Японские биологи изучали жизнь макак, которые местами еще уцелели на их островах. Методы у них были те же, что и у других этологов: по разным приметам запомнить «в лицо» всех обезьян, пронумеровать их и следить за поведением каждой. Исследователи расписали время дежурств и все, что видели и слышали, записывали в журнал и на магнитофон. И так восемь лет подряд — день за днем, час за часом.

И вот что узнали ученые: у обезьян есть ранги!

Одна стая макак жила на горе Такасакияма, «отрезанной от мира с трех сторон морем, а с четвертой — горными хребтами». На горе этой обезьяны сидели и ходили не как попало, а в строгом порядке и в зависимости от «чина» каждой обезьяны. В центре всегда были самцы и самки самого высокого ранга. Только малышам разрешалось здесь играть.

На Такасакияме жили шестнадцать взрослых самцов, но лишь шестеро из них, «самые крупные и сильные», владели прерогативами столь высокими, что могли гулять «по центру». Всем другим вход был воспрещен. Они, тоже строго по чину, «прозябали» в провинции, то есть с краю, располагаясь кругами со всех сторон привилегированного центра.

Порядок был такой: первую круговую орбиту, ближайшую к вожакам в середке, занимали самки более низкого ранга. А вторую за ней — молодые и слабые самцы. Только совсем молоденьким обезьянкам разрешалось переходить как угодно границы всех рангов, «и они широко использовали эту возможность».

Вечером обезьяны идут спать. В авангарде дозор молодых самцов, затем вожаки, с ними самки высшего разряда с детенышами. Как только покинут они свою центральную резиденцию на холме, туда уже без страха приходят подчиненные им самцы и уводят самок чином пониже. Процессию замыкает молодежь, которая обычно задерживается, чтобы порезвиться у «трона» вождей, в сопровождении отряда молодых взрослых самцов.

Утром обезьяний караван возвращается на гору и располагается, так сказать, концентрически, распределяя места строго по сферам влияния.

В этой обезьяньей иерархии интересно не то, что есть вожаки и подчиненные, а то, что подчинение соблюдается последовательно и без исключения сверху донизу. Буквально каждому животному точно определено его место в стае, которое, если внимательно к нему присмотреться, можно обозначить порядковым номером или буквами алфавита, от первой до последней, что часто и делают наблюдатели.

Открытие это, вначале его многие оспаривали, сделано было недавно. И когда попытались исследовать детальнее, неожиданно выяснилось, что иерархия и ранги, иначе это и назвать нельзя, существуют почти у всех животных, которых брали под наблюдение (довольно беспорядочно, переходя от обезьян к курам, от кур к волкам, от волков к сверчкам, от сверчков к оленям, от оленей к мышам, от мышей к коровам и шмелям, а от тех к треске и дальше в этом роде). В каждой стае, и не только в стае, есть животное № 1, 2, 3 и так дальше. Причем соподчинение устанавливают между собой и самцы и самки. А иногда даже и детеныши (например, у кур).

Среди цыплят есть свой цыпленок-«генерал», который всех клюет, а его никто. (Это установили, точно подсчитав все раздаваемые направо и налево удары клювом на птичьем дворе.)

Есть и «полковник», и «подполковник», и так дальше, до рядового, которому живется хуже всех, так как все отовсюду его гонят и клюют, а он все терпит, подобно стоику, у которого, кроме сомнительной философии, ничего нет. Молодые петушки выясняют свои отношения, кто кого главнее, примерно к седьмой неделе после появления на свет из яйца, а курочки чуть позже — к девятой.

Когда цыплята подрастут, могут и поменяться рангами: ведь силы и опыт набирают они неравномерно, кто больше, а кто меньше. Но ранги у них остаются.

Курица № 1 ходит по двору как царица. Голову держит высоко. Ноги ставит прямо, с достоинством. А другие куры изъявляют ей свою покорность. Когда она пожелает их клюнуть, без сопротивления приседают и опускают крылья. Сразу видно: подчиняются. А переведите курицу № 1 в другой двор, она там может оказаться и номером два, и номером пять и еще похуже. И сразу гордая осанка сменится на подобострастную.

Одна курица, побывав в пяти разных куриных компаниях, занимала там места: 1, 5, 1, 5 и 6. А другая, которая у себя на дворе была № 2, на других четырех дворах, куда ее переводили, стала № 6, опять № 2, потом № 4 и 7.

Достаточно курице в каждой группе бывать ежедневно по часу, ее тут не забудут и без ссор и драк сохранят за ней то место, которое у нее было вначале (в каждой группе свое!). «Как объяснить все это?» — спрашивает Реми Шовен, который лучше многих других изучил иерархию у животных. И отвечает: «На этот вопрос пока нет ответа».

Когда по разным дырам и щелям под полом бежит самая главная мышь, все дорогу ей уступают. Крупу и всякую провизию, до которой мыши доберутся, она первая хватает. Всех мышей кусает направо и налево, и те терпят. Даже встают на задние лапки и покорно подставляют ей живот — самое больное место.

А стоит главной мыши кому-нибудь хоть раз уступить, сейчас же «генералом» будет другая, самая сильная мышь (правда, первое время она на всякий случай держится подальше от норки разжалованного «генерала»).

Хуже всех, как и у цыплят, живется мышке номер последний. Ее все кусают и иногда до смерти. А если и не забьют, все равно ей не сладко. От голода погибнет: ведь есть ей приходится украдкой, когда все другие наедятся.

И у коров, которых пастух выгоняет утром на луг, есть «главные» и «подчиненные». Если коровы лижут друг другу плечи, значит, они близки по рангам (разница между ними обычно в три ранга). Коровы, далекие «по чину», как бы не существуют друг для друга.

И у оленей есть ранги. Наверное, у всех животных, которые живут стадами. Да и не только стадами…

Открыли ранги даже у сверчков. Не у тех, что по ночам за печкой трещат. А у полевых. Встретятся где-нибудь два сверчка, сразу затеют драку: сцепятся усиками и давай толкаться. Если один сверчок ниже рангом, он особенно и не сопротивляется: скорее удирает поближе к своему дому. Там он хозяин.

А встретятся сверчки близких рангов, сверчок номер один, например, и сверчок номер два, начинается драка уж не на шутку.

Чем сильнее и больше сверчок, тем он главнее. Ученые, которые изучали сверчков, делали с ними разные опыты. Замазывали, например, самому главному сверчку глаза лаком, чтобы ничего не видел. Обрезали усики, чтобы нечем было драться. Вешали на грудь маленькую картонку, чтобы его труднее было узнать.

Все равно все сверчки его боялись и уступали дорогу.

Но однажды случайно у сверчка-«генерала» обрубки усиков обломились до самого основания. Стал он совсем безусый. А видно, «генералы» у сверчков без усов не бывают. И сразу все сверчки перестали бояться безусого. Другой сверчок в этом округе стал самым главным.

