижимает клюв к груди, и птенцы видят тогда ее сине-черную «шапочку» и несколько белых перьев над ней: цапля распускает их веером. Обычно же перья сложены пучком на затылке.

Конрад Лоренц^[17] залез как-то на дерево, на котором кваквы устроили свое гнездо.

Наблюдая за цаплями, он делал это уже не однажды. Птенцы привыкли к нему и не пугались. Случилось так, что в это же время к гнезду с добычей спустилась с неба и взрослая птица. Она была уже достаточно ручной и не улетела, но на всякий случай встала в позу угрозы. Птенцы же, увидев вместо привычного пароля угрожающий «жест», сами замерли в боевой позиции и, защищаясь, стали клевать нарушившего правила родителя.

Голые и слепые птенцы певчих птиц не могут первые дни узнать своих родителей по какому-нибудь видимому их знаку. Поэтому сигналом к тому, что нужно открыть клюв и просить есть, служит для их неразвитого мозга слабый толчок гнезда. Прилетела мать! В этом вы легко убедитесь, если чуть потрясете гнездо: слепые птенцы поднимут головы и, как по приказу, откроют свои желтые рты^[18]. Когда у них открываются глаза, они поднимают головы не просто вверх, а тянут их к родителям. Тянутся они и к макетам, если те не меньше трех миллиметров и двигаются. Поднесем к птенцам с разных сторон две палочки — птенцы раскрывают рты навстречу той, которая ближе и выше.

Круглый диск их привлекает меньше, чем круг с зарубками и выступами, которые и служат возбуждающими знаками, то есть эвокаторами (как красное пятно на клюве чайки). Значит, в определителе певчих птиц, полученном от природы в дар к первому дню рождения, такие «родительские» знаки отличия: легкий толчок гнезда и клюв или нечто на него похожее. Навстречу ему они бездумно раскрывают свои голодные рты. А желтый цвет этих ртов в свою очередь возбуждает у взрослых птиц соответствующие эмоции — кормить и кормить их. Так без слов и без сложных мыслей они понимают друг друга.

Фламинго, когда кормит своего единственного птенца, изящно склоняется над ним, чуть приоткрыв клюв, и из клюва течет в рот птенца пищевой концентрат — весьма питательный бульон: в нем много белков и 23 процента крови. Как кровь попадает в это странное «птичье молоко», до сих пор не понятно.

Давно уже «птичье молоко» стало символом невозможного. «Не подать ли тебе птичьего молока?» — говорят человеку, который слишком многого хочет.

Но теперь, после исследований, проделанных орнитологами, следует употреблять это выражение с известной осторожностью. Много разных диковинок в природе. Есть среди них и «птичье молоко». И за ним не нужно далеко ходить. Посмотрите, чем кормят голуби своих птенцов — «птичьим молоком».

Новорожденные птенчики обходятся без сосок: вводят свои длинные клювы в глотку взрослого голубя и получают порцию «птичьего молока».

Незадолго до вылупления птенцов в зобу у голубей-родителей образуется белое кашицеобразное вещество. Его называют «зобным» или «птичьим молоком». В зобу домашних голубей «молоко» выделяется восемнадцать дней, затем птенцы переходят на другую диету. У диких голубей «молочный период» более продолжительный.

Пингвины, императорские и королевские, тоже «птичьим молоком» детишек своих балуют: производят его в достаточном изобилии пищевод и желудок пингвинов-родителей — и самца и самки. «Молоко» это в девять раз более питательное, чем коровье: в нем 60 процентов белков и 28 процентов жира!

В море пингвины только охотятся за рыбой. А все свободное от охоты время проводят на берегу. Собираются здесь большими стаями. Всем вместе им легче переносить зимнюю стужу. А зима в Антарктиде страшная: морозы под восемьдесят градусов. И снежные бури. Да такие, что лучше одному в такую бурю не оставаться: бешеный ветер вмиг с ног собьет и навалит на тебя сто килограммов снега. Пингвины это знают. И когда начинается буран, собираются в кучу и тесно прижимаются друг к другу. Получается круг такой из пингвинов. Ученые назвали его «черепахой». «Черепаха» все время кружится и медленно ползет туда, куда дует ветер. Снаружи бушует снежная буря, мороз трещит, а внутри такого круга тепло, как летом в Африке. Тридцать шесть градусов! Кончится буря — и пингвины разойдутся.

И вот на таком-то морозе пингвины выводят птенцов! Правда, там, где они в эту пору «гнездятся», морозы «небольшие» — только 33 градуса. Но метели и сильные ветры, которые все время здесь дуют, леденят птиц. Как же их яйца не стынут?

Пингвины кладут яйцо к себе на лапы. А чтобы и сверху оно не замерзало, покрывают его пуховым «одеялом» — особой складкой кожи на брюхе.

Сначала пингвиниха яйцо держит. Потом пингвин-отец. Но не просто он приходит и забирает яйцо себе, а долго кланяется пингвинихе, крыльями взмахивает, хвостиком дрожит — очень волнуется. Сам все на яйцо поглядывает, клювом его трогает и песню ей особенную поет: мол, иди, дорогая, отдохни, я сменю тебя. А пингвиниху и уговаривать долго не приходится. Она здорово проголодалась: пока яйцо на лапах держала, ничего не ела^[19]. Давно пора подкрепиться. И она уходит. Месяца на два и больше. К океану за рыбой. Иногда километров за сто или двести уйдет, но дорогу обратно всегда находит.

Пока мама охотится в океане, у отца-пингвина «за пазухой» обычно уже пингвиненок выклевывается. На нем длинный густой пух, словно меховая шубка. Но долго еще, дней 40–50, прячется малыш от стужи в кармане у отца, а потом у матери, когда придет она отцу на смену.