Нечто подобное открыли и у оленей. Рога им даны не только для сражений: они также знаки отличия, указывающие, какой ранг занимает носящий их олень. Г. Бруин и Г. Хедигер в Базельском зоопарке обнаружили в поведении содержащихся там оленей три главных ранга, которые обозначали начальными буквами греческого алфавита: альфа, бета и гамма. Самец-альфа доминировал над всеми. Но когда у него срезали рога, он отошел на задний план, уступив все свои привилегии самцу-бета.

В другом зоопарке провели простой опыт. Высший в ранге самец лани по какой-то причине погиб. Его голову, отпрепарированную вместе с великолепными рогами, внесли в загон. Сейчас же низший в ранге олень отпрянул в сторону и прижался к противоположной сетке вольера. И не скоро он успокоился и решился приблизиться к мертвой голове.

Клыки у обезьяны гамадрила как у леопарда. Чем они острее и больше, тем выше в ранге самец. Демонстрация клыков — заявка на первенство, которая обычно удовлетворяется без боя.

Одному самцу, который был уже стар и зубы у него притупились, этолог Хайнеманн решил показать нарисованную в натуральную величину картину — оскаленную пасть гамадрила с огромными клыками. Как только старик через стекло увидел эти зубы, он сейчас же отпрянул назад и забился в самый дальний угол клетки, словно говоря: «Не тронь меня, с такими клыками первое место — твое по закону!»

У горилл в высшем ранге те самцы, у которых спина уже серебрится «сединой». Это не настоящая седина, а особый возрастной знак, который появляется у десятилетних самцов горилл. Второй ранг занимают самки и в первую очередь те, у которых есть дети, и чем меньше детеныш, тем выше в ранге самка. Самцы-подростки на третьем месте после самок, а в самом низу иерархии — юные гориллы обоих полов, которые уже не живут с матерью, но и подростками еще не стали.

Американский этолог Георг Шаллер, который двадцать месяцев жил бок о бок с дикими гориллами в лесах Африки, наблюдал сцену, которая хорошо иллюстрирует порядок соподчинения в семьях горилл.

Шел дождь, и один молодой самец, выбрав сухое место под деревом, уселся там, прижавшись к стволу. Как только к нему подошла самка, он тотчас встал, уступил ей место и ушел под дождь. Едва горилла устроилась на сухом месте, как явился самец с серебристой спиной и уселся с ней рядом. Потом лениво, не грубо, но настойчиво стал толкать ее рукой и вытолкнул из укрытия, заняв все сухое место.

Подобная субординация есть и у ежей. Но странно: строится она, кажется, не по плану подчинения слабого сильному, а по каким-то иным категориям. Профессор Конрад Гертер, написавший отличную книгу про ежей, думает, что яркая индивидуальность и психическая одаренность играют здесь главную роль.

Четыре ежа жили в одной клетке. Всеми командовала, кусала их безнаказанно и колола одна самка, отнюдь не самая большая и сильная. Вторая подчинялась только ей, но двух ежей, самцов, третировала как хотела. Из этих на последнем месте в иерархии был самый крупный и на вид сильный самец. Другой из четырех ежей, самый маленький, гонял его и кусал без страха, но двух самок боялся.

Малабарские данио, красивые полосатые рыбки, в игрушечной акватории, ограниченной стеклом или плексигласом, и у себя на родине (где-нибудь в небыстром ручье Шри Ланки или западного побережья Индии) строго соблюдают права сильного.

Их миниатюрные стайки, до десятка рыбок, подчинены вожаку. Этот мелкий властитель вынуждает самых слабых сородичей держаться на границах захваченной стаей территории и постоянно пребывать в очень странной позе подчинения.

«Самая сильная рыба плавает почти горизонтально — под углом 2 градуса к поверхности воды, следующая — 20 градусов, третья — 32 градуса, четвертая — 38 градусов, пятая и шестая — 41–43 градуса…» (профессор В. Д. Лебедев и В. Д. Спановская).

Возможно, самым крайним и слабым эта утомительная поза не нравится (пугают и опасности, поджидающие на границах владений). Рады бы пробиться поближе к центру, да нельзя! Если кто-нибудь по забывчивости или из-за несогласия изменит предписанную ритуалом позу либо прошмыгнет пред грозные очи данио № 1, ему несдобровать. Не успеет и оглянуться, как тот его либо рылом стукнет, либо надает пощечин хлесткими хвостовыми плавниками.

Сам-то полосатый предводитель плавает в нормальном горизонтальном положении и поэтому первым замечает падающую на поверхность воды аппетитную снедь. Он ее живо подхватывает и таким образом извлекает реальную выгоду из своего «деспотизма». «Верхогляды» из его ближайшей свиты тоже успевают урвать кое-что, ведь они не совсем вниз смотрят.

Но стоит выловить тирана (или хотя бы отсадить его за стекло), как все обитатели аквариума примут обычные для рыб горизонтальные позы.

Это иерархия, так сказать, простая, но бывает и запутанная. Например, животное № 5 номера третьего не боится и третирует его как может, но от номеров 1, 2 и 4 держится подальше. Номера шестые, седьмые и так дальше (и четвертый, как ни странно!) номеру третьему подчиняются, как и всем другим выше его стоящим. По-видимому, № 3 всех, кроме двух первых, победил, но с № 5 почему-то не совладал, хотя № 4 с ним справился. Вот почему № 5 номера третьего не боится.

Замечали в стадах и стаях и еще более сложную иерархию, о которой я здесь говорить не буду. Например, коллективную, когда несколько самцов дерутся всегда вместе против одного более сильного. Или когда самка и ее детеныш сразу из номера последнего или предпоследнего переходят в первый разряд, лишь только ее полюбит вожак и сделает своей первой, или второй, или третьей любимой женой. Или когда детеныши перворазрядных самок усваивают их надменные манеры и копируют воинственные позы вожаков, с которыми живут бок о бок, ближе всех сверстников в стаде, и как бы по наследству, без драки попадают в большие забияки, то есть в высокий ранг, ими не заслуженный.

Бывает иерархия внутривидовая и межвидовая (например, в смешанных стаях синиц все большие синицы рангом выше лазоревок, а лазоревки выше черноголовых гаичек), относительная и абсолютная, временная и постоянная, линейная и прерывистая, деспотическая и «демократическая» и т. д. Это уже детали, и часто спорные. Важен сам факт, который теперь твердо установлен: у животных есть ранги.

А зачем они им? В них большой смысл. В природе все время идет борьба за существование. Больные гибнут, здоровые выживают. Так совершенствует мир эволюция.

Так вот, чтобы лишних драк не было, чтобы не было лишнего кровопролития и грызни, у животных и образовались ранги. Один раз передрались, и все знают, кто кого сильнее. Без драки знают и уступают сильному первое место. Соблюдают дисциплину, и мир царит, насколько это возможно, в курином и мышином царстве.

Ну а если сильный вожак заболел, плох стал или слишком стар, тогда его место занимает второй по рангу зверь. А первый идет на второе место. Там тоже командует, там его опыт тоже может пригодиться. А первое место зря не занимает. Разве не разумно?