Пингвин-дитя, как только выберется из скорлупы, просит есть. Если мать еще не вернулась, отец кормит его «птичьим молоком».

Вы только представьте себе, какой это великий подвиг — растить пингвинят в Антарктиде!

Пока пингвин ухаживал за самкой, пока снесла она ему яйцо, пока она дней 60–70 охотилась в океане, пока «выстаивал» птенца, а потом шел с птенцом на лапах до места, где стая выводит птенцов, прошло ведь сто дней! И все сто дней пингвин ничего не ел. Не удивительно, что худеет он за это время почти вдвое.

Но вот — наконец-то! — приходит самка и ищет своего самца в стае. Задача тоже нелегкая: в колонии пингвинов тысячи птиц (в самой большой насчитали однажды двенадцать с половиной тысяч пингвинов!). И приходит она не одна, а сотни самок торжественной процессией приближаются к покинутым самцам. Поднимается большой шум и крик, немало происходит досадных недоразумений, прежде чем каждая найдет своего законного супруга.

Тут он передает ей с лап на лапы дорогое детище (в буквальном смысле «дорогое», если учесть все заботы и «расходы», затраченные на него). А сам ковыляет к морю, на охоту. Мать кормит птенца сначала каждый час. Но удивительное дело: пингвиниха принесла в желудке лишь килограмм полупереваренной рыбы. Птенец растет неплохо: за полтора месяца, пока отец путешествует, «поправляется» на несколько килограммов.

Тут все дело опять-таки в «молоке»: не только рыбой пингвиниха пингвинчика кормила, но и этим самым «птичьим молоком».

Пингвин вернется, отъевшись в море на рыбе и кальмарах, снова заберет детеныша, и тогда пингвиниха бредет по снегу за добычей.

Сидя дней сорок — пятьдесят то у папы, то у мамы на ногах, молодой пингвин подрастает. В «кармане» ему теперь тесно. И тогда он уходит в «детский сад»: в каком-нибудь месте собираются в кучу молодые пингвины. Сотни их темной толпой стоят, прижавшись друг к другу, и брат согревает брата.

«Детским садом» заведуют старые птицы. Когда пурга закрутит снежные вихри, они со всех сторон окружают птенцов, создавая, как говорят зоологи, охранный вал.

Родители по очереди посещают «детский сад»; птенцы кричат, все просят есть, но пингвины в крике и шуме узнают голоса своих пингвинчиков и кормят только их. Те прожорливы необыкновенно: могут съесть сразу шесть килограммов рыбы.

Пятимесячные пингвины в родителях уже не нуждаются. Пришла весна, а за ней и лето, льдины подтаяли, стали обламываться, и на них молодые выпускники «детских садов» плывут на практику в море. Там учатся они нырять и ловить рыбу, а тем временем у них вырастают перья.

Как ни странно, но звери изучены сейчас хуже птиц. Наблюдать за ними труднее, чем за птицами, и наиболее интимные стороны жизни многих из них нам еще не известны. До последнего времени, например, ученые не знали, хотя и много об этом спорили, какова беременность у зайца.

Даже «заграничный» утконос — в его существование еще полтора века назад многие европейцы не верили! — не уберег своих тайн от любопытной науки. А заяц, который миллион лет шмыгает у человека под самым носом, сумел многое скрыть из своей жизни.

Но сначала об утконосе. Так будет логичнее. Ведь зверь этот самый-самый древний на земле.

Мы не знаем, кто поймал первого утконоса, но когда и где это случилось, известно точно: Хокесбери, Новый Южный Уэльс, ноябрь 1797 года. Когда шкуру невероятного создания увидели английские натуралисты, многие из них решили, что имеют дело с подделкой. Подумали, что к шкуре какого-то тропического зверюшки шутники пришили утиный клюв. Из Южной Азии не раз привозили такие штуки: то обезьяне пришивают рыбий хвост и выдают ее за русалку, то петушиную голову приделают игуане — в Европе подобные монстры именовались василисками. Кунсткамеры тогда были модны и собирали всякую всячину. «Ученые склонны были, — писал четверть века спустя Роберт Кнокс, знаменитый анатом из Эдинбурга, — зачислить это редкое произведение природы в один разряд с восточными „русалками“ и другими самоделками подобного рода».

Прошел, кажется, год, прежде чем доктор Шоу, натуралист из Британского музея, рискнул исследовать шкуру утконосого монстра. Рассмотрев ее внимательно, он не нашел никакой подделки: шкура бесспорно создание природы, а не рук человеческих. Он назвал это диковинное создание Platipus anatinus, что в переводе с латинского означает: «утиный плосконог». Утконос и его «кузина» ехидна — одновременно и яйцекладущие, и млекопитающие звери. В этом редком сочетании мы видим приметы той близкой к сотворению мира эпохи, когда наши дальние предки уже оделись в шерсть и стали кормить детей молоком, но не утратили и некоторые черты прародителей своих — пресмыкающихся и по старой традиции продолжали нести яйца.

Прежде чем отложить яйца, самка утконоса роет нору длиной от пяти до двадцати метров. Роет у воды, но вход в нее делает не под водой, как часто пишут, а над водой. В конце норы устраивает гнездо из сырых листьев — именно сырых, чтобы в гнезде было достаточно влаги и скорлупа яиц не подсыхала, — травы, тростника и древесных ветвей, которые долго мнет и ломает своими беззубыми челюстями^[20]. Подхватив все это хвостом, а не клювом, переносит в нору.

Затем, действуя хвостом же, как каменщик лопаточкой, утконосиха сооружает из земли и глины толстую стенку, которой, как барьером, отделяет комнату с гнездом от других помещений норы. Делает это для того, чтобы сохранить в гнезде нужную температуру и влажность. Замурованную в самодельном термогигростате самку труднее найти и врагам. Врагов у нее, правда, немного, но все-таки они есть: небольшой питон, местный варан и лисицы, завезенные из Европы.