Чтобы там, где силы уже измерены и ранги установлены, не случались лишние недоразумения и драки, животные, выясняя отношения, улаживают конфликты мирными демонстрациями. Стоит вожаку принять угрожающую позу, как подчиненные сейчас же успокаивают его, демонстрируя «позы подчинения». Они разные у разных видов. Колюшка, например, угрожая, встает в воде вниз головой, а подчиняясь — вверх! Карп, капитулируя, прижимает плавники. Волки, которые драться не хотят, приседают, поджав хвост, перед сильнейшим и подставляют ему свое горло. И если это сделано, он в него никогда не вцепится. Таков закон природы, нарушить который даже волк не смеет.

Мыши, мы уже знаем, сдаются, встав на задние лапки и открыв для укусов, которых обычно тоже не бывает, незищищенный живот: самое уязвимое место. Галки и вороны поворачивают к сородичу высокого ранга, признавая его силу без боя, затылок. Чайки приседают и трепещут крыльями, копируя молодых чаек. Иногда раскрывают клюв, словно просят их покормить, тоже как птенцы.

Первое предупреждение вожак павианов посылает взглядом: смотрит пристально на провинившихся. Взгляд его обладает какой-то телепатической силой: даже дерущиеся обезьяны, в свалке и гвалте, сразу чувствуют его и смиренно прекращают возню. Чтобы этот телеуправляющий взгляд был лучше заметен, природа подчеркнула его знаками, видными издалека. У самцов некоторых павианов веки, словно белилами подведенные, украшены яркими белыми пятнами. А гелады, когда гневаются, еще и выворачивают веки наизнанку: это и страшно, и сразу понятно. Уж так понятно, что провинившиеся подчиненные сейчас же спешат заявить о своей лояльности и поворачивают к разгневанному вожаку голый зад. (Есть у павианов и другие позы покорности.)

Поза, на наш взгляд, нахальная. Поэтому люди в зоопарках часто расценивают ее как непристойный жест, и в молодого павиана, который проявил к высшим существам свое лучшее расположение, нередко летят арбузные корки и камни. «Разозленные посетители, — возмущается директор Пражского зоопарка Зденек Веселовский, — обвиняют потом нас в злоумышленности, аморальности и других грехах, которым мы якобы учим обезьян. И все это только потому, что у нас „хорошо воспитанные“ павианы».

Такая же история и с собаками: человек думает, что пес хочет его лизнуть именно в лицо от великой любви. На самом же деле он по заведенному у собак обычаю просто «отдает честь старшему по званию» существу. Ведь когда встречаются две собаки, старшая приветствует младшую высоко поднятой головой, а та заявляет о своей покорности, приседая и подсовывая снизу свой нос к морде «командира».

Своего хозяина всякий пес считает «собакой» высшего ранга (так же ошибаются часто и люди, очеловечивая животных). А поскольку «особаченное» собакой существо и в самом деле высокое, то псу, отдавая честь, приходится прыгать, чтобы достать до человеческой головы.

Человеческие приветствия — рукопожатие и объятия, — по-видимому, древнее самых древних людей. Одновременно с Шаллером англичанка Джейн Ван Ловик-Гудолл «гостила» в Африке у шимпанзе, изучая их жизнь. Она рассказывает удивительные вещи!

«Шимпанзе, как и люди, обычно приветствуют друг друга после разлуки. Некоторые их приветствия до изумления сходны с нашими. Когда приближается великий Майк, все спешат ему навстречу, чтобы отдать дань уважения, кланяясь или протягивая к нему руки. Майк или небрежно прикасается к ним, или просто сидит и таращит глаза.

Приветственный „поцелуй“ мы впервые увидели, когда Фиган еще подростком возвратился к матери после дневной отлучки. Он подошел к Фло с обычной для него самоуверенностью и прикоснулся губами к ее лицу. Как это походило на тот небрежный поцелуй в щеку, которым часто одаривают матерей повзрослевшие сыновья!

Пожалуй, самое эффектное из приветствий — это объятия двух шимпанзе. Гуго и я наблюдали однажды классическую встречу, продемонстрированную Давидом и Голиафом.

Голиаф сидел, когда появился Давид. Он устало брел по тропе. Увидев друг друга, приятели побежали навстречу один другому. Они постояли лицом к лицу, слегка переминаясь с ноги на ногу, а затем обнялись, тихонько вскрикивая от удовольствия. Это было восхитительное зрелище!»

Разными, как мы видели, способами отдают друг другу «честь» животные. Смысл этих звериных повадок не совсем тот, что у людей, но их доисторические корни тесно переплетены в биологической почве природы. Это и приветствие, это и знак добрых намерений, и поза подчинения. Польза получается большая: конфликты, которые могли привести к войне, решаются мирно. Драк нет.

Если животные дерутся, можете быть уверены, что они близки по рангам и либо не установили еще точно, кто кого сильнее, либо заново пересматривают свои отношения. Но и тогда дерутся они «гуманно», так, чтобы лишних увечий не наносить.

У многих людей сложилось неверное мнение, будто животные дерутся как «звери» и сильные слабых калечат безбожно. Да и наука лишь недавно, внимательнее исследовав «войны» в природе, отказалась от прежнего ложного представления.

Жирафа, например, обороняется от льва и леопарда пинком, сила которого такова, что может разбить череп зверя, как глиняный горшок. И потому жирафа жирафу никогда не лягает. Выясняя отношения, они только бодаются или с размаху бьют… длинными шеями. Шея упруга, амортизирует, как резиновая дубинка, и громоздка: пока ее раскачаешь, импульс силы теряется. В общем, боксирование шеями выглядит эффектно, особенно в кино, но это неопасно.

Опасно другое: если жирафа примет вас за врага и пнет ногой. Зденек Веселовский говорит: когда жирафа считает не угодившего ей сторожа в зоопарке своим соплеменником, она бодает его рогами. Если видит в нем неприятеля, бьет ногой. Что оба способа не весьма приятны, не нужно подчеркивать. Но второй много хуже первого.

Антилопы нильгау — «благородные» дуэлянты: они бодаются на коленях. Тут смертельных увечий совсем не бывает. Бараны, когда дерутся, разбегаются и… стукаются рогами. Такое развлечение они без ущерба могут себе позволить, потому что шеи и лобные кости у баранов прочны и хорошо для этого приспособлены.

Но вот лбы козлов для таранов не годятся, и они лоб в лоб сильно друг друга не бьют. Горные козлы дерутся, ударяя рогами по рогам сверху. Поэтому перед ударом встают на задние ноги. Нельзя держать козла с бараном в одной вольере. Козел заносчив, силы свои плохо рассчитывает, а у барана бронированный череп. И когда поспорят они о первенстве, и баран, разбежавшись, ударит козла прямо в лоб, то может его убить: сломать ему шею или лобные кости, из которых растут рога.