Отгородившись от мира глиняной стеной, утконосиха откладывает в гнезде два тускло-белых яйца^[21].

Они мягкие: скорлупа мнется под пальцами. Свернувшись клубком, зверюшка прижимает своих потенциальных отпрысков к груди и согревает их теплом тела^[22]. Значит, не только клювом утконос напоминает птицу: как и птица, он высиживает яйца!

Возможно, что и тепло гниющих растений, из которых сложено гнездо, подогревает их. Но доктор Крумбигель говорит, что едва ли это так. Во-первых, подстилка из листьев слишком тонка для этого, а во-вторых, утконосики вылупляются из яиц очень быстро: листья не успевают за это время сгнить. Дней через десять — четырнадцать, а по некоторым наблюдениям через семь — десять дней, прорвав скорлупу яйцевым зубом, молодые зверьки с клювами появляются на свет божий. Яйцевой зуб — он сидит на межчелюстных костях верхней челюсти — своего рода «консервный нож», которым природа наделила многих детенышей, рождающихся из яиц со скорлупой: птичьих птенцов, новорожденных пресмыкающихся, ехидн и утконосов. Единственное его назначение — вспороть скорлупу перед выходом из яйца. Выполнив эту несложную задачу, яйцевой зуб отваливается.

А молодые утконосики еще долго, после того как он отвалится — девять, одиннадцать или даже семнадцать недель, — лежат слепые и беспомощные на подстилке из листьев. Все это время мать кормит их молоком^[23]. Сосков у нее нет, поэтому детеныши слизывают его прямо с шерсти. Утконосиха ложится на спину, молоко из молочных пор стекает в небольшую бороздку у нее на брюхе.

Из этого «корытца» детеныши его и вылизывают, пока не подрастут и не научатся сами ловить и есть червей, улиток и раков.

Кузина утконоса, ехидна, чтобы отложить и высидеть свое единственное яйцо, нору не роет: вынашивает его в сумке, такой же почти, как у кенгуру.

Вот только не понятно пока, как это яйцо попадает в сумку? Раньше думали, что самка когтями или клювом закатывает его туда. Но когти и клюв для этого совсем не годятся. Думали, что, может быть, изгибаясь, самка откладывает яйцо прямо в сумку?

А сейчас считают, пишет Эллис Трофтон, что сумка вырастает у ехидны после того, как из яйца выведется детеныш (где-нибудь в укромном местечке). Когда начнет он сосать, прицепившись к шерсти у мамаши на брюхе, сумка сразу быстро-быстро растет и обрастает его со всех сторон, и он, сам того не ведая, оказывается в люльке. Но натуралист Гааке (первым в мире!) в уже готовой сумке ехидны, и такой большой, что в нее «можно было положить мужские часы», нашел яйцо, а не детеныша.

Зденек Веселовский, который наблюдал за ехидной в Пражском зоопарке, тоже пишет, что яйцо она снесла в готовую уже сумку.

Поэтому вернее всего будет, если мы скажем: зоологи еще толком не знают, как яйцо ехидны попадает в сумку.

Самцы ехидн и утконосов носят на задних ногах костяные «шпоры». Они покрыты кожей, словно чехлом, но острые концы торчат наружу и могут больно уколоть. Мутная жидкость вытекает по каналу, пронзающему шпору насквозь. Она ядовита, эта жидкость!

По-видимому, шпоры — отравленное оружие. Но до сих пор неизвестно, чтобы ехидна поранила кого-нибудь своей шпорой. Утконос тоже сам по воле своей не пускает ее в ход. Правда, некоторые люди и собаки, бесцеремонно обращаясь с безобидным зверьком, натыкались, случалось, на ядовитую шпору. Люди излечивались довольно быстро, но собаки, тоже довольно быстро, умирали. Умирали и кролики (через две минуты!) после того, как экспериментаторы впрыскивали им под кожу яд утконоса.

Ехидна и утконос — единственные на нашей планете ядовитые млекопитающие. Но все в их поведении, в устройстве и употреблении ядовитого оружия говорит о том, что сохранили они его главным образом как почти ненужный ныне атавизм, сбереженную эволюцией память о далеких предках — ядовитых ящерах. (Правда, З. Веселовский видел, как самцы ехидн пытались уколоть друг друга ядовитыми шпорами. Но другие наблюдатели об этом ничего не говорят.)

В наши дни утконосы и ехидны уцелели только в Австралии и на некоторых больших, близких к ней островах. Даже ископаемые их остатки — двух видов ехидн и одного утконоса — найдены до сих пор лишь в позднетретичных, плейстоценовых, отложениях пятого континента.

Утконосы живут в быстрых холодных горных ручьях и в теплых мутных реках равнины, в озерах и даже небольших заводях Тасмании и Восточной Австралии (к западу до реки Лейхгарда в Северном Квисленде).

Ехидны — в лесах и кустарниках почти всей Австралии, Тасмании и в Новой Гвинее. Зоологи различают два вида ехидн (австралийский и тасманийский) и несколько их подвидов. Кроме того, в Новой Гвинее живут еще три вида — так называемые проехидны. У них более длинные, чем у ехидны, ноги и клювы. Животные эти совершенно не изучены.

За сто сорок лет до Кука голландец Франс Пелсарт завел первое знакомство с кенгуру.

В 1629 году его корабль «Батавия» потерпел крушение у берегов Западной Австралии. Капитан Пелсарт отправился за помощью на остров Ява в настоящую Батавию (ныне город Джакарта). А в это время некоторые матросы, из тех, что остались на берегу в Австралии, решили воплотить в жизнь давнюю мечту: захотели стать пиратами! Сговорились и перебили около сотни своих товарищей, которые мечтали, по-видимому, о другом.