Ссоры, особенно за обладание территорией, ведут, как известно, к серьезным конфликтам: дуэлям, дракам, войнам. Для ядовитых змей два последних варианта исключены. Но и дуэли должны вестись с соблюдением исключающих укусы правил, неопасными, так сказать, приемами.

Ритуальные бои гремучих змей называют «танцами». В паре всегда два самца. У некоторых танцы довольно кратки: постоят с поднятыми на полметра и больше головами, словно выясняют, кто выше, и самец, оказавшийся «недоростком», вскоре уступает, уползает.

Но у некоторых, например у техасских гремучих змей, ритуал борьбы сложный и длительный. Противники сближаются и ползут вместе, согласованно повторяя одни и те же движения, словно каждая змея представляет зеркальное отображение другой. Первый акт танца длится минут пять. В это время ни один из танцоров не делает попытки броситься на противника. Борьба еще впереди.

После перерыва противники опять сходятся, вытянувшись вверх на треть и больше своей длины. Переплетают и расплетают гибкие шеи, ползут рядом, плавно раскачиваясь, расходятся и снова настороженно сближаются. Утомившись, змеи отдыхают, лежа друг на друге.

Мексиканцы любят смотреть на боевые танцы змей. Часами просиживают у небольших вольер, в которых содержат проявивших себя танцоров, подсаживая к ним все новых и новых соперников.

Финал «хореографического» соперничества всегда одинаков: змеи внезапно сплетают шеи. Миг силового напряжения — и одна из них летит на песок, сверкнув белым брюхом. Сильнейший из борцов некоторое время прижимает к земле противника, затем с гордо поднятой головой удаляется. Ползет вдоль дощатой стены вольера, словно совершая круг почета. А проигравший борец смиренно удаляется в угол. На свободе он уполз бы подальше.

Когда на какой-нибудь доске забора встретятся два паука-скакунчика, они разыгрывают небольшой спектакль: вздымают в ярости кверху «руки» — передние свои ножки, разевают пошире челюсти и, грозя друг другу страшной расправой, переходят в наступление. Шаг за шагом сближаются, голова к голове. Гневно блестят шестнадцать выпученных глаз (по восемь у каждого). Все ближе и ближе их «лбы». Вот уперлись ими, словно бараны. Все плотнее и плотнее прижимаются раскрытыми до предела ядовитыми крючками. Потом… мирно расходятся.

Драки и не ждите, ее не будет. Эта пантомима — бескровная «битва» самцов. Она символизирует схватку, которая не может состояться, потому что иначе все самцы в первые же весенние дни истребили бы друг друга и паучий род прекратился бы.

Ареал — это все страны на Земле, в которых обитают животные какого-либо вида. Например, наши белки живут в Европе и Северной Азии — это их ареал.

Но не всюду в пределах этого ареала найдете вы белок: нет их, например, в степи. Нет и в тундре, и в пустынях, которые встречаются, и в немалом числе, в очерченном нами на карте беличьем ареале. Живут белки только в лесах, а суслики, наоборот, в степях, бегемоты и выдры — у рек и озер, а леса, где нет воды, избегают. Места и ландшафты, в которых поселяются животные и к которым приспособились, называют биохором.

Но и в лесу не все животные скачут где попало. Белки предпочитают деревья, зайцы и лисы бегают по земле. Глухарей и белых куропаток напрасно искать в дубовых рощах: им нужны глухие таежные леса. А серые куропатки, напротив, тайгу не любят, а обитают в перелесках, на краю степей и полей. Это их, как говорят, биотоп.

Всю зиму куропатки держатся вместе, кочуют стаями, но весной разделяются на пары, и каждая пара от большого и прежде общего для всех куропаток биотопа «отрезает» в единоличное владение небольшой «кусочек». Это их территория, которую они храбро защищают от других куропаток.

Разделение всего обитаемого пространства на территории обеспечивает каждому виду животных более равномерное использование биотопа, всех земель и мест, пригодных для жизни. Бессознательная борьба животных за свой кусок земли, воды или дерева ведет к цели весьма разумной: не бывает так, что где-то их поселяется слишком много, а где-то слишком мало.

За миллионы лет эволюции весь земной шар бесчисленное число раз делился (делится и поныне) на миллионы миллионов индивидуальных территорий.

Территории бывают большие, маленькие и совсем крошечные. Все зависит от вида животных, их размеров и от того, как добывают они свое пропитание. Главное, чтоб территория могла прокормить звериное, птичье или рыбье семейство или стаю. Для травоядных, например, важно, чтобы на занятой ими территории росло столько травы, чтобы они могли съесть не меньше, скажем, чем за месяц. И чтобы там, где всю съели, она успела вырасти, когда стадо, кочуя по территории, вновь придет туда. Если места, где они живут, очень плодородны, то и территория может быть меньше, чем в районах, где корма мало. Следовательно, чем обильнее кормом земли, тем меньше (по площади) на них территории, тем гуще население животного царства.

На своей территории звери и птицы больше «уверены», что их самки останутся им верны. Некоторые даже и не позволяют им заходить или залетать в чужие владения. И как только такое заметят, сейчас же гонят домой.

И «имущество» свое, конечно, легче уберечь от воров, когда у тебя охраняемые границы. Ведь воровство — порок не только человеческий. Птицы-беседочницы воруют всякие безделушки у соседей. А пингвины — камни из чужих гнезд, да так усердно, «что неохраняемое гнездо буквально тает на глазах». Пеликаны, пишет Реми Шовен, «выглядят такими испуганными, совершая кражу, что даже издали видно, чем они занимаются».

У насекомых, пауков, рыб, лягушек, ящериц территории обычно маленькие: несколько квадратных метров или даже сантиметров, например, у рыбок в аквариумах. Зоологи решили измерить некоторые территории и нашли, что у тропических ящериц они не больше 30–40 квадратных метров, у техасских лягушек 400 квадратных метров, у лебедя — один квадратный километр, у косули примерно в пять, а у оленя раз в десять больше (тысяча и 2,5 тысячи акров). У льва и тигра охотничьи угодья около двадцати квадратных километров и даже больше.

Не всегда территория бывает там, где гнездо или логово: утки иногда улетают кормиться за километр и дальше от гнезд. В таких случаях у них два владения: маленькое около гнезда и большое, где птицы кормятся.

Стадо бабуинов, в котором примерно 80 обезьян, владеет территорией около 15 квадратных километров. Но все эти километры павианы обживают неодинаково: есть уголки, где животные почти не бывают. По другим же бродят постоянно. Тут у них и деревья для сна: здесь всегда ночуют. И «столовые» — там павианы обычно кормятся. И площадки для игр, и места для водопоя.

Если воды в округе мало, то там, где она еще есть, иногда собираются на водопой сразу несколько обезьяньих стад, и все пьют вместе. Без ссор и драк. Неважно, на чьей территории вода: хозяева не гонят пришельцев. Видно, водоемы у них в общем пользовании. Напившись, стада расходятся, и редко кто из обезьян уходит в чужое стадо.