К счастью, когда Пелсарт вернулся с подкреплением из Батавии, ему удалось перехитрить пиратов-самоучек. Он захватил их в плен и всех казнил, кроме двух, которых оставил на берегу. Это были первые белые «поселенцы» в Австралии.

Кроме приключения с пиратами, Пелсарт и его товарищи пережили еще одно волнующее событие, которое к теме нашей книги имеет непосредственное отношение. Они повстречали на равнинах Новой Голландии, так называли тогда Австралию, очень странное существо: оно прыгало, как кузнечик, на двух длинных-предлинных задних ногах. Короткие передние лапки животное прижимало к груди. Хвост у него был тоже «очень длинный, как у длиннохвостой обезьяны». Когда «попрыгунчика» поймали, на животе у него нашли какую-то странную сумку, вроде большого кармана, а в кармане — малюсенького детеныша. Моряки решили, что детеныш тут же, в сумке, и зарождается, — ошибка, которую и сейчас еще делают многие австралийские фермеры.

Полагают, что первый кенгуру, которого увидели европейцы, был небольшим кустарниковым валлаби-дама, или таммар-валлаби (Thylogale eugenii)^[24]. Но известие о нем, об этом животном, дошло до Европы… лишь через двести лет. Вернее, дошло-то оно раньше, но затерялось в архивах, его отыскали и вспомнили о нем лишь после того, как слово «кенгуру», привезенное Куком из Австралии, облетело уже весь мир.

Случилось это в 1770 году. «Эндевор» получил повреждение на Большом Барьерном рифе у восточных берегов Австралии. Пока судно ремонтировали, Кук и Джозеф Бенкс, натуралист и меценат, отправились на берег поохотиться. Они много слышали о странных существах, которые здесь водятся: звери эти ростом будто бы с человека, голова у них оленья, хвост длинный, а прыгают как лягушки! «Кроликов», которые прыгали как лягушки, Кук уже видел, но больших зверей, ростом с человека, еще не встречал. Правда, нашли однажды помет неведомого животного, «которое питалось травой и ростом было не меньше оленя», — так заключили знатоки с «Эндевора», изучив следы незнакомца.

Джозеф Бенкс взял с собой собаку — грэйгаунда, или, иначе говоря, английскую борзую. Она и выследила в высокой траве четырех больших «тушканчиков», которые, спасаясь от нее, «скакали на двух ногах, вместо того чтобы бежать на четырех». Но, прыгая и на двух ногах, они удирали так быстро, что собака на четырех не могла их догнать.

Позднее Кук спросил местных охотников, как называют они зверей, которые скачут на двух ногах.

Говорят, он обратился к ним по-английски:

— Can you tell me?.. (Можете ли вы мне сказать?..)

— Кэн тэл ю? — ответили австралийцы, повторив на свой лад его вопрос, так как не расслышали его.

— Кэн-гу-ру? — переспросил Кук.

— Да-да! — Они согласились с ним, закивав головами.

Так, будто бы по методу испорченного телефона, из вежливой английской фразы «Кэн ю тэл ми» и родилось на свет всем ныне хорошо известное слово «кенгуру».

Другие же утверждают, что все было иначе. Кук, может быть, и спросил: «Кэн ю тэл ми?» — но ему в ответ пробурчали что-то похожее на «кенгуру», что означало на австралийском языке: «Я не понимаю».

Наконец, третьи говорят, что все это враки. Слово «кенгуру» (вернее, «гангуру») действительно есть в лексиконе у местных племен, кочевавших вблизи Куктауна, как раз там, где Кук и повстречал этих самых «гангуру».

Каких именно кенгуру видели мореплаватели с «Эндевора» — позднее они даже поймали несколько из них, — точно неизвестно. Думают, что, скорее всего, бичехвостых валлаби. Натуралист Миллер дал им в 1776 году латинское название — Wallabia canguru.

Не прошло и двадцати лет, как вслед за Куком к берегам Австралии прибыл первый британский флот во главе с генерал-губернатором всех новооткрытых здесь территорий. И с первыми же кораблями, которые отплыли отсюда в Англию, губернатор и его офицеры послали в дар королю Георгу III живого… кенгуру.

В Англии заморского оригинала ждала восторженная встреча. Тысячи лондонцев спешили посмотреть на него. Были напечатаны и расклеены по городу афиши, превозносившие действительные и мнимые достоинства кенгуру. Одна из них, например, была составлена в таких выражениях:

УДИВИТЕЛЬНЫЙ КЕНГУРУ!

Единственный, который живым прибыл в Европу. Показывают ежедневно в Лицеуме на Стрэнде с восьми утра до восьми вечера.

Это поразительное, прекрасное и кроткое животное не похоже ни образом, ни сортом, ни симметрией тела НА ВСЕХ ДРУГИХ ЧЕТВЕРОНОГИХ! Его многочисленные и исключительные качества превосходят все, что может вообразить широкая публика. Созерцая его, она приходит в восторг и награждает необыкновенное животное аплодисментами.

И так далее в том же роде. А в конце маленькая приписка:

«Плата за вход — один шиллинг»

Но среди похвал, щедро расточаемых составителями афиш по адресу кенгуру, не было упомянуто одно самое редкое его качество. Не заметили его и капитан Кук, и сопровождавшие его натуралисты — Соландер и Бенкс. Но старый морской волк Франс Пелсарт о нем знал. «Снизу, на животе, — писал он, — самка носит сумку, в нее можно залезть рукой. Мы нашли в сумке детеныша, который висел на соске, вцепившись в него своим ртом. Мы видели несколько подобных зародышей, они все были величиной с боб, так что, по-видимому, и вырастают здесь из сосков».