Не только у павианов, а, по-видимому, у всех животных территории делятся на небольшие участки, где их владельцы занимаются разными делами: в одном месте спят, в другом чистятся, пьют, едят, в третьем у них нора или другое убежище (и часто не одно). Не где попало отмечают и границы. А у многих есть даже и «уборные»: либо одна, либо множество, но все в определенных местах.

Все эти квартиры, или, вернее, столовые, спальни, детские, санузлы, туалеты и прочие части квартир связывают хорошо вытоптанные дорожки, тропки или менее заметные переходы. Они петляют во всех направлениях по собственной территории, но у границ чужой обычно обрываются.

Причем животные в пределах своей территории не бродят как попало, а ходят обычно только по тем тропам, которые постоянно действующей сетью коммуникаций соединяют места отдыха, кормежки, купания и всего прочего, чем они занимаются изо дня в день. Тропы эти или хорошо видны (у слонов, бегемотов, носорогов), либо мало приметны. Владельцы территории обычно появляются на своих тропах или на определенных местах кормежки, сна, купания и пр. в одни и те же часы: живут, как говорят этологи, по «пространственно-временной системе».

Вот, например, как стереотипно проводят свой день (почти всю жизнь!) индийские носороги, за которыми наблюдал в Ассаме директор Дрезденского зоопарка, профессор Вольфганг Ульрих.

6.30 — пробуждение в «спальне», в гуще высокой «слоновьей» травы, стебли которой, смыкаясь вверху, образуют как бы свод над головой. Проснувшись, носорог по тропе, проложенной в джунглях и закрытой сверху стеблями, словно по тоннелю бредет не спеша в «столовую», на болотистую луговину.

9.30 — трапеза закончена. Жарко стало. Носорог отправляется по тропе, по которой ходит всю жизнь, в место дневного отдыха и купания, к грязевой луже. Там вываляется в грязи, а когда она подсохнет, получится хороший панцирь, защита от докучливых насекомых.

12 часов. Носорог бредет к «спальне» (опять-таки по одной давно протоптанной тропе). Там в тени, среди стеблей «слоновьей» травы высотой пять метров, у него послеобеденный сон.

15 часов. Носорог снова бредет в столовую, на лужайку, где пасется до полуночи. После чего отправляется досыпать остаток ночи в «спальне».

И так изо дня в день. Бывают, конечно, и отклонения от этой «пространственно-временной системы». Например, если день очень жаркий, носорог после купания не идет в «спальню». Он остается в грязной луже и спит здесь, погрузившись в воду. Если же день прохладный и дождливый, толстокожий зверь не спешит покидать утром свою «спальню».

Есть у носорогов (африканских черных) особые места, где они опять-таки в определенные часы чешут свои бока о термитники или стволы деревьев. У индийского носорога такой повадки нет.

А вот «пространственно-временной» стереотип поведения горилл.

После восхода солнца, в 6 часов, гориллы пробуждаются и часа два едят траву и листья разных деревьев.

В 9–10 часов завтрак кончается, наступает полуденный сон и отдых. Обезьяны располагаются в непринужденных позах: кто лежит на спине, кто на животе, на боку, иные сидят, прислонившись спиной к дереву. Не все дремлют или спят, некоторые чистят и вылизывают своих детей, лениво жуют листья.

В 15 часов вожак встает, и все идут кормиться. Бредут не спеша по лесу. Едят, дремлют, греясь на солнце, опять едят. За день проходят метров сто, а то пять километров, как душе угодно или смотря по тому, насколько местность удовлетворяет их аппетиты.

С наступлением сумерек (в тропиках это случается сразу после захода солнца, обычно часов в шесть или в пять, если небо облачное) все гориллы собираются вокруг вожака, и он начинает сминать и сгибать в один центр ветки какого-нибудь куста. Тут все, словно подана команда, которой нельзя не подчиниться, строят гнезда для ночлега. И спят часов 12–13, до рассвета.

«Сила силу силой гонит!» — этот классический принцип власти в природе всегда доминирует над всеми другими прерогативами. Только люди, которые нравственность и равные для всех права ставят выше всего, побеждают силу физическую силой моральной. Животным такие представления недоступны, потому что создаются они не формальной механикой инстинктов, а творчеством мыслящего интеллекта, который развил в себе только человек.

Но как бы там ни было, сильному животному всегда труднее выгнать слабого из его дома, чем самому защитить себя от сильного в собственном убежище. Это, можно сказать, доказано экспериментально.

Мышь, попав на новое место, первым делом нерешительно все вокруг исследует. Сначала окрестности: стенки и закоулки. Потом смелеет и рискует выйти на середину. Когда найдет подходящее убежище для жилья, обретает уверенность. Если в одном помещении встретятся две мыши-новосела, они сразу расходятся. Но позднее, когда пути их вновь сойдутся, одна из них уже смело наскакивает на другую.

Агрессивнее та мышь, которая уже успела обследовать территорию. Потому что, говорит Реми Шовен, «все животные, независимо от их положения в неписаных табелях о рангах, в своем собственном убежище — безраздельные хозяева. Здесь их не потревожит никто, даже доминирующее животное: его отгонят криками и притворной атакой, разыгранной перед входом. Противник будет упорствовать только в том случае, когда животное обосновалось на чужой территории».

И сверчок-переселенец тоже как только найдет незанятую дырочку в земле, сейчас же внимательно все вокруг осмотрит и проверит, не чужие ли угодья захватил. Если нет, сразу чувствует себя здесь хозяином, а вступив в права владения, зорко несет дозор, обходя окрестности всякий раз, когда у него есть время, когда он ничем не занят или попутно, отправляясь за пищей и на другие прогулки. Осматриваясь, он вытягивается на ножках, строго шевелит бдительными усами (в усах у него и обоняние, и осязание, и, возможно, другие чувственные стражи). В своих владениях он нападает даже на сверчков высшего ранга, которые на нейтральной территории тиранят его безбожно. У себя дома он поет громче и дольше.

Рыбы, которые строят гнезда или охраняют свою икру, незадолго перед тем, как приходит пора ее отложить, покидают стаи, и беззаботные гуляки превращаются в беспокойных собственников. У колюшек, цихлид и макроподов «недвижимость» приобретают самцы: первые — на дне, последние — у поверхности.

Кто раньше на незанятое место пришел, тот больше и захватил. Нередко целый аквариум. Но приходят и другие и после упорных боев закрепляют за собой хотя бы сантиметр дна, «а потом по мере возможности исподтишка расширяют свои владения».

Колюшки и цихлиды защищают небольшой участок на дне, вода над ним их мало интересует. Но макроподы, которые строят для икры «воздушные замки» из пены, конфликтуют за каждый миллиметр у поверхности воды.

И лягушки знают формулу «мое — твое». Не все из них квакают, чтобы пленить самок; некоторые, как птицы, пением предупреждают захватчиков, что у этой кочки есть законный хозяин.