Это убеждение, что детеныши кенгуру не родятся обычным путем, а отпочковываются от сосков, очень широко было распространено прежде. Да и сейчас еще многие фермеры в Австралии верят, что между яблоней и кенгуру есть некоторое сходство: плоды на ветках и детеныши на сосках вырастают у них примерно одинаково. Эллис Трофтон, известный знаток сумчатых животных, описал однажды в австралийской газете, как кенгуру рождают своих детей. И получил письмо, в котором возмущенный читатель заявлял, что, несмотря на рассуждения всяких «трофтонов» и других умников «с Питт- и Джордж-стрит», он останется при своем мнении о том, как родятся кенгурята.

Долго об этом велись споры и среди натуралистов. Правда, не многие из них сомневались в том, что кенгуру размножаются не вегетативно, как растения, а обычным для зверей путем. Но вот как новорожденные «эмбрионы» попадают к мамашам в сумки, чтобы закончить там свое развитие, — об этом спорили особенно много. И лишь сравнительно недавно истина окончательно была установлена. Я сказал: окончательно установлена, хотя первые правильные наблюдения (а им не всегда верили) сделаны были очень давно.

Зоологи тогда^[25] думали, что новорожденных своих детенышей кенгуру и другие сумчатые переносят в сумки, схватив их губами. Лапами в это время мамаша открывает будто бы сумку. Это мнение поддерживал и развивал известный английский биолог Ричард Оуэн. И даже когда в начале прошлого века его коллега профессор Бартон из Филадельфии своими глазами увидел, как новорожденные детеныши американского опоссума, похожие больше на червячков, чем зверят, сами ползли по брюху матери в сумку, он не поверил Бартону.

За три года до того как Ричард Оуэн в 1833 году развил свою неверную, но «живучую» теорию о методе транспортировки новорожденных кенгурят в сумку, лондонский зоологический журнал опубликовал очень интересную статью военного врача Александра Колли. Статья имела непосредственное отношение к теории Оуэна и очень жаль, что не привлекла его внимания.

Колли писал: он «как только родился, сразу пополз по шерсти на животе у матери к отверстию в сумке. А она, повернув голову к своему отпрыску, внимательно следила за его продвижением, не более быстрым, чем у улитки».

Она — мать-кенгуру, таммар-валлаби. Он — ее малютка детеныш, размером меньше мизинца^[26]. Она, полулежа на спине, довольно безучастно наблюдала за героическим маршем крошечного эмбриона, слепого, глухого, но одержимого «великой идеей», одним неистребимым побуждением — ползти и ползти ко входу в сумку. И поскорее нырнуть в нее. А нырнув, найти там сосок и присосаться к нему. Еще до рождения в хромосомных шифрах его наследственности был запрограммирован великий инстинкт, который заставил теперь эмбриона-пилигрима отправиться в нелегкий путь через волосяные джунгли на брюхе породившего его зверя.

Когда детеныш дополз до соска и присосался, Колли отцепил его и положил на дно сумки. Через час пришел проверить, что делает эмбрион, детеныш, личинка (не знаешь, как и назвать его!). Он еще ползал «за пазухой» у матери: искал сосок. Через два часа нашел его и прочно присосался.

Чтобы добраться до сумки, микродетенышу кенгуру приходится проползать немалый путь. Как он находит дорогу? Почему не собьется с пути? Ведь мать — это подтверждают все наблюдения^[27] — ничем ему не помогает. Полулежит себе на спине и равнодушно смотрит на него. Нигде не подтолкнет, не направит^[28].

Впрочем, не совсем так, кое-чем все-таки помогает: вылизывает дорогу!

Перед самыми родами (которые проходят, конечно, безболезненно!) кенгуру-мать начинает лизать свой живот. Вылизывает старательно, но не всюду, а только узкую полоску — дорожку ко входу в сумку! Эта дорожка и стерильна, так как чисто вылизана, и хорошо размечена указателями, так как мокра. По мокрой шерсти детеныш и старается ползти. Если собьется в сторону и попадет на сухую шерсть, сейчас же поворачивает назад.

Ползет он, работая передними лапками, словно веслами. Они у него, как у крота, сильные и толстые, с острыми коготками. А задние еще недоразвитые, на них и пальцев нет. (У взрослого же кенгуру совсем наоборот: передние лапы вроде бы недоразвитые!)

Ползет новорожденный кенгуру не быстрее улитки, а все-таки через полчаса добирается до сумки и исчезает в ней.

Пройдет еще немало времени, прежде чем у мамы в «кармане» найдет он сосок. А как найдет, крепко схватит его и повиснет на нем. Губы его прирастут к соску. Теперь висит неподвижно, как плод на ветке. Даже молоко сам не сосет: сосок, сокращаясь, впрыскивает его в глотку двуутробной «личинки».

И долго еще потом, почти целый год, когда вырастет и научится бегать, большой и длинноногий кенгуренок при каждой опасности, да и без нее, прячется у матери в сумке. Он уже не помещается там — ноги-ходули торчат наружу, — а прячется^[29]. Мускул на краю сумки сокращается и «автоматически» его там запирает.

Кенгуру-мать с детенышем «за пазухой» большими скачками удирает от погони. Но если враги ее настигают, часто выбрасывает живую ношу им на растерзание: тоже своего рода автотомия — самое древнее средство страхования жизни! Ящерица в критических ситуациях расплачивается хвостом, кузнечик ногой, осьминог щупальцем, а кенгуру кенгуренком, своим единственным. Спасенная такой ценой жизнь тем не менее продолжается.

Не у всех сумчатых есть сумки и не у всех они, как у кенгуру, отверстием смотрят вперед: у многих — назад. Например, у старого нашего знакомого сумчатого медведя коала, который никогда не пьет и ест только листья эвкалиптов. Это большой оригинал: он и детенышей своих кормит не молоком, вернее, лишь первые дни молоком, а потом полупереваренной кашей из эвкалиптовых листьев.