Техасские лягушки сиррофисы ближе чем на 2–3 метра друг к другу обычно не приближаются, поэтому на участке шириной и длиной 20 метров живет не больше 8–9 лягушек. Американский исследователь Джеймс пометил всех лягушек, которых смог поймать за пределами восьми таких участков. А потом стал ловить тех, что жили на этих участках. За месяц он выселил с площади 32 тысячи квадратных метров 87 лягушек.

По мере того как место освобождалось, его заселяли лягушками с периферии, и вскоре новоселов на исследованной им земле было уже около половины, старожилов осталось только 54 процента. Некоторые прискакали сюда за сто метров, обычно они так далеко не путешествуют.

Когда же Джеймс выпустил 25 лягушек, пометив их, в густо заселенный район, ни одна из них не смогла там закрепиться. Всех, и слабых и сильных, прогнали законные владельцы. Изгнанных лягушек он позднее находил метров за 150 от того места, где выпустил.

В этом опыте интересно вот что: как только место освобождалось, его тотчас занимали переселенцы с периферии. Но они ведь не были бездомными, каждый владел своей территорией, ничуть не худшей (и не меньшей!), чем вновь занятая. «Так зачем же они уходили, бросив свое и захватив чужое?» — спрашивает Шовен. И отвечает: «Загадка!»

У этой загадки есть отгадка, правда, может быть, не совсем ясная. Я уже говорил, что, по-видимому, всему живому на земле от природы дано неудержимое стремление к расселению, к расширению, как говорят биологи, своего ареала. Не жадность гнала лягушек на пустующие земли соседей, а древний, не осознанный ими инстинкт, который когда-то заставил жизнь заселить все уголки на земле. Он и поныне природой не отменен.

Нико Тинберген, один из основателей этологии, наблюдал в Гренландии за упряжными собаками. Он заметил: у каждой упряжки лаек, как у волков, своя групповая территория. Границы ее строго охраняются: все собаки одной упряжки дружно бросаются на собак другой, когда те нарушают границы чужих владений. Даже самая слабая и потому стоящая в иерархии ниже всех собака, которая перед своими псами буквально ползает на брюхе, даже она вдруг преображается, когда требуется защищать свою территорию от вражеского вторжения: злобно и смело кидается на чужих собак.

Молодежь не знает еще своих границ и бродит где ей хочется. Но молодой пес в возрасте девяти месяцев и больше уже получает жестокую трепку от собак, на территорию которых зашел. С этого же времени собаки-подростки вместе со взрослыми обороняют свои владения.

«Если стаи встречались на границе, разделяющей их территории, где их права были равны, то ни та, ни другая сторона не кидалась в бой. Самцы, особенно вожаки, рычали друг на друга… Напряжение, которое испытывали сильно возбужденные, но вынужденные сдерживаться вожаки, находило выход в действиях, бывших для нас постоянным источником развлечений из-за сходства с человеческими поступками в подобных же обстоятельствах: они срывали раздражение на членах своей стаи, и, если поблизости от вожака находилась собака, занимающая по иерархической лестнице низшее положение, он свирепо рычал на нее или задавал ей жестокую трепку» (Нико Тинберген).

Морской червь нереис, на которого с таким воодушевлением охотятся рыбы, в родной стихии прячется в щелях скал. И в аквариуме ищет, где бы посидеть спокойно, долго ищет укрытия и, если ничего подобного нет, черви свиваются клубком, сплетаясь воедино.

Положим на дно аквариума стеклянные трубочки. Вскоре черви находят их и забираются внутрь. Если трубочек на всех не хватает, бездомный нереис, внимательно обследовав несколько уже заселенных трубочек, пытается забраться в одну из них. Затем события могут развиваться тремя путями: либо новоявленный претендент уйдет подобру-поздорову, либо заберется в дом к его владельцу и они будут мирно жить вместе, либо, наконец, зайдя сзади (не с той стороны, где у владельца трубочки голова), пришелец начнет кусать и рвать челюстями спрятавшегося там нереиса и вытащит его из дома.

Обычно тут же начинается драка: бойцы сходятся головой к голове и кусают друг друга. Борьба продолжается три-пять минут, после чего побежденный червь удаляется. У некоторых видов нереисов драки с себе подобными вне дома редки, у других постоянны и носят выраженный характер борьбы за территорию.

У червей с их малоразвитой нервной системой такое поведение (территориальный императив) атипично. Типично же оно у членистоногих, например, у крабов и стрекоз.

На мелководьях тропических морей, в полосе отливов и приливов, живут манящие крабы рода ука. Самцы этих крабов получили в дар от природы огромную, длиной больше самого краба, левую клешню. Правая клешня непропорционально мала — ненужный, казалось бы, придаток. Впрочем, и от нее есть прок: помогает есть, поднося съедобные куски ко рту.

В отлив манящие крабы покидают норы, и разыгрывается спектакль. Крабы ритмично машут своей огромной клешней: это предупреждение всем другим крабам-самцам, чтобы не приближались к их норке и небольшой территории вокруг нее. Если такого убедительного предупреждения кому-либо оказалось недостаточно и он нарушил границы чужой территории, начинается драка. Крабы фехтуют своими огромными клешнями, и, как при фехтовании на шпагах, далеко слышны звуки ударов «клинка» о «клинок». Но эта дуэль длится недолго, всего несколько секунд. Серьезных повреждений бойцы друг другу не причиняют.

Л. Крейн наблюдал за двумя манящими крабами, посаженными в аквариум. Распорядок дня был у них стереотипный. Поутру просыпались, вылезали из нор, чистились, ели. Затем вдруг словно по команде устремлялись к границе, разделявшей их территории, и начиналась дуэль. Кончалось тем, что более слабый краб прятался в своей норе, а победитель продолжал прерванный боевыми действиями обед.

И так изо дня в день. Казалось, что драка этих крабов — своего рода спорт или игра. И только иногда победивший краб своим поведением доказывал, что тут не игра и не спорт, а дело более серьезное: он вторгался на территорию врага, границу которой обычно не переходил, выгонял противника из норы, а саму нору разрушал, засыпая песком.

Н. Морре залил водой воронку от бомбы — получился небольшой прудик. Затем он принес пять самцов стрекоз одного вида и выпустил их вблизи пруда. Через несколько дней он доставил сюда еще пять стрекоз-самцов. Но принесенные ранее стрекозы уже настолько освоились на новом месте, что сочли его своей законной территорией. Они набросились на новичков и прогнали их. И во все последующие дни на этом пруду было постоянно только пять стрекоз.

Защиту территории, или ревира, М. Джакобс наблюдал у двух видов американских стрекоз. У них были даже устрашающие позы: когда стрекоза-самец встречалась на своей территории с другим самцом, она приподнимала вверх яркоокрашенное брюшко. Это предостерегающий сигнал. Напротив, когда встречалась с самкой, опускала брюшко вниз.

«Эта птица замечательна тем, что даже осенью и ранней зимой не покидает свой ревир, необычно также, что оба пола одинаково окрашены: красная грудь, по которой можно узнать взрослую зарянку, и, наконец, у этих птиц иногда поют и самки». (С. Барнетт).