Раз в сутки, ровно в полдень и до двух часов после полудня, из отверстия, противоположного рту, которым заканчивается кишечник, самка выделяет зеленое пюре из слегка переработанных в ее животе листьев. Детеныш высовывает мордочку из сумки и слизывает его (открытая назад сумка облегчает ему эту задачу). Во все остальное время, кроме двух часов в сутки, кишечник самки, опоражниваясь, выбрасывает не питательную смесь, а обычный помет.

Как и шмель весной, самец-олень осенью рассылает душистые письма своим возлюбленным. У него не одна, как у шмеля, а по крайней мере десять пахучих желез: две у внутреннего угла каждого глаза, по одной на копытах, две на пятках задних ног (на скакательных суставах), одна под хвостом и одна на брюхе. Он трется этими железами о кусты и деревья и оставляет на них свой запах. Секрет, который эти железы выделяют, быстро твердеет на воздухе, поэтому дождь его не смывает, ветер не сдувает, и помеченные оленем кусты и деревья надолго сохраняют «память» о его посещении. У многих животных есть такие железы: у антилоп, кабанов, козлов, кабарги, выхухоля, бобра, ондатры, хоря, горностая, куницы, кротов, землероек, летучих мышей, утконосов, волков, зайцев, лисиц, даже у крокодилов, черепах, жуков, муравьев, ос, пчел… Да разве всех перечтешь!

У зверей опознавательные железы расположены обычно на тех местах тела, которыми они чаще трутся о кусты и траву: у полевок и водяной крысы — на боках; у зайцев и кроликов — на губах; у лисицы — на хвосте (сверху на его основании) и на лапах, между пальцами; у волков — тоже между пальцами; у выхухоля — снизу на хвосте; а у южноамериканской дикой свиньи пекари — даже на спине. Живет пекари у реки, в камышах. Ходит все время по колено в воде. И оставить ему метки-то негде, кроме как на тростниках и кустах, через которые он продирается, цепляя спиной за ветки.

У пахучих желез, которыми наделены все (или почти все) звери, двойное назначение: оставленный ими запах на кустах и траве служит своего рода вехами на границах охотничьих участков. Он же путеводная нить, следуя по которой в положенный природный срок самцы и самки ищут друг друга.

Как и у людей, среди животных бывают хорошие и плохие матери, хорошие и плохие отцы^[30]. Молодые самки, еще неопытные в делах материнства, нередко бросают своих новорожденных детенышей на произвол судьбы: не кормят их, не согревают, не защищают. И детеныши погибают, если не возьмет их на воспитание другая самка в стаде. Обезьяны охотнее других зверей делают это.

«Когда в обезьяннике родили одновременно или с небольшим интервалом две матки, можно вовсе не печалиться, если одна из них бросит свое дитя. Достаточно показать новорожденного другой матери, и увидите, как немедленно бросится она к вам и, несмотря на то что обременена собственным потомком, схватит малыша, прижмет его к груди, и пусть там оба, и свой и чужой, держатся как могут и сосут, справедливо поделивши оба соска», — так пишет Ян Жабиньский, директор Варшавского зоопарка, который воспитал многих брошенных нерадивыми матерями маленьких зверят.

Но плохо придется маленькой обезьянке, когда мать от нее откажется, а поблизости не будет другой кормящей обезьяны.

Человеку обычно выкормить новорожденных обезьян не удается. «За всю свою профессиональную практику, — говорит Ян Жабиньский, — я ни разу не слыхал, чтобы кто-нибудь сумел вырастить в искусственных с рождения условиях маленькую обезьянку. За одним, правда, исключением».

Это счастливое исключение — шимпанзе Аполлон (третий, между прочим, шимпанзе, выращенный в неволе). Дело было в Лондоне. Мать Аполлончика — писаного красавчика — умерла во время родов. И тогда сотрудники зоопарка, подавив ложный стыд, справедливо решили, что жизнь обезьянке можно спасти только в образцовых детских яслях при университетской клинике. Там самая квалифицированная медсестра шесть месяцев всеми средствами современной науки и техники, которыми располагала клиника, боролась за жизнь Аполлона. Его положили в термостат, в котором автоматы поддерживали постоянную нужную младенцу температуру и влажность. Кормили его тщательно продуманными пищевыми концентратами, приготовленными на женском молоке. И Аполлон выжил, умножив славу науки и… для того, чтобы сидеть в клетке, потешая зевак.

Приблизительно десять процентов звериных самок, пренебрегая своим долгом, бросают детей (во всяком случае, в зоопарках). Среди львиц плохих матерей еще больше — почти каждая пятая. А молодые слонихи, родившие первый раз, вообще, по-видимому, не кормят слонят. Их берут на воспитание старые слонихи в стаде, у которых есть детеныши одного примерно возраста с приемышами.

Бывает, что молодые матери даже боятся своих новоявленных в мир детей. Одна слониха здорово перетрусила, увидев, кого родила. С ревом она шарахнулась от своего шестипудового младенца, когда он с высоты почти двух метров плюхнулся на землю^[31]. Она с таким безумным ужасом кинулась от него, что порвала цепь (дело было в зоопарке). А потом хоботом схватила эту цепь и стала бить беспомощного слоненка. Всего израненного, его с трудом у нее забрали и больше уже матери не показывали.

Молодые обезьяны тоже, бывает, пугаются своих детей, часто не знают, что с ними делать, потерянно таскают из угла в угол по клетке. Одна такая неопытная орангутаниха испуганно вздрагивала, когда детеныш цеплялся за ее шерсть, и пыталась разжать его пальчики. Решив, видно, от него избавиться, она протянула дитя отцу-орангутангу, а тот, тоже молодой, с криком отпрыгнул, бросился на решетку, пытаясь бежать из клетки.

Хорошо еще, что такие нерадивые родители попадаются не часто. Обычно инстинкт и опыт, у кого он есть, срабатывают без ошибки, и молодая мать сразу же знает, что ей делать с детенышем, как ухаживать за ним, как кормить и обучать всем премудростям жизни. Некоторые в этом своем уменье превосходят, пожалуй, даже и людей.

В американском научном институте по изучению человекообразных обезьян однажды засняли на пленку поразительный эпизод: новорожденный детеныш шимпанзе не дышал. Тогда мать положила его на землю, раскрыла ему губы и вытянула пальцами язык. Потом прижалась ртом к его рту и стала вдыхать в него воздух! Вдыхала долго, и детеныш задышал! Какая женщина сообразила бы поступить так же?

У человекообразных обезьян этот метод искусственного дыхания, который нередко применяют и врачи, по-видимому, давно уже в обиходе. Несколько лет назад в Дрезденском зоопарке самец-орангутанг таким же способом спас жизнь своему новорожденному сынишке. Акушерству обезьяны, конечно, нигде не учились и поступали так, скорее всего, безотчетно, инстинктивно, а не сознательно. Ведь они едва ли понимают, что дышат воздухом и что воздух насыщает кровь кислородом именно в легких. Этого еще совсем недавно и люди не знали.

В зоопарках самок морских котиков раньше обычно переводили в закрытые блоки. Они рожали, но… всегда мертвых морских котят. Как-то в Римском зоопарке служитель забыл запереть беременную тюлениху, и она родила в вольере у воды. Тотчас же тюлениха схватила зубами своего тюленчика и несколько раз окунула его в воду. Когда положила затем на землю, он задышал нормально. С тех пор в зоопарках самкам тюленей разрешают рожать «на свободе», у воды, и мертворожденных не стало.

Тюлени, когда кормят малышей, придерживают их ластами, а медведицы — лапами. Медведица кормит сидя. Медвежата, когда сосут, ворчат на манер маленького мотора. Зайчиха тоже кормит сидя, а крольчиха лежа. Дикобразиха стоя (у нее соски на боку). Стоя кормят многие копытные (но косули часто и лежа) и слоны. У слоних вымя на груди, и они, когда слонята еще очень малы, встают над небольшим бугорком, чтобы тем легче было с него дотянуться до сосков.

Запах главным образом говорит новорожденным зверятам, где и что сосать. Сделали такой опыт: перед родами суку вымыли и надушили мятой. Щенки родились, стали сосать, потом их забрали и положили рядом с куском кожи, пропитанной мятой. Они сейчас же поползли к ней и, копаясь в шерсти, искали соски. А от другого куска кожи, пропитанного ментолом, отворачивались.

Новорожденные зверята все время мерзнут: у них больше, чем у взрослых, относительная поверхность тела. Особенно плохо тем, которые живут на севере. Белые медведицы даже дыханием согревают медвежат: держат в передних лапах и дышат на них, дышат; бурые медведицы в берлогах тоже так греют медвежат. А когда спят, кладут их между задними лапами. Там им совсем тепло.

Мускусные быки, что живут в снегах Гренландии и Канады, и тибетские яки прячут в буран телят у себя под брюхом. Косматая шерсть, которая свисает с их боков до самой земли, не хуже полога защищает малышей от резкого ветра.

Зайчата — их мать надолго оставляет одних в лесу — согреваются на солдатский манер: дрожат, бедняги, словно их бьет лихорадка. В дрожащих мускулах развивается тепло — тем и греются зайчата. Мать ведь с ними долго не сидит: покормит несколько раз в неделю (молоко у нее очень жирное) и убежит по своим заячьим делам. А они, пока совсем маленькие, дрожат и ждут ее. Хорошо, если другая зайчиха пробежит мимо и покормит их вне очереди. Такое, говорят, у зайцев бывает.

Все, конечно, знают, что звери переносят детенышей на новое место, когда на старом небезопасно. Кошки, собаки и дикие их родичи хватают котят и щенят зубами за кожу загривка. Медведи, а иногда львы и тигры, всю голову детеныша — если он еще очень мал — берут в пасть и за голову тащат его. В пасти, но не за голову, носят детенышей и грызуны: белки, зайцы, кролики, мыши. Обезьяны — на груди (узконосые, что живут в Африке и Азии), а американские (широконосые) — на спине. Но и африканские павианы, когда павианчики подрастут, сажают их на спину. Полуобезьянки обвиваются вокруг «талии» своих мам-полуобезьян, словно пояс. Но долгопят-полуобезьяна носит долгопятиков в зубах. По-видимому, утверждают некоторые зоологи, дело здесь в том, что долгопят зачислен наукой в полуобезьяны по ошибке — его место среди насекомоядных, которые так же транспортируют малышей.

На спине носят детей ящер панголин, муравьед, опоссум и австралийский сумчатый медведь коала (нередко сразу и новорожденных и подросших прошлогодних, на спинах которых сидят маленькие). А слоненок первые дни своей жизни ходит у слонихи под животом, всюду, куда бы та ни шла.

Мамаши-землеройки водят гуськом за собой караваны детей — так называют иногда эти забавные процессии. Каждый малютка бежит вплотную за другим, схватив острыми зубками за основание хвостика. А если отстанет, то находит дорогу и догоняет свое семейство по запаху, который оставляет на земле его мать.