Когда самец зарянки поселяется в новой, незнакомой ему местности, он поет очень тихо, неуверенно, причем не на ветке, а на земле. Если не услышит никакой песни в ответ, решает, что место здесь не занято. Тогда поет все громче и громче и, наконец, перелетев на сук какого-нибудь дерева или куста, поет в полную силу. Это значит, что он нашел свой ревир и покидать его не намерен. Когда на территорию вторгается другой самец, песня ее владельца звучит еще громче.

Если песня не помогла, не отпугнула вторженца, зарянка прибегает к помощи позы устрашения: демонстрации красного пятна на горле. Пролетает над самой головой соперника и садится напротив, стараясь повернуться так, чтобы красная грудь была хорошо заметна. Приподнявшись на ногах, самец вытягивает голову вверх, клюв смотрит в небо. Красное пятно на груди, не заслоняемое ничем, видно противнику отчетливо.

И это не помогло! Не испугался пришелец. Тогда, но это бывает редко, хозяин ревира бросается в драку с нахалом. Птицы клюют друг друга, пускают в ход когти, так что перья летят.

Этолог Дэвид Лэк купил на рынке чучело зарянки и поместил его в вольеру, где содержались живые зарянки. Они тут же приняли позы угрозы, но чучело никак, естественно, не реагировало на это. Зарянки возмутились и пошли в атаку на наглеца. Даже когда один энергичный самец оторвал у чучела голову, агрессивное поведение зарянок продолжалось.

Для увеселения скучающей подруги, высиживающей птенцов. Так думали раньше, преимущественно поэты. Но в 1920 году маятник общественного мнения качнулся в другую сторону. В этом году вышла книга Генри Говарда «Территория в жизни птиц». В ней доказывалось, что пение птиц не больше как предупреждение другим самцам своего вида о том, что место здесь уже занято. С тех пор так и пошло: песня — охрана территории, и ничего больше.

Но позднее под давлением массы новых фактов ученые почти единогласно решили, что трактовка птичьего пения Говардом слишком ограниченна.

Было установлено, что песня — сексуальный релизер. Важная деталь брачного ритуала, без нее союз самца и самки вряд ли будет заключен. Но и это не все, что выражает соловьиная песня.

Самцы соловьев поют, например, и зимой, и во время миграций, когда никакой территории у них нет. Поют и некоторые самки соловьев. И самки других птиц, например крапивников, но не во весь голос, а тихонько, «как бы адресуя свою песенку только собственным птенцам».

Самцы птиц, еще не подыскавшие себе подругу, поют громче и дольше сородичей, которые уже обзавелись семьей. Холостой самец мухоловки-пеструшки исполняет в день три тысячи шестьсот песен, втрое больше, чем «женатые» сородичи. Значит, здесь песня служит не только объявлением о том, что ревир занят, но и для привлечения самок.

Возможно, самки избирают в мужья в первую очередь хороших исполнителей песен, как самки крапивников и ткачиков отдают предпочтение тем самцам, гнезда которых лучше построены.

Торп имеет в виду песню соловья, когда пишет следующее: «Разработка рулад у поющей птицы достигает такого совершенства, что мы вправе предположить способность птицы-слушательницы к эстетической оценке, а также и то, что высокая изощренность песни воодушевляет слушательницу больше, чем упрощенная песня».

С моей точки зрения, наиболее примечателен из всех песен птиц дуэт супругов… Наибольшим изяществом отличаются дуэты, построенные по принципу антифонной песни, во время которой один из супругов поет несколько нот, затем их подхватывает другой, и оба исполнителя чередуются с такой удивительной точностью, что пока их обоих не увидишь, нельзя понять, поют две птицы или одна.

«Такие антифонные исполнения песен характерны для более чем двадцати видов птиц, и согласно утверждениям Торпа они отличаются удивительной точностью в интервалах» (Салли Кэрригер).

Антифонное пение замечено не только у супругов, но и у птиц разных видов, способных к подражанию. Одного снегиря выучили петь британский гимн. Жившая в той же комнате канарейка быстро усвоила мотив. Сначала она и снегирь пели порознь, перебивая друг друга. Дуэта не получалось. Но затем они сами, без подсказки со стороны человека, научились антифонному пению. Запевал снегирь и, пропев первые ноты, замолкал. Канарейка без всякой паузы тут же начинала подпевать и заканчивала мелодию.

Итак, мы выяснили, что песни птиц несут не одну, а многие функции. Одна из них — охрана гнездовой территории.

Нигде не сказано, в чьи владения вы вступаете. Но пограничные столбы у территорий есть. «Материал», из которого они изготовлены, разный. Он часто вокальный: ведь птицы, как мы выяснили, поют не для того, чтобы услаждать слух влюбленных, хотя, возможно, им это и приятно. Здесь действует неписаное правило: «Где слышен мой голос, там и моя территория!»

Впрочем, тут многое зависит от площади, пригодной для устройства гнезда. Если она мала, а птиц много, то самцы, потеснив друг друга, часто поют не только слыша, но и видя один другого. Но тогда и территории у них меньше предусмотренных природой.

Орангутаны и обезьяны-ревуны, эволюционируя, обзавелись даже мощными «динамиками», которые усиливают их крик во сто крат. У орангутанов это надувные, как мехи у волынки, мешки на горле, а у ревунов — особые резонаторы в голосовых связках. Свой район оглашают ревом и олень, и бык, и лев — это тоже оповещение претендентам.

Всевозможные пахучие железы, которыми щедро наделены многие звери, служат им разную службу. Они и пригласительные письма для дам, и объявления на границах владений о том, что место здесь занято.

Территория, говорил Веселовский, «буквально надушена специфическими запахами животного», которое на ней живет. У куниц, хорей и лис он такой сильный, что даже человек его чувствует. И запахи постоянно подновляются. Обычно, проснувшись, умывшись и позавтракав, владельцы тотчас идут дозором по своим владениям и всюду, где надо, ставят пометки.

Собаки, лисы и волки, которые, как известно, объявляют о своем присутствии, поднимая задние лапы на заборы, столбы, деревья и кусты, экономят буквально каждую каплю мочи, чтобы ее хватило на все «пограничные столбы».

Обезьяны ног не поднимают, а берут мочу на ладонь и размазывают по веткам. «Я держал в клетке, — рассказывает Веселовский, — индо-малайскую полуобезьянку лори, которая после каждой чистки клетки лишь удваивала свои усилия в употреблении упомянутой жидкости».

Медведь тоже, извалявшись в своей моче, трется потом о деревья. Зубры, ободрав рогами кору, валяются в своей моче и трутся потом о дерево.

И барсук трется о кусты, и гиена, и соболь, и куница, и многие другие звери. Скунс, например, прогуливаясь по своим владениям, время от времени прыскает на траву боевой жидкостью.

Бывают и зримые заявки на владения. Те же медведи, не довольствуясь запахом, обдирают кору на стволах, которые потом своей белизной сигналят о правах собственности косолапого.

Многие хищные птицы долго кружат над полями и лесами. А пустельга, облюбовав гнездо, пикирует над ним.

Некоторые лягушки и рыбы особыми движениями подают подобные знаки соседям. Но если соседей они не останавливают и те, игнорируя пограничные сигналы, слишком близко подходят к чужим владениям, то нахалам посылают второе серьезное предупреждение. Пантомимы, с которыми некоторые животные выступают перед противником из своего племени на границах охотничьих участков, зоологи так и называют — «пограничные позы». Они часто очень забавны.

Колюшка грозит сопернику, посмевшему заплыть в ее территориальные воды, исполняя некий танец на голове. Если этого мало, кусает дно. Серебристые чайки рвут траву. Бык рогами и копытами роет землю.

Петухи при таких конфликтах с азартом клюют друг перед другом воображаемые зерна. Синицы поступают так же. Скворцы и журавли демонстративно чистят свое оперение перед самым носом врага, а шилоклювки и кулики-сороки делают вид, что очень хотят спать: до того, видите ли, им скучен и неинтересен вид этого нудного наглеца, требующего доли в их владениях. Они суют голову под крыло и приседают, имитируя позу, в которой обычно спят.

Действие это, конечно, инстинктивно и не выражает истинного презрения, хотя по странной случайности и в самом деле его напоминает.

Самцы некоторых животных вообще не дерутся и никогда не ранят друг друга. Дуэль, которая должна решить спор из-за территории или самки, заменена у них своеобразными «ритуальными» движениями, которые напоминают порой фигуры какого-то замысловатого танца. Некоторые английские биологи называют такого рода борьбу соперников блефом. Блефующие самцы не дерутся, а словно бы куражатся друг перед другом.

Большие синицы, например, прыгают одна перед другой, вытянув шеи и слегка покачиваясь из стороны в сторону: выставляют напоказ красивые черно-белые пятна на щеках.

Зарянки, или лесные малиновки, похваляются красными грудками, выпячивают их, задрав кверху головы и тоже покачиваясь.

Голуби только пыжатся друг перед другом, выпячивая грудь и топорща перья. У кого вид более внушительный, тот и победитель.

Бой пуночек очень забавное зрелище: чередующиеся наскоки и побеги. Подобно качающемуся маятнику, дерущиеся самцы бегут то в одну сторону, то в другую, то один преследует соперника, то другой. Пробежав немного, беглец вдруг оборачивается к преследователю и гонит его почти на такое же расстояние в обратную сторону. А потом опять показывает спину и удирает.

«Я никогда не видел у них драки, — говорит один исследователь о маньчжурских журавлях. — Всегда угрожающей позы достаточно, чтобы соперник удалился».

Поза эта довольно выразительная: голова с клювом вытянута вперед, шея выгнута аркой вверх или вниз. Большая голенастая птица шипит и с вытянутой вперед «рапирой» бежит на врага, смешно подкидывая вверх длинные ноги. Нервы возмутителя ее покоя не выдерживают, и он удирает.

Хаплохромис и некоторые другие рыбки, его родичи, например цихлазома Мика, угрожают соперникам, «страшно» растопыривая жаберные крышки. Соперники почти упираются носами друг в друга и пыжатся, стараясь казаться страшнее и больше, как чванливая лягушка в известной басне. При этом обведенные золотыми ободками большие черные пятна на их жаберных крышках сверкают и переливаются. Дуэли этих рыбок очень красивое зрелище.

А самцы горчаков «бодаются». К весне на головах у них вырастают роговые бородавки, и каждый толкает ими соперника, стараясь отогнать подальше от облюбованной ракушки.

Многие рыбы на поединках ведут борьбу «тупым» оружием: «бьют» друг друга струями воды. Два самца кружатся один за другим и, сильно ударяя по воде хвостами, стараются обдать противника более сильной волной.

Носатые обезьяны, орангутаны и обезьяны-ревуны действуют друг другу на нервы громким криком: кто страшнее ревет и дольше способен терпеть рев противника, тот победитель.

Полуобезьяны тупайи (одни зоологи относят тупай к полуобезьянам, другие — к насекомоядным; загадка происхождения этих интересных зверюшек еще не решена) незваного гостя своего вида встречают пронзительным писком и визгом. Если вокальная атака не устрашит, вцепятся ему в хвост, и так крепко, что тот, удирая, долго волочит повисшего на хвосте соперника. Иногда дуэлянты-тупайи боксируют, подобно кенгуру: встают на задние лапы и колотят друг друга передними. Но и кричать не забывают. А если и в боксе хозяин не получает преимущества даже по очкам, то он падает вдруг на спину и так пронзительно и противно верещит, что незваный гость, оглушенный, бежит без оглядки.

Насколько этот писк сильное оружие, показали опыты двух зоологов. Они записали на магнитофон боевые крики тупай и через усилитель заставили его прослушать других полуобезьян. Что тут было! Полная паника, а у некоторых даже начались судороги.

Если не хватает мощи собственных голосовых связок, некоторые хитрые обезьяны прибегают к помощи сильно грохочущих предметов. История Майка, запуганного вожаками шимпанзе, это доказывает.

Джейн ван Ловик-Гудолл, которая прожила несколько лет в лесах Африки в большой дружбе с дикими обезьянами, рассказывает, что перед их отъездом из заповедника на берегу Танганьики самец-шимпанзе Майк «был весь какой-то съежившийся от страха, нервный. Он вздрагивал от любого звука, от любого движения».

Когда они снова приехали в заповедник, то «нашли Майка совершенно другим. Он внушал страх всем шимпанзе». Причина его неожиданного возвышения заключалась в… пустых бидонах из-под керосина, которые экспедиция оставила в лагере. Майк научился извлекать из них оглушительный грохот. Он «мог устраивать представление сразу с тремя бидонами, кидая их один за другим. Шимпанзе не любят громких звуков — исключение делается для их собственных воплей. Поэтому Майк просто-напросто запугал всех сородичей своим необыкновенным развлечением».

У антилопы бейзы очень острые рога — настоящие рапиры. Бодаясь, соперники никогда по-настоящему их в ход не пускают: антилопы с треском, как «театральные сабли», скрещивают рога — фехтуют, но не колют! И когда однажды безрогий самец-бейза вступил в поединок с рогатым самцом, тот фехтовал с ним так, словно у противника были рога. Парировал и наносил удары по воображаемым рапирам на некотором расстоянии от головы безрогого.

Давно уже замечено: чем опаснее оружие у дуэлянтов, тем условнее сама дуэль, тем более безобидным церемониалом, хотя и весьма воинственным на вид, она подменена. Если всякая, даже маленькая драка у ядовитых, например, видов смертельно опасна для обеих сражающихся сторон, она может быть заменена своеобразным символическим танцем с силовой борьбой в финале.

Пример: поединки техасских гремучих змей в споре из-за охотничьих угодий.