Забота о детях — великая идея, воплощенная эволюцией в реальность. Животные, которые ее еще не постигли и детей своих бросают на произвол судьбы, должны, чтобы не угас их род, плодиться часто и много, неэкономно выбрасывая, что называется, на ветер, как, например, треска, миллионы своих икринок, то есть драгоценное вещество жизни, отторгнутое от своего тела, большая часть которого напрасно погибает. Животные с развитым инстинктом материнства, сводят такие расходы до минимума. И все-таки минимум этот часто довольно велик. Приблизительно подсчитали, что уже в первый год 90 процентов молодых синиц умирает в желудках многочисленных хищников или от ярости враждебных стихий. Наш зоолог профессор Н. П. Наумов доказал, что только один из пяти, а то и из четырех бельчат живет больше года. В первые три — пять месяцев, когда родители еще их оберегают, бельчат погибает меньше: 10–15 процентов. До двух лет доживает лишь четверть молодых белок, а до пяти лет — сотая или даже двухсотая их часть.

Так же и дикие поросята: пока они с мамкой, многие опасности их минуют, но потом, подросшие, но еще неопытные, становятся легкой добычей для волков и охотников: едва ли половине из них удается ходить по земле больше семи месяцев.

Даже волки, сильные и умные хищники, не могут спасти от больших и малых врагов всех своих детей. В первый год жизни погибает примерно 45 процентов волчат, во второй — еще 32 процента. И только четверть или пятая часть рожденных волчицами волчат, возмужав, в свою очередь оставляет потомство. Старых волков погибает меньше: лишь 30 процентов каждый год. Так решил, сделав некоторые расчеты, академик С. А. Северцов.

У многих других животных погибает обычно тоже не меньше половины всего приплода. Вы должны помнить об этом и не умножать без надобности и без того немалые потери природы.

Примечания:

1

Впрочем, доктор И. Крумбигель видел однажды, как молодой шимпанзе неплохо плавал.

2

Такие же когти-гребни есть и у других птиц: у выпей, козодоев, олуш, у кулика большого веретенника (а у малого веретенника нет), у некоторых сов и тиркушек.

3

Уже более шестидесяти видов числятся в официальных списках занимающихся энтингом птиц.

13

На Украине, по дороге от Киева в Богуслав, я пятнадцать лет, проезжая там, каждое лето вижу аистов с птенцами в гнезде на крыше одной хаты.

14

Одни зоологи относят тупай к полуобезьянам, другие — к насекомоядным. Загадка происхождения этих интересных зверюшек еще не решена.

15

Некоторые попугаи тоже гнездятся в дуплах без всякой подстилки.

16

«анфан террибль» (франц.) — ужасный ребенок.

17

Конрад Лоренц — отличный наблюдатель и один из основателей новой науки — этологии, изучающей поведение, инстинкты и психологию животных своими особыми, весьма продуктивными методами. Многим из того нового, что мы узнали в последние годы о жизни животных, мы обязаны исследованиям Конрада Лоренца и его последователей — Нико Тинбергена, Оскара Хейнрота, Реми Шовэна, Темброка, Торпа и других этологов.

18

Желтый цвет их ртов — это тоже эвокатор, то есть знак, вызывающий у животных определенные действия, в данном случае — побуждает родителей носить пищу для желтых ртов.

19

Пингвины приходят «гнездиться» очень жирными: на 34 килограмма веса у них запасено под перьями десять килограммов жира. Это их и спасает.

20

У взрослых утконосов совсем нет зубов, но у их детенышей есть молочные зубы, которые с возрастом исчезают. Формой своей они напоминают зубы древнейших млекопитающих. У ехидн не бывает даже и молочных зубов. Муравьев они «жуют», вернее, давят роговыми бугорками, которые расположены сверху на языке.

21

Редко бывает одно или три яйца.

22

Температура тела у ехидны и утконосов невелика: всего около 25 градусов. Кроме того, в зависимости от различных условий она то падает, то повышается иногда даже на 7–8 градусов. Почти у всех других млекопитающих животных нормальные суточные колебания температуры не превышают обычно одного градуса. Только у верблюда температура тела ночью опускается до 34, а в полуденный зной повышается до 40 градусов.

23

В молоке много белка и жира, но нет совсем сахара.

24

В Австралии и на близлежащих островах обитает (или обитало в недавнее время, так как некоторые уже вымерли) шестьдесят видов кенгуру: самых мелких из них, тех, что ростом немного больше крысы, называют крысиными кенгуру, средних — валлаби, а крупных, у которых стопа задних ног длиннее 25 сантиметров, — настоящими кенгуру.

25

Да и не только тогда, а многие, по-видимому, и сейчас. В пятом томе «Жизни животных» по А. Брему, изданном под редакцией академика А. Н. Северцова в 1941 году, написано, например, о новорожденном кенгуру буквально следующее: «…мать тотчас после рождения, захватив губами, вкладывает его в сумку».

26

У некоторых кенгуру новорожденные детеныши весят всего 750 миллиграммов! В тридцать тысяч раз меньше, чем мать! У кенгуру ростом полтора метра новорожденный детеныш не больше двух сантиметров.

27

После Колли «переселение» кенгурят в сумку описали Хоун в 1882 году, Уоуэрлинг в 1913-м, Хорнедэй в 1923-м, Харрисон в 1926-м и Дате в 1934 году.

28

Только однажды видели, как мать-кенгуру, предварительно вылизав свои «руки», помогала ими ползти своему детенышу. Но это был исключительный случай: детеныш родился в «рубашке», которая стесняла его движения.

29

Иногда спрашивают: как кенгуру чистит свою сумку? Мать всегда заботливо облизывает детеныша, а сумку выскребает когтями.

30

Самые плохие отцы у медвежат и соболят: они не только не помогают медведице и соболюшке воспитывать детей, но могут и сожрать их, если мать плохо спрячет от отца своих новорожденных.

31

Слонихи рожают стоя. И медведи, и жирафы тоже. А бегемотихи (обыкновенные, не карликовые) — под водой: детеныш, не мешкая, всплывает на поверхность, чтобы сделать первый вдох, а потом снова ныряет, чтобы пососать молоко матери (под водой